Рубеж.
Повесть.
Олег Русаков.
В начало произведения:
Часть 3. Взлом.
Глава 12. Весточка от героя.
«Здрасти мама и отец. Я севодня палучил втарой орден красной звезды. Здаровье у меня харошее. Чуствую себя харашо. Не болею. У нас тут начались дожди. А недавно ……… (простым карандашом, заштрихованы три строчки). Еще вчера было жарко. ……….. (опять заштриховано предложение, прочитать невозможно). Мама я не знал что вас так люблю. Здесь фсе другое даже дым папирос. Очень хачу пройти по деревне. Мама я очень сильно по вас скучаю. У меня все в парядке. Живем в палатках. Кормят харашо. Немцев тут бьем почем зря. ……… (опять заштриховано предложение). Друг у меня тут хароший есть. После войны обязательно его в гости пазаву, Яша зовут. Он был в бою ранен а в госпиталь не пошол. Он настоящий герой. Рана почти не болит про которую прошлый раз писал. Не валнуйтесь за меня я живучий. Втарое письмо отдайте Шуре Широковой. Только не читайте. Харошего вам уражая ведь сентябрь на носу. Брату тоже привет отпишите. Напишите как вы там. Второе письмо вам пишу а от вас ничего не получаю. Может быть не доходят. Тут в машину снаряд попал а ана почтовая. Вся лугавина письмами завалена была. Ну вот наверно и все. Пока. Мама поклонись пожалуста нашей церкви. Я в трудную минуту всегда ее вижу пачемуто.»
Движением руки Раиса сбила с глаз капельки слез и шмыгнула носом, закончив читать Мишкино письмо, написанное на мятом листке, мелким почерком с обоих сторон. Читала по слогам, Гришка читал лучше, но после двух, трех предложений начинал сильно злиться. Мама нежно провела по листку, будто пытаясь его разгладить.
- Ну ты чего, Рая, пишет же, что все у него в порядке… а ты в слезы. – Григорий, прищурившись посмотрел на солнце, через крону старой ивенки над прудом, и сам непроизвольно шмыгнул носом и почувствовал ком в горле, и где-то в уголках глаз, как будто стало влажно, мышцы лица чуть дернулись.
- Вторым орденом наградили… - Рая еще раз, любуясь корявыми буквами, перечитывала письмо сына. - Что же он там делает-то такое, что таким героем стал. Говорила же не лезь на рожон… - очень по-доброму, но с укором, промолвила еле слышно женщина.
- Вроде... - Григорий глубоко затянулся, - в первом письме про медаль писал...
- Да какая разница?...
Она всхлипнула, тихо, тихо заплакала, краем платка закрывая рот, не сводя расплывающегося взгляда с помятой тетрадной бумажки, исписанной некрасивым почерком сына, с перечеркнутыми цензором строками. Покрутила в руке второе письмо, сложенное солдатским треугольником, на котором крупно написано «ШУРЕ», оба письма были запечатаны в конверт, что по началу даже напугало Трифоновых… ведь в конвертах обычно приходили на деревню… страшные… казенные послания.
Григорий ничего не стал говорить жене, полез в карман за новой папиросой и спичками…
А к ихнему двору со всех ног бежала взъерошенная Лукерья, соседка, которая жила через четыре дома, к церкви. У нее тоже сын был на войне, а на мужа похоронка пришла два месяца назад… целый месяц баба выла... бросит сено вилами на копну и воет… воет. Гребет, гребет граблями душистое сено и вдруг как завоет… и воет… и воет. Как не успокаивай, все равно воет. А до войны-то… не так уж и жили-то ласково. А горе оказалось… бесконечно горемычным.
Наверно минут пять назад почтальон прошла мимо ее дома, она всегда спрашивала почтальоншу Галочку Ерошкину, молодую девчонку из Кушелово, которая два раза в неделю разносила по деревням почту: «Кто из селян получил письмо?..». Председатель колхоза поручил Галке эту заботу… очень важную работу. Иногда даже лошадь давал, когда корреспонденции и газет было много. Каждые вторник и пятницу, все Телешово, а до этого Кушелово и Засимини к восьми часам вечера, ожидали известий с фронта, чуть ли не с каждого двора на войну ушел солдат… или двое солдат… или больше… Где-то радость… Где-то горе.
