Сегодня взгляд, подчиняясь какому-то внутреннему посылу, остановился на старом немецком чемодане. Он позабыт-позаброшен лежал на шкафу и уже много лет им не пользовались по прямому назначению. Махнув на него рукой, складывали в чемодан старьё, с которым трудно было расстаться. Из-за этого, как мне показалось, он смотрел на меня слезящимися, поблёскивающими глазами-замками особенно укоризненно, говоря, разумеется, по-немецки: «А ты помнишь? Когда-то вы носили меня … можно сказать, на руках… и я был нужен». «Да, я помню, – хотелось ему ответить по-русски, – я всё помню, без тебя невозможно было обойтись, и ты сопровождал нас во всех переездах».
Чемодан мне достался по наследству от родителей, когда меня собирали к новому месту службы. Тогда я пытался отказаться, но отец задумчиво посмотрел на произведение немецкого «искусства», предназначенного для поездок со значительным количеством разного рода барахла, и переживая что-то своё, убедительно заметил: «В него легко поместятся всё, без чего тебе не обойтись: две твои шинели (парадная и повседневная), плащ-палатка, парадный мундир с двумя видами брюк (на выпуск и галифе) с парадной фуражкой, полевая форма с защитного цвета фуражкой, бушлат и ватные брюки с шапкой ушанкой, сапоги (хромовые и яловые), парадный пояс и портупея, портянки, носки, теплое белье и ещё много чего может в нем поместиться». То, с какой легкостью он перечислил военную амуницию, сказывался его многолетний опыт переездов из гарнизона в гарнизон.
С доводами отца трудно было не согласиться. В детстве я много раз видел, как он, напрягаясь, расставляя ноги и несколько приседая с остановками, перемещался по перрону не с одним таким чемоданом – с двумя, с надеждой высматривая носильщика. Тогда я впервые услышал слова: «корячиться», «мечта оккупанта», «пупок развяжется». Эти понятия были не ясными для моего детского ума, но взаимосвязанными между собой и чемоданом. Их глубинный смысл я уяснил позже, примерив его на себя. Впрочем, наименование ручной клади «Мечтой оккупанта» возникло уже во второй половине 50-х, когда появилась некоторая свобода в высказываниях. Первоначально упоминания об оккупации восточной части Германии старались избегать, это было, как сейчас говорят, не политкорректно, да и не безопасно, находя более верные слова: «мы не оккупанты, мы освободители».
Ещё раньше после Победы над фашистами домой возвращались, прошедшие войну офицеры, в руках у многих чемоданы, прозванные в народе «Гросс Германия».
Помните у поэта в «Балладе о детстве»: «Трофейная Япония, трофейная Германия… / Пришла страна Лимония, сплошная Чемодания»[1].
Однако более позднее название ручной клади из ГДР мне нравилось больше. Большей частью «Мечта оккупанта» производилась в Тюрингии на народном предприятии города Киндельбрюка. (VEB Kindelbruck Hartplatte) [2]. Известно, спрос рождает предложение, а делать разного рода товары на потребу немцы умели. Изменилось только то, что если раньше Kofferfabrik[3] производила чемоданы для солидных клиентов-буржуа из кожи, то в годы войны и послевоенное время появилась эрзац-индустрия[4] и ручная кладь стала изготавливаться из картона, впрочем, достаточно прочного, о чем говорило немецкое слово «Hartplatte».
В середине 50-х годов я в него залазил скрючившись, и отец шутил, обращаясь к матери: «Вот так мы его и перевезем через границу контрабандой». Чемодан был в длину около 70, шириной 40, а высотой 20 сантиметров. Он был огромный, коричневого цвета с металлическими уголками, накладками и заклёпками, для прочности укреплен деревянными ободьями, как старинные дорожные сундуки. Внутри он был оклеен светлой бумагой и для укрепления вещей имел тканевые ремни. Пустой он весил раза в три меньше меня трехлетка, но, когда в него запихивали вещи, становился неподъёмным, и я не мог сдвинуть его с места.
К отпуску коффер постепенно заполнялся разного рода дефицитами. Рядом с нашей воинской частью в Ратенове находился немецкий магазин HO (HandelsOrganisation) [5], в нем продавали всё: от продуктов питания до одежды и предметов домашнего обихода.
Запомнилось, как в комнату к нам буквально ворвалась взбудораженная соседка со словами: «Клава, ты идёшь с нами в «Хао»? (последнее слово у неё звучало как приветствие). Там сегодня дают шварц-чулки с черной пяткой!». И затем, после посещения универсального магазина, лишняя пара вновь появившихся чулок «со стрелкой» укладывалась в чемодан.
Мама, на получаемые отцом немецкие марки, одевала не только нашу семью, но и покупала модную одежду и обувь для своей младшей сестры Нины, которая благодаря этому выделялась среди своих подруг в Минске. В 1957 году в Москве проходил VI всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Это событие я хорошо запомнил, отец в это время находился в отпуске в Союзе. В нашем дворе на улице Островского у меня одного из первых появился значок фестиваля, чем я очень гордился.
Надо сказать, советская реальность середины XX века была такова, что выделяться в прямом и переносном смысле считалось недопустимым и предосудительно. В обществе прививались и преобладали такие образцы поведения как скромность, единообразие, равенство и коллективизм – качества в общем-то неплохие, если при этом не перегибать палку, пытаясь сделать эти понятия универсальными. В тоже время подвергались осуждению индивидуализм, стремление выделиться, неумеренность в потребностях, неравнодушие к излишествам, не соблюдение установившихся в обществе приличий.
