В горах моё сердце… Доныне я там.
Р. Бернс
Nous ne nous verrons plus jamais.
Итак, двадцать шестого мая две тысячи … года я вышел из туберкулёзной больницы, держа в одной руке сумку с жалким скарбом, а в другой обыкновенную папку.
Организм за семь месяцев был очищен от заразы, почти уже одолевшей тело, лёгкие стали нежны и светлы, как у младенца, лишь свежие рубцы – фиброз – напоминали о том, что я вырвался с того света.
Ничто не напоминало о прошедшей неуютной зиме – улицы стали тесными от расцветших деревьев и осмелевших автомобилей, белые облака порой прикрывали солнце и лёгкие тени падали на город. Весна, скоро лето – и горожане улыбались.
Но я отвык от здоровых людей, страшился бедных плохо, одетых встречных, от которых мало отличался, и чувствовал, что до полного выздоровления далеко.
В папке лежала рукопись – повесть о любви, случившейся тридцать лет назад.
Туберкулёз явился рубежом, уже не первым, после которого жизнь разделилась: до и после. Он изменил меня самого и моё прошлое, а Маргарита оставалась прежней. Могущие возникнуть романы так и не зачинались, я сравнивал претендентку с Маргаритой и отвергал, как несравнимую, по-прежнему оставаясь в одиночестве. Видимо, какая-то неправильность существовала в моём мозгу, где билась мысль – она, она…
Больничный лист был закрыт, мне позволяли вернуться к прежней работе. Вечерами я переводил повесть на компьютер. Некоторые фразы исправлялись, некоторые вычеркивались, добавлялись новые, но в целом текст оставался таким, каким он сложился в больничной палате. Казалось, что удалось изложить на бумаге мысли и чувства именно такими, какими они были в моём сердце. И вот распечатано, и спрятано в стол.
Но она должна знать, должна.., я должен объяснить…
Что скажет она, когда прочтёт мою повесть? Девичья память короткая. Что такое летняя интрижка для молоденькой девушки? Влюбилась на природе в женатого мужчину – с девицами такое случается. Но лето проходит, проходит и нечаянная любовь.
А я помнил горести и радости детского мира, потоки солнечного света, очарование горных ночей, полноту и искренность чувств, нежность и слёзы расставания…
Я давно потерял Маргариту из вида, лишь робко расспрашивал людей, которые, по моим предположениям, могли что-либо знать о ней.
Впоследствии я не раз вспоминал долгие месяцы, проведенные в туберкулёзной больнице, такими они были безмятежными и полными внутренней деятельности. Последующие годы превратились в кошмар. Вернувшись домой, я не застал привычных вещей – ни одежды, ни рукописей, ни книг. Всё было уничтожено. Каждый день, просыпаясь, я слышал: убирайся назад, туберкулёзник, заразу здесь разводишь, гнида. Это кричали мои дети, мои маленькие мальчики, которых я водил в детский сад, кормил с ложки, которым я рассказывал сказки и целовал лобики перед сном. Жизнь моя наполнилась доселе неизвестным мне ужасом и порой я завидовал завёрнутому в жалкое казённое одеяло мертвяку, которого ещё живые тубики, ухмыляясь, несли в морг.
Я так нуждался в любви и ласке, мне так нужно было доброе слово. Но в мире, как всегда, не было ни одного, ни другого, ни третьего. В мире царило зло.
На мониторе моего компьютера выставлена фотография.
Это фотография женщины, с которой я вступил в брак.
На Небесах.
… Мы расстались не в конце августа, а позже.
…Два месяца. Конец сентября. Перекрёсток. Я купил цветы – три стебелька, самые простые, похожие на горные, и протянул Маргарите.
– Ах, Игорь Васильевич, – сказала она, – вы ничуть не изменились.
– Да, Маргарита Генриховна, не успел, – шутка неудачна.
…Декабрь. Тротуар. Литая ограда. Дворец великого князя.
– Я скажу вам всё то, о чём молчал, скажу всё.
