На столе, застеленном белой, с мелкими зелеными листочками клеенкой, громко тикал будильник. Бабушка Вера, достала из-под кровати старый самодельный деревянный ящичек со всякими принадлежностями к ручному шитью – катушками ниток, иглами с большим ушком, наперстком и ножницами, села у окна и, напряженно всматриваясь, пыталась вдеть непослушную нить в ушко иголки. Где-то валялись очки, но в них, говорила бабушка, «еще хуже». В углу комнаты поблескивала серебристым окладом икона Богородицы с Младенцем. Бабушкина свекровь баба Анна при жизни собирала конфетные фантики – те, что поярче, и к празднику Пасхи и Рождеству Христову мастерила из них незатейливые махровые цветы. Потом просила у деда «мелкие гвоздочки» и, кряхтя и охая, взбиралась с этими цветами, гвоздями и молотком на стол, предварительно застелив его газетой. Она приколачивала цветы по краю киота иконы, тем самым завершая многодневные приготовления к Празднику. После смерти бабы Анны икону уже никто не украшал. Хотя при каждой уборке бабушка Вера тщательно протирала с иконы пыль и кружева паутины. Я смотрела на дырочки, оставшиеся от гвоздиков в киоте и слушала, как тикает будильник: тик-так, тик-так!
– Ты погляди! – осерчала бабушка на непослушную нить, – никак не могу вдеть! Мать (бабушка говорила о свекрови) до 90 лет мне нитки в иголку заправляла. А я в сорок уже ничего не видела! Доча, – это уже ко мне, – помоги-ка!
Я забрала у бабушки иглу с ниткой и, продернув нить сквозь игольное ушко, вернула бабушке:
– А это кто? Дед?
Бабушка оторвалась от шитья и посмотрела на большой портрет подростка, висевший над столом. Это была старая пожелтевшая фотография темноволосого мальчика в черной, застегнутой под самое горлышко рубахе. Фотография была вставлена под стекло в деревянную раму. Мальчик очень походил на моего деда.
– Нет, – наконец произнесла бабушка. Это не Миша, а его брат. Он умер вскоре после того, как эту фотокарточку сделали.
– Умер? Но он же ребенок!
Раньше я видела, что люди умирают. Бабушка всегда ходила проводить в последний путь соседей, людей, с которыми работала в военную и послевоенную пору и просто знакомых. Если я в это время гостила у бабы и деда, то тоже вместе с бабушкой попадала на похороны. Но чтобы мог умереть ребенок! Такого я представить себе не могла! Мой ум отказывался воспринимать подобного рода информацию. Я смотрела на бедного мальчика со старой фотографии. На вид он был чуть старше меня – лет десяти-одиннадцати. Мне было страшно представить, что его так же глубоко закопали, как это делали с усопшими бабушкиными знакомыми, имевшими на момент своего успения весьма приличный возраст.
– А как его звали?
Мой голос дрогнул, и бабушка, видя, что это известие произвело на меня такое сильное впечатление, рассердилась:
– А я почем знаю? Знала, да забыла, а теперь спросить не у кого. Чего на него таращишься? Умер и умер, и Бог с ним, и Царствие ему Небесное!
Потом не в силах выдержать мой насупленный вид, бабушка смягчила тон:
– Это бандиты во всем виноваты.
– Бандиты?!! – Моя насупленность улетучилась мгновенно, – как интересно! Расскажи!!!
Бабушка откусила от шитья оставшуюся нить и опустила руки на колени:
– Чего интересного-то? Ничего интересного и нет!
Но я не могла упустить такую возможность – послушать историю про настоящих бандитов! И продолжала канючить:
– Бабулечка, ну пожалуйста!
