Убийцу искали, но так никого и не нашли. Атос удерживал у себя гостя с неделю, послав Гримо к нему на квартиру на улице Вожирар. Маленький неприметный дом так искусно прятался в садике, что никто бы и не догадался, что в нем проживает молодой человек. У Арамиса был слуга, который вел его хозяйство, и звали этого кругленького человечка - Базен. Базену было хорошо за тридцать, и это давало ему повод относиться к своему господину с некоторым покровительством, которое Арамис предпочитал не замечать. Базен сам принес вещи своего хозяина, не рискнув их доверить Гримо. Его даже записка Арамиса не убедила, и у него был повод составить себе мнение о новых друзьях господина Арамиса, а также познакомиться и с Мушкетоном. Господин Атос произвел на Базена впечатление, и он удалился, исполненный почтительности к его манерам и испытав шок от внешности господина Портоса. Едва он ушел, троица разразилась смехом, который долго не утихал.
- Все это прекрасно, но что вы собираетесь делать дальше, Арамис? – поинтересовался Атос, который уже несколько дней ломал голову, как разрешить проблему. – Вы собираетесь вернуться в лоно Церкви?
- Увы, - тяжело вздохнул молодой человек, - теперь это невозможно. Я убил человека: о каком рукоположении может идти речь?
- Так что вы думаете делать? Меня не смущает ваше присутствие, Арамис, но, сдается мне, что вас гложет не только содеянное, но еще какая-то проблема. Вам нужно с кем-то связаться?
- Иногда с вами становится страшно, дорогой Атос, - признался, наконец, несостоявшийся аббат. – Мне необходимо передать о себе весть моему ученому богослову. У меня было назначено свидание с ним на завтра, но я ведь не могу еще покидать ваш дом? Мой учитель наверняка вне себя от беспокойства, – Арамис с надеждой поднял глаза на Оливье. – Или я мог бы уже встретиться с ним?
Атос пристально посмотрел на своего невольного постояльца, и тот залился краской.
- Пишите письмо вашему богослову, я устрою, чтобы оно было передано ему. Базен надежен?
- Да, безусловно, - Арамис хлопнул себя по лбу. – Как я не подумал, это же самый простой путь.
- Вот и отлично, пишите вашу записку. А потом напишите прошение на имя господина капитана королевских мушкетеров де Тревиля с просьбой зачислить вас в роту черных мушкетеров. Вы дворянин, надеюсь?
- Шесть поколений знатных предков достаточно?
- Достаточно и четырех, друг мой.
- Атос, но я не собираюсь быть военным, - робко возразил Арамис. – Мое призвание – Церковь.
- Кто внушил вам эту глупость? – не выдержал Портос. – Человек, который только-только взял в руки шпагу, и через год ежедневных занятий с первого же выпада убивает своего противника – это воин, а не церковник. Ну, зачем вам быть сельским священником, когда вы можете стать королевским мушкетером?
- Это для вас сейчас – самый лучший выход из положения, Арамис. Никто не поверит, что вы способны на такое, и никто не станет искать вас среди солдат Maison du Roi. Припомните, нет ли среди ваших предков кого-нибудь, кто отличился на службе у королей.
- О, с этим не будет затруднений, - стеснительный Арамис опять залился румянцем. – Мой отец погиб при осаде Арраса, король Генрих очень любил его, и это он, незадолго до своей смерти, устроил меня в семинарию. Я был младший сын, на мою долю ничего бы не досталось все равно.
- Думаю, что сын доброго Генриха не забудет о сыне друга его отца, - кивнул Атос. – Пишите, я вас оставлю пока. Только напишите свое настоящее имя, Арамис: король и де Тревиль – единственные, кто должен и будет его знать.
