Пока на плите варился кофе, он успел привязать мне левую руку, обхватив ее двумя плотными витками жгучей джутовой веревки, к кольцу, что прикручено было к полу ровно посередине той самой комнаты, дверь в которую была так искусно спрятана, что непосвященный гость мог часами сидеть рядом и ничего не заподозрить, – и я осталась сидеть на полу пока как бы в незаконченном состоянии – а он тем временем успел снять с плиты закипающий кофе и разлить его аккуратными быстрыми движениями по двум небольшим чашечкам из сервиза, подаренного нам по случаю одним очень хорошим человеком.
Кому же предназначалась вторая, было тем более непонятно, что ни вчера, ни сегодня в течении дня он ни словом не обмолвился о том, что ждет гостей или что вообще готовиться нечто, выходящее за пределы нашего скромного совместного бытия.
Пока остывал кофе, он взял мою правую руку, и теми же ровными витками опутал ее и цепь с крюком, свисающая с потолка, как бы сама подхватила ее и потащила вверх, растягивая меня впрочем не так сильно, как можно было ожидать от его уверенных действий, но и такого относительно небольшого натяжения было достаточно, чтобы придать мне столь неудобную позу, что пока он открывал дверь и встречал гостей, у меня уже начала затекать спина понемногу и всё никак не выходило занять хоть сколько-то устойчивое положение. Длина нижней веревки выбрана была с тем условием, чтоб придать моему телу форму буквы «h», расположив ягодицы и голову на одной высоте от пола. Намеренно ли было сие или стало его экспромтом, было непонятно пока, но вот что это надолго – и может быть на несколько даже часов – было весьма возможно и даже его отсутствующий вид и мрачное молчание нисколечко не смогли убедить меня в обратном.
В таком примерно ключе и текли мои черные мысли, когда они появились на пороге. Прошло наверное минут десять, может чуть меньше - в общем ровно столько, чтобы кофе остыл до температуры комфортного, но все-же слегка обжигающего пития. В моем положении оценивать реальный ход времени было затруднительно, и оно не то чтобы останавливалось или замедлялось, скорее просто преставало существовать. Человека, который был с ним, я знала. Это был нечастый гость избранных наших вечеринок, если можно было так сказать, и хоть бывал он у нас действительно редко, отчетливо запомнился мне своей звериной жестокостью и ненасытностью, что на контрасте почти никак не отражалось в его внешности – с виду это был обычный средних лет невысокий крепкий мужчина с добродушным даже на первый взгляд лицом и красивыми голубыми глазами. Они сели за столик буквально в метре от меня и когда в их чашечках закончился кофе, он принес коробку шахмат и с грохотом высыпал их на стол.
Нарочито медленно, как мне казалось, словно раздумывая, куда лучше поставить каждую фигуру, они принялись выстраивать их на доске и для того, чтобы следить за ходом их партии, я вынуждена была немного изменить свое положение, которое с таким трудом подобрала, и развернуть корпус примерно на пол-оборота вдоль оси, которой служили растянутые между небом и землей мои руки. Черными играл гость, и после первого хода белых, стандартного начала, быстро ответил конем, затем последовало еще несколько тактических ходов и наступила первая затяжная пауза. Меня неудержимо тянуло вернуться в исходное положение, к тому же волосы постоянно лезли в глаза и приходилось поминутно встряхивать головой, словно необъезженная кобыла, но я уже не могла оторвать взгляд от этой партии, в ходе которой, как мне прекрасно было понятно, решалась моя судьба на сегодняшний вечер.
