МЕМУАРЫ О РУССКИХ АЛТАЙСКИХ ПИСАТЕЛЯХ
http://proza.ru/2023/03/30/212
1. Профессионализм у нас иногда понимают своеобразно: занимаешься литературным трудом и ничем более, живешь этим трудом, т. е. на гонорары -- стало быть, профессионал. Но это лишь одна сторона дела. Не менее важно и профессиональное отношение к делу: здесь и регулярность работы и выработка приемов, как литературных, так и рабочих. Этому у нас нигде не учат, а жаль. Поэтому среди наших писателей я почти не встречал профессионалов: Кудинов, Квин, Юдалевич, Егоров -- вот пожалуй и все. А среди поэтов и вообще ни одного. Эти чудики все больше полагаются на какое-то вдохновение, на чутье, и днями, а то и годами ждут не дождутся его явления как Христа народу. Даже лучший из них Мерзликин насмешничает над технологией поэтического труда.
А вот Капустин здесь настоящий профессионал, хотя как раз в первом смысле -- писания за плату -- и нет. Люблю с ним поговорить о поэзии, может быть потому что на мое поэтическое ухо как-то, когда я может еще находился в маме, наступил воображаемый, но с вполне реальными последствиями, медведь. И он любит.
-- Поэт обязательно должен работать над элементами стиха. Хотя что значит работать? Эта работа отнимает много сил и времени, но она в охотку. Я часами готов заниматься метафорами. Это, можно сказать, мое любимое занятие.
-- Придумывание метафор?
-- Упаси боже! Все метафоры уже давным-давно придуманы. Еще до того, как люди начали писать стихи. Метафору так же трудно придумать, как мелодию. Говорят всего-то композиторов, которые это могли Моцарт, битлы, может еще пара нам незнакомых с Востока. Остальные же просто комбинируют готовые. То же и в поэзии. Шекспир, Марино...
-- Какая еще Марина?
-- Марино, итальянский поэт, жил почти одновременно с Шекспиром. И так же был неутомим на метафорические выдумки. У нас пожалуй только Маяковский, хотя на одну хорошую метафору у него десять натужных.
-- И Пушкин.
-- Индейское жилище: фигвам. Если и найдешь у Пушкина метафоры, то только избитые уже не одним поколением поэтов. В чем Пушкин и силен, так это в точности эпитета, в подборке деталей. Ну и в комбинировании метафор.
-- Тогда непонятно, что ты понимаешь под метафорой.
-- Метафора это предложение типа то это то.
-- Философы это называют суждением.
-- Вот именно. Судьбой можно управлять -- вот тебе одна метафора. Полком тоже можно управлять.
-- Это, конечно, не совсем метафора, а скорее суждение. А вот судьбой можно управлять как полком -- это уже комбинация просто суждения и метафоры. Полк управляется барабаном, теперь это не понятно, а раньше барабаном отдавались команды: налево, направо, стой, кругом марш. Вот еще одна метафора -- весьма простая. Комбинируя эти метафоры, получаем:
Как полк судьбу вертеться он Принудить хочет барабаном.
-- Ну и чему же здесь учиться и как?
-- Здесь нечему. Искусство комбинаторики оно врожденное. Я раньше даже думал, что оно и есть талант.
-- А сейчас так не думаешь?
-- Нет. Вся эта комбинаторика -- это детство, в лучшем случае юность поэзии -- цветные и яркие фантики. Но повернемся к нашим баранам: к работе над метафорами.
-- Давай повернемся.
-- Чтобы так легко и свободно, как Пушкин, манипулировать метафорами, нужно в голове иметь их гигантский запас. Тогда только ткни головку пальчиком, и метафоры на нужную тему сами посыпятся из тебя как из рога изобилия. Вот и надо этот запас постоянно накапливать и пополнять.
-- И как это делаешь?
-- Да просто: читаю метафороемких авторов и выписываю метафоры. Из метафоремких авторов одного Шекспира хватит на всю оставшуюся жизнь. Сейчас я особенно увлечен метафорами времени. Понимаешь, время эта такая штука, которую мы ни понять, ни объяснить никак не можем. И выразить иначе, чем через метафоры время никак не удается. Я определил три таких принципиальных метафоры
время -- это река
Река времен в своем теченье Уносит все дела людей И топит в области забвенья Народы, царства и царей
или
Дни, как ручьи, бегут
В туманную реку.
Мелькают города,
Как буквы по бумаге.
Недавно был в Москве,
А нынче вот в Баку.
В стихию промыслов
Нас посвящает Чагин
Второй тип метафор -- это отожествление времени с часами
-- Со способами измерения времени.
-- Именно.
И не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
И, наконец, время -- это события, которыми оно наполнено:
То были времена чудес,
Сбывалися слова пророка:
Сходили ангелы с небес,
Звезда катилась от Востока.