– Не надо, – ответила она. – Не надо.
Мы испугались перемен. И не могли поверить, что всё кончено.
…Год. Я встретил лагерного повара Володю. Он спросил:
– Как Маргарита? Передай ей привет.
– Мы расстались. Давно. Тогда ещё.
Володя дружелюбно держал мою ладонь в своей, но после этих моих слов одернул руку и, не попрощавшись, пошёл своей дорогой. Я смотрел ему вслед и понимал, что это он поставил розу в стакан.
…Два года. Зима. Я встретил Маргариту в троллейбусе. Ехать нам далеко и выходить на одной остановке.
– Как ваши дела? – спросила она.
– Нормально, – ответил я и посмотрел приподнятую в области живота старенькую маловатую шубку.
– Жду вот, – на глазах выступили слёзы. – Уже семь месяцев.
Всё правильно. Девушки должны выходить замуж. А не ждать чужих испорченных мужей.
Но что сказать вслух, я не знал и молчал.
…Четыре года. Говорили, что она осталась на кафедре филологии.
Огромный корпус университета и наш факультет политехнического находились рядом, и я часто рассматривал университетские окна, надеясь, что там мелькнёт знакомый силуэт.
Закончилась летняя сессия и однажды на нашей общей конечной остановке я сел в маршрутное такси на переднее сиденье рядом с водителем, захлопнул дверь, поднял глаза и увидел Маргариту.
И она увидела меня.
И заплакала.
Держа руку на рычаге коробки передач, водитель медлил – люди они понятливые – и ждал. Но я сказал:
– Поехали.
Он ещё раз взглянул на меня, на плачущую девушку, и тронулся с места.
…Каждое лето я приезжал на полянки возле Красных песков, где мы вдвоём проводили много времени, и в отчаянии катался по траве.
Здесь, в счастливых горах, живёт нимфа Лето с дочерьми. Осенью мать умирает, а весной рождается вновь. Дочки – Любовь и Разлука – обладают бессмертием.
…Девять лет. Жизнь продолжалась и надо устраивать жизнь.
Говорят, чтобы жениться – надо закрыть глаза, а чтобы супружество было счастливым – открывать глаза не следует.
Увы!
Это правда.
…Восемнадцать лет. Говорили, что Маргарита где-то рядом, в нашем городе; возможно, что пятью минутами раньше или часом позже она прошла этой аллеей; возможно, она только что отошла от окон своей аудитории; минуя перекрёсток, где когда-то купил незатейливый букетик, я ожидал встречи, но ни цветочницы, ни Маргариты – никого.
…Девятнадцать лет. Я не выдержал, написал письмо, отправился в университет, на исторический факультет, нашёл мать Наталью Андреевну. Я: „Передайте, пожалуйста, Маргарите Генриховне”. Она: „Для Войновой? Передам”.
…Двадцать пять лет. Вдруг представилась возможность поработать воспитателем в „Радости”. И вот спустя четверть века я снова встал на крылечко столовой, увидел дальние меловые склоны и протянул руки, чтобы обнять Маргариту, но встретил лишь холод перил.
…Тридцать один год. Я собрался с духом: на исторический. Какая-то преподавательница сжалилась и на вопрос: “Как найти Наталью Андреевну?”, ответила: – „Она умерла.” – „Давно?” – „В прошлом году.” – „Родственники у неё остались?” – „Да. Дочь.” – „А её где найти?” – „В юридическом, на кафедре филологии, – и добавила со смешком (ох, уж эти женщины): – Бедняжка в мужьях запуталась…”
Вот так я нашёл Маргариту. Очень просто.
Она работала в престижном и закрытом для чужих вузе.
Центр города. Здание имперской постройки. Красивое парадное.
Понимая, что сейчас совершу ещё одну ошибку и моя жизнь опять изменится не в лучшую сторону, я толкнул тяжёлую дверь.
Просторный вестибюль. Пропускной режим.
Я позвонил на кафедру филологии и попросил к телефону Маргариту Генриховну.