Шла ровная, без видимого пока преимущества партия, и в одной из пауз, которая затянулась сверх всякого приличия, вспомнилась почему-то одна маленькая и относительно забавная наша игра. Он привязывал меня к специально созданному для этого приспособлению, с виду похожему на школьного гимнастического коня, только короче, и по бокам у него были мягкие, обитые кожей подпорки для моих бёдер и локтей. Крепил он меня ремнями, но не туго, и в этом была та самая хитрость, поскольку на спину мне он ставил стакан с водой, и этот небольшой, казалось бы, штрих, практически полностью лишал меня возможности шевелиться и уж тем более совершать резкие движения корпусом, пока он стегал меня розгой по ягодицам – не очень, правда, усердно, а скорее так, как-бы нехотя, с ленцой – забавы ради. Но розга жгла даже от легких ударов так, что я вынужденно, чуть ли не зубами вгрызалась в мягкую обивку коня, сжимая руки и бедра до боли в суставах, словно сливаясь, становясь с ним единым целым. Но это если и спасало, то не надолго, и резкая боль пронзала меня все сильней и сильней и контролировать свое тело было уже невозможно, и спустя несколько минут – может быть их было пять или шесть – стакан неизбежно падал на пол, вода из него растекалась и я видела эту прозрачную жидкость и страх перед неизбежной пыткой – на этот раз уже настоящей, длительной и суровой, пронзал меня сильнее, чем удары розги до этого…
... он поставил под удар своего слона и естественно, тут же его лишился. Дальше можно было уже не смотреть, и я с некоторым облегчением вернулась на исходную и решила воспользоваться оставшимися спокойными минутами с максимальной пользой. Приподнявшись на мысочках, мне удалось расслабить верхнюю руку и постояв так немного, я вновь опустилась и дала отдых уже ногам, которые от долгого нахождения в неудобной позе била мелкая дрожь.
Наконец партия логичным итогом закончилась, дверь хлопнула, закрываясь, и вот мы с безымянным гостем остались наконец вдвоём. При нём был небольшой, коричневой кожи саквояж, из которого он принялся доставать инструменты – короткую плеть с множеством плетеных концов, хлыст и несколько ременных, названия которых я никак не могла запомнить, дикого совершенно вида ударных предметов, и раскладывать все это на столе, где стояли теперь уже совсем неуместные шахматы.
Подойдя же ко мне, он сразу влепил мне пощечину такой силы, что звук от удара оглушил меня сильнее боли и стыда и голова и вслед за ней все тело закрутилось вдоль оси почти на пол-оборота, потом снова вернулось назад и вторая пощечина, от которой я хотела, но не смогла увернуться, закрутила меня уже в другую сторону.
Я ловила равновесие, пытаясь спрятать лицо в волосах – щеки горели так, что казалось, их жгут раскаленными углями – а он достал из кармана нож, щелкнул им возле самого моего уха и не спеша срезал всю одежду, хотя ее можно было и так почти всю снять, кроме рубашки, но он все аккуратно разрезал и сложил горсткой немного поодаль, убрал нож в карман и снова приблизился вплотную.
Удары посыпались, словно по команде. Его крупные, жилистые ладони жгли меня нещадно везде, куда только могли дотянуться, по всему телу, и хоть я сразу начала извиваться и кричать жалобно, но понимала, что это даже не разминка еще, а так – прелюдия к чему-то долгому, интересному…
Он не любил кляпы и всякие там зажимы, прищепочки. Это было, пожалуй, не очень то здорово, поскольку оставляло больше места для вещей куда более строгих, коим он отдавал предпочтение, и вот одна из таких - короткая плеть - уже появилась в его руке. Точнее говоря, я буквально кожей почувствовала до боли знакомый звук разрезаемого плетью воздуха и первый удар с каким то чудовищным чавканьем вонзился аккурат наискосок спины, да так внезапно произошло это, что морально настроиться к такому я не смогла и пришлось сразу кричать так, как я собиралась по меньшей мере десятке на втором, и было от этого как то по-особенному обидно, что поймал он меня первым же ударом и заставил вопить, как маленькую девчонку, но поделать уже ничего нельзя было.
Он стегал меня так, словно я не была живым человеком. Удары плети, которые по силе едва-ли превосходили обычную скажем так, среднюю для меня порку, все-же каким-то непостижимым образом жгли меня настолько сильно, словно было в них кроме самой плетеной кожи вложено им самим что-то еще, что-то, лежащее вне законов физики в привычном нам понимании. Стоять мне теперь, после того, как он стянул с меня босоножки, приходилось на мысках, поочередно меняя ноги, и он, заметив это, стал бить меня плетью между бедер в тот момент, когда я напрягала мышцы, и от этого я совсем уже потеряла связь с реальностью и только слышала свои крики, доносившиеся как бы со стороны.
