Прогулка в детство. Сокольники

 
В детстве трава зеленее,
небо голубей, солнце ярче,               
а люди добрей

Вместо предисловия

Время... Оно есть, и его нет. Оно неосязаемо, независимо, бесчувственно, не подконтрольно никому. Мы только слушаем его щелчки, когда случаются какие-то неординарные события или наступает очередной год, и то эти щелчки издаёт не оно, они раздаются внутри нас, в нашем собственном сознании. Само время безмолвно. В детстве мы торопим время, нам хочется побыстрее повзрослеть, с головой погрузиться в иную жизнь, а время не торопится, течёт в своём кем-то заранее установленном ритме. Став взрослыми, мы подгоняем его, когда наступает чёрная полоса, и умоляем, чтобы никогда не заканчивалась полоса счастья. В старости же... В старости помимо наших желаний время ускоряет свой бег. Да-да, реально ускоряет, хотя для остальных остаётся прежним. В старости время несётся сначала как птица-тройка, потом как гоночный автомобиль на трассе Формулы-1, потом как реактивный самолёт, превращается в ракету и... уносится в неведомые дали, унося с собой и нас. Такое оно, время. А есть ли оно вообще? Может быть, мы сами придумали его, чтобы как-то отмерять отрезки своей и чужих жизней? Кто знает...

Когда тебе перевалило за семьдесят лет, чаще всего вспоминается почему-то детство. Ведь в детстве… (см. эпиграф), по крайней мере, у меня так. Далеко не всё осталось в памяти таким, как было, но таковы уж свойства нашей памяти: запоминаются самые яркие моменты, как хорошие, так и не очень, о которых и хотелось бы забыть, да не получается. Всё будничное, привычное стирается, превращаясь в один бесконечный день и уходит на задворки памяти. Но довольно философии, пожалуй, начну.

*********************

Прогулка в детство

Однажды вечером сидела в кресле и рассматривала старые фотографии. Альбомов с фото скопилось много, вот и решила разобраться, решить, что оставить, а что выбросить. Есть фотографии, когда-то подаренные моим родителям и старшей сестре знакомыми и даже малознакомыми людьми, дальними родственниками, с которыми давно потерялась связь и которых я никогда не видела и даже не знаю, кто они такие. Увы, спрашивать, кто есть кто, уже не у кого... Так зачем мне хранить чужую память!

А вот фото родных заставили поволноваться, столько воспоминаний и образов сразу возникли перед глазами! И я подумала: "почему бы мне не попробовать это описать? Возможно, мои воспоминания покажутся кому-то интересными просто даже в плане описания быта обычной московской семьи в середине прошлого века, кто-то вспомнит и своё детство. Но если не понравятся, то пусть будут всё равно. Почитаю сама, снова мысленно вернусь в свои лучшие годы, может быть, даже всплакну немного, понимая, что то, что ушло, не вернётся уже никогда, так устроена наша жизнь".

Итак, я закрываю глаза и вижу картинку: наш старый барак, двор, улицу, парк, отца, маму и сестру Галю, которых давно уже нет со мной, но всё же они никогда не уйдут из моей памяти.

Постараюсь рассказывать по порядку, но отвлекаться всё же придётся, всё же пишу больше о себе, о своём восприятии событий.   

Семья

Сначала немного о себе. Родилась я в високосном году, в пятницу, тринадцатого числа самого короткого месяца. Неплохое начало, как вам кажется? Тем не менее, отбросив суеверия, могу признаться, что дата моего рождения, возможно, и повлияла на какие-то события в жизни, но детство моё было всё равно счастливым. Ведь это счастье, когда есть родители, старшая сестра, крыша над головой, небогатый, но налаженный быт и много подружек во дворе. Тихий уютный двор, недалеко от дома огромный парк с аттракционами, оркестрами, фонтанами, множеством зелёных аллей, клумб, розарием, прудами и другими интересными для ребёнка вещами.

Отец, Николай Иванович, был инженером-технологом, мама, Валентина Епифановна, не имела высшего образования, до моего рождения работала телеграфисткой, а когда я родилась, оставила работу.

В Москву мои родители со старшей сестрой приехали в 1949 году. Отца, работавшего тогда инженером на кирпичном заводе, пригласили на работу в Министерство путей сообщения, и семье предоставили комнату в двухэтажном доме на Маленковской улице в Сокольниках.  До переезда они жили в Подмосковье, в посёлке Красный строитель, а ещё раньше – на своей родине, Украине, в городе Запорожье, где и познакомились.
У родителей я была поздним ребёнком. Маме исполнился сорок один год, отец был на два года старше. Сестра Галина к этому времени уже заканчивала школу и собиралась поступать в институт, ей было семнадцать лет. Моё появление на свет не было родителями запланировано, зато я в полной мере, хотя и не сознавая этого, сполна получила любовь и заботу уже вполне зрелых, набравшихся жизненного опыта людей.

Дом

Нашего дома № 5 по Маленковской улице давно уже нет, как нет и соседнего, под номером 5/1. Да и вся наша Маленковская улица преобразилась до неузнаваемости. Со времён моего детства сохранились лишь несколько домов, на месте остальных выросли с девятью и выше этажами дома современной постройки.

Теперь воочию не пройти по улице детства, поэтому я закрываю глаза, мысленно превращаюсь в фантом, и воображение переносит меня в наш старый, уже не существующий двор. Деревянный высокий штакетник, отделяющий наш двор от улиц и соседних домов, расположенных дальше по улице. Калитка, немощёная площадка между двумя двухэтажными домами – нашим деревянным, оштукатуренным и покрашенным жёлтой краской полу-бараком («каркасно-засыпным домом барачного типа», как писали о нём в документах),   и соседним, расположенным по отношению к нашему под углом в 45градусов, кирпичным, бывшим когда-то подсобной постройкой ресторана «Золотой якорь». Сам ресторан перестал существовать ещё до войны, а его подсобки  приспособили под жильё. Много позже выяснилось, что кирпичной в нём была только одна стена – фасад, а всё остальное строение сложено из бревен, тоже оштукатуренных и покрашенных. На фасаде этого дома красуется пожарная лестница, сваренная из труб. До земли она не достаёт совсем чуть-чуть,  а верхний её конец доходит до  крыши.

Ох, эта лестница! Вожделенный запретный плод как для мальчишек, так и для девчонок, и предмет для особого беспокойства родителей, ибо как только во дворе по каким-то причинам не оказывается взрослых, нас как магнитом тянет туда. Не смущают ни высокое расположение над землёй первой ступеньки, ни высота самих ступенек, равная примерно полуметру. Как ни караулили меня родители и старшая сестра, да и соседки на скамейках строго за нами следили, но залезть на эту лестницу мне всё же один раз удалось. Улучив момент, когда взрослые разошлись по домам, кто-то из мальчишек первым стал забираться на высоту. За ним потянулись другие, в том числе и я. Уж как я вскарабкалась на ступеньку, расположенную на высоте больше моего невеликого роста, не помню. Скорее всего, кто-то из мальчишек подсадил, помог. Далеко залезть у меня всё-таки не получилось – слишком большое расстояние между ступеньками было для моего шага, но планки три мне всё же удалось преодолеть. Из дальнейшего помню только шум и гам, который подняли взрослые, увидев нашу ватагу, облепившую ступеньки, как воробьи кусты. При виде взрослых мальчишки посыпались вниз, а кое-кто из них успел-таки добраться до крыши и скрыться там. Меня с лестницы снял кто-то из соседских парней, а мама уже дома всыпала мне от души по мягкому месту, а потом пила сердечные капли. Не помню точно, после этого случая или позднее, лестницу укоротили снизу, а нижние ступени обшили досками.

Лестница была особой приметой «кирпичного» дома, но у нашего дома тоже имелась своя достопримечательность: подвал для угля. Уголь загружался в подвал через окошко в приямке прямо под окном кухни, которой пользовалась наша семья. этого приямка, вечно до половины заваленного углем, ничего особо интересного подвал не представлял, но имел одну тайну, непонятную мне до сих пор. А именно – где располагался вход в этот подвал и насколько большим было его помещение. Никаких «лишних» дверей на первом, да и на втором этажах не было, как не было в доме и цокольного этажа, и вообще намёка на существование подвала, кроме упомянутого приямка. Надо сказать, что дома наши отапливались котельной, а котельная работала на угле. Видимо, для котельной и засыпался уголь в этот таинственный подвал, но где была сама котельная, вспомнить не могу, а может быть,  и не знала никогда. Впрочем, довольно скоро наши дома подключили к центральному отоплению, а приямок ликвидировали и сравняли с землёй - как и не было его.

Кажется, меня немного «занесло». Возвращаюсь в наш двор.