-- А можно еще метафоризировать время его характеристикой: "тяжелые времена", "легкие".
-- Там модификаций масса. Например, реку можно заменить поездом или озером. Это если застойные времена. Способом рубрикации можно придумать много.
Но что важно. Нужно не увлекаться мелодией чужого стиха. Когда выписываешь метафоры, нужно освобождать их из плена авторской мысли, нужно делать метафоры своими.
Не "река времен в своем теченье", а "время течет (убегает, спешит, ускользает) как река (ручей)", не "одна заря спешит другую сменить", а "заря следует за зарей", "зори приходят и уходят", "много зорь прошло с твоего для рождения" и так далее.
И не заботиться о красоте. Это уже потом, когда сочиняешь стихи, думай чтобы как бы выпендриться. А пока нужно наполнить голову метафорами под завязку и обязательно рассортировывать их. А то будешь, как в гавне рыться в этой куче, и всякая посторонщина только и будет лезть в голову. Это и есть работа над метафорами
2. Заседание Союза, посвященное обсуждению издательского плана года, в этот раз проходило скучно и уныло. Все уже давно переругались, потрясли себя до изнеможения за грудки, утруска и усушка плана закончилась ко всеобщему если не удовольствию, то согласию.
Эту мирную идиллию в который уже раз взорвал Шевченко. Хоть и не Тарас Григорьевич, но тоже поэт. У него, оказывается, юбилей творческой деятельности, и ему позарез нужно выпустить стихи. А чтобы ни у кого не было сомнения, что нужно, он потряс заранее спроворенными письмами-рекомендациями из крайкома и из Политуправления министерства военно-морского флота.
-- Побойся бога, -- возопили мы. -- Мы ведь в прошлом году выпускали ваш сборник, -- который так и залег на витринах универмага и который, как и предлагаемый, не содержал ни одного нового стихотворения. -- А теперь наконец-то дошла очередь до Капустина. Уж сколько раз мы его переносили. В конце-то концов ему уже за 30, а он до сих пор не издан ни в едином глазу.
-- Мне уже недолго осталось, -- с дрожанием в голосе и капельками слез в уголках глаз запричитал Шевченко. -- Вот скоро умру и тогда издавайте кого хотите.
И на всякий случай он потряс над головой рекомендациями. Мы поняли, что и на этот раз не устоять. И снова дежурно из плана вылетит Капустин, который наперегонки с Яненко, через год включается в план и планово оттуда вылетает под нажимом чрезвычайных обстоятельств, которые в отличие от нормальных, так и не начинающихся, так никогда и не кончаются. И надо же было так подгадить Шевченко начинающееся время летних отпусков.
-- А не запихать ли нам Капустина с Яненко в братскую могилу, -- не я первый и не в первый раз предложил я.
Но на этот раз моя эврика была принята на ура! ибо в отличие от эврики великого сиракузянина не была голой. Молодых ведь не издают не только потому, что старики держатся как черт за свою грешную душу за свои печатные листы в плане. Но и потому, что у каждого свой протеже. С Капустиным и Скворешневым носится Юдалевич, с Кузнецовой -- Сергеев, с Марченко -- Попов, с Гавриловым и Кирилиным -- Кудинов, с Яненко -- Бородкин. И пропихание в план любого из протежируемых это победа его патрона и поражение остальных. В этом плане "братская могила" -- так на издательском жаргоне именуется коллективный сборник -- была бы неплохим выходом из положения, хотя, понятно, каждый мечтает об индивидуальном сборнике.
-- Ну а в качестве паровоза, -- развил свою идею я, -- подцепим к ним Сергеева.
Сергеев, который любил охальничать над другими, и очинно не любит, когда подобную операцию проделывают над ним самим, вдруг обиделся на мою может быть не очень удачную, но без подвоха шутку.
-- Я и сам по себе кого угодно потяну, чтобы прицеплять меня паровозом. -- "Паровозом", чтобы если кто не знает издательского языка и посмеется над косолапой для профана метафорой (паровоз не подцепляют, подцепляют к паровозу) -- это в "братских могилах" -- выдающееся или известное имя, только ради которого читатель подчас и берет весь сборник. Не знаю почему, но если Басе или Ли Бо это было не западло, то наши киломэтры очень не любят выступать в качестве "паровозов".
3. По шныряющим глазам увидел: Боря Капустин варганит, то есть собирает мелочь на пузырь.
-- Двадцать копеек, конечно, не дашь? -- спрашивает.
-- Конечно, нет, -- отвечаю весело и в такт вопросу.
-- Ну и не надо.
В свое время он занял у меня пятерку и, что естественно для него, так мне ее и не отдал. И я дорожу этим его долгом -- ведь если он отдаст, он попросит снова, а так я глядя ему прямо в глаза в наглую отказываю и все. А есть хоть кто, кто может похвастаться, что Капустин отдал ему долг? Правда, и сам, когда дает деньги, никогда не просит назад. Только вот таких случаев у него бывает все реже и реже.