– Маргариту Генриховну? – уточнила учёная дама.
– Да.
– Она сейчас занята со студентами.
– Можно мне пройти к вам?
– А по какому вопросу?
Я всегда отличался прямолинейностью и сказал не размышляя:
– Консультация по личному вопросу.
Дама замялась и после размышлений сказала:
– Скажите ваше имя и передайте трубку вахтёру.
Я поднялся на второй этаж. Двери внутри здания почти не уступали парадной.
В названной аудитории толпились студенты, шумно.
Я шагнул к девушке за компьютером:
– Я только что разговаривал с вашей заведующей кафедрой.
– Она здесь, – секретарша завела меня в отгороженную часть аудитории.
Хозяйка кабинета:
– Это вы такой-то? Вы откуда?
– Здравствуйте. Я с политехнического.
– Я заведую кафедрой, – дама назвалась. – Что вы хотите?
– Мне бы хотелось видеть преподавательницу Войнову.
– Да. Ну, что ж, – произнесла дама, внимательно изучая странного посетителя, – по личному. Идёмте.
Она любезно вышла со мной в аудиторию и громко сказала в дальний угол:
– Рита, к тебе пришли.
– Да? – удивлённо поднялась высокая стройная женщина. – Я сейчас, – сказала она студентам.
– Маргарита Генриховна, я хотел бы с вами поговорить. Вы не будете возражать, – обратился я к начальнице, – если мы ненадолго выйдем?
Начальство осмотрело уже обоих и строго сказало:
– Только недолго.
– Кто вы? – с недоумением спросила Маргарита.
– Пойдёмте в коридор.
Она не узнавала меня.
Прозвенел звонок, стало людно и тесно.
– Кто вы? – с тем же недоумением повторила она.
– Меня зовут Игорь Васильевич. Помните такого?
Маргарита побледнела, нервно сжала пальцы.
Растерялась.
– Маргарита, ты ничуть не изменилась.
Молчит.
Одет я был плохо, сильно обнищал, поседел, три уцелевших зуба нижней челюсти открыто насмехались над былыми здоровьем и молодостью.
Маргарита боялась узнавать.
– Выйдем во двор, – наконец промолвила она, направляясь к лестнице.
– Нет, лучше сюда, – сказала она на первом этаже, – в буфет.
Окна кафедры филологии выходили во двор.
В буфете – потолки под небесами – толкотня, неубрано.
– Здесь, – на незанятом столе она резко сдвинула грязную посуду в сторону, тонкие пальцы возбуждённо забили по столешнице.
Прошедшие тридцать лет дались ей непросто.
– Маргарита Генриховна, у меня есть рукопись. Я хочу, чтобы вы её прочли.
– Зачем?
– Ну… надо, наверное…
– Вот уж не ожидала, – она постепенно успокаивалась. – Столько лет… Зачем вы пришли? Я думала, вы уехали.
– Не мог я уехать. Мысль о вас держала меня здесь.
– Столько лет прошло…
Я молчал.
– Это было ваше письмо?
– Да.
Через тридцать лет, бережно и томительно отсчитанных, я смотрел в дорогое лицо и понимал – не было этих тридцати лет, не было, понимал, что по-прежнему люблю эту девушку и только лишь вчера тёмные волосы скользили по моей щеке.
Но в глазах Маргариты я видел лишь растерянность и неловкость. Изящные пальцы торопливо скользили по столу.
– Зачем вы пришли?
– Не знаю… Не мог иначе…
– Где ваша рукопись?
– Если вы согласны, принесу.
Молчит.
– Хорошо. Только не пропадайте на треть века. Вот мои телефоны.
Не знаю зачем, но в коридоре я взял Маргариту за руку и крепко сжал её пальцы.
Звоню через неделю:
– Где мы встретимся?
– Сейчас подумаю.
Подумав, Маргарита назначила время и место: три часа дня на перекрёстке, где я покупал цветы для неё.
Некогда оживлённый район превратился в пустынную автомобильную развязку, обставленную примитивными жилыми высотками.