****
Атос, с появлением Арамиса, стал замечать за собой удивительные вещи. Если раньше он все, что положено по службе: дежурства, занятия в фехтовальном зале, в манеже, обязательные парады, которые любил устраивать король, поддержание себя в боевой форме – все это он проделывал, потому что обязан был, а не потому, что хотелось, то с появлением друзей, иногда ловя на себе восхищенные взгляды сослуживцев, он стал все делать с особой тщательностью. У него, в чем пришлось признаться самому себе, становилось теплее на душе, когда он замечал, как старательно отрабатывает в фехтовальном зале приемы боя Арамис, украдкой бросая взгляды в его сторону: молодому человеку так хотелось одобрения старшего товарища!
Атос стал ощущать не на словах – на деле, это внимание к своей персоне, и оно грело его, заставляло чувствовать, что он кому-то нужен, что его похвала для кого-то важна.
****
Письмо пришло от поверенного тогда, когда у Атоса и близко не было в голове мыслей об оставленном доме. Мэтр Бурдон давал ему отчет в делах, и, как бы между прочим, намекал, что не мешало бы приехать, потому что с некоторых пор в графстве намечаются изменения, и они непосредственно касаются господина графа.
Атос написал в ответ, что не считает необходимым появляться дома и тем самым разрушать сложившуюся легенду о своем исчезновении; и тогда Бурдон прислал ему то, что удивило достойного стряпчего: письмо. Кто-то еще знал о том, что граф жив.
Оливье даже не успел начать читать затейливо сложенную записку, на которой было выведено: «Его сиятельству господину графу Огюсту де Ла Фер». Почерк! Он больше ничего не видел и не понимал, кроме этой строчки, написанной рукой Анны. И имя… только она могла так написать. Что ей нужно? Зачем писать, что-то сообщать? Между ними все кончено, и, слава Господу, что не свершилось ужасное, хотя она смогла растоптать его любовь, и навсегда похоронить его веру в себя.
Атос заставил себя сломать печать и развернуть листок. С каждым прочитанным словом он ощущал, что погружается в трясину, из которой не выбраться. Анна не упрекала его ни в чем: беспристрастно и жестко она извещала графа, что родила от него сына, и вынуждена была оставить ребенка на попечении няньки в Англии. А пока, если он пожелает узнать поточнее, где находится ребенок, они могут встретиться в том самом доме, где она жила с Жоржем.
Оливье раз двадцать перечитал это письмо, и только потом отбросил его. Оно теперь было навечно врезано в его память, горело огненными строчками, стоило ему прикрыть глаза, звучало в ушах голосом Анны. Анны или Шарлотты? Да какое значение имеет имя, если оно принадлежит холодной и расчетливой хищнице!
Он попытался успокоиться, и трезво взглянуть на создавшуюся ситуацию. Она не пишет ничего о возрасте мальчика. Почему? Уверена, что он не станет искать ребенка или боится, что у него возникнут сомнения, не подсунули ли ему чужого бастарда? А ведь сомнения действительно были совсем не безосновательными: были ли они близки на самом деле, или его ловко провели и на этот счет? Он пытался вспомнить о той ночи хоть что-то, хоть какие-то свои или ее действия, но в памяти не осталось ничего, кроме сладости ее поцелуя, когда она сидела у него на коленях. Потом – полный провал в памяти до самого утра, когда он очнулся с диким похмельем. От чего: от бокала вувре со странным привкусом? За этот привкус он уцепился, как за спасительный канат: она что-то добавила в вино, иначе не объяснишь это забвение. В том состоянии, в которое он впал, он способен был совершить хоть какое-то насилие? Скорее всего, его опоили, чтобы потом, предъявив ему обвинения, заставить жениться. Рискованный трюк, но с таким дураком, каким он себя тогда показал, беспроигрышный, хотя потом, утром… вот тут он уже сомневаться не мог, эти воспоминания остались с ним, как и то, что кюре застал их в постели.
От всего прочитанного и передуманного у Атоса голова пошла кругом. Первое побуждение было: испросить отпуск и помчаться в Берри. Анна наверняка поджидала его там, и узнала бы о его приезде и без всякого письма. Но он уже был другим: он не был так доверчив, он стал циником и не верил ни единому слову, сказанному женщиной. Его окончательным решением было не поддаваться на провокации.