На что он живет -- Бог его знает (пишу это слово с большой буквы ибо никакому богу такое знать и не снилось). Долгое время он жил возле самого крайкома, через дорогу в своем частном логове, а за домом располагалась гостиница "Алтай", самая фешенебельная в крае. Это логово окружал, не замыкая из-за сгнивших досок до конца периметра как бы подчеркнуто кособокий забор. Само логово было небольшим бревенчатым пятистенником, довольно старым уже, с почерневшею и слегка осевшей тесовой крышей. Дом, как говорится, явно под снос. А когда его снесли, Борис получил с матерью, с которой и на деньги которой он жил и пил, квартиру на выселках. Мне часто приходилось быть в тех краях -- а кому из барнаульцев не приходилось? Ведь это центр со всеми более или менее значимыми магазинами -- и много раз я видел Бориса. И каждый раз он сидел на завалинке: летом, весной, осенью и даже зимой, если погода потеплее. Сидел и смотрел на прохожих.
-- Доброе утро (день, вечер), -- говорил я ему.
-- Доброе или утро или что там по графику, -- отвечал он.
-- Что делаешь?
-- Как что? Живу.
Марк Иосифович называл его "гениальным бездельником".
-- Он же талантлив, как никто из нас, но относится к своему таланту, как распоследний транжир, -- говаривал он.
Хотя, что имел в виду Юдалевич, я так и не понял. Капустин, даром что целыми днями сидел на завалинке, прочитал массу книг, а написал стихов в разы больше, чем все наши занятые и деловые поэты.
-- Ну и что здесь сложного? -- брезгливо процедил как-то Вторушин. Эти ребята Капустин, Яненко пишут только то, что хотят. Так любой может измарать кипы бумаги.
-- А вы пишете то, чего не хотите?
-- Я пишу то, что нужно, -- веско и без возражений подвел он венец дискуссии.
4. Память Капустина наконец-то почтили немолчанием: на его могилу соорудили памятник да еще мраморный. А при жизни не давали ходу. Упрекали его в беззаботности, безалаберности, бессистемности, безответственности -- это когда его просили написать стихотворение, допустим, к награждению края Орденом Трудового красного знамени, а он отнекивался: у меня де сексуальный момент. Какой, спрашивали его. Да х... я забил на этот орден.
И эти упреки давали законный повод отлучать его от издательской машины. Зато поговорить с ним о поэзии было одним удовольствием. Да и сам он тоже, как Марк Иосифович любил покалякать на эти темы со знакомыми, малознакомыми, совсем незнакомыми.
-- Не знаю, -- говорил он, -- как это так, но рифмы сами лезут черти откуда. Иногда аж голова пухнет -- и не хочу ничего придумывать -- а они все лезут и лезут. Особенно если какое-нибудь трудное слово, там "трындычать" или "эпистемология". Это уж точно: пока чего-нибудь не придумаешь, не отвяжутся. И тут же от рифмы к рифме и сразу рождается размер. Главное здесь длина слов: именно она, а никакое ни содержание, ни настроение подсказывает размер.
-- Хорошо, -- спрашивал я, -- а разные там эпитеты, метафоры? (Я передаю воспоминания в виде интервью, только чтобы хоть как-то упорядочить сохранившиеся в памяти многочисленные обрывки разговоров).
-- Нет проблем. Они уже привязаны к словам. У каждого слова есть своя метафора и свое определение. Если "годы" или "реки", то "текли" "беспечально", "торопливо", или там "среди просторов бытия". Если "мечты", то "холодные" или "горячие", если "черте", то "городка" или "последней". Главное, когда в голову приходит что-нибудь не сочетаемое. Вот тут-то и запускается моторчик, чтобы придумать что-нибудь такое, чтобы был смысл. "Семья" -- "святая", "пристанище", "крысиная" -- стоп! Или "собака" "верная", "злая", "бесприютная", о! "элитная".
-- Так все-таки, значит, думаешь над стихами?
-- Не-а. Каждый день мне в голову приходят сотни стихов. В основном бессмысленных
В тумане моря голубом
Открылся бешеный местком
Как только хоть какой-то смысл проглядывает, пишу
Продал орден семье (не, не годится) семейке (то, что надо) крысиной,
Рассыпухи купил у армян
Или
Но как в меня однако
Вперяла злобно глаз
Элитная собака
Если смысла нет, даже и не думаю заморачиваться.
-- Ну а тема?
-- Проще простого. Вот зима. И сразу в голову лезут "снег", который "кружится", "мороз", который "жжет" и "тусклое солнце", которое "висит над горизонтом". Раз-два и готово стихотворение. А уж поздравления, праздники -- весь лексикон отработан до не хочу. Проще простого. Здесь главное, чтобы опять пришло в голову что-нибудь этакое несуразное. Вот "любовь", она же "кровь", она же "вино", она же "роза", стоп! а что если "в стакане"
Они садились визави
И матерились о любви.