Во двое растут старые тополя. По двору ветер гоняет островки пуха, опавшие с тополей зелёные кисти с нераскрывшимися белыми коробочками и толстенькие, похожие на белых гусениц в красной ряби, серёжки. К подошвам прилипают оставшиеся весны "облатки" тополиных почек.  Дворник дядя Вася в белом фартуке с приколотой на груди медной бляхой безуспешно шаркает метлой, пытаясь собрать весь этот мусор в кучки, но ветерок тут же разгоняет пух по двору, кружит его белыми облаками и засыпает всё вокруг. Рядом с дядей Васей стоит его жена тётя Наташа и что-то говорит – наверное, даёт ценные указания. Дядя Вася вручает ей метлу и куда-то уходит. Догадываюсь, что сейчас он принесёт шланг для полива и начнётся веселье у детворы. Дядя Вася будет поливать двор, а мы, ребята, прыгать вокруг и кричать «дядя Вася, облей! Дядя Вася, облей!» Устав от нашей суеты, дядя Вася усмехнётся в седые усы и быстро махнёт из стороны в сторону  наконечником шланга. Струи воды веером разлетятся по нашей компании, и мы со смехом и притворными визгами ненадолго  разбегаемся. Как приятно в жаркий день получить порцию прохладного «душа», а потом, сняв сандалии, побегать по тёплой и влажной после полива земле босиком!  Дядя Вася строг, но справедлив, просто так ворчать или гоняться за нами с метлой не станет. Поводов для его гнева предостаточно. Например, мы любим запускать бумажных «голубей» или «самолётики», часть из которых так и остаётся лежать на земле после неудачного полёта, особенно, если «голубь» выпущен из окна. Не побежишь же из дома искать его в кустах! Особенно много неприятностей доставляем мы ему зимой, катаясь с высоких сугробов, насыпанных его руками, или раскатывая на тщательно убранном им от снега дворе «скользанки» - полоски льда, которые получались, если несколько раз прокатиться на  ногах по тонкому слою снега. Дядя Вася посыпал их песком, долбил ломом, но мы раскатывали всё новые и новые, стоило ему ненадолго отвлечься.

По-моему, сейчас отвлёкся не дядя Вася, а снова я сама, уйдя воспоминаниями из лета в зиму…

Возвращаюсь в солнечный летний день.
Между двумя тополями во дворе натянута верёвка и сушится бельё; оно закрывает вид на маленький палисадник перед фасадом нашего дома. В нём разбиты клумбы, растут красивые яркие цветы и несколько кусов сирени. Палисадник отгорожен от двора штакетником; нам, детям, вход туда запрещён, чтобы ничего не портили и не ломали.
У крыльца нашего дома лавочка, на ней сидят соседки и что-то обсуждают, смеются, не забывая при этом заинтересованно оглядывать всех проходящих мимо. Возле кирпичного дома тоже есть скамейка, но сейчас там   расположилась в одиночестве старуха Софья Марковна  бросает по сторонам сердитые взгляды. Характер у неё неуживчивый и, с нашей, детской, точки зрения,  препротивный, поэтому компанию ей никто не составляет. Мы, детвора, между собой зовём её Свёкла Морковка.

На одном из открытых окон стоит патефон и звучит песня «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня?» У нас тоже есть патефон и пара пластинок к нему. Кажется, это танцевальные мелодии – танго «Цыган» и «Дождь идёт» и два фокстрота – «Рио-Рита» и ещё какой-то, не помню. Патефон старый, как и всё остальное в нашем жилище. Чтобы его завести, надо крутить ручку сбоку, а чтобы она не раскрутилась в обратную сторону, на неё вешали чугунный утюг. Пластинки берегли, патефон заводили только когда к нам приходили гости, а это случалось нечасто.

В середине двора - небольшой садик с цветочной клумбой, качелями-досками, песочницей с крышей-грибком, разрисованной под мухомор, столиками для домино и  травяными газонами, на которых росли липы и поздняя персидская сирень. Из садика доносятся стук костяшек и возбуждённые крики доминошников: «рыба!», «а-а-а-а… козёл!» За зеленью не видно, кто ещё отдыхает в садике на скамейках, но, наверное, как всегда, наши пенсионерки из кирпичного дома.

Зимой садик преображается. Пока снега ещё не очень много, нет морозов, и снег мягкий и рыхлый, мы лепим снежных баб. Три шара – самый большой – основание, на него ставятся шары поменьше – торс и голова. В голове вместо глаз – два уголька, нос изображает какой-нибудь сучок, а рот просто прорисовывается улыбающейся бороздкой. Ведро для «шляпы», как на картинке, нам, конечно, никто не даст, как и морковку для носа, но нам и такая снежная баба сойдёт. Руки «бабе» заменяют веточки или два снежных комочка. Всё! «Баба» готова, можно водить вокруг хоровод, а также доказывать «скульпторам»-конкурентам, чья «баба» больше и красивее.

Когда же снега выпадает больше, дворники сгребают его со всего двора в середину, забор садика вместе с калиткой оказываются под снежными сугробами, и жизнь в садике замирает до весны. Впрочем, зимой в садике делать нечего: все «аттракционы» в нём – качели, песочница, скамейки и даже столики для домино скрываются под мощным снежным покровом, который, разумеется, никто не чистит.

В глубине пространства, за садиком, замыкая двор, стоит ещё один дом - высокий, в шесть этажей. Его подъезды выходят в соседний двор, а сам дом в плане похож на букву С с прямыми углами.  Дом этот зовётся у нас «большим», или «тем», такое же название носит и двор в его центре. Двор действительно больше нашего, но кажется темным и неуютным двором-колодцем. В него можно пройти сквозь квадратный гулкий сквозной проём в середине фасада. Через «тот» двор мы бегали, играя в казаки-разбойники или в «бабки-ёжки», но никогда не задерживались там, считая чужим. Надо сказать, что и ребята из «большого» двора к нам играть не приходили, и вообще каждый двор в нашей округе представлял собой как бы маленький замкнутый мирок.

Сейчас «тот» дом и двор мне неинтересны, цель у меня другая, и я  возвращаюсь  к себе.

В нашем доме у меня две подружки, Ира и Маша. Ира на год постарше, а Маша, наоборот, моложе меня, но разница в возрасте нисколько не мешает нам дружить и играть вместе. Ещё подружки –две  Гали, две Тани и Наташа, - живут в соседнем кирпичном доме; одна из Галь (Гаврилова) и Наташа Богатова - на втором этаже, а Галя Бурдакова с сестрой Таней и вторая Таня (Астахова) с двумя братьями, Вовкой и Серёжкой, - в подвалах.

Подвалы в кирпичном доме глубокие, метра по четыре или даже больше, окна выходят в приямки. В комнатах всегда полумрак, дневной свет туда почти не поступает, поэтому жильцы с наступлением сумерек или в пасмурную погоду вынуждены сидеть с электрическим светом. К существованию жилых подвалов все давно уже привыкли и считают это нормой: есть жильё – уже хорошо. Тем более, что жильцов из подвалов обещают когда-нибудь расселить в отдельные квартиры в новостройках.
Я, вернее, мой фантом, прохожу мимо соседок на скамейке и поднимаюсь на невысокое крыльцо. Соседки занять разговорами и не обращают на меня никакого внимания – не видят. Так как сегодня я – привидение, свободно прохожу сквозь тяжёлую, с тугой пружиной входную дверь, тёмный маленький тамбур и вторую, внутреннюю, дверь Передо мной небольшая лесенка в три ступеньки и  лестничная площадка. Справа - лестница на второй этаж, прямо – комната соседей дяди Шуры, тёти Наташи Кузьминых и их сына Толи. Есть у них ещё маленькая собачка Муха неизвестной породы – предмет моей зависти: завести собаку мне не разрешала мама. Дядя Шура работает на заводе, перевозит из цеха в цех детали на тележке-автокаре, а тётя Наташа , выйдя на пенсию, устроилась сторожить по ночам лабораторию стройматериалов в подвале «большого» дома. Часто, увидев, как она идёт вечером через двор, зажав в одной руке раскладушку, а подмышкой другой тонкое одеяло с подушкой, соседи шутливо осведомлялись: «Тёть Наташ, на работу?» На что она весело отвечала: «На работу, куда же ещё!»

В детстве, да и потом, я мало внимания обращала на обстановку в домах, где приходилось бывать, хотя кое-что запоминалось, скорее всего то, чего не было у нас.

В комнате у дяди Шуры и тёти Наташи запомнились две кровати, накрытые белыми тканевыми покрывалами, с горками подушек в изголовьях, фанерный шкаф для одежды с витражами на верху дверок, большой овальный фотопортрет хозяев дома - под стеклом, разрисованным по краям цветами. В раму портрета воткнуты многочисленные маленькие фотографии, не помню, кого изображавшие. На подоконнике единственного окна несколько горшков с растениями "щучий хвост", похожими на зелёные пёстрые заячьи уши.   
 
Справа за лестницей закуток, там комната соседки тёти Насти, а также общие туалет, ванная, оборудованная газовой колонкой для нагрева воды, и кухня. Мельком заглянув на второй этаж, где в таком же закутке расположены комнаты, где живут моя подружка Ира Мельникова с родителями и бабушкой, а также товарищ по детским играм Коля Кузовлев с мамой Раей, возвращаюсь к себе на первый. Ходить в гости к соседям без приглашения у  нас не принято, и я  прохожу в кухню.