– Есть скверик, пойдём туда.
В скверике мы сели на скамейку.
– Отметьте, что вам не понравится, – я протянул толстую потёртую папку.
Положил её ладонь на своё запястье.
Маргарита исподволь рассматривала меня.
А я рассматривал её. Уже в наше первое свидание я увидел всё: она была худа, даже очень, острые ключицы выпирали из-под сухой желтоватой кожи, движения нервны и слишком быстры, потёртая шерстяная кофта, да, видимо, жилось ей нелегко.
Пока я лежал в больнице, жена выбросила мою одежду, и ходил я в том, что однажды раздавала туберкулёзникам какая-то благотворительная христианская организация. За семь месяцев лечения накопилось множество долгов, рассчитываться с которыми при моей зарплате было сущей мукой, почти всё я отдавал заимодавцам – не перевелись ещё добрые люди – и тратить что-либо на себя просто ещё мог.
– Знаете, Маргарита Генриховна, четыре года назад я перенёс туберкулёз лёгких, – сказал я намеренно жёстко; в ёе лице ничего не дрогнуло, ответила лишь, что её теперешний муж болен болезнью Паркинсона.
Через некоторое время она освободила руку.
Мы говорили о всякой чепухе.
– Я тоже пишу, – она протянула толстую брошюру, это была какая-то методичка.
Листаю – неловкие фразы не связывались друг с другом, мысль не улавливалась; хорошие методические разработки вообще редкость. По лицу Маргариты прошла тень – она заметила моё недовольство.
Мы простились, договорившись о новом свидании.
Уже зима переходила в весну, когда мы свиделись – Маргарите Генриховне было некогда. Она спустилась в вестибюль, сказала:
– Рукопись я прочла, есть замечания. Но тяжело пришлось.
Действительно, моя ошибка была непростительна – шрифт слишком крупный, распечатан в два интервала, страницы перепутаны.
– Прошу прощения, у меня сейчас начинаются занятия.
Шёл дождь…
Май бушевал. Выправив и сократив текст, я отформатировал его по правилам – Times New Roman 12, один интервал, стандартные поля, положил в новенькую папку. И отправился в юридический.
…На зебре к юридическому стоял высокий мужчина с плоским лицом. С презрением поглядывая по сторонам, он разговаривал по сотовому телефону. „С Маргаритой”, – подумал я. Он словно угадал мои мысли и наши взгляды встретились; возможно, плосколицый угадал даже больше – такой взгляд, полный ненависти, обычно свойственен смердам. Я поспешил отвернуться.
Маргарита спустилась в вестибюль.
Первым делом она проверила качество распечатки – хорошо; лицо её прояснилось.
– Надолго?
– Не знаю.
– Месяц хватит?
Она согласно кивнула и что-то хотела сказать, но грозно зазвонил сотовый. Маргарита торопливо ответила: „Иду, иду”.
– Извините, я спешу, меня ждут.
Э-хэ, тот.
Мы вышли на улицу…
…Она подходила к плосколицему, тот недовольно сказал: „Почему так долго?”, но Маргарита словно не слышала грубости. Она прильнула к нему и в том движении было что-то заискивающее, что-то рабски-подчинённое, даже похотливое, совсем недостойное той девушки, что я любил много лет. Но плосколицый оттолкнул её, а Маргарита покорно взяла его за руку.
– До свидания, – сказал я, но ни Маргарита, ни её повелитель не ответили.
И через месяц, и через полгода я получал ответ – мне некогда. Может быть, это было неожиданное и самое большое унижение в моей жизни. Но, наконец, мы снова увиделись:
– Публиковать можно?
– Можно, только измените моё имя.
– Я исправлю все, что пожелаете, но не это.
Маргарита промолчала.
Вот так мы сидели на лавочке в парке напротив юридического.
