К 150-летию Ивана Бунина | Из дневников. 1917
/ Комитет национального наследия, 2020
——
27 июля 1917 г.
Счастливый прекрасный день.
Деревенскому дому, в котором я опять провожу лето, полтора века. И мне всегда приятно вспоминать и чувствовать его старину.
Старинный, простой быт, с которым я связан, умиротворяет меня, даёт отдых среди моих постоянных скитаний. А потом я часто думаю о всех тех людях, что были здесь когда-то,— рождались, росли, любили, женились, старились и умирали, словом, жили, радовались и печалились, а затем навсегда исчезали, чтобы стать для нас только мечтою, какими-то как будто особыми людьми старины, прошлого. Они,— совсем неизвестные мне,— только смутные образы, только моё воображение, но всегда со мною, близки и дороги, всегда волнуют меня очарованием прошлого.
Ещё утро, лёгкий ветерок проходит иногда по комнате,— открыты все окна. Которое нынче число? Если бы я даже не знал какое, я бы и так, кажется, мог сказать, что это конец июля,— так хорошо знаю я все малейшие особенности воздуха, солнца всякой поры года. В то окно, что влево от меня, косо падает на подоконник радостный и яркий солнечный свет и глядит зелёная густота сада, блестящая под солнцем своей несметной листвой, в глубине своей таящая тень и ещё свежую прохладу и то замирающая, затихающая, то волнующаяся и тогда доходящая до меня шелковистым, ещё совсем летним шорохом.
В другие окна я вижу прежде всего ветви и сучья старых деревьев — серебристого тополя, сосен и пихт,— и бледно-голубое небо среди них, а ниже, между стволами, деревенскую даль: слегка синеющий на горизонте вал леса, желтизну уже скошенных и покрытых копнами полей, ближе — раскинувшееся по склону к мелкой речке поместье Бахтеярова, а затем, уже совсем близко,— старую низкую ограду нашей усадьбы, молодые ёлки, идущие вдоль неё, и часть двора, густо заросшую крапивой,— и глухой и жгучей,— которую припекает солнце и над которой реет крупная белая бабочка.
Уже по одному тому, как высока крапива, мог бы я безошибочно определить, какое сейчас время лета. А кроме того, сколько едва уловимых, но мне столь знакомых, родных с детства, совсем особых запахов, присущих только рабочей поре, косьбе, ржаным копнам!
И течёт, течёт моё спокойное, родное, счастливое деревенское летнее утро. Смотрю на пятна тени, косо испещрившей под ёлками ограду, на крапиву, на бабочку; потом на тихо колеблющуюся возле окон серо-зелёную бахрому корявых горизонтальных сучьев пихты, на воробьёв, иногда садящихся на солнечный подоконник и с живым, милым, как будто чуть-чуть насмешливым любопытством оглядывающих мою комнату. Не слушая, я слышу то непередаваемое, летнее, как будто слегка завораживающее, что производят летающие вокруг меня и роящиеся на подоконнике мухи, слышу шорох сада, отдалённые крики петухов — и чуть внятную детскую песенку кухаркиной девочки, которая всё бродит под моими окнами в надежде найти что-нибудь, дающее непонятную, но великую радость её маленькому бедному существованию в этом никому из нас не понятном, а всё-таки очаровательном земном мире: какой-нибудь пузырёк, спичечную коробку с картинкой...
Я слушаю эту песенку, я думаю то о том, как вырастет эта девочка и узнает в свой срок всё то, что когда-то и у меня было,- молодость, любовь, надежды,— то о том, где теперь косят работники,— верно уже у Крестов,— то о Тиверии, о Капри... Почему о Тиверии? Очень странно, но мы не вольны в своих думах. И я представляю себе вот такое же, как сейчас, летнее утро, с тем же самым солнцем, что горит на моём подоконнике, и совершенно ясно вижу белый мраморный дворец на горном обрыве острова, столь знакомого мне, и этого человека, которого называли императором и который жил, в сущности, очень недавно,— назад тому всего сорок моих жизней,— и очень, очень немногим отличался от меня; вижу, как сидит он в лёгкой белой одежде, с крупными голыми ногами в зеленоватой шерсти, высокий, рыжий, только что выбритый, и щурится, глядя на блестящий под солнцем, горячий мозаичный пол атрия, на котором лежит, дремлет и порой встряхивает головой, сгоняя с острых ушей мух, его любимая собака...
Во втором часу вышел из дому, пошёл в сад по липовой аллее, в конце которой, за воротами, светлело, белело небо. Земля суха и тверда, приятно идти, на земле лежат уже кое-где палевые листья. Солнце скрылось, потускневший сад был под синеватой тучей, заходившей с юга,— очень хорошо. За воротами серо-зелёные бугры кладбища (давно упразднённого), дальше открытое поле, жёлтое, покрытое где-то копнами, кое-где рядами. Удивительная бирюза между ними на севере, сладкий, ещё совсем летний ветер дует с юга из-под тучи, и ещё по-летнему доносится хлопанье перепела.
Четвёртый час. Крупный ливень, град,— даже крыша от него дымилась как будто. К северу из-за тучи белая гора другой тучи и млеющий синий яхонт неба. В комнате с решётчатыми окнами сырая свежесть, запах дождя, мокрой крапивы, травы.
Пять часов. Сад на низком фоне свинцово-синей тучи. Высовывался из окна под редкие капли дождя на эту сырую пахучую свежесть, в одной рубашке — необыкновенно приятно, но почему-то страшно напомнило детство, свежесть и радость первых дней жизни.
Всё дождь — до заката. К закату стало на западе, под тучей, светиться. Сейчас шесть. В комнате от заката, сквозь ветки палисадника, пятно странного зелёно-жёлтого света.
Опять прошёл день. Как быстро и как опять бесплодно! >>