Второе письмо пришло месяца через три: Анна сообщила, что мальчик умер от оспы. Она прямо не упрекнула Оливье, но упомянула, что кормилица, не получавшая деньги на содержание ребенка в течение двух месяцев, скорее всего просто не стала возиться с больным малышом. Между строк это прозвучало, как: «В смерти ребенка есть и ваша вина».
Атос подумал было заказать мессу по усопшему, но мать не удосужилась сообщить вероятному отцу имя малыша, и вообще: «А был ли мальчик?»
Все это закончилось тем, что Атос, с появлением друзей ставший пить не больше, чем все вокруг, испросил неделю отпуска и исчез: никого не принимал, нигде на появлялся, и приказал отвечать Гримо, что господин Атос уехал на родину. На самом деле он пил. Он пил так, что, если бы мог оценить свое состояние со стороны, то, наверное, испугался бы. Но предусмотрительный мушкетер завесил единственное зеркало в спальне, и через неделю, когда он почувствовал, что пора остановиться, потому что безумие стоит у порога, он последним усилием воли заставил себя сдернуть это покрывало. На него смотрел жуткий тип с опухшим лицом, недельной щетиной и налитыми кровью глазами. С минуту Оливье смотрел на свое изображение, пытаясь увязать пьяницу в зеркале с самим собой, а когда понял, что ему не мерещится, отшатнулся в ужасе, сбросив зеркало на пол. Гримо, прибежавший на шум бьющегося стекла, замер на пороге: зеркало бьется к беде.
Как в тумане, Атос наблюдал за лакеем, который собирал и выметал осколки с пола, а когда тот закончил, знаком приказал привести себя в надлежащий вид. Часа через два он бы мог уже без отвращения созерцать свою, смертельно бледную физиономию, но смотреться было не во что.
Можно было всмотреться в себя, но там обнаружились такие бездны, что молодой человек предпочел созерцать окружающий мир. Анна больше не давала о себе знать, и, постепенно, острота произошедшего стала покрываться коркой если не забвения, но успокоения.
****
Время шло, приближалось Рождество 1624 года. Бурдон все настойчивее приглашал Атоса посетить родные места, пока Оливье не понял из его намеков, что речь идет о его семействе. Поверенный графа оказался в сложном положении: он вел дела всего рода и, когда его члены находились в конфликте интересов, мэтр Бурдон умел ловко разрешать имущественные споры. Атос должен был отдавать себе отчет, что рано или поздно его семья возьмется и за его долю наследства. Речь, наверняка шла о замке его бабки, в котором он вырос и который по завещанию старой графини принадлежал ему до той поры, пока он в нем живет. Спорность этого пункта подтверждалась его мнимой смертью.
Короче, Оливье понял, что он должен решить: поставить свою подпись под документом, отдающим замок и угодья в руки мадам Клермон-Бове, его тетки, или вернуться домой, под сень бабушкиного замка, доказав всему свету, что он жив и здоров. Что-то подсказывало Атосу, что последнее вызвало бы и появление Анны.
*****
Получив недельный отпуск, мушкетер отправился в Берри. Надо честно сказать: если бы не время, достаточное для поездки туда и обратно, где быстрой рысью, а где – галопом, он бы плелся шагом, так не хотелось ему домой. Но, делать нечего, и на третий день Атос, вновь ставший на эти дни графом де Ла Фер, объявился у Бурдона.
Бурдон, еще не старый человек, унаследовавший свою должность от отца вместе с прилагающейся к ней клиентурой местных аристократов, испытывал симпатию к наследнику де Ла Феров, считая, что молодой человек зря бросил все, да еще без всякой видимой причины; поэтому, он все же питал надежду, что ему удастся убедить своего клиента в безосновательности ухода от светской жизни, заодно, обрисовав ему безрадостные перспективы проживания в Париже под непонятным прозвищем.
