Северный неугомонно - порывистый ветер бренчал струнами ЛЭП. Иногда он умудрялся поймать ритм и взять вполне подходящий аккорд. И даже леший, хозяйничавший в ближайшем угрюмом лесу, садился на пень, утыканный странными бледными грибами, ронял скупую слезинку и о чём – то грустил.
Каждый вечер, лишь только сумерки падали на землю, ветер менял личину. Обращаясь в неутомимого баритона. С откинутыми назад волосами, путаясь в длинных полах безразмерного фрака. Сначала робко, едва шевеля губами, потом всё бойчее и бойчее, с гримасой мученика на играющем желваками лице. С жестикуляцией рук и подрягиванием ног, обутых в истоптанные местами прохудившиеся башмаки.
Но так было не всегда. Когда – то он слыл дерзким шалуном и ужасным затейником. Этаким конём. Горячим и необузданным, не признающим ни пряника, ни кнута. Летящим стрелою над нивой, неподнятой целиной, степною равниной и горной погибелью.
И стоило ему, безудержному хулигану, завидеть свет едва теплящегося очага или свечного огарка, он сбрасывал прыть и, подтаившись к глазнице занавешенного покоем окна, басил громовержцем.
- Эй, - содрогался он. – Здесь кто-нибудь есть? Вижу, вижу, не спрячешься!
В доме начиналась суета. До смерти перепуганные люди, таращили глаза, сковородки и кастрюли вываливались из рук. Кошки, задрав свои распушенные хвосты, бежали за печку, сбивая мышей и топча тараканов. И только часы, одиноко висящие на стене, продолжали тикать.
- Что? – ликовал, ветер, удовлетворённый безоговорочной капитуляцией. – Чего застыл малохольный? Похлёбку жалко? О пузе своём печёшься? Кладбищенская твоя утроба. Оставь. Прольёшь на пол - уборная чище! В голодном теле - душе просторнее! Брось дурить, открой форточку.
И всё заканчивалось и повторялось снова. В любое время года. Каждую ночь. Пока однажды его ненасытное, разящее хамством высочество, не прибилось к очередному окошку. И отыскав подходящую щель, в нестиранной годами занавеске - дерюге, прильнул к ней глазом. В комнате в окуренном полумраке, стояла печь. Слегка покосившаяся с чёрными от сажи боками. В топке горел огонь, и длинные языки пламени подобно африканским мамбам, извивались на потолке. На печи, на ветхой своей пояснице, лежал дед. Старый и седой, словно снега атлантических далей. Вытянув костлявые ноги в поеденных молью опорках, отплевывая надоедливый ус, завалившийся в беззубую пропасть, словно непрошенный доставляющий неудобства гость.
- Эй! – гаркнул ветер. – Эй, ты, - повторил он. - Морщинистый пережиток прошлого. Преставился что ли со страху? Эй, потрескавшийся сосуд слабоумия. Не будь болваном, меня не обдуришь. Я насквозь вижу.
- Сам дурак, - ответил старик, не утруждая себя излишними телодвижениями.
- Вот как, - прорычал ветер. – Ты, скрипучая костьми рухлядь, считаешь себя умнее меня? Владыки вселенной. А может, ты ещё и силой со мною померяешься? Давай вставай со своей убогой лежанки. Схлестнемся по честному. Фору даю. Первым бей!
- Дурак, - повторил, старик.
- Ах ты, амёба, затерянный отголосок пустозвонства, перечить посмел. Мне? Бесконечному как вечность. Ты? Бутон засохшего перегноя. Родитель мимолётного счастья и виновник его мучительной гибели. Презренный калека. Раб желудочно-кишечной прорвы. Ну, кто ты и кто я?
- Дурак, дурак, дурак, - проскрипел, старик.
- Ах, так, - взорвался ветер. Открой форточку, анафема.
Старик привстал, пощупал рукой под изголовьем и, достав охотничье ружьё, выстрелил в окно. Замёршее стекло обрушилось осколками, и ветер ворвался в дом.
- Получай, - проревел он, и выпустил мощную струю холодного воздуха. Пламя в топке усилилось, змеи на потолке увеличились в размерах. Ветер удвоил силу. Пламя едва не выпрыгнуло из топки. Старик растянул улыбку блаженства. Жар приятно щекотал его жутко мёрзнущее тело.
- Поддай пару, напрягись! – голосил старик. – Самохвальство – удел слабаков и бездарей! Давай, давай, голубчик.
Но ветер уже не слышал. В боках его необъятных сияли бреши, а ноздри горели огнём. Ретивый жеребец превратился в издыхающую клячу. Угли в печи шипели и потрескивали. Змеи свились в клубок и замерли. Старик торжествовал.
- Ладно, твоя взяла, - промямлил, ветер.
Больше ветер не заглядывал в окна и не стращал смертных. Но слышат и ныне с бессонницей повенчанные люди, как дико и печально ревёт ветер. Проклиная своё подлое и слишком завышенное эго.