Кухня не большая и не маленькая, как раз такая, чтобы вместить пять столов и пять хозяек, две большие, четырёхкомфорочные плиты «Газоаппарат» с «крыльями», раковина с начищенным  до зеркального блеска латунным краном и пара табуреток. На стене тикает газовый счётчик. На одной плите греется, занимая почти всю её поверхность, цинковый бак с бельём, над ним нависла соседка тётя Поля - помешивает бельё деревянной палкой.  Под самым потолком, над столами, натянуты верёвки, на них сушится белье и одежда, которые не развесишь во дворе на всеобщее обозрение.  Другая соседка, тётя Настя, ругается, требует бак убрать, так как ей надо готовить. Тётя Поля в ответ огрызается и бак не убирает. Назревает скандал. Третья соседка, Лидия Дмитриевна, поспешно гасит конфорку, снимает с другой плиты свою кастрюлю и  удаляется. Семьи тёти Поли и Лидии Дмитриевны не дружат между собой, а тётя Настя не дружит ни с кем, но с моей мамой находится в нейтральных отношениях. Мама старается не ссориться с соседями, и ей это хорошо удаётся. В это время открывается дверь и в кухне появляется четвёртая соседка, тётя Наташа, со сковородой в руках – несёт разогревать обед. Воздух в кухне наполнен  смешанным «ароматом» кипящего в баке белья, щей и жареной картошки. Мамы в кухне нет - наверное, наша семья уже пообедала.


Смотреть на скандал мне совсем не хочется, я выхожу и  направляюсь в «наши хоромы», как называла нашу комнату мама. Дверь в коридор, где наша комната, слева от лестничной площадки. Открываю её и оказываюсь в полутёмном, длинном коридоре с дощатыми полами, освещённом всего двумя лампочками.  В левом  конце коридора ещё одна кухня и санузел, которыми пользуются другие соседи. Здесь тихо, у плиты хлопочет Мария Петровна Романова, и больше никого нет.

Повторяю про себя: " я фантом, я фантом! Фантомы тени не имеют!" опасаясь возврата детского страха перед плывущей впереди меня тенью. Полутёмный, похожий на подземелье, коридор и движущаяся по стенам ещё более тёмная тень пугают меня почти до обморока. Отрезок коридора от входной двери до двери нашей комнаты я стараюсь миновать как можно быстрее, зажмурив глаза. Сколько раз родители объясняли мне, что такое тень и почему её не надо бояться, но всё без толку. Страх начал проходить только в подростковом возрасте, и то до конца так и не ушёл.
Сегодня у меня нет этой вечной спутницы, я спокойно иду дальше и вспоминаю.

Двери комнат расположены по обе стороны похода. Рядом с каждой дверью – тёмно-синие почтовые ящики, запертые на маленькие висячие замочки - у каждой семьи свой.

Комнату рядом с кухней, по левой стороне коридора, занимает семья Романовых - глава семейства Иван Павлович, его жена Мария Петровна, их сын Игорь с женой Валентиной. Ещё у них живёт такса Марсик - этакая длинная «колбаска" на кривых ножках, с длинными, до пола, ушами, коричневого цвета. Мне казалось, что при ходьбе Марсик задевает пузиком пол. Иван Павлович и Мария Петровна – пенсионеры, а раньше глава семейства не то проектировал, не то руководил строительством домов в этом микрорайоне. Высокий (по моим тогдашним понятиям), похож на одного из профессоров,  какими их изображали в советских фильмах – седой, статный, с бородкой клинышком и усами. Мария Петровна - тоже высокая, стройная женщина с пучком седых волос на голове, Игорь и Валентина - молодые люди, симпатичные, приветливые, но ничем особенным не отличаются.

Забегая вперёд (не могу об этом не сказать), отмечу, что по окончании школы я больше года проработала в библиотеке одного из НИИ, где заведующей была Валентина - Валентина Васильевна Романова, наша соседка. Именно она  устроила меня  на работу, когда я, не поступив с первого раза в институт, болталась без дела. До сих пор с благодарностью вспоминаю нашу с ней совместную работу.

Дальше по левой стороне коридора – комната, в которой  живут Морозовы, с которыми мы дружим по-соседски – сёстры Лидия Дмитриевна, Калерия Дмитриевна и Нина Дмитриевна. Лидия Дмитриевна и Нина Дмитриевна довольно крупного телосложения, но не полные, держатся очень прямо, с достоинством. Калерия Дмитриевна - старшая сестра. Она ниже ростом, чем сестры и слегка прихрамывает, но тоже прямая и строгая. Семья старых интеллигентов. Не знаю, все ли они носят одну фамилию или соседи просто привыкли их так обобщенно называть. Вместе они воспитывают мою подружку и свою племянницу Машу. Я часто бываю у них в гостях. Лидия Дмитриевна, которая до ухода на пенсию работала воспитателем в детском саду, любит устраивать для нас, ребят, праздники по случаю дней рождения, Нового года и ещё каких-нибудь значимых событий. К празднику готовится целый спектакль с нашим участием. Пишется сценарий, раздаются роли. Мы читаем стихи, поём песни. Почти как в детских садах с тем отличием, что никто из нас в детский сад не ходит и как там проходят такие мероприятия, не имеет представления.  Впечатления от таких праздников остаются на всю жизнь. А Калерия Дмитриевна, всю жизнь проработавшая в школе учителем русского языка и литературы, много позже, когда я училась уже в классе шестом, взялась совершенно бескорыстно помогать мне осваивать правила грамматики. Беда моя была в том, что правила я знала, но применять их на практике почему-то не получалось. Не то, чтобы я писала совсем безграмотно, но случалось, что ошибки делала в самых простых словах. Калерия Дмитриевна – педагог от бога, умела так объяснить и научить, что после её уроков учителя в нашей школе стали называть меня самой грамотной ученицей, а школьные подруги -  давать на проверку свои работы. Я не заглядываю в комнату - неудобно, но вспоминаю обстановку в ней. Комната большая, пожалуй, немного больше нашей, Мебель старинная, хорошего, красивого, тёмного дерева. У стены большой чёрный рояль на толстых, с резьбой, "ногах". Деревянная, со вставками зелёной, блестящей материи, ширма, отгораживающая спальный угол. Большой книжный шкаф, трельяж с тумбой, круглый стол, покрытый скатертью, венские стулья, письменный стол со старинной  настольной лампой под зелёным абажуром, платяной шкаф. На стене картина в красивой раме, кажется, с библейским сюжетом, но настолько потемневшая от времени, что разглядеть изображение трудно. Мне кажется, что в такой обстановке шуметь, а тем более ссориться, никак не получится, хочется говорить шепотом, как в музее. 

Следующую комнату занимают то ли сёстры, то ли подруги Маруся и Лёля. Им уже за 50,  а может быть, и больше, лет, но почему-то никто из соседей не зовёт их по отчеству.
Кто жил в последних двух комнатах по левой стороне коридора, увы, не помню. Память сохранила только то, что с одним соседом папа любил играть в шахматы. Из-за тесноты в комнатах, и чтобы не мешать родне, играли они в коридоре, часто засиживались до ночи. Ставили маленький столик, табуретки, и сидели, раздумывая над каждым ходом. Чаще выигрывал мой отец-перворазрядник.

По правую сторону расположены  три комнаты – наша, семьи Митрофановых – тёти Поли, дяди Миши и их детей Володи и Нины. Володя и Нина учатся, Нина в школе, а Володя школу уже заканчивает. Еще одна семья, вернее, их две в одной квартире -  Машковы и Климовы. Дядя Саша, его жена тётя Лида, дочь Людмила (соседи зовут ей просто Милой) и бабушка Аня. Часто в этой семье возникают ссоры, которые слышат все соседи. Самый заметный в этой семье дядя Саша Машков. Он  общительнее, чем другие представители этой семьи. Тихий, добрый, безответный, пожилой, он частенько отсиживался, отдыхая от семейных разборок, на кухне, курил, страдал, иногда выпивал и начинал ругать милицию и, заодно, правительство. Тут его голос повышался, сутулая спина выпрямлялась и в осанке появлялась некая стать. С милицией у него были старые счёты. Всё дело было в том, что подвыпив, дядя Саша любил слегка покуролесить. Ничего плохого он не делал - не скандалил, в драку не лез, но порой чудил по полной программе. Например, выпив немного для куража, мог отправиться зимой, одетый в майку, "семейные" трусы и носки, на улицу. Потом он рассказывал, что всего лишь покатался на раскатанной детворой "скользанке" во дворе, а потом решил сходить в отделение милиции и пожаловаться на семейные проблемы. В милиции его слушать не стали, а, отвесив пару "горячих", вытолкали на улицу. "За что они меня побили? - вопрошал дядя Саша, сидя в кухне на табуретке, у соседок, - я же сам к ним пришёл!" Удивительно, что все дяди Сашины выпады в сторону правительства и милиции, последствий не имели: стукачей и кляузников среди соседей не нашлось, хотя после смерти Сталина прошло совсем немного времени, и общий настрой у людей почти не поменялся.
Слышала и читала о том, что многие, услышав о кончине вождя народов, плакали, но в нашей в семье слёз ни у кого не было. Были, скорее, растерянность и ожидание чего-то нехорошего, но они скоро прошли. Мне же было велено ни с кем эту тему не обсуждать из опасения, что я по детской наивности ляпну что-нибудь не то. Обошлось. 