Дальнейшая наша беседа была бы совершенно бессмысленной, если бы Маргарита не обронила какую-то фразу – совершенно не помню, как она прозвучала, – навёдшую на мысль: а ведь Маргарита, сама того не зная, дважды спасала меня; первый раз в пионерском лагере, а второй – в больнице, когда однажды декабрьской ночью, тенью скользнув в палату и склонившись над кроватью, коснулась тонкими чёрными волосами моего лица и влила силы в умирающий организм.
– Вот, – воскликнул я, вставая, – вот об этом и напишу!
…Мы встретились ещё раз, видимо, последний. Говорить было не о чем.
Не так давно в Музее кино прошла музыкальная мелодрама „Шербургские зонтики” и я впервые увидел этот шедевр многолетней давности. Простенький сюжет, чарующая музыка, непринуждённая игра актёров тронули до глубины души и я пожалел, что пропустил фильм в молодости, может быть, жизнь моя была бы богаче.
– Маргарита Генриховна, пойдёмте в кино.
– Нет, нет, на этой неделе не могу и ближайшие дни очень много работы, – голос её прозвучал победно, в интонации не скрывалось чувство собственного превосходства, – похоже, что я выступал в роли просителя. – Мне пора. Звоните.
…И через несколько месяцев звоню.
Её голос ровный, нейтральный, безлично-доброжелательный, не скрывал её истинные чувства, прежней симпатии она ко мне не испытывала; я был забыт и не нужен, и уже давно.
Она приняла правильное решение и выбрала наилучшую линию поведения.
Возможно, что настало время остановиться и подумать.
После развода с первой женой я остался ни с чем – без семьи, без ребёнка, без дома, без денег. В нарушение всех законов природы и человеческого общества я жил один шесть лет, снимая угол в пригородном посёлке. Острое чувство одиночества и нереализованного отцовства терзало и мучило, не давая покоя. Следовало жениться. Маргарита была потеряна безвозвратно. К тридцати пяти годам рынок невест беден, его почти нет, но мне повезло. Она была младше на два года, не замужем, без естественного в таком возрасте приданого неизвестно какого свойства и неизвестно каких кровей, которое пришлось бы поить и холить для создания и сохранения семейной гармонии. Моя будущая жена была врач, мы встречались около года, с каждым днём я испытывал к ней всё большее уважение – основы любых надёжных отношений – её поведение и действия говорили о твёрдом и открытом характере, об ответственном отношении к себе и окружающим. Серьёзный, мудрый, правильный товарищ. И меня охватывала гордость от того, что нашёл женщину, с которой проживу долгую и счастливую жизнь.
То, что мои новые – у меня не было сомнений – тесть и тёща не принимали меня, настойчиво и радостно указывали дочери – Золушке – на недостатки жениха: квартиры нет, денег, видимо, тоже, да и фамилия не первый сорт, с душком, явно пятая графа не того, да и сам он порченый, не смущало, так как я справедливо и ошибочно полагал, что жить мне не с ними, а со своей женой. Не хотел замечать того, что с первого дня эта семейка возненавидела меня.
И вопреки родительской воле Золушка вышла за меня замуж. Восемь лет мы прожили на окраине города в сердечном согласии. У нас родилось два сына, погодки, один другого краше. Пришло время идти в школу, старший перешёл во второй класс и нам повезло: удалось обменять квартиру. Теперь мы жили по соседству с её родителями, почти в центре города.
Наступила расплата.
Опасаясь её родни, я удерживал жену от визитов в отчий дом, понимая, что они разрушат нашу семью, теперь избежать этого было невозможно. Наш переезд совпал с переходом страны к рыночной экономике; жена, как и её папа, работала в аппарате силовой структуры, всегда высокооплачиваемой и защищённой от потрясений, моей же зарплаты в жалкой конторе хватало на несколько дней.
…Через три года от моего счастья не осталось ничего.
Путь вниз привёл меня в туберкулёзную больницу.
Сидя на кухне с сухими глазами я спрашивал себя:
– Есть ли на свете нормальная чистая супружеская жизнь? Есть ли семьи, где любят и уважают друг друга?