Он подал розу ей в стакане пурпурно-красного вина.
Покорно выпила она и закусила лепестками.
Я рассмеялся: только что эти стихи он читал в редакции.
-- А откуда тогда
Окрест прогресс проистекал.
Плодились мухи и машины.
Он возбудился без причины
И трахнул об стену стакан."
-- А черт его знает. Наверное, все это пришло мне в голову, пока ехал в трамвае.
5. Вспомнился мне по этому поводу один разговор с Борей Капустиной. Он говорил:
-- Меня часто упрекают в плагиате и заимствованиях. Мне на такие упреки даже лень отвечать. Я никогда и ничего не использую специально. Всегда, когда сажусь писать, у меня на столе только ручка и бумага. Я даже иду на кухню, чтобы названия книг на полках не отвлекали меня от сочинительства. Просто моя память хватает наспех где попало и как попало, а потом все это вываливается на бумагу, я даже сам не знаю откуда. Буквально недавно написал:
Они садились визави
И матерились о любви.
Он подал розу ей в стакане пурпурно-красного вина.
Покорно выпила она и закусила лепестками.
Я уже отдал стихи в печать, откуда неизвестно когда они выйдут, если выйдут вообще в публику, когда вдруг как током ударило: да этого же из моего любимого Блока:
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, Аи
и в другом месте
цыганка плясала
И визжала заре о любви
Но когда писал даже и мыслей таких не было.
7. Вот еще из бесед с Капустиным о поэзии.
-- Стихи писать не трудно. Трудно не писать стихи. Когда есть слово, оно вопит, требует рифму, вместе они жаждут размера -- и пошло-поехало. А когда ничего нет, как в прозе, то как писать? Можно идти направо, можно налево, можно вперед, а можно назад. А можно вообще никуда не идти. И не понятно, что делать. Как люди вообще могут писать прозу? Ума не приложу.
-- "Поэт, охваченный настроением, выразил..."
-- Настроение рождает слова, или слова рождают настроение. Есть слова печальные, есть веселые, злые и бессовестные...
-- Поэты вдохновляются любовью...
-- Поэты вдохновляются словами и только словами. Если слова, как пазлы, стягиваются в ритмы, из ритма обязательно рождается какой-нибудь смысл. Тогда и стихи писать в охотку. А какой рождается смысл, ты и сам никогда не знаешь, пока не закончишь. Конечно, есть темы, как области, которые подбрасывают слова, от которых отвязаться невозможно. Вот почему ненавижу стихи о родине, или партии. Просто слова там заданы: шаг вправо - шаг, шаг влево - расстрел. И хотя я советский человек и патриот, но писать патриотические стихи - уволь. Вот если бы можно было употреблять другие сллова, вот тогда был бы азарт. А так? А вот когда ничего не задано, тогда писать интересно, а о чем - какая разница?
А еще Капустин любил лапшу на уши вешать, что сочинять стихи не просто просто, а очень просто.
-- Главное не бояться. И сочинять везде и всегда. Я еду на работу в трамвае и под стук колес подбираю стихи, сижу в приемной, дожидаюсь своей очереди и опять сочиняю стихи. Просто нечего делать, гляжу в потолок и снова сочиняю стихи. И еще нужно много читать. Стихов. Читать и сочинять. Сочинять и читать. Когда сочиняешь, тянет посмотреть, как пишут другие, а когда читаешь, хочется сочинять. Тут же хватаешь ручку и пишет. И когда много читаешь и сочиняешь, уже и мыслить начинаешь стихами. Размеры, рифмы, метафоры сами так и лезут тебе в голову. Порой такой круговорот там устраивают, что не знаешь куда деваться от них. И думается, и говориться все в рифму, да в размер.
-- Ну тогда б поэтов было масса. А этого что-то не видно.
-- Нужно иметь к этому охоту. Как к рыбалке или футболу. Меня всегда тянуло на стихи. А если не тянет, никакая наука не поможет. Версифицировать научиться не трудно, главное, чтобы и изнутри тебя толкал бес сочинительства. Типа "пакость невозможно придумать, пакость рождается сама собой при взгляде на ближнего". Кстати, людей с таким бесом не так уж и много, но не так уж и мало. Просто люди бояться сочинять.
-- И все же с чего-то нужно начать. Как вот взять и начать сочинять стихи?
-- Ну тут уж кто во что горазд. Тут нужно придумать какую-нибудь игрушку, которая бы забавляла тебя самого. Я вот в школе наладился выписывать двустишия из наших поэтов. Недавно нашел в сарае: там две большие общие тетради сплошь исписанные двустишиями. Хотя этих тетрадей было много больше. Да и просто на бумажках писал. Мне кажется, что двустишия это самая правильная и хорошая форма. Поэт должен постоянно упражняться в двустишиях, как музыкант в гаммах. Не хватает своих двустиший -- лямзи у классиков.