В противоположном конце коридора другая лестница на второй этаж  и почти всегда закрытый чёрный вход. Раньше, до заселения жильцами, в этом доме располагалась строительная контора, строение считалось временным и подлежало сносу по окончанию застройки микрорайона. Однако жизнь распорядилась иначе, временное стало постоянным, и дом простоял ещё лет тридцать уже после того, как мы уехали оттуда в новую квартиру в 1966 году. Это я говорю к тому, откуда такая странная планировка.

*****

Вот она, заветная дверка с номером семь, ведущая в пещеру с сокровищами. Впрочем, на пещеру наша комната ещё могла бы походить: хоть и большая, целых двадцать пять с небольшим лишком метров, с двумя окнами, высоким, метра четыре, потолком, а всё же темноватая. Солнце сюда не заглядывает никогда, разве что в виде отражённых бликов от окон противоположного, «большого» дома – северная сторона, да ещё и деревья в  садике свет забирают. А сокровища… Какие сокровища могут сравниться ценностью с тем, что прожито в этой комнате, комнате детства, из которой мы с отцом и сестрой, уже без мамы, уехали в конце 1966 года? И не казалась она мне никогда тёмной и мрачной, даже долгими зимними вечерами, освещённой одной "голой" лампочкой на  свисающем с потолка длинном витом проводе (ни люстры, ни модного в те годы шёлкового  оранжевого абажура у нас не было). Был в комнате ещё один светильник - настольная лампа под плоским, белым, стеклянным абажуром. Она стояла на письменном столе, за которым я делала уроки, а Галя готовила свои студенческие работы.

Чуть помедлив, заглядываю в почтовый ящик: что-то белеет, не то газета, не то письмо. Видно, мама не заметила, что пришла почта, и ящик не открывала.

Всё, пора. Делаю шаг и вхожу. Первое, что бросается в глаза – наш старый диван с высокой спинкой, с полочкой и зеркалом, и лежащий на диване папа. Он спит. На груди его слегка колеблется от дыхания газета «Правда». Очки, которые он так и не снял, засыпая, сползли на нос.
Сколько раз мама, шутя, говорила ему, что надо снимать очки, когда засыпаешь, а то старуха приснится! На что папа, слегка усмехнувшись, отвечал, что такая опасность ему не грозит – о старухах он не думает. «Ах, так ты о девочках только и думаешь?» - задевает его мама, и начинается шутливая, беззлобная перепалка, обычно заканчивающаяся тем, что папа берёт сигарету и уходит в кухню курить, а мама продолжает заниматься прерванными домашними делами.

А газеты? Наша семья жила небогато: работал один отец, Галя ещё училась в институте и получала крошечную стипендию, мама по болезни работать не могла и занималась домашним хозяйством, а обо мне как источнике дохода и речи не могло быть. Папа был членом партии, и выписывать "Правду" был обязан, но он выписывал две газеты – «Правду» и «Известия», а ещё журналы «Агитатор» или "Партийная жизнь". Какой-нибудь из этих журналов тоже входил в "обязательный список", и папа его выписывал, но не читал. Но за две газеты мама его ругала - всё-таки подписка на них стоила денег. Отец возможность выбора только одной отвергал, объясняя, что в «Известиях» не пишется правды, а в «Правде» - известий. Коротко и ясно. Надо сказать, что прочитанным газетам затем всё равно находилось применение: они использовались в качестве обёрточной бумаги; ими же, разрезанными на полосы, оклеивали зимой оконные рамы. Журналы же непрочитанными нарезались на квадраты и использовались в качестве туалетной бумаги: ведь о какой-то специальной бумаге для этих целей в те годы никто и не слышал.

У окна, в кресле, поджав под себя ноги, сидит мама и штопает то ли носки, то ли варежки. Игла проворно снуёт в её пальцах, и штопка получается почти художественной, малозаметной. Мамочка… Как хочется мне подойти, обнять её, уткнуться лицом в тёмные волосы, разделённые на прямой пробор, заплетённые в две тоненькие косички, уложенные на затылке в узел, укреплённый шпильками. Волосы у неё мягкие и тонкие, не тронутые сединой. Если распустить косички, они завьются мелким барашком. Как часто мама просила меня расчесать и уложить их! Я с удовольствием брала расчёску и расчёсывала, приглаживала, укладывала…

Чтобы эмоции не помешали моему мысленному путешествию, делаю два шага вперёд и быстро перевожу взгляд дальше, в другой угол комнаты.
Что творит память! На открытом окне – клетка, в которой возится наш скворец Яшка – чистит перья, стучит клювом о жердочку. Но мы купили его на Птичьем рынке поздней осенью, когда я уже училась во втором классе, а я мысленно путешествую во времени пятью годами раньше! Ну и пусть, память знает, что делает, доверюсь ей.

Кроме мамы и папы (и Яшки, разумеется) в комнате никого нет. Наверное, Галя опять пропадает в библиотеке – она очень серьёзно относится к учёбе, для неё каникулы - только возможность больше времени уделить науке по выбранной ею специальности: она готовится стать педагогом, но не в школе, а в вузе, а для этого ей предстоит ещё учиться в аспирантуре и защитить кандидатскую диссертацию. Она – будущий историк. Вспоминаю, как, уходя утром, она говорит маме: «Мама, я пошла, приду поздно, обедать не приду! Береги Таню!» Маме оставалось только тяжело вздыхать и мириться с неизбежным.

От раздавшегося вдруг в ушах громкого крика отца вздрагиваем и я, и мама, и даже скворец в клетке подпрыгивает, слегка взмахнув крыльями, и огладывается по сторонам. Отец, не открывая глаз и продолжая спать, кричит: "какой?!" От своего же крика просыпается, газета сползает на пол, а папа садится на диване  и видимо, пытается понять, где он. Мама спрашивает, что случилось, а папа, потирая затылок, отвечает, что ему приснился кирпичный завод, цех обжига, и он спрашивает начальника смены какой сорт кирпича идёт. В цехе шумно, приходится кричать.
Я вспоминаю этот случай, который помимо моего желания подсунула память, только это случилось не днём, а ночью. Проснулись все кроме папы. Не стали его будить,  расспросили утром.
 

И отец, и мама, и Галина невысокого роста, худощавые, я же и в детстве совсем худой не была, тут мама постаралась. Мне три года. Значок не октябрятская звёздочка, просто похож.

Я оглядываю нашу комнату, вспоминая. Сразу за входной дверью – узкий проход. Справа фанерная перегородка, оклеенная тёмными обоями в мелкий цветочек,  отделяет «спальню» - две железные кровати и тумбочку между ними, - от остального пространства. Слева в проходе – вешалка для одежды, кухонный столик-шкафчик, где хранится вся наша нехитрая кухонная утварь, На нём стоит ещё один  шкаф для посуды и продуктов. Есть ещё маленький шкафчик-аптечка.

Ситцевая занавеска, всегда сдвинутая в сторону, отделяет «прихожую» от комнаты. Два окна затянуты тюлем, кое-где заштопанным аккуратной маминой рукой. На подоконниках – выращенные лично мной из косточек то ли лимоны, то ли мандарины. Так как эти растения никогда у нас не плодоносили, да и вообще не доросли до нужных кондиций, определить, семена каких именно цитрусов я когда-то воткнула в землю и старательно поливала, уже невозможно.   

Обстановка в комнате простая. Из мебели - диван с круглыми откидными валиками,   у окон - два небольших  кресла на колёсиках, накрытых парусиновыми чехлами, изящный туалетный столик с зеркалом на нём, под столиком – мой «кукольный уголок». Сейчас в уголке одиноко сидит чёрный плюшевый медведь. Медведя подарила мне крёстная на день рождения. Мишка не новый, местами плюш протёрся до марли, но я и такому рада: игрушек у меня не много. Остальные куклы, наверное, в игре: заглянув в палисадник под окном, вижу себя и подружек Иру и Машу. Мы играем в "дочки-матери".

В простенке между окон - большой «министерский» письменный стол под зелёным сукном, с тумбами, по всей видимости, списанный из какой-то конторы. По правой стене у окна – небольшая этажерка с книгами, на ней стоит фикус в горшке. У фикуса мясистые большие зелёные листья. Часто, проходя мимо, кто-то задевает лист, и он с хрустом отваливается, оставляя на стволе каплю похожего на молоко сока.  Из-за этого листья  у фикуса наличествуют только ближе к макушке, и выглядит он худым и печальным. Пианино и двустворчатый платяной шкаф со скрипучими дверцами и ящиком в нижней части стоят у правой стены . Шкаф повёрнут под небольшим углом к стене: его задняя стенка замыкает «спальню». На задней стенке шкафа висят мешки с зимней одеждой, а под ними втиснута раскладушка. Раскладушка нужна на случай приезда гостей из других городов.