Я ждал от супружеской жизни любви, тепла, опоры и поддержки на непростом пути, называемом жизнью, но и во второй раз чувствовал себя обманутым.
Я видел, что происходило в течение последних десяти лет, видел и слышал, как калечат моих детей, но как бороться с этим злом, не знал. Любым способом подрывался отцовский авторитет, даже в мелочах высмеивалась и оскорблялась моя персона, не позволяя внукам подумать об отце хорошо.
И опять я вспоминал одноклассника Юрия К.: он смертельно ненавидел своего отца. Я часто бывал у Юрия; они жили в хорошем ухоженном доме над речкой, большой двор был засажен цветами. Отец его, симпатичный общительный человек, встречал меня приветливо. Иногда он взглядывал на сына и в глазах его светились боль и жалость. Мать же его я не видел ни разу, ни инстинктивно чувствовал, что она напитала Юрия злобой.
…В марте я пришёл из больницы домой на побывку. Из-под дивана выкатился жёлтый комочек и ткнулся мне в ноги. Щеночек вырос и превратился в маленькую добрую собачку. Пекинес Магвай стал моим сыночком, стал единственным существом на свете, никогда не предававшим меня. Говорят, что собаки – существа вторичные; согласно теории инволюции раньше они были людьми, но выродились и утратили человеческие качества. И теперь собаки, лишённые всех пороков – простодушные, чистые создания.
Чтобы подработать хоть какие-то деньги, я устроился в модную тогда сетевую компанию, промышлявшую косметикой. Заработков там, конечно, не было, но в одном из каталогов одна из картинок привлекла моё внимание. Чем дольше я вглядывался в фотографию красивой сероглазой женщины, тем больше находил сходства с Маргаритой. Тот же овал лица, те же формы носа и губ, то же очертание бровей, те же скромность и достоинство во всём облике.
На другой странице была помещена фотография той же женщины, но стоявшей на улице. В левой руке она держала сумочку, правую застенчиво прижала к груди и касалась пальцами подбородка. Как хорошо знаком был мне этот жест, никогда не виденный у Маргариты!
Я рассматривал каталог и всё моё существо отхватывало какое-то странное чувство, я оказывался в каком-то пространстве, наполненном.., наполненном… чем? Не знаю, не могу выразить словами…
Давным-давно Маргарита потеряла плоть и обратилась в ангела, однажды сошедшего на Землю и явившегося мне в краткий миг горного лета. И в несостоявшемся земном браке с Маргаритой я был счастлив, ведь она не превратилась в обыкновенную особь женского пола с алчной душой и ненасытной маткой.
Ад совместной жизни всё-таки выпал на мою долю, но с другими женщинами – все мы расплачиваемся за горькие плоды древа познания.
Просматривая свою жизнь, я бы сказал, что она была бы бесцветной, если б однажды не запылала огнём неугасающего чувства к прекрасной девушке.
Любовь – категория нравственная, выпестованная фантазией придурковатых вагантов и мейстерзингеров. В наши дни говорят, что чувство любви обусловлено неправильностью в мозгу, но эта неправильность превратила остаток моей жизни в нескончаемый праздник. Какое счастье, что Небеса послали Вас мне, Маргарита Генриховна!
Дар Богов отвергать нельзя. Боги могут отомстить.
Мне – отомстили.
Я с ужасом смотрел на своих детей. Какими они были и какими стали!
Жили мы на окраине города, почти в сельской местности. Окна нашей квартиры выходили на окружную дорогу, за которой расстилались поля. До кольцевой было метров пятьдесят, там было всё: и аллея акаций вдоль дорожной насыпи, и глубокая канава с мостиками, и просторная лужайка под самыми окнами.
На лужайке всегда паслись кони. Мы здесь гуляли каждый вечер и старшенький, Масечка, сжав ладошки в кулачки, восторженно кричал, глядя на лошадей.