Сегодня над радостью Трифоновых светило яркое теплое солнце. Легкий ветерок был очень ласковым в кронах деревьев, у двора ветра не было вовсе, а в глубине крыльца, на котором сидели Григорий и Раиса, в углу, стоял топор, насаженный Мишкой почти перед уходом на войну… Уже полгода назад. В некоторых местах он уже имел зазубрины, но Григорий не спешил его точить… ведь последний раз его наточил Мишка. Отец не раз, мастеря им, думал: «…Мишка придет и наточит…» - потом выпрямит спину, посмотрит на жало топора: «…раньше, чем через полгода… не придет…» - взглянет на завалинку, на небо: - «… через год-то уж точно война кончится…»
- …Раис… кто, Мишка, что-ль?.. – Лукерья дышала тяжело. – ни про кого из наших-то не пишет… не встречал?.. не слышал?..
После ужина Григорий ушел обкашивать огород, а Рая побежала в Кушелово, до Широковых, скорее отнести письмо Шурке, четырнадцатилетней девчонке, Мишкиной подружке, которая вытащила его до седьмого класса школы, можно сказать, за уши. И никак не отпускала ее мысль: «Ну ведь не было же у них ничего, а смотри ка ты, письма ей пишет! А Шурка - девчонка хорошая.»
…Раиса еще быстрее пошла по дороге, после моста через Сестру ей осталось километра три, а солнце уже совсем сваливалось к горизонту. Прибрежные ивенки в тонких листьях, своей уже темной ядреной зелени, старательно прятали пожелтевшую, уже к концу августа, листву.
- …Кто там на ночь глядя? – пробурчала за калиткой на мост в избу Марья Широкова, Шуркина мама.
- Я это, Маш, Трифонова Рая. – не громко, но звонко отозвалась Раиса.
За дверью загремел туда, сюда засов. Кольцо на бечевке упало вниз, калитка открылась.
- Чего й то тебе не спится–то, Раиса. – прищуривая, уже подслеповатые глаза, в желтом свете керосиновой лампы, с накинутой фуфайкой на ночную рубашку, спросила Марья.
- Да не стала вот завтрева ждать, письмо дочке твоей принесла от Мишки. Нам прислал письмо, в нем и ей тоже… - после небольшой паузы, - и ей тоже прислал.
Марья стояла будто растерянная, никак не понимая, что сейчас сказала Раиса:
- …Мишка письмо… Шурке прислал… - прошли еще несколько растерянных секунд, бабы просто молчали и смотрели друг на друга, - …так… а чего ж мы стоим-то, в избу пошли. О господи, - Марья уже шла к двери в жилье, - Мишка Сашке письмо прислал… чудно как.
Раиса закрыла калитку, последовала за ярким светлячком керосиновой лампы в руках у Широковой.
В доме уже все спали, когда в калитку стучала Трифонова. Только балбес, Витька Русаков, шлялся где-то по деревне с парнями и девчонками. Недаром, когда Рая шла по Кушелово, слышала на центральной усадьбе гармошку. Трифонова, с Марьей и Катериной Русаковой, которая с сентября 1941го, еще до оккупации фашистами, жила с сыном Витькой у Широковых, после отъезда их старших дочерей в эвакуацию, сидели за рубленным столом в передней и тихонько читали Мишкино письмо, адресованное родителям. Они тихо вздыхали, теплые слезы висели у них на глазах, готовые брызнуть наружу.
Сашка уже минут десять читала и перечитывала Мишкано письмо, за комодом, которое парень… солдат, прислал лично ей – Шурке. И не было в этих корявых строках ни обычного Мишкиного бахвальства, ни легкой насмешки над маленькой его подружкой, чего всегда ему очень нравилось… до ухода на войну… Но про ордена он конечно написал, и Шурка, улыбаясь, как будто слыша Мишкин голос, рдела щеками и видела своего задиристого друга, будто он был с ней здесь, в темноте, за комодом… сидел рядышком на кровати, а ордена сверкали в желтых всполохах язычка пламени керосиновой лампы. Наконец Шурка прижала письмо к своей груди, продолжая рдеть щеками, смотреть на блуждающий мотылек огонька керосиновой лампы, и чувствовать грудями… всеми остальными частями ее не целованного тела удивительно приятное девичье тепло… которое могут дать только очень большие женские… девичьи чувства. Ничего в письме не было про любовь, но каждое слово говорило об этом.
Витьке постелили на полу. Раю и после чая не отпустили, на ночь глядя. Остаток ночи Рая спала на Сашиной кровати, та на Витькиной. Только с рассветом Раиса побежала в Телешово. Через час надо было выходить на работу.
Продолжение: http://proza.ru/2020/07/19/1779
30.01.2020
Русаков О. А.
г. Тверь