Как бы сопротивляясь этому часть молодых людей стала создавать свою молодёжную субкультуру (закономерное явление), заменяя внешней формой внутреннее содержание. Так стали появляться так называемые стиляги. Их можно было встретить на «Бродвее» – центральной улице белорусской столицы, куда мы частенько ходили с мамой и Ниной.
Видя, как ярко одевается моя тётя Нина, из чемодана «мечта оккупанта», я дразнил её: «Эх, ты стиляжка» (вероятно, это выражение я услышал от взрослых), не совсем понимая смысла, произнесённого мною слова. Хотя мне приятно было смотреть на свою маму и двадцатилетнюю Нину, выпускницу техникума легкой промышленности, одетых модно и, как тогда говорили, со вкусом. Отец в этом случае цитировал Пушкина: «Быть можно дельным человеком / И думать о красе ногтей: / К чему бесплодно спорить с веком? / Обычай – деспот меж людей»[6]. Понимая под обычаем моду, которой так подвержены молодые люди.
Вспоминая немецкие чемоданы нельзя обойти вниманием советскую границу, которая как известна была всегда на замке. На этой полоске советской земли, все, пересекающее её пассажиры, испытывали какое-то непонятное напряжение, а вдруг что-нибудь из вещей признают запрещёнными, или будут превышены нормы ввоза или вывоза; а вдруг из-за какой-нибудь ерунды возникнет подозрение в контрабанде или того хуже – в шпионаже?
Я сам видел, как некоторых на вид приличных людей уводили из зала в особые комнаты, как мне объяснил отец, для личного досмотра. Я всегда удивлялся тому виду значительности и напускной серьёзности, который сопровождал любого таможенника в форменной одежде и фуражке. Мне ребенку они казались злыми и способными навредить моим родителям и нашим чемоданам, в которых они бесцеремонно рылись, нарушая аккуратный порядок, установленный материнской нежной рукой. Уверен и чемоданы относились к таможенникам с отвращением.
Проверка ручной клади (с этими словами чемоданы никак примериться не желали) проводилась в смотровом зале, в центре которого располагались овальные стойки, на который пассажиры устанавливали свой багаж, распределяясь по внешней стороне, вдоль внутренней – свободно перемещались несколько служители мытни[7], вглядываясь в лица проверяемых, предлагая им показать содержимое ручной клади.
– Папа, а зачем нас обыскивали? – громко спрашивал я у отца, когда мы наконец вышли в зал ожидания.
– Нас не обыскивали, а досматривали, – понизив голос, тем самым подавая мне пример, отвечал отец, хотя его ответ для моего детского понимания ничего не давал.
Детское любопытство заставляло в незнакомой обстановке крутить головой и задавать вопросы.
– Папа, а этот дядя – негр?
– Нет, сынок, это памятник товарищу Сталину.
– А в руке у него пистолет?
– Нет, это трубка. Он трубку курил
– Папа, давай я тебе на ухо что-то скажу. Отец нагибается, а я ему шепчу: «Папа, это не трубка, это маленький пистолет, и кто ему не нравиться… он в него стреляет».
– Хорошо, пусть будет так, но это останется нашим секретом, – в тон мне заговорщически отвечал отец.
Самое весёлое для взрослых – это распаковывать чемоданы в Минске на улице Островского 14, в бабушкиной комнате. Чемоданы укладывались на пол, щелкали замочки и «мечта оккупанта» демонстрировало своё содержимое. Раздавались охи и ахи Нины и бабушки. Нина то и дело уединялась за ширму, чтобы примерить кофточку, юбку или платье, и все восхищались её нарядам. А мне хотелось, чтобы обратили внимание на мою замечательную железную дорогу. Но меня и папин подарок, вывезенный из Германии, не замечали. Приходило понимание: взрослым я только мешаю. И когда они отвернулись, увлечённо оценивая Нинино модное дефиле, я залез в опустевший чемодан, где меня под общий смех и обнаружили. Внимание было возвращено.
Помнишь ли ты это, наш старый чемодан?
Справка:
[1] Высоцкий В.С. Баллада о детстве.
[2] VEB (нем. Volkseigener Betrieb – «народное предприятие» в ГДР); Kindelbruck (город в Тюрингии); Hartplatte (жёсткая конструкция). Основным материалом являлась фибра –прессованный картон, изготавливаемый по особой технологии.
[3] Kofferfabrik (чемоданная фабрика)
[4] Эрзац (нем. Ersatz – заменитель). Понятие «эрзац» стало широко применяться ещё во время Первой мировой войны, когда в Германии из-за огромного недостатка стратегических продуктов сливочное масло стали заменять маргарином, сахар – сахаринoм, a кофе – цикорием и т.д., и т.п. Эрзацы менее дефицитны или более дёшевы в изготовлении, либо сделаны из материалов, которые являются доступными.
[5]Торговая организация (Хо) была государственным розничным предприятием, управляемым в юридической форме народной собственности в СБЗ, продолжавшимся в ГДР до ее роспуска после рубежа. Торговля охватывала все сферы жизни-от продуктов питания до предметов домашнего обихода.
[6] А. С. Пушкин/ Роман в стихах. Евгений Онегин. Глава I. Строфа XXV
[7] Мытня – на белорусском языке – таможня.