Бабушка сдалась на мои уговоры, как-то тяжело вздохнула и начала:
– Это когда было-то! В гражданскую войну! В ту пору разные банды по селам ходили. Лошади у них всегда хорошие были, потому что у людей все лучшее забирали. И не поймешь, за кого они – за белых или за красных? Людей убивали, грабили. Вот! Как мы тогда выжили?! Свекровь моя Анна была тогда молодая совсем. А этого парнишку, что на патрете, грудью кормила, то есть он совсем еще крошечка был. И вот пришли к ним ночью во двор бандиты. Говорят, что это банда Донского была, они деревни по Ангаре грабили. Уж с кем Анна-то в Унене жила, я точно не знаю, но муж у нее был, ребятенок этот, может еще кто – не могу сказать. Знаю, что народу много было в доме. И вот бандиты с ружьями по двору ходят, все со двора выносят, вот-вот в дом ломиться начнут. И решено было женщин с детьми в чулан перевести. Дверь в чулан из сеней выходила. И они все потихоньку туда перешли, а мужчины в доме остались. В чулане одно крохотное оконце без стекла, какие-то крынки, корзины и сундук стоял. Что уж там в этом сундуке было – я не знаю. Вряд ли в нем хранили что-то ценное. Но Анна зачем-то полезла в этот сундук. А сундучок был так изготовлен, что при открывании раздавалось мелодичное тилиньканье. Анна крышку сундука начала открывать, а сундук: «Тилинь-тилинь!» Тут над головами у всех как грохнет! И все в страхе попадали на пол! Не сразу сообразили, что это выстрел! То бандит, стоявший во дворе, услышал это самое «тилинь» и пальнул внутрь чулана через окошечко. Пуля прошла у всех над головами, но никого не задела. А мальчонка-то Аннин как зайдется в плаче! И она, боясь, что бандиты начнут палить без разбору, грудь-то ему и сунула, чтобы, значит, замолчал. Так и накормила его плохим молоком. Мальчишечка с тех пор закатываться стал. Заплачет и закатится-закатится, посинеет весь. Его трясут, трясут, не знают, что с ним делать. Говорили, что от испуга и плохого молока сердце у него надсадилось. Так он не долго и пожил – годков десять или двенадцать, и помер горемычный.
Бабушка окончила рассказ, а я, притихшая, все не вставала со своего места. Детским умом я поняла, что бандиты – это совсем не интересно, а очень даже страшно! И впервые в жизни я узнала, что умирают не только взрослые люди…
А с пожелтевшего портрета все смотрел на меня мальчик в темной, застегнутой под самое горлышко рубахе.
***
После публикации рассказа эта история неожиданно получила продолжение. Откликнулась Ольга - родная племянница того самого мальчика со старинной фотографии. Она рассказала несколько фактов из жизни своего рано умершего дяди. Имя, к сожалению, неизвестно. Но он вполне мог быть Степаном – в честь своего деда. Назову и я его Степаном. А как его звали на самом деле – Бог весть. Так вот что рассказала Оля.
В семье Анны и Федора было пятеро детей. Двое старших сыновей – Михаил, Степан и три дочери – Мария, Зинаида и Валентина. Анна с Федором работали в колхозе и проводили там целые дни. Михаил и Мария тоже помогали родителям. Дома с маленькой Валечкой, которой было несколько месяцев отроду, оставалась шестилетняя Зина и брат Степан, который не мог работать по болезни.
Анна, уходя из дома на целый день, оставляла детям по ломтю хлеба, который в то голодное время пекла из муки, травы и картошки. Сколько детей – столько кусочков хлеба. А для маленькой Валечки сцеживала немного грудного молока. И строго настрого наказывала Степану и Зине покормить малышку Валю. Но время было голодное, Зиночка сама была еще совсем ребенком и не могла справиться с искушением. Она съедала свой кусочек хлеба и кусочек хлеба сестренки, запивая его материнским молоком, которое мать оставляла для Вали. А сестру поила только водой. И чтобы ребенок не плакал, Степа отдавал сестренке-грудничку свою порцию хлеба. Родители про это не знали. А Степа слабел день ото дня и, однажды уснув вечером, утром уже не проснулся.
Так этот мальчик со старого портрета ценой своей жизни спас свою маленькую сестренку от голодной смерти. Сестры Зинаида и Валентина прожили трудные, но счастливые годы, они жили в одном селе и очень дружили между собой. Зинаида всю жизнь раскаивалась в том, что в то лихое время, в 1932 году, съедала порцию хлеба своей сестры. Не раз она рассказывала об этом Вале. И тогда обе сестры, обнявшись, плакали. Валя всегда помнила, что умереть должна была она, но брат ее спас.
Ольга, поведавшая эту историю, – дочь той самой Валентины. Спасибо, Оля, за такое интересное продолжение истории старого портрета.
Иллюстрация "Дети в России 100 лет назад"
Фото из интернета