Я смотрю на маляров. Они в люльке на уровне тринадцатого этажа делают вид, что красят хирургический корпус, напротив моего окна. Думаю. Добьёт ли моя пневматика до них? Я вижу, они пьют пиво. Я слышу их песню, они включили через колонку музыку с телефона. Господи! Какую мерзость нынче слушают маляры! Думаю, добьёт моя мурка до них. Не больно шлёпнет по заду, оперевшемуся о борт люльки. Но не буду. Мне не интересно корректировать их работу. Для этого у них есть начальство, любящее держать зад в тепле за место контроля над процессом.
Прилетает Виктория. Смотрит на меня полуприкрытым глазом. Я вижу в её перьях запуталось прохладное утро, она поджимает искалеченную лапу. Налетающий ветер раскачивает её тушку, стоящую на холодном железном подоконике на одной лапке. Весна ранняя, но такая же дрянная, как и поздняя. Тогда зачем платить больше?
- Пожрать, дашь?
Понимает ли она почему я её кормлю?
Когда я отгоняю от неё тех, кто клюёт её и сбрасывает с подоконника чтобы отнять еду - она понимает почему я не трогаю её?
У птиц нет религии, я не подобен божеству, хоть правым глазом на меня смотри, хоть левым.
На сколько можно стать равнодушым к смерти, когда стоишь на её пороге? Это не она стучится к тебе, это ты уже стутишься клювом в ворота её царства. Возьми же меня поскорее, ибо не могу я себя уничтожить сам. Не заложено природным кодом.
Я не знаю на сколько это больно получать удары клювом в крылья, в шею - я высовываюсь в окно и прогоняю молодого голубя, насыпаю пшена. Виктория выбивает клювом ломанный джазовый ритм, большая часть зерён от вибраций скатывается вниз.
Насытившись, она разлядывает мою кухню. Тебе интересно? Я раскрываю окно полностью.
- Заходи. Отдохни от заоконого мира. Погрей оставшиеся пальцы на лапах. Я унёс хвостатую Маню в другую комнату и запер дверь. Я ем птиц, но не твoего племени. Не бойся.
Она смотрит на меня, склонив голову. Есть такой жест и у людей, но ты птица. Тебе так удобней смотреть мне в глаза. Что ты хочешь в них увидеть?
Кухню заполняет холодный мартовский воздух, распространяя запахи города. Теперь нам обоим не уютно. Виктория топчется на раме окна, а я сижу без футболки напротив. Она не решается, а это значит, что она уже не на грани безразличия. Инстинкт самосохранения снова работает, да и молодые конкуреты с крепкими клювами более не беспокоят её.
Так же и у людей. Мечутся иногда по краю пропасти, молят о спасении, простирая руки к Миру. Но таковой, кто руку протянул, будет потом сам оттеснён на край своим спасённым. Чем дальше от края, тем безраличнее судьбы скользящих у пропасти.
Виктория поворачивается спиной, ступает на железо и падает вниз. Я выглядываю за ней, куда это она? Там внизу кто-то выкинул два батона хлеба и вокруг сиреневый круговорот из растопыренных крыльев и качающихся клювастых голов. Викторию уже не различить в этой массе. Я закрываю окно и берусь за перо.
- Какую нынче мерзость слушают маляры! Это же насколько токсичны красочные пары чтобы так испортилось музукальное восприятие! Интересно, моя мурка добьёт до той тощей задницы, оперевшейся о борт люльки?