-- Я что-то не припомню, кто из наших классиков писал двустишия.
-- Да почти никто. Но разве это проблема? Беру любое стихотворение и раздербанивай его на двустишия. Вот Пушкин "К морю". Только я брал разбивал стихотворение на двустишия не с начала, а с конца. К смыслу ведь идут от звуков, а не от смысла к звукам. Поэтому сначала размер, рифмы -- а смысл уж как приложится.
Итак
1). И блеск, и тень, и говор волн
Перенесу тобою полн
2). Твои скалы, твои заливы
В леса, в пустыни молчаливы
3). Твой гул в вечерние часы
Твоей торжественной красы
4). И долго, долго слышать буду
Прощай же море, не забуду
Разумеется, не к чему выписывать все двустишия, а лишь такие, где вырисовывается хоть какой-то смысл. Если смысл немного не вытанцовывается, смело корректируй стихи:
1). И часто слышу говор волн,
О море, я тобою полн
2). Твой друг начальником назначен,
Но почему же ты так мрачен?
3). На нас набросилась природа
Вокруг бушует непогода
4). Там угасал Наполеон,
А мне бы по херу был он
и т. д.
-- И не скучно так выписывать?
-- В том то и дело, что нет. А если скучно, придумай что-нибудь другое.
-- А если ничего не придумывается?
-- Не фиг тогда и браться за стихи. Есть люди, которым нравится решать задачи, а мне нравится вот так забавляться со стихами. Тут важно, чтобы все это шло в охотку, и чтобы не заморачиваться. Я этих двустиший сочинял, выбирал десятками каждый день. Причем сразу. Если смысла не просматривалось или в голову не приходило, как можно сделать двустишие законченными стихами, я просто бросал такое двустишие и принимался за другое. Останавливаться, искать слово здесь в никоем случае не надо. Уйдет легкость и стихи будут надуманными и вымученными. Потом просматриваю эти двустишия и клепаю из них свои стихи. Вернее клепал. Теперь-то в моей голове столько рифм, образов, метафор, что только скажи слово, оно у меня моментально притянет за собой другое, третье -- шмяк, бряк -- и стихи готовы.
8. В другой раз Капустин говорил, что поэту важно специально работать над элементами стиха, как футболисту тренировать удар, остановку мяча, дриблинг. Впрочем, поэту проще.
-- Есть всего лишь три базовых элемента при сочинении стихов: ритм, рифма и метафора. Причем тренировать можно какой-нибудь один. Я предпочитаю рифму. Тренируешь рифму, а ритм и метафора тренируются сами собой, автоматом.
-- И как же ты тренируешь рифму?
А просто выписываю разные рифмы, но обязательно с примерами. А потому сортирую рифмы. Сортировать можно по-разному. Главное, чтобы самому было интересно, как все равно что раскладывать предмету по порядку. Я сортирую по грамматическому принципу:
глагол с глаголом
Буря мглою небо кроет
Вот возьмет, да и завоет
существительное с существительным
Мне скучен неподвижный брег
И вот задумал я побег
разные части речи между собой: допустим, глагол и существительное
Нетерпеливою душой
Ты песню радости пропой,
Но только не впадай в запой,
А то накроешься [сам понимаешь чем].
-- Но так ничего оригинального не напишешь.
-- И не надо. Все уже написано и отработано Пушкиным. Мы можем лишь повторять и комбинировать. Оригинальность в подборе. Я выписывал сначала из разных поэтов, потом только из Блока и Тютчева, ну и Пушкина. А вот Лермонтов, Маяковский, Есенин никак мне не давались: не интересно мне было работать с ними, хоть тресни. Но если у тебя есть свои мысли, свои метафоры, они все равно сами полезут, как ни подражай. Ты не можешь подражать не переделывая, и чем больше тебе нравиться поэт, тем сильнее ты с ним споришь, и тем активнее перерабатываешь.
-- А если нет?
-- Не хрен тогда и писать. Не мучай других и себя.
9. Но не все рассуждали подобным образом. Совсем иной была домашняя библиотека Бори Капустина. По безалаберности она ничуть не уступала любой другой личной библиотеке советского гражданина, а по раскиданности книг, так превосходила большинство из них. Собственно и библиотекой ее назвать было трудно. Так одна небольшая книжная полка. И масса книг наваленных кучей прямо на полу.
Книг всех размеров, форматов, из совершенно разных областей. Был там и "Справочник врача скорой помощи", хотя к медицине Боря ни с какого бодуна ("знакомый фельдшер подарил, не выбрасывать же"), и "Ежегодник БСЭ" за 1956 год ("Еще отец купил, это как память о нем") и 2-й том "Истории географических открытий" Магидовича ("понятия не имею, как он здесь очутился, скорей всего, кто-то по пьяни оставил").