Их у нас бывает много, и приезжают они часто – «закупиться» какими-нибудь товарами, которых у них нет или «Москву детям показать». Обычно экскурсии с детьми ограничиваются Красной площадью: там же расположен ГУМ – главная достопримечательность с точки зрения приезжих, а там и до Детского мира рукой подать – как ребёнка туда не отвести? Иногда к «туристическим» точкам добавляются Мавзолей и Третьяковская галерея. Исключением является наша с Галей двоюродная сестра и папина племянница Мила, её интересуют только культурные объекты столицы – музеи, выставки и галереи. В общем-то гости нас обычно радовали, если только на нашу голову не сваливались вдруг не родственники, а их знакомые, знакомые знакомых и сослуживцы, которые доставляли больше всего хлопот всем нам, но особенно маме. Этим сильно отличались гости с Украины. Никогда не страдавшие нацизмом, сами родом с Украины, мама с папой бывали в шоке от их бесцеремонности.  Да простят меня мои родичи, которые тоже были не без греха, речь не о них, но порой бестактность случайных гостей, даже не родственников, а знакомых знакомых нашей родни, стоила маме многих сил и нервных затрат. При этом они, в общем-то, были хорошими людьми – весёлыми, добрыми, никогда не приезжали с пустыми руками, но такта им явно не хватало. В оправдание им могу сказать, что в те годы было принято ездить в Москву к родственникам или знакомым без предупреждения – родные же люди! – и не считаясь с неудобствами размещения на малой площади. Ведь порой число приехавших доходило до шести (больше размесить было просто негде), тогда не только раскладушка  извлекалась из-за шкафа, но с кроватей стаскивались матрасы, а иногда на пол стелили  наши зимние пальто. Даже мне, маленькой, было заметно, как уставала мама. Папа работал, Галя до позднего вечера пропадала в институте, помочь маме было практически некому. А гости, набегавшись от души по магазинам, заваливали всё свободное пространство в комнате сумками, бумажными свёртками и коробками, плюхались на диван и говорили маме: «Ой, Валя, мы йисты хочимо!» И мама шла на кухню подогревать обед или ужин и кормить гостей.

Завтракали, обедали и ужинали мы все вместе за большим, круглым обеденным столом, который занимал середину комнаты. Вот он, наш стол. Покрыт белой скатертью, на которую во время еды клали клеенку. Четыре венских стула с жёсткими фанерными сидениями. Есть ещё табуретка, она стоит у окна. На табуретке часто сидит мама, выглядывая меня во дворе. «Таня, гуляй так, чтобы я тебя видела!» - напутствует она меня, отпуская на прогулку.

В общем, если бы я и захотела поиграть с кем-нибудь  в нашей комнате в прятки, места, где спрятаться, там не нашлось бы. Даже пространство под кроватями занято чемоданами с запасной одеждой и бельём.

На стене слева, на три четверти высоты закрашенной масляной краской салатного цвета, висят чёрно-белые фотографии в строгих деревянных рамах. На одной фотографии – мама с папой, совсем ещё молодые, маленькая Галя и овчарка Лорд, на другой – Галя-студентка. И между ними - совсем маленькая фотография в круглой рамке – моя. На ней мне годика три – этакий пупс в кудряшках, с пухлыми щеками, большими глазами и очень серьёзным выражением лица.

На самом видном, почетном месте, в простенке над письменным столом висят старинные круглые часы. Часы давно не ходят и не отбивают время, ключ от завода потерялся, а чинить их не берутся ни мастерские, ни частные мастера: нужных деталей не достать. Но часы, и не работая, сами по себе, способны украсить интерьер любого замка: в деревянном корпусе, с блестящим бронзовым циферблатом с чёрными римскими цифрами.

Вот и вся обстановка в нашей комнате.

За перегородкой тихо бормочет радио – репродуктор «чёрная тарелка». Передают песню «Вдоль деревни от избы и до избы зашагали торопливые столбы. Загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда»». И сразу же вспоминается как я, услышав эту песню впервые, сначала испугалась, представив себе, как по деревне шествуют огромные столбы, у которых вдруг выросли ноги, а потом забросала маму вопросами: а как это – «заиграли повода»? А почему «столбы зашагали», разве столбы могут ходить? Бедная мама, уставшая от моих вопросов, долго и терпеливо объясняла, что в песне поётся о том, как в деревню провели электричество и радио, а для этого вкопали много столбов с проводами, вот и получается, что столбы «зашагали», а провода, подключенные к радиоприёмникам, «заиграли». Всё ли я поняла или нет, но больше вопросов не задавала. Вообще-то вдумываться в содержание песен я стала много позже, а пока, услышав по радио какую-нибудь понравившуюся, я распевала её во весь голос, маршируя вокруг стола, пока мамы в комнате не было. Как-то раз, услышав в моём исполнении песню Клавдии Шульженко со словами «Замела метель дорожки, запорошила, кружева развесила вокруг. Я хожу одна, но что же здесь хорошего, если нет тебя со мной, мой друг», мама села на диван и закрыла лицо руками. То ли смеялась, то ли сердилась. Нет, с музыкальным слухом у меня было всё в порядке даже в пять лет, но О ЧЁМ я пела! По мнению мамы, грустить  о «друге» мне  было очень рановато. Но мне-то просто понравилась мелодия! Слышала бы она, о чем поют на телевизионных конкурсах нынешние дошкольники! Боюсь, что с ней случился бы сердечный приступ.   

Надо сказать, что "чёрная тарелка" у нас никогда не выключалась. С двенадцати ночи до шести утра на радио был перерыв, а перед тем, как лечь спать, мы просто убавляли звук. Совсем не много лет прошло после окончания войны, но память о ней держалась крепко, и люди постоянно прислушивались к сигналам радио - других средств оперативной информации тогда не было. Так, услышав позывные - первые такты мелодии песни "Широка страна моя родная", предшествовавшие важным сообщениям, мама с криком "ой, колокольчики!" включала радио на полную громкость, а все, кто был в комнате, замирали в ожидании.
Иногда мама начинала ворчать по какому-нибудь поводу и восклицала: "да выключи ты это радио, а то не слышно как я ругаюсь!"

Раз уж я заговорила о музыке, не могу не сказать отдельно о старом пианино немецкой фирмы «Рёниш». Пианино занимало почетное место у левой стены. Покрытое потрескавшимся и местами порыжевшим чёрным лаком, оно было всё равно красивым. Переднюю его стенку украшали бронзовые подсвечники на длинных витых ножках. Слегка расстроенное, пианино не могло уже звучать в полную силу: пережив войну в неотапливаемой квартире, пианино получило почти смертельную рану – его «сердце» - медная дека, в нескольких местах треснула, звук получался глуховатым и иногда фальшивым в басовом регистре.  Но это не мешало моим родителям мечтать о том, чтобы я училась на нем играть. После неудачной попытки поступить в музыкальную школу (меня готовы были зачислить в скрипичный класс, но маме не нравилась скрипка, а в фортепианном классе не было мест) родители нашли приходящую учительницу музыки, с которой я и прозанималась два года, на большее моего терпения не хватило.

Но не годы занятий с приходящей учительницей вспоминаются мне сейчас, тем более, что учёба моя проходила значительно позже, когда я ходила в третий или четвёртый класс обычной школы. Нет. Самым главным моим воспоминанием были и остаются наши семейные «музыкальные вечера».

Вечере эти собирались стихийно, без какой-либо предварительной подготовки. Достаточно было того, что вся семья была в сборе, вечер не был поздним, а мама хорошо себя чувствовала. Тогда Галя садилась за пианино (до войны она училась в музыкальной школе и могла играть как по нотам, так и на слух), папа брал в руки скрипку, мы с мамой садились поближе, и концерт начинался. Никак не могу оценивать наши голоса по силе звучания и тембру, но хорошим музыкальным слухом обладали все в семье, и петь мы любили. Пели и на два, и на три голоса русские и украинские песни, грустные и весёлые, быстрые и протяжные. Папа играл на скрипке без нот, по памяти. Иногда он откладывал скрипку в сторону и присоединялся к общему хору. «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он» - выводили мы втроём, а папа вставляет в нужных местах красивым баритоном: «бомм! бомм!»…

Кажется, я сейчас расплачусь и путешествие в детство придётся прервать… Невозможно окунуться в прошлое без переживаний, как никогда нельзя вернуться туда по-настоящему, а как хотелось бы!

Папа, папуля! Невысокий, худой, с крупными чертами лица, с намечающейся лысинкой в мягких темных, с густой проседью, волосах. Бесконечно добрый, всегда готовый прийти на помощь – таким он остался в памяти на всю мою жизнь. Вот и сейчас вижу его, сидящего на диване, я сижу рядом с куклой Надей в руках. Кукла самая любимая. Тряпичная, , с пластмассовой головой, к которой приклеена пакля, изображающая косичку, в синем платье с белым воротничком. Мы играем  в «Дурилу». Дурила – это Надя, такое прозвище получила она от нас, потому что в придуманных нами приключениях она всегда попадает в нелепые ситуации, из которых, впрочем, успешно выбирается. Какие только приключения  мы ни придумываем с папой для Дурилы! Она и в речке тонет, и по горам карабкается, рискуя свалиться, и путешествует то в поезде, то на машине, то в самолёте.