Уже перед самым Буржем Атос остановился в придорожном трактире. Пристроив Анхеля в конюшне собственноручно, Оливье обратил внимание, что жеребец ведет себя беспокойно: он принюхивался, прядал ушами, переступал ногами, фыркал, вскидывая гордую голову, и всеми силами выражал нетерпение. Анхель чуял родной дом, и это спустя столько лет! Его настроение передалось и хозяину, и, садясь за стол, Атос хмурился: он сам себя задерживал, но ему требовалось привести мысли в порядок.
- Сударь, вы не возражаете, если я устроюсь за вашим столом: мест в зале больше нет, - хрипловатый голос показался странно-знакомым. Оливье поднял голову и узнал графа Рошфора.
- Вы, граф? Какого черта? – не сдержался де Ла Фер.
- У меня нет выбора, господин Атос: я голоден, - как ни в чем не бывало усмехнулся Шарль-Сезар, и его смуглое лицо осветилось самой добродушной, на какую граф был способен, улыбкой. – К тому же, мы не в Париже, а дома, в родной провинции. Тут можно и без особых церемоний, граф. Не скажу, чтобы я был счастлив с вами встретиться, но счет закрыт.
- Мы с вами оставили друг другу отметины: это уравнивает наши шансы, - сухо заметил граф.
- Бросьте, де Ла Фер. Я давно знаю, что вы в Париже.
- Предполагал подобное. Но мы с вами в разных лагерях.
- У меня приказ его преосвященства не трогать вас ни при каких обстоятельствах.
- Вот как! – протянул мушкетер. – И чем я заслужил такую честь?
- Я не знаю, - честно ответил Рошфор. – Но, сами знаете, кардинал не станет беречь противника без повода. Он не в том положении. И противник ли вы ему на самом деле?
- Зря он на меня рассчитывает, - поджал губы граф де Ла Фер. – Нам с ним не по пути!
- Господин кардинал в таких случаях говорит, следуя Евангелию: «не судите опрометчиво!» - улыбнулся Рошфор нетерпимости Атоса. – Но вернемся к нашим баранам, граф.
- А они есть у нас? – недовольство Атос уже едва скрывал.
- Есть, не сомневайтесь. Говорят, ваша тетушка Клермон-Бове не может жить без вашего замка. Ей, для полного счастья, нужны и ваши земли, иначе она не мыслит себе, как женить и выдать замуж весь свой выводок.
- Я знаю, что у нее на уме: потому я здесь, - Атос тяжело вздохнул. – Как ваши дела, Рошфор? Как ваш батюшка?
- Отца не стало через полгода после смерти сестры.
- Луиза умерла? – воскликнул Оливье с ужасом. – Как это случилось?
- Она умерла родами, оставила сына сиротой.
- Сиротой? А как же его отец?
- Погиб. Корабль, на котором он отправился на Мартинику, желая разбогатеть, потопили испанцы. Так что я оказался в наших краях не случайно: надо позаботиться о ребенке. Его преосвященство хочет лично принять в нем участие.
- Кардинал имеет теперь такую возможность, - известие о смерти мадемуазель де Люсе лишило Атоса желания говорить о чем-либо. Он отставил жаркое из кролика, отдавая дань лишь поданому вину, пропуская мимо ушей рассказ Рошфора о последних новостях в провинции, когда вдруг услышанное знакомое имя заставило его встрепенуться.
- … и представляете, каково было мое удивление, когда я встречаю в наших краях эту самую Анну, сестру священника, в роли вдовы англичанина барона Винтера. Бедняжка только вернулась из Англии, где оставила на попечение кормилицы крошку сына.
- О ком вы говорите, Рошфор? Простите меня, но я так потрясен известием о смерти вашей сестры, что прослушал все, что вы говорили. О какой сестре священника была речь?
- Бог мой, граф, да о той самой, за которой вы так старательно ухлестывали, что даже собирались жениться на ней. Если я не ошибаюсь, в девичестве ее звали Анна де Бюэй? И как случилось, что ваши планы не состоялись? Что вам помешало?