Но среди этой хламиловки почетное место занимала поэзия всех форматов и авторов, а среди всех поэтов Блок. На единственной книжной этажерке стояли восемь его пузатых синих томов: чистенькие и ухоженные. Похоже, если он их и открывал, то по большим праздникам, и, возможно, тщательно мыл перед этим руки и надевал хороший костюм.
А вокруг этого восьмитомника, как лодчонки вокруг фрегата, теснились маленькие блочата: и из серии Школьная библиотека, и Библиотека поэта и разрозненные тома серого 6-томника, причем некоторые из этих томов не по одному экземпляру. И в отличие от парадного Блока все они читались, да не просто читались, а ежились многочисленными закладками и были исчерканы и авторучкой и карандашами, простым и цветными, вдоль и поперек.
-- Да тут запутаться можно. Захочешь найти нужную цитату и не отыщещь.
-- Да нет нужная цитата у меня всегда под рукой.
Он достал навскидку один из исчерканных томиков.
-- На погляди.
На титульной странице было выведено крупными буквами "Метафоры".
-- Это что? Блок писал одними метафорами?
-- Это то, что здесь я подчеркиваю только метафоры.
В самом деле. Я полистал. Заметки на полях были "сравнение", "олицетворение", "бытовая метафора", "военная метафора"... Соответственно, другая книга была посвящена стилям, в третьей подчеркнуты рифмы, и в конце вклеен их алфавитный список по последнему слогу, а другой по букве.
-- Так что мой Блок у меня всегда под рукой: начеку и на месте.
Капустин любил потрепаться о поэзии, и я, работая в издательстве, довольно-таки часто бывал его неустрашимым собеседником. Наверное, со мной он говорил на этот предмет больше, чем с кем-либо другим. Хотя ни в каких, даже приятельских, а тем более дружеских отношениях, мы не состояли. Однажды он занял у меня 5 рублей, и как всегда не отдал. Я на него не обижался, ибо знал, что этот человек никогда еще никому долгов не отдавал (в лихие 90-е именно это, по слухам и привела его к трагическому финалу -- те ребята шутить не умели), а только радовался, что так легко отделался. Словом, мы были друг для друга случайными собеседниками, не более того.
Просто нужно представить себе атмосферу провинциальной литературы: здесь о литературе не говорят. Обсуждают писательские сплетни, спорят кто где и за сколько получил, важное место занимает проблема как напечаться и кто может наиболее эффективно оказать в этом протекцию. С началом перестройки живо обсуждалась политическая обстановка. Сейчас о том, где и как найти спонсора, ибо издательства сейчас издают и не только поэтов исключительно на деньги авторов или тех, кто платит за них. Так что писателю и поэту поговорить о писательстве и поэзии, кроме как со случайным знакомым у нас не с кем. Так было, есть и будет во веки веков. Аминь!
Капустин был очень ленив, этого у него не отнять. Он никогда и нигде не работал. Не прилагал никаких усилий, чтобы хоть как-то заработать себе на жизнь, и не стесняясь жил на материнской шеи до самой ее смерти. Поэзия была единственным его занятием. Но и над стихами он не работал. Они сами выскакивали у него из головы.
Еще в школе, нужно ли пополнить литературную страничку в стенгазете, написать что поздравительное, или кого обсмеять: Капустин тут как тут и стихи готовы вмиг.
-- Не знаю, -- говорил он, -- как это так, но рифмы сами лезут черти откуда. Иногда аж голова пухнет -- и не хочу ничего придумывать -- а они все лезут и лезут. Особенно если какое-нибудь трудное слово, там "трындычать" или "эпистемология". Это уж точно: пока хоть чего-нибудь не предумаешь, не отвяжутся. И тут же от рифмы к рифме и сразу рождается размер. Главное здесь длина слов: именно она, а никакое ни содержание, ни настроение подсказывает размер.
-- Хорошо, -- спрашивал я, -- а разные там эпитеты, метафоры?
(Я передаю воспоминания в виде интервью, только чтобы хоть как-то упорядочить сохранившиеся в памяти многочисленные обрывки разговоров).
-- Нет проблем. Они уже привязаны к словам. У каждого слова есть своя метафора и свое определение. Если "годы" или "реки", то "текли" "беспечально", "торопливо", или там "среди просторов бытия". Если "мечты", то "холодные" или "горячие", если "черте", то "городка" или "последней". Главное, когда в голову приходит что-нибудь не сочетаемое. Вот тут-то и запускается моторчик, чтобы придумать что-нибудь такое, чтобы был смысл. "Семья" -- "святая", "пристанище", "крысиная" -- стоп! Или "собака" "верная", "злая", "бесприютная", о! "элитная".
-- Так все-таки, значит, думаешь над стихами?