Как-то отец, размечтавшись, заявил, что когда он выйдет на пенсию, мы обязательно купим машину и будем ездить в гости к родным и просто путешествовать. Мама посмотрела на нас иронично – у нас и на велосипед детский, трёхколесный, денег не было, не то, что на машину, да и, насколько помню, не продавали тогда машины частным лицам, но у папы была тайная мечта выиграть когда-нибудь  по облигациям госзаймов, которые в обязательном порядке должны были покупать все работающие граждане. Не помню случая, чтобы мы хоть раз что-то выиграли, хотя отец очень внимательно проверял все таблицы выигрышей.
Мама спросила:
- А куда её ставить будем? Гаража-то у нас нет!
Папа задумался, а я тут же вмешалась:
- А давайте не машину, а самолёт купим! Он маленький, как раз у нас под кроватью поместится! 
Я давно уже не слышала, чтобы родители так смеялись! Ничего не поняв, обиделась. Я ведь никогда не видела самолёт вблизи, мне он представлялся маленькой точкой в небе.
Отсмеявшись, папа и мама обняли меня, утешили, сказав, что до пенсии папе ещё очень далеко, а там подумаем, что покупать – может, самолёт, а может, и пароход или, ладно уж! - машину.

Как не хочется мне уходить из комнаты моего детства! Но здесь вспоминать можно бесконечно, а мне ведь хотелось ещё и по улице пройти, и в парк заглянуть. С ними тоже многое связано. А в дом и нашу комнату я ещё вернусь когда-нибудь, чтобы застать там ещё и Галю, которую в те годы я видела мало из-за её стремления учиться как можно больше и как можно лучше. Она не любила делать что-то наполовину, и я на неё не в обиде: она многим мне помогла и многому научила, когда не стало нашей мамы, и мы остались втроём.

Мысленно попрощавшись с родными, я возвращаюсь в коридор. Там пусто, и я выхожу во двор через противоположный «парадному» «чёрных» вход. Он находится за другой лестницей на второй этаж. Маленькая дверь всегда закрыта на ключ, но для меня-фантома закрытая дверь не преграда. Из полутёмного коридора попадаю на залитый солнцем «задний» двор, где ворота. У забора, отделяющего наш двор от соседнего, на корточках сидим я и Таня Астахова и копаем ямку. Мы делаем «секрет». К нему всё подготовлен заранее: осколки цветного фарфора, немногочисленные фантики от конфет, головки цветков календулы, украдкой сорванные на клумбе в дворовом садике, кусок оконного стекла, которым мы накроем ямку после того, как уложим на дно наши «сокровища». Таня предлагает выстлать дно ещё и «золотцем» - серебристой оберткой от пачки грузинского чая, но я отговариваю: в другой раз пригодится. Не так-то просто набрать составляющие для «секрета». Осколки красивой посуды на дороге не валяются просто потому, что хозяйки посуду берегут. Поэтому чаще всего «секрет» бывает цветочным, каменным (из красивых камешков, которые тоже надо найти и собрать), иногда пуговичным. Пуговицы, оторвавшиеся от одежды, находятся чаще чем всё другое. Иногда мы таскаем их из дома, из маминых запасов – всё равно одинокая пуговица вряд ли будет куда-то пришита, а нам надо! Так мы рассуждаем - вполне разумно.
- Атас! – кричит вдруг Таня, обернувшись и увидев своего брата Вовку, который мчится к нам на деревянном самокате. Колёсики на шарикоподшипниках противно скрипят и гремят.

Мы хватаем наши припасы и прячем их за спины, а ямку затаптываем: если мальчишки обнаружат «секрет», то непременно разорят. Не со зла, просто подразнить из вредности. Вовка пролетает мимо, подозрительно на нас покосившись, но не останавливается. По улице бежит ещё группка мальчишек, они запускают бумажного змея, сделанного из газеты. «Змей» то взлетает высоко, то опускается почти до земли, и, наконец, взлетев в последний раз, цепляется «хвостом» за ветку дерева и там повисает. Достать его нет никакой возможности: ветки начинаются от земли высоко, а тополиный ствол толстый, не обхватить детскими руками. Расстроенные, мальчишки удаляются, а мы с Таней продолжаем копать «секрет». Когда работа закончена, «секрет» накрыт стеклом и присыпан землёй от глаз любопытных, разбредаемся по домам. Уже слышу мамин голос из окна: «Таня, домой!»

Я настоящая ухожу к себе в комнату, а мой фантом, заглянув в садик, видит  только пустые качели, песочницу, столики для домино, газоны, липы, кусты сирени, клумбу с цветами. Топтать газоны и, упаси боже, клумбу, нам, детям, не разрешалось, взрослые следили за этим строго. Время ужина, дети, пенсионеры и доминошники разошлись по домам.
Вдруг в ушах раздаётся крик: «вставляа-а-а-а-ть стёкла!» Голос мужской, зычный, слышен издалека. Как же я забыла?! Это стекольщик! Заметил фанерку, закрывающую угол нашего окна, где стекло выбито. Но нет, призыв стекольщика остаётся без ответа. Этому окну не везёт: почему-то в одном  и том же его углу стекло регулярно бьётся. То парни, играющие в футбол или в городки на пространстве между домом и садиком, «засветят» в стекло мячом или «бабкой», то, закладывая зимой между рам продукты (холодильников тогда не было ни у кого), случайно выдавливали злополучный кусок стекла. После нескольких визитов стекольщика родители просто вставили в раму фанерку и на этом успокоились. 

Вспоминаю заодно и старьёвщика, который тоже время от времени заходил в наш двор. Его протяжный крик «старьём берьём!» будоражил, в основном, ребятню. А как же! У старьёвщика на какую-нибудь сильно поношенную одежду или отслужившую свой срок ненужную кухонную утварь можно было выменять свистульку, бумажный  шарик, набитый опилками,  на резинке, дразнилку «уди-уди» и прочую необходимую ребятам ерунду. Но такое счастье выпадало нам редко. Вещи, даже старые и пришедшие в негодность, взрослые отдавали старьёвщику неохотно, берегли на всякий случай.

Ещё одним колоритным персонажем, посещавшим дворы, был точильщик. «Точить ножи, ножницы, кастрюли, ведра чинить!» - кричал он, и на этот призыв отзывалось уже больше народа. Его услуги  постоянно требовались хозяйкам, да и многим хозяевам тоже.

Но, кажется, всё. Больше я никого во дворе не встречу.   
Напоследок окидываю взглядом задний двор. К забору притулились несколько сараев, построенных жильцами из подручных средств. В сараях хранится всё, что не поместилось в комнатах или не нашло пока применения в хозяйстве, вроде складов у некоторых на балконах или у дачников. За сараями - сквозной проход на соседнюю улицу и помойка – большая ниша, отгороженная досками от прохода. Вот и вся картине. За забором другие дома и дворы, но там мы, дети,  не бываем. Память моя перескакивает чуть вперёд, и вместо снесённых сараев я вижу большой, железный гараж, покрашенный в темно-красный цвет. Что было в гараже, для нас долгое время оставалось загадкой, так как мы никогда не видели его открытым. Один только раз нам повезло: в гараже суетились вокруг тёмно-синей «победы» или «москвича» - марку в темноте было не разобрать, - двое мужчин – наверное, что-то ремонтировали. Ездила ли когда-нибудь эта машина, мы так и не узнали.

Вот и всё. Моя мысленная экскурсия по дому и двору окончилась, и, пройдя сквозь закрытые на амбарный замок ворота, я выхожу на улицу.

Улица

Наша Маленковская улица в те годы была тихой и спокойной. Не очень длинная (от Русаковской улицы до парка), неширокая – двум машинам разойтись на проезжей части. Про интенсивность движения по ней говорили «одна машина в день, и та по заказу». Это, конечно, преувеличение, но машин действительно мало. По краям тротуаров высажены деревья – липы, тополя, клёны. Зелени много.
Чаще чем машины по улице ездили телеги, запряженные лошадьми-тяжеловозами, на них развозили грузы для магазинов и ещё каких-то предприятий. Лошади стучали копытами по мостовой, колёса телег скрипели и тоже стучали – вот и все транспортные шумы.

Примерно так они выглядели. Фото из интеррнета

Иногда по улице проезжали наряды конной милиции, и на это зрелище сбегалась посмотреть вся окрестная детвора. Конные милиционеры сидели в сёдлах прямо, слегка покачиваясь в такт движения коней, не обращая внимания на зрителей. Лошади тоже не отвлекались, смотрели строго вперёд, слегка кивая головами. Обычно кони были тёмных мастей – гнедые, вороные, и на них красиво смотрелись синие потники с красными звёздами.

Какое-то время мой фантом любуется красивым зрелищем проезжающего наряда, но лошади скрываются в воротах парка, а я иду дальше, по направлению к Русаковской улице. В парк я вернусь потом.
Не всё запомнилось мне на нашей улице.  Вижу двух-трёх этажные строения. Особо выделяются два сравнительно больших дома: справа – «дом с мозаикой», ка мы его называли, - красивый дом с эркерами по фасаду, отделанный мозаичной плиткой.

Слева, через переулок от дома 5/1 ещё один большой дом. Не помню точно, сколько в нём этажей – пять или шесть, но своим солидным видом он сильно выделяется на фоне невысоких строений. В углу дома есть интересная деталь: вход в подвал, в который ведут две боковые лестницы. Такой архитектуры мне раньше не встречалось, хотя, конечно, ничего особенного в ней нет. Ребёнком я побаивалась ходить одной мимо этого дома: мало ли, кто прячется в «пещерке» внизу ступенек.