Атос отшатнулся, его бледность поразила Рошфора, который понял, что ненароком коснулся какой-то душевной раны де Ла Фера.
- Прошу вас меня извинить, но, к сожалению, я вынужден вас покинуть, Рошфор. Меня ждут в поместье, - мушкетер бросил на стол деньги за почти нетронутый обед, допил стакан вина и покинул трактир, кивнув на прощание Рошфору. Только выехав на дорогу, ведущую к дому, он разрешил себе высказать вслух все, что испытывал. Он гнал Анхеля, рискуя сломать себе шею на ухабистой дороге и сыпал проклятиями, которыми так богат язык английских моряков: французский в его состоянии не мог передать всего, что бурлило и корчилось в душе Оливье. Потом он выдохся, как и его Анхель, и направив усталого жеребца в небольшую рощицу, Атос дал ему возможность передохнуть. До замка старой графини оставалось меньше лье, он уже был виден с ближайшего пригорка, но Оливье не позволил себе такой роскоши: созерцать свой дом издалека. Он еще в Париже представлял себе, как подъедет со стороны рва, где всегда была припрятана для него лодка, и заберется в дом незаметно для окружающих. Поднимется по узкой каменной лестнице, держась за веревочные перила в башенку, где у него был устроена бабкой комната для игр, переберет дорогие, памятные для него предметы… звук лошадиных копыт прозвучал совсем рядом и коротко заржал Анхель.
- Граф де Ла Фер? Ваше сиятельство изволили явиться к родным пенатам? Живой, и насколько могу судить – здоровый? – ехидный тон, переливы бархатистого сопрано. Оборачиваться не стоило, он и так узнал, кто стоит за спиной. Поделом ему, надо было сидеть в Париже, и пропади пропадом все, что было связано с Берри! – Ваше сиятельство не желает общаться? Париж на вас плохо повлиял, к вам обращается дама, а вы сидите к ней спиной! Или это общество мушкетеров так пагубно влияет на моего бывшего жениха? Ах, Боже мой, - продолжал издеваться голос, - и этот человек учил меня светским манерам! И кого же я вижу перед собой? Опустившийся пьяница, которого родственники уже и за родственника почитать не желают, стесняются родства с ним. Да обернитесь же, наконец, граф! Посмотрите, кто из нас кем стал! Боитесь?
Оливье обернулся, но чего же ему стоило это простое движение!
Анна сидела верхом на серой лошади так непринужденно, словно всю жизнь только и занималась верховой ездой, и улыбаясь с неприкрытой издевкой, сверху вниз смотрела на него. Дорогая лошадь, роскошная амазонка, конюший неподалеку (и это вдова?) – баронесса Винтер, так, кажется, называл ее Рошфор, даже став знатной дамой, не приобрела истинной светскости. Рошфор не солгал, она кого-то поджидала на дороге, возможно, даже его.
Ни слова не говоря, Оливье направился к Анхелю, собрал повод и вскочил в седло. Он спиной ощущал ожидающий взгляд Анны, но пустил лощадь рысью, и так ни разу и не оглянулся. Разговора, на который она рассчитывала, не получилось. Атос передумал навещать замок; вместо этого он направился прямо к мэтру Бурдону.
*****
Подписать документ не заняло много времени: все намеки стряпчего о необходимости графа вернуться в замок, разбились о холодное безразличие мушкетера. Он поставил свою подпись на документе об отказе от земель и замка в пользу семьи Клермон, пожелал, чтобы мэтр вел его дела с Ла Фером, который по-прежнему принадлежит только ему, так же холодно и вежливо отвесил легкий поклон, и вышел, оставив у Бурдона чувство досады и разочарования.
Отныне с Берри Атоса ничего, кроме воспоминаний не связывало, да и те он постарался запрятать в память поглубже. И дом его теперь – на улице Феру.