-- Не-а. Каждый день мне в голову приходят сотни стихов. В основном бессмысленных
"В тумане моря голубом
Открылся бешеный местком"
Как только хоть какой-то смысл проглядывает, пишу
"Продал орден семье (не, не годится) семейке (то что надо) крысиной,
Рассыпухи купил у армян"
Или
"Но как в меня однако
Вперяла злобно глаз
Элитная собака".
Если смысла нет, даже и не думаю заморачиваться.
-- Ну а тема?
-- Проще простого. Вот зима. И сразу в голову лезут "снег", который "кружится", "мороз", который "жжет" и "тусклое солнце", которое "висит над горизонтом". Раз-два и готово стихотворение. А уж поздравления, праздники -- весь лексикон отработан до не хочу. Проще простого. Здесь главное, чтобы опять пришло в голову что-нибудь этакое несуразное. Вот "любовь", она же "кровь", она же "вино", она же "роза", стоп! а что если "в стакане":
"Они садились визави
И матерились о любви.
Он подал розу ей в стакане пурпурно-красного вина.
Покорно выпила она и закусила лепестками."
Я рассмеялся: только что эти стихи он читал в редакции.
-- А откуда тогда
"Окрест прогресс проистекал.
Плодились мухи и машины.
Он возбудился без причины
И трахнул об стену стакан."
-- А черт его знает. Наверное, все это пришло мне в голову, пока ехал в трамвае.
Читал Капустин много, но почти только стихи.
-- Для меня нет плохих поэтов. Я читаю всех подряд: мне интересно как они сделаны, какие рифмы, образы. А вообще-то я никогда не гляжу на титульный лист. Чаще всего прочитаю строк десять и бросаю.
-- Почему?
-- Да уж сразу вижу, как автор пишет: уныло и однообразно.
Многие упрекали Капустина если не в плагиате, то в заимствованиях. Навряд ли это было справедливо. Просто его память хватала наспех, что находила, а потом вываливала, а он и сам не знал откуда.
-- Я никогда ничего не использую специально. Вот тут прочитал тебе про розу в стакане, и как громом ударило. Да это же из моего любимого Блока:
"Я плеснул из стакана
Золотого как солнце аи"
("Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, Аи"
-- наткнулся я уже потом, наверное и
"Они садились визави
И матерились о любви."
проистекало, наверное, оттуда же
"цыганка плясала
И визжала заре о любви")
Но когда писал даже и мыслей таких не было.
А еще он говорил:
-- Стихи писать не трудно. Трудно не писать стихи. Когда есть слово, оно вопит, требует рифму, вместе они жаждут размера -- и пошло-поехало. А когда ничего нет, как в прозе, то как писать? Можно идти направо, можно налево, можно вперед, а можно назад. А можно вообще никуда не идти. И не понятно, что делать. Как люди вообще могут писать прозу? Ума не приложу.
-- "Поэт, охваченный настроением, выразил..."
-- Настроение рождает слова, или слова рождают настроение. Есть слова печальные, есть веселые, злые и бессовестные...
-- Поэты вдохновляются любовью...
-- Поэты вдохновляются словами и только словами. Если слова как пазлы стягиваются в ритмы, из ритма обязательно рождается какой-нибудь смысл. Тогда и стихи писать в охотку. А какой рождается смысл, ты и сам никогда не знаешь, пока не закончишь. Конечно, есть темы, как области, которые подбрасывают слова, от которых отвязаться невозможно. Вот почему ненавижу стихи о родине, или партии. Просто слова там заданы: шаг вправо -- шаг, шаг влево -- расстрел. И хотя я советский человек и патриот, но писать патриотические стихи -- уволь. Вот если бы можно было употреблять другие слова
"Родина -- мать,
Ла-ла, ла-ла,
А нас целая рать"
вот тогда был бы азарт. А так? А вот когда ничего не задано, тогда писать интересно, а о чем -- какая разница?
Стихи удавались Капустину так легко, что он их будто и не сочинял, а выплевывал из себя, причем запас их был неиссякаемым. Но овладел, если такое слово здесь применимо, только формой стиха. Содержания он так и не обрел. Стихи гладкие, но без собственной интонации, без индивидуальной мысли.
Капустин любил потрепаться о поэзии, и я, работая в издательстве, довольно-таки часто бывал его неустрашимым собеседником. Наверное, со мной он говорил на этот предмет больше, чем с кем-либо другим. Хотя ни в каких, даже приятельских, а тем более дружеских отношениях, мы с ним не состояли. Однажды он занял у меня 5 рублей, и как всегда, не отдал. Я на него не обижался, ибо знал, что этот человек никогда еще никому долгов не отдавал (в лихие 90-е именно это, по слухам и привело его к трагическому финалу -- те ребята, которые ему дали денег, шутить не умели), а только радовался, что так легко отделался. Словом, мы были друг для друга случайными собеседниками, не более того.