Дальше прохожу наш ближайший гастроном, который почему-то звался у нас «двадцать пятым». Это название не относилось ни к адресу дома, ни к номеру магазина, откуда оно взялось, до сих пор не знаю. Вход в магазин имеет одну особенность: за входной дверью, прямо напротив неё, есть перегородка, поэтому пройти внутрь можно, только обойдя ей справа или слева. Память опять рисует картинку. Какой-то сильно подвыпивший мужик пытается войти, открывает входную дверь рывком, по инерции перелетает через порог и упирается лбом в перегородку – «бум!» От удара слегка шалеет и отшатывается назад, открывая спиной дверь и вываливаясь наружу. Несколько секунд сидит, соображая, потом повторяет маневр  с тем же успехом. Чем закончился поединок с дверью, помог ли кто-нибудь пьяному попасть в вожделенный магазин или тот так и убрался не солоно хлебавши, не помню. Когда я вхожу в магазин, алкаша не вижу. 

В магазине пять небольших отделов: бакалея, кондитерский, мясной, рыбный и винный. Стены украшены бумажными панно, изображающими, в зависимости от ассортимента, «сахарные головы» - большие конусы плотно спрессованного белого сахара, завёрнутого в синюю бумагу. Они похожи на горы, изображенные на пачках папирос «Казбек». Я видела такие пачки у соседей, а отец курил папиросы подешевле – «Беломор», а позже перешёл на ядрёный «Памир». Ещё на панно нарисованы фрукты – виноград, яблоки, груши, банки с кабачковой и баклажанной икрой, ещё что-то, над мясомолочным прилавком – пасущиеся на лугу коровы и доярка с бидоном, полным молока. Рыбный отдел украшают многочисленные, выстроенные башнями, консервы – «бычки в томате», «печень трески» и «крабы», «крабы», «крабы» на фоне морской волны. Наша семья консервы покупает редко, поэтому вспомнить тогдашний вкус этих деликатесов не могу. Винный отдел в украшении не нуждается, разноцветные разнокалиберные бутылки говорят сами за себя. Поглазев недолго на прилавок с конфетами (редкое лакомство), облизнувшись на бочонок с селёдкой и равнодушно протопав мимо молочных бидонов, я покидаю магазин и иду дальше, вверх по улице.

Вот школа № 375, куда я пошла учиться в первый класс. После первого года обучения весь наш класс в полном составе перевели в другую школу, № 364. Почему это было сделано, так и осталось для меня невыясненным. Может быть, школа была переполнена, а в триста шестьдесят четвёртой был недобор учеников или были какие-то другие причины - кто теперь знает. Странно, но от  школы, где я проучилась целый год, у меня не осталось воспоминаний, никаких.

В верхнем конце улицы  уже мало для меня интересного. Справа – отделение милиции, куда заходил дядя Саша Машков, слева – небольшая булочная. Ассортимент в ней беднее, чем в знаменитой булочной на углу Сокольнический площади, но всё необходимое есть.

На углу Маленковской и Русаковской улиц расположился кинотеатр «Молот». В кино мы ходили не часто. Родителям и Гале не хватало времени и средств, а одну меня в кино не отпускали даже на утренние детские сеансы. Всё же несколько фильмов мне удалось посмотреть в «Молоте» с отцом. Мама ходить в кино не любила из-за духоты в зале. «Застава в горах, "Джульбарс", «Морской охотник», «Белая грива» - эти названия запомнились. «Застава в горах" и "Джульбарс"  добавила мне  любви  к лошадям и собакам, а после «Морского охотника» я «заболела» морской тематикой.

Дойдя до «Молота» вспоминаю отчасти забавный, отчасти не очень случай со мной, приключившийся, когда мне было четыре года или чуть поменьше.
И родители, и старшая сестра следили за мной строго. Гулять с подружками – только под окном или в садике, но так, чтобы была на виду. На улицу или за пределы двора – ни-ни, только со взрослыми. И всё же запомнился мне один случай, когда я этот запрет нарушила.. Был будний день, папа – на работе, Галя – в институте. Дома только мы с мамой. Пришли подружки, позвали гулять. Мама разрешила взять куклы и играть в палисаднике. Вот играем мы, разложили куклы, готовимся кормить их «обедом». И вдруг Ира (она старше меня на год, а Маши почти на два) вскакивает, смотрит куда-то в сторону садика и говорит: «Ой, фотографируют! Пошли быстрее!» Надо сказать, что фотоаппараты в то время были редкостью, ни у кого из наших с подружками семей их не было. Как же пропустить такое событие? И Ира моментально скрылась с глаз. Маша побежала за ней, а я замешкалась, убирала куклы под куст. Выхожу – никого не видно. И нет бы мне заглянуть в садик (а именно там один из соседей, недавно купивший фотоаппарат, тренировался делать снимки)! Нет, меня зачем-то понесло на улицу, хотя я представления не имела, куда идти сниматься. Просто шла по Маленковской улице, как говорится, «куда глаза глядят». Глаза глядели в сторону широкой  Русаковской улицы где движение транспорта было куда активнее, чем на нашей тихой улочке.  Почему никто из взрослых, попадавшихся навстречу, не остановил и не поинтересовался, куда это маленький ребёнок так целенаправленно идёт один, не знаю.

Остановила меня старшая сестра Галя. Она возвращалась с занятий и увидела меня, когда я уже готовилась шагнуть с тротуара на проезжую часть как раз напротив «Молота». На вопрос Гали, куда это я направилась, уверенно ответила: «фотографироваться»! Галя молча взяла меня за руку и повела домой. Я плакала просила маме ничего не говорить, но Галя была неумолима. Можно только представить, что чувствовала она, увидев меня, готовую шагнуть под колёса! Дома она сдала меня  с рук на руки маме, которая уже сходила с ума, не зная, где меня искать,  а сама, бледная, как мел, села на диван. Кажется, она даже лицо руками закрыла. Мама непедагогично, но эффективно объяснила мне всю неправильность моего поступка, отшлёпав от души по пятой точке. Такое с мамой случалось очень редко, всего раза два или три за мою жизнь, и только тогда, когда мои шалости переходили уже все дозволенные границы.  Переволновались, конечно, все, даже папа, который узнал о том, что случилось, после работы. Все, кроме меня. Поплакала, конечно, после маминой порки, но не столько от боли, сколько от обиды, ведь сфотографироваться мне так и не удалось! Правда, когда страсти уже утихли, родители сводили меня в фотографию, которая находилась на другой стороне Русаковской улицы. Выходит, шла я всё-таки в правильном направлении, сама не зная того! 

На улице темнеет, летний день хоть и длинный, но не бесконечный. Скоро зажгутся фонари. Если память не изменяет, какое-то время на нашей улице не было фонарных столбов, фонари висели на растяжках над мостовой, на тротуары света попадало мало. Позднее фонари перевесили на деревянные столбы на краю тротуаров, и передвигаться вечером по улице стало комфортнее. Впрочем, в одиночку и даже парами  разгуливать по улицам вечером и ночью было небезопасно: в послевоенные годы Сокольники славились наличием многочисленных банд и хулиганов-грабителей.. Пожалуй, я, хоть и невидимкой, но попробую попасть в парк пораньше. Сосредоточившись, прошу время отодвинуться немного назад, и… попадаю из лета в зиму, в ясный зимний день.

Парк 

Как красив наш парк зимой! Заснеженные аллеи, деревья, накрытые снежными шапками, кустов почти не видно, из сугробов торчат только голые верхушки. Снег сверкает, переливаясь тысячами огоньков.
Мы с мамой идём по аллее, которая начинается сразу за Маленковским входом в парк. Вход, возможно, называется по-другому, но мне привычней это название.

«Идём» – не совсем верно – идёт мама, а я еду на санках, которые она везёт. Поскрипывает снег под мамиными валенками, шуршат полозья санок. Мы едем на горку. Горка – невысокий холм чуть дальше от входа в парк. Как всё в парке, горка покрыта снегом, и ребята катаются с неё кто на чём: на санках, на подручных средствах – картонках, фанерках и прочем, на лыжах и просто на ногах.  За малышнёй приглядывают мамы и бабушки, ребята постарше обходятся без родительского пригляда. На горку я забираюсь уже пешком, мама везёт пустые санки. На вершине я ложусь на санки животом – так удобней, спинки у санок нет, -  мама подталкивает санки, и я лечу вниз, визжа от восторга. Дальше мама спускается, садится на лавочку у подножия холма и наблюдает, как я тащу санки наверх, а потом скатываюсь самостоятельно. Как-то раз, съезжая таким манером, я въехала лбом в дерево. Деревьев много, они окружают холм, но расстояния между ними довольно большие, оставляющие свободу для маневрирования. Мои санки слегка кривоватые, не всегда их удаётся направить по прямой. Мама снизу кричит: «в дерево! В дерево»! Она видит, что санки едут не туда, но затормозить я не могу. Мама тоже не успевает прибежать на помощь,, и я со всего разлёта сталкиваюсь головой с могучим стволом. Крик, шум, мама плачет, я тоже реву не столько от боли, сколько от испуга. Мама носовым платком зажимает мне ранку на лбу, подбегают другие родители, дают советы. В общем-то, ничего страшного не случилось, шапка смягчила удар, но маленькая отметина на лбу чуть ниже  кромки волос остаётся у меня надолго.
Нет, что-то не с того начинается моя экскурсия в парк. Пожалуй, я обойду горку стороной, тем более, что позднее на ней построили цепочную карусель, и горка для катания больше не использовалась.