Масечка чутко воспринимал мир, его подвижное личико и умные глазки ежесекундно меняли выражение, реагируя на малейшие изменения окружающего, он всплескивал ручками, топал ножками, вскрикивал то негодующе, то радостно, то плакал, то заливался смехом. А в театре или у телевизора он вскакивал, сердился, грозился и бросался в бой за правду; младшенький же, Лялечка, напротив, равнодушно смотрел, живя в своём мире, далёком от земного.
Но сейчас им было по восемнадцать лет, от прежних моих детей ничего не осталось.
Вчера они набросились на меня и избили. В очередной раз.
– Ещё, ещё! – кричала мать. – Дай ему, поганому туберкулёзнику!
…Мои мальчики, когда-то умненькие и весёлые, а теперь с малоподвижными лицами неразвитых людей тупо смотрели на меня, и в глазах у них светилось только одно человеческое чувство – ненависть.
Младший схватил меня за пальцы и стал выламывать назад. Хрустнули кости. Я упал на колени вслед за движением сына.
…Осенним вечером я с младшеньким стоял на автобусной остановке. Было поздно и безлюдно, холодный ветер порывами бросал дождевые капли в лицо. Ребенок замёрз, спрятался под полы моей куртки и изредка высовывал мосечку, чтобы глотнуть воздуха и спросить: „А скоро автобус?”
Прошли годы и горе гложет меня – мой ребёнок, красивый мальчик с лицом фарфоровой статуэтки, стал высоким парнем, но, увы! увы!… Лицо его, в детстве привлекательное, обещало стать сильным, полным настоящей мужской красоты. Но Господь Бог надарил его безумием и моё будущее рухнуло. Я смотрю в лицо моего ребёнка, в его глаза, наполненные злобой и ненавистью, и сокрушаюсь – мой род, начавшийся во тьме веков и дошедший до меня – гибнет, вырождается, уже выродился.
Ещё эпизод. Пришли домой из детского сада. Стоят в дверях, топчутся. Старший тянет руку:
– Здорово!
Отвечаю:
– Здорово!
– Будешь корова! – и весело смеётся.
Младший ещё не выговаривает букву „р”, но не теряется:
– Лово!
Пожимаю сладкую ладошку:
– Лово!
– Му-у будешь! – и счастлив.
…Они повалили меня на пол и стали бить ногами.
Скорчившись, я лежал на полу и, прикрывая печень, ждал. Я не думал о том, как гордился своими сыночками, как стирал им пелёнки, как рано утром спешил за молоком, как водил их в детский сад, как гулял с ними по окрестностям, удивляясь чудесам природы, не думал о другом хорошем, – просто ждал, когда они устанут.
Повторялось не раз. Моё тело покрылось синяками, я наглухо застегивал ворот сорочки и не закатывал рукава, чтобы скрыть следы побоев.
Особое ожесточение охватывало детей после возвращения от бабушки, которую они часто навещали. Они хватали палки, оставшиеся после ремонта, и…
Старший топориком порубил письменный стол, за которым я обычно работал. Он рвал книги и рукописи… Сколько дорогого мне погибло!
А мать моих детей, моя жена, кричала: „Так ему, так ему!”
Отравили моих детей, отравили. И жену отравили.
Меня тоже.
Я не выдержал. Участковый, толстый и хитрый лейтенант, записывая жалобы в журнал, спросил: „Где работает мать?”. Услышав ответ и переспросив фамилию, он поспешно захлопнул журнал. „Я приму меры”, – сказал он, выпроваживая меня.
Напряжение в семье нарастало. Раздоры и жар вспыхивающего масла, усердно подливаваемого со стороны, губительно действовали на нас. Семья рушилась.
Эта женщина, скорпион по знаку Зодиака, вдруг оказалась сущим чудовищем – яростным, неутомимым. В чём я провинился? В чём ошибся? Что мне делать? Начинать сначала? Сил хватит?
Есть и другая сторона: моя первая жена тоже была Скорпион, а законы астрологии гласят, что самый ужасный брак во Вселенной это брак Скорпиона и Водолея, и что Водолеи обречены на всяческие несчастья.
Смирись.