Просто нужно представить себе атмосферу провинциальной литературы: здесь о литературе не говорят. Обсуждают писательские сплетни, спорят кто, где и за сколько получил важное место. Занимает и проблема, как напечататься и кто может наиболее эффективно оказать в этом протекцию. С началом перестройки живо обсуждалась политическая обстановка. Потом о том, где и как найти спонсора, ибо издательства сейчас издают и не только поэтов, исключительно на деньги авторов или тех, кто платит за них. Так что писателю и поэту поговорить о писательстве и поэзии, кроме как со случайным знакомым, у нас не с кем. Так было, есть и будет во веки веков. Аминь!
Капустин был очень ленив, этого у него не отнять. Он никогда и нигде не работал. Не прилагал никаких усилий, чтобы хоть как-то заработать себе на жизнь, не стесняясь, сидел на материнской шее до самой ее смерти. Поэзия была единственным его занятием. Но и над стихами он не работал. Они сами выскакивали у него из головы.
Еще в школе, нужно ли пополнить литературную страничку в стенгазете, написать что поздравительное или кого обсмеять: Капустин тут как тут, и стихи готовы вмиг.
Чаще всего Капустин писал об искусстве. Такое он избрал себе прибежище. Многие его стихи -- музейные, о великих художниках, поэтах, о непреходящих ценностях в категориях добра и зла, любви и ненависти. Конечно, есть стихи написанные "от души", личные:
Жизнь пронеслась на легких крыльях
Сиял огонь. И нет огня.
Мать навсегда глаза закрыла.
Мимо меня. Мимо меня.
Но это если знать его биографию, а если не знать, то это всего лишь один из сюжетов, подобранных по дороге. Мимолетнее настроение, тут же построившееся в стихи. Так же писал Пушкин, поэт без биографии, если, как и положено, считать подлинной биографией поэта не факты его жизни, а факты жизни "я" его творчества. Поэтому Пушкин стал национальным поэтом. Капустину при рождении судьба предначертала стал краевым поэтом (как минимум), чтобы для нас, живущих на Алтае, стать ходячим образцом поэзии.
Вещь немалая: ведь как музыка нужна живая, а не только на пластинках, так и поэт -- это не только тот, которому ставят памятники и включают в хрестоматии, но и тот, который умеет ловко облекать в ритмы нашу текущую повседневность, быть "своим" благодаря намекам, деталям, общих для нас, его окружению и чуждых посторонним. Такой поэт связует наше серое существование с большим искусством, представленным Пушкиным и Блоком.
Но капустинская судьба была перечеркнута удушливой атмосферой советской провинции, не просто чуждой, а враждебной искусству. Шесть лет я работал в издательстве, и все шесть лет Капустин (как и Яненко и еще несколько авторов) стоял в издательских планах. Но каждый раз он оттуда переносился на следующий год под гнетом тех или иных обстоятельств (два изданных им и помещаемых в библиографиях сборника – это обман: они были изданы в полуподпольных кооперативных издательствах в начале перестройки). Так в конце 1989 г. мы начали издавать первый вариант "Книги памяти". Все издательство, в будние и выходные книги только и занималось выпуском этой книги, главным образом вычиткой.
К этому делу привлеклись не только редакторы и художники, но и машинистки, шоферы, складские работники. Естественно, книги, которые не успели издать до конца года были перенесены на следующий, 1990, до мая которого работа над "Книгой памяти" продолжалась и слились в планах с намеченными к изданию на 1990. Выжили в этом столкновении немногие: рукописи Капустина и Яненко, как и следовало ожидать, оказались очередными естественными жертвами под ножом сокращения. И не удивительно.
Как презрительно отзывался о Капустине последний секретарь Союза писателей СССР (наш алтайский) и первый РФ: "Дрянной поэт, даже не сумел стать членом Союза. Писал только то, что ему хотелось писать". Несмотря на это только Капустину удалось юбилейное стихотворение о войне, простое и естественное, хотя отмечались по долгу службы здесь все. ("А вы что, пишете не то, что хочется?" -- "Я солдат партии, и пишу то, что надо" -- "А как же ваша слова 'только те слова имеют цену, что рождаются в груди'". -- "Это демагогия" -- такие беседы с тогдашним и нынешним руководителем алтайских писателей протекали не раз). Кстати, не печатавшемуся Капустину установлены и памятник на кладбище и мемориальная доска на доме, где он жил.
Много ли потеряла русская литература, не заметив Капустина? Есть такие люди, очень редкие, но не настолько, чтобы хотя бы один экземпляр подобного типа невозможно бы было обнаружить в зоне досягаемости каждого человека. "Орган, созданный природой для математики, музыки, бега... или поэзии". Таким органом у нас был Капустин. Конечно, Пушкин, конечно, Блок, конечно... Да имен в русской литературе уже запасено столько, что не на одно поколение хватит, да еще и останется. Но для нас, живших рядом с Капустиным он был поэзией в ее живом воплощении, зримой и досягаемой форме.