Он разговаривал со мной, что было непривычно. Нанеся ударов десять примерно, он останавливался и спрашивал, как мои дела, обращаясь ко мне по имени - отчеству. Это было забавно. Я отвечала, что хорошо. Тогда он спрашивал, не буду ли я возражать, если он продолжит. Я отвечала, что не буду. И он продолжал.
Когда стало совсем невмоготу, я уже не кричала – голоса не было. Слюна, а точнее пена очень странного снежно-белого цвета хлопьями летела изо рта, волосы, насквозь мокрые от пота, липли на лицо, а он стоял рядом, смотрел на меня и улыбался своими прекрасными голубыми глазами.
Когда плеть обхватывала талию и кончики ее вонзались между ног, я подгибала обе ноги, скорее инстинктивно, дабы защитить самое сокровенное, и некоторое время просто висела на одной руке, преодолевая новую боль от веревки, впившейся в запястье, а он просто стоял рядом и смотрел на меня, не скрывая звериного своего наслаждения.
Потом я совсем сдалась и заплакала и умоляла снять меня с крюка. Рубцы, которыми он покрыл меня, горели, словно их натерли солью, а плеть, насквозь пропитанная моим потом, всё искала новые уголки моего тела и раз за разом находила их, а когда и не находила, то с жадностью набрасывалась на уже истерзанную спину, и грудь, и живот, и бедра.
Когда то, что с некоторой долей условности можно считать наказанием, закончилось, он отложил плеть и слегка приподнял меня за талию, давая отдохнуть моему затекшему телу, что было странно, поскольку никак не вписывалось в логику его действий. Я поднялась на мысочки немного расслабила руку и даже с некоторой благодарностью посмотрела на него.
Потом он взял короткий ремень, вделанный в рукоять, но это не было продолжением порки. Стащив наконец свои брюки, он обнажил вздыбленный член и сразу засунул мне в рот, намотав предварительно волосы на руку и принялся всаживать его в меня с размаху, не забывая лупцевать еще горящие после плети ягодицы, покрывая их новым слоем красной багряной краски. Поскольку кричать мне теперь было невозможно – все крики забивались обратно в горло его размашистыми ударами, он решил видимо, что для меня это нечто вроде легкого приключения, и сделал шаг назад, предоставив мне право самой задавать темп и глубину движений, однако, стоило мне только ошибиться и выпустить его член изо рта, как тут же следовал обжигающий удар и я, смешивая желание отстраниться, свозь погашенный вопль снова глотала его и, продавливая корпусом вперед, начинала свою прерванную работу, наградой за которую была кратковременная передышка от боли.
Он не спешил кончать, и когда моя голова устала настолько, что даже серия жестоких ударов не смогла заставить меня сделать еще хоть одно движение ему навстречу, он, осознав наконец тщетность своих усилий, просто засадил мне в зад, что было более чем логично в данной ситуации и, хлестая меня непрерывно по бедрам, принялся с удовольствием терзать меня, придерживая за волосы, иногда поднимая согнутую в бедре ногу, что позволяло войти ему еще глубже, разрывая мои ягодицы, пока наконец я не почувствовала горячее семя внутри.
Он заставил меня облизать его член, и только тогда снял меня с привязи. Я рухнула на пол и только спустя несколько минут смогла хоть как-то прийти в себя и восстановить дыхание. Он сидел на стуле, смотрел на меня своими голубыми глазами и молчал, думая, вероятно, о чем то прекрасном. Невольно я почувствовала желание сделать ему что-то приятное, подползла ближе и, встав на перед ним на колени, поцеловала его руку и замерла, заведя локти за голову. Я застыла, словно заледеневшая статуя, наслаждаясь его близостью, его теплым спокойным взглядом, своей болью прошлой, настоящей и несомненно будущей и своей свободой, которая была сейчас абсолютной и чувствовалась также явственно, как и та боль, которую он подарил мне сегодня.