Но, Золушка моя, мать моих сыновей, знайте: в горе и радости не терял уважения к Вам и с тоской вспоминаю первые наши восемь лет совместной жизни.
Жена – это святыня.
…Я понимал, что отыскав Маргариту, совершу ошибку, понимал, что найду не любимую девушку, а чужого человека, понимал – не следует искать встречи. Легенда разрушится, потеряет ореол чудесного прошлого и наступит пустота. Но груз, томивший тридцать лет, заставлял совершать ненужные поступки, и, не прислушавшись к голосу рассудка, наперёд зная поведение Маргариты, я толкнул тяжелую дверь…
И вот я, глупец, найдя нелепый повод, снова звоню:
– Приглашаю вас в пятницу, к трём, очень полезная информация. – Я помнил слова Маргариты о серьёзной болезни мужа. – Мужа своего тоже возьмите.
– Очень сожалею, но у меня нет времени. Вообще у меня все дни расписаны вперёд.
У вузовского преподавателя так.
Голос, нейтральный, без интонаций, равнодушно-вежливый, но с нотками высокомерия, лучше всяких слов выражал настроение женщины. Столь явно выказываемое пренебрежение вызвало у меня и недоумение, и неловкость, грозящие перейти в неуважение.
Так.
Я раздражённо вертел в руках сотку.
Ты думаешь, что мне от тебя что-то надо?
Я ничего не прошу. Не кладите камень в протянутую руку.
Знаете ли, Маргарита Генриховна, я прожил жизнь, в который вы каждый день были рядом, прожил жизнь, наполненную великим чувством.
Маргарита Генриховна, ни в любовницы, ни в друзья, ни в приятели, ни в знакомые я вас не приглашаю.
Просто мне надо знать, что вы есть и что моя жизнь не потеряла смысл…
И не дам вам убить прошлое…
Хорошо.
Меню.
Телефонная книжка.
Выбрать.
Маргарита Генриховна.
Удалить.
Удалить?
Да.
Удалено.
Таким вот раздражающим фарсом закончилась моя великая любовь.
Я остался равнодушен.
…В дурную погоду мои косточки ноют, а я вижу горную долину, яростное солнце и вечно молодую Маргариту, протягивающую ко мне руки…
Я заканчиваю свои сентиментальные повести на склоне лет, в тот период жизни, когда уже всё позади, когда в будущем тебя ждёт очередной неизвестный мир. Я благодарен Господу, пославшем мне в этом мире великое чувство, которое согревало меня в долгие годы одиночества и непонимания.
И всегда звучал в моей комнате голос Хампердинка, ясный и неувядающий:
The shadow of your smile
When you were gone..,
и чудился прощальный костёр, и улетающие в чёрноту ночи искры, и слёзы на глазах Маргариты…
Я не воспользовался даром Господним, но рука Маргариты по-прежнему в моей и я, как когда-то в молодости, чувствую тепло нежных пальцев моей возлюбленной. Как и прежде, её тело гибко и молодо, как и прежде она смотрит на меня с нежностью, как и прежде, её профиль изыскан, и те же чёрные волосы спадают мне лицо, скользят по щекам.
Только ей двадцать лет, а мне Бог знает сколько.
Что такое моя история? Самая обыкновенная: любовь и долг. И конец истории обыкновенен: долг побеждает. Но может победить любовь.
В любом случае у вас будет две жизни.
Ни в одной вы не будете счастливы.
Ах, милая Маргарита Генриховна! Вы одно моё приключение!
Чистое звёздное небо. Освещённая лестница со ступеньками разной ширины.
На ступеньках мы… с Маргаритой?
Нет.
На ступеньках я и Золушка, моя ненаглядная Золушка.
Звёзды слышат:
Just say I love her
I've loved her from the start
……………………..
…………………….
Хочу всю жизнь тебе отдать,
Тобой одной дышать!
Перевод иноязычных выражений
Nous ne nous verrons plus jamais (фр.) – Мы никогда не увидимся.
Timentibus se (лат.). – Бойтесь себя.
2008 - 2020