Мы с мамой продолжаем двигаться в сторону «Детского городка». Он в конце аллеи и там масса приятных для детей удовольствий: большая деревянная горка с волнообразным спуском, такая же деревянная, но поменьше, с прямым спуском, разнообразные лесенки, качели и другие удовольствия.

Летом в городке открываются аттракционы: карусель с лошадками и качели-лодки. Сейчас аттракционы не работают, но я, пользуясь своим состоянием фантома, легко перемещаюсь из зимы в лето.
Кататься на карусели здорово. Не часто, но иногда мне выпадает счастливый билет, и вот я уже верхом а лошадке еду по кругу. Сама по себе езда меня не волнует, главное – я верхом! На лошади, пусть и не настоящей! Большего мне и не надо. Чаще мне приходится любоваться каруселью и представлять себя там из-за забора. Билет не дорогой, но у мамы как всегда не хватает денег, семья на многом экономит. Мне нравится наблюдать как бегут по кругу разномастные лошадки, как радуются дети, которым посчастливилось прокатиться. Зависти нет, так меня воспитали.

Не уверена, что это та карусель, но очень похожа. Фото из интернета

А вот я вместе с Галей качаюсь на «лодках» в Детском городке. Гондола раскачивается всё выше и выше, почти на высоту перекладины, я замираю от восторга полёта, мне хочется качаться бесконечно! Но вестибулярный аппарат, непривычный к таким упражнениям, начинает протестовать, меня укачивает, и Галя останавливает лодку. Вылезаю с помощью Гали, земля и небо угрожают поменяться местами. Галя поводит меня к скамейке, сажает и ждёт, когда я приду в себя.  Думаете, что неудачное окончание катания отбило у меня вкус  к подобным аттракционам? Ничуть не бывало, что позже подтверждалось не один раз.

Снова перемещаюсь из лета в зиму – как легко это получается у фантома! Забираюсь по лесенке у на большую горку. Во истину то, что в детстве казалось большим и даже неприступным сейчас представляется мне весьма скромных размеров. Всё же спуск по волнам захватывает как и прежде. С санками на горку не пускают, чтобы не портить покрытие полозьями, поэтому съезжают кто на чём, в основном на фанерках и картонках, а кто и просто на пятой точке. Восторг! Меня подбрасывает на верхушках волн, потом резко лечу вниз и снова наверх, а в конце спуска проезжаю длинную заледенелую полосу. Всё, приехала, надо быстро освобождать путь другим катающимся. Оставляю фанерку у лесенки – пригодится кому-нибудь, и нехотя покидаю детский городок. Зимний день короток, а мне надо ещё много успеть увидеть.

Выйдя на аллею, снова вижу знакомую картину: санный поезд. Бурой масти лошадь, запряженная в сани, за санями тянется вереница маленьких санок, в санках сидят ребятишки. Лошадь ступает не торопясь, совершая по аллее длинные круги. Возница на передке саней чуть-чуть шевелит вожжами: направлять лошадь не требуется, маршрут ей хорошо знаком.   

Санки ярко расписаны, полозья катятся по наезженной колее легко, лошадь ступает широкими копытами, почти полностью прикрытыми длинными щетками. Позвякивают колокольчик под дугой и бубенцы на сбруе. У лошади карие, усталые глаза, она снисходительно посматривает на суетящихся вокруг ребятишек, которые с разрешения возницы суют ей в мягкие тёплые губы кто морковку, а кто кусочек хлеба или сахара. Лошадь аккуратно подбирает с ладошек угощение и хрустит им.
Для меня свидание с лошадью - незабываемый момент. Мне, мелюзге, она кажется огромной, но не страшной, хотя мама её побаивается и близко подходить не разрешает. Но так хочется погладить шею, коснуться замшевого носа, ощутить горячее дыхание, которое паром вырывается из ноздрей. И вся лошадь – тёплая, уютная, и загадочно пахнет! Да, да, волнующе и загадочно! Некоторые дети, подойдя близко, морщат носы и отбегают – «фу, воняет!», а для меня запах чистой конюшни на всю жизнь остался самым приятным запахом на свете.

Снова вижу себя рядом с мамой.

- Мама, а ей не больно? – спрашиваю, разглядывая уздечку и  трензель во рту у коняги. Лошадь «жует» удила, они явно не нравятся ей.
- Наверное, нет, - неуверенно отвечает мама.
- А почему она тогда её, эту палочку, всё время жуёт? – задаю я следующий вопрос.
- Наверное, есть хочет, - говорит мама и отводит меня в сторону от лошади, освобождая дорогу тронувшемуся санному поезду, - лучше у папы спроси!
Санный поезд проезжает мимо, а я с завистью смотрю на счастливчиков, которым довелось в нём покататься.

Больше смотреть в зимнем парке нечего.. Есть ещё санная карусель недалеко от центральной аллеи, но это и всё, что в памяти сохранилось. Зато летом… Летом есть что посмотреть, послушать, и на что полюбоваться. Я возвращаюсь в лето.

Недалеко от центрального входа в парк расположен городок аттракционов для взрослых. Большое «Колесо обозрения» с кабинками – мы зовём его «Чёртовым колесом». Пока кабинка едет наверх, дух захватывает от высоты и открывающегося вида, а вниз – всё внутри обрывается, душа уходит в пятки. Незабываемое ощущение!

Два аттракциона с самолётами: два фанерных самолетика с пропеллерами крутятся в вертикальной плоскости, плавно поворачиваясь вокруг своей оси, и одинокий самолётик, делающий «мёртвую петлю», т.е. пассажир в нём в верхней точке висит вниз головой. Второй аттракцион так и называется «Мёртвая петля», но все зовут его почему-то «блохой», наверное, из-за формы противовеса в виде громадной капли. На самолётиках мне покататься не довелось: ни мама с папой, ни Галя сесть в них так и не решились, тем более, не пустили меня. Прокатиться, что ли, сейчас? Да нет, страшновато, летать даже на настоящих самолётах я всегда побаивалась.

Есть и ещё аттракционы, качели-лодки для взрослых, но  больше не помню, какие.
Выхожу на центральную аллею, любуюсь фонтаном. Как приятно в жаркий день посидеть на бортике, ощущая, как ветер гонит на спину множество мелких брызг! В фонтане резвятся несколько ребятишек, мамы и бабушки внимательно наблюдают, готовые в любой момент броситься спасать любимых чад. Бассейн в фонтане неглубокий, ребёнку по колено, но мало ли что!

Преодолеваю желание самой залезть в фонтан, чего мне не разрешали в детстве, и шагаю к эстрадам. Их в парке несколько, но самые мои любимые те, где летними воскресными вечерами играют оркестры. 
Эстрады похожи на морские ракушки – деревянная сцена с такой же деревянной полусферой-крышей над ней. Между собой мы так и называли эстрады –«ракушками». Я видела настоящие ракушки у соседей, которые летом ездили на море, поэтому название мне понятней и ближе, чем «эстрада». Перед эстрадами -  площадки с несколькими рядами скамей для слушателей.

Звуки духового оркестра слышны издалека. Глубокие голоса труб проникают в самую душу, волнуют, уносят в неведомые дали. Военный духовой оркестр играет, в основном, марши и вальсы. Никто из слушателей не танцует, для танцев есть специальные площадки.  Сцена освещена, а над зрителями уже начинает темнеть небо.
Если отойти от освещённого места, то над головой уже можно различить звёзды. Сначала они тусклые и видны плохо, но по мере того, как темнеет, становятся всё ярче. Огромная их россыпь зовёт куда-то в неведомую даль, в черноту космоса. Впрочем, про космос родители и учителя в школе расскажут мне много позже, а сейчас, когда мне пять лет, дневное небо кажется мне похожим на голубую арбузную мякоть, такую же зернистую и сладкую, а облака – огромными кусками ваты. Вечернее же небо представляется мне чёрным бархатным полотном, утыканным мелкими блестящими камушками.   
 
Есть ещё струнный оркестр, но мне он нравится меньше. Сложная музыка начнёт доходить до моего понимания позднее.
Сейчас я слушаю звуки скрипок, и в памяти немедленно возникает сцена: как-то раз, послушав выступление солиста – скрипача, я встала со скамейки и громко сообщила: «А мой папа лучше играет!» Окружающие нас зрители засмеялись, а папа дёрнул меня за платье и посадил на место, сказав, что на концерте нельзя громко разговаривать. Конечно, оценить и сравнить качество игры музыканта и папы я тогда не могла, но похвастаться очень хотелось.

Не сразу замечаю, как оркестры перестают играть, а на парк опускается ночь. Ещё немного полюбовавшись звёздами, я неохотно, скрепя сердце, иду в одиночестве к выходу.

Моя прогулка в детство окончена, фантом обретает плоть, мне снова много лет, и я обнаруживаю себя дома, в своей квартире в Сокольниках, в кресле рядом с торшером и с альбомом фотографий на коленях.

Отзвенело лето щебетаньем птиц,
Лягушачьим хором, трепетом зарниц.
А весна промчалась, будто не была, –
Осень золотая плачет у двора.
Детство дорогое, где же ты теперь?
Не открыть туда мне запертую дверь.