- Запомните мои слова, Стюарт, – чудовищная образность нашего языка несомненно когда-нибудь его погубит, и случится это несчастье еще при нашей жизни, мой дорогой друг.
С этими словами Альберт взял со стола внушительных размеров бронзовую статуэтку и предложил внимательно рассмотреть ее своему приятелю, сидевшему рядом с ним на диване в кабинете его городской квартиры.
- Обратите внимание на внушительный диссонанс в размерах между конем и наездником, которого действительно, несмотря на серьезное выражение лица, можно принять за ребенка. Эти пропорции не случайны. Вы рождаетесь всадником на огромной тяжелой лошади, которая несет вас сама, - которая, если угодно, дана вам богом, и задача всей вашей жизни стать искусным жокеем, научившись мастерски управлять этой лошадью.
- Это, конечно, очередная ваша гениальная метафора из числа тех, что понятны лишь вам одному, - сказал Стюарт, внимательно между тем разглядывая статуэтку, которую Альберт не выпускал из рук.
- Метафора проста, как наш сегодняшний завтрак, который пора уже наконец закончить. Лошадь суть сила, которая главным образом заключена между ног мужчины. Ее иногда ошибочно именуют страстью и другими еще более беспорядочно-образными понятиями, однако та история, которую рассказывает нам эта статуэтка, действительно проста. Впрочем, лучше один раз увидеть. Идемте, мой друг, сегодня как раз удачный день. Я приглашаю вас в свой загородный дом и дорогой, которая несомненно уничтожит весь остаток утра, я посвящу вас в некоторые подробности.
В такси, раскурив сигару, Альберт вновь обратился к своему приятелю:
- Послушайте, Стюарт. Главная и фатальная ошибка состоит в том, что под умением управлять этой лошадью подразумевается полное отрицание, понимаете? То есть способность обуздывать, держать себя в узде. Согласитесь, такая почти буквальная трактовка почти навязчива и крайне убедительна. Более того, она удобна. И помимо прочего, и что, пожалуй, паршивее всего – она понятна.
- Конечно, поскольку даже я начинаю, кажется…
- Не торопитесь, мой друг. Следите за мыслью. Есть сорт людей, живущих исключительно крайностями. Они попеременно доводят себя либо до чрезвычайного возбуждения, либо до полной апатии, причем время, разделяющие два этих полюса зачастую не превышает и часа. Средства же, которыми они этого достигают, есть только лишь их собственные мысли. Сами же мысли есть плод их желаний, которые иначе, как фантазии, они рассматривать не могут. Да, они существуют только лишь в своих мечтах, но зачастую проживают жизнь гораздо более подлинную, чем люди практические и прямые. Любые душевные потрясения мира вещей и событий они воспринимают, как досадную помеху, от которой стоит избавиться хотя бы для того только, чтобы вновь вернуться в мир своих грез. Существуют несколько простых правил, позволяющих довольно успешно ладить с подобного рода людьми. Их, пожалуй, все же по прежнему немного и живут они все сплошь в больших городах – согласитесь, весьма сложно представить себе коренного сельского обывателя, витающего в облаках. Впрочем, речь сейчас не об этом. Суть в том, что есть некие весьма четкие границы, разделяющие два этих типа сознания, но это вовсе не означает, что они полностью закрыты. В определенных обстоятельствах может предстать выбор, и вот он то уже будет действительно окончательным. Соответственно и правила, руководствоваться которыми нужно будет непременно, будут иными.
- Какие же это правила?
- Скоро узнаете, мой дорогой приятель, тем что мы уже почти на месте.
И действительно, из-за поворота показались очертания загородного поместья Альберта. Это был величественный, хотя и порядком запущенный старинный особняк темного кирпича, весь увитый плющом.
- Когда-то, - сказал Альберт, я тоже боролся сам с собой, и делал это, надо признать, весьма успешно, пока не осознал во всей своей ясности простую мысль, суть которой сегодня я попытаюсь представить вам в самом наглядном виде.
Дворецкий распахнул створки двери ровно в тот момент, когда друзья приблизились к ней на расстояние нескольких шагов. Они взошли по мраморным ступеням – звук их шагов, казалось, затягивался домом и поглощался там, ударяясь о каменные стены, уже не в силах найти выхода на свободу.
В доме царила тишина, но не мертвенная, как это часто бывает в зданиях подобного рода, а скорее предвкушающая, томительная. Пахло, - если можно так сказать, - чем-то таинственным, мистическим, и в то же время греховным. Сопровождаемые дворецким, мраморным коридором они прошли до главной лестницы, примыкающей к правой части дома и, поднявшись по ступеням на второй этаж, оказались в просторном, но мрачноватом кабинете Альберта. Глаза Стюарта долго привыкали к сумраку комнаты, едва освещенной тусклым свечным огнем.
Альберт прошел вглубь и почти исчез из виду.
- Знакомьтесь, мой друг, - раздался вдруг его голос и встревоженная тишина недовольно покинула стены этой комнаты, которую она считала своей по праву. – Знакомьтесь, - это Элиза.
В дальнем углу комнаты, куда указывала рука Альберта, Стюарт увидел смутные очертания обнаженного женского тела, застывшего в необычной позе, проявляющиеся от света зажженных за ее спиной свечей, как молочные чернила над огнем.
Он приблизился, и взгляду его открылось действительно великолепное зрелище. Обнаженная дева стояла коленами на двух достаточно далеко отстоящих друг от друга табуретках, которые, как он заметил, были намертво прикручены к полу, что исключало всякую возможность их расхождения. Скрещенные в запястьях руки она держала высоко над головой, выражая всей своей сущностью покорность и готовность исполнить любую волю, любой приказ.
- Помните, Стюарт, я говорил вам о правилах? Сейчас Элиза нам кое-что расскажет об этом, тем более, что это действительно необходимо знать, ибо без этого знания просто невозможно будет двигаться дальше.
Некая двусмысленность ситуации, усугубляемая затейливыми речами Альберта и овладевшая Стюартом поначалу, теперь быстро сменялась нарастающим интересом, подкрепленным тем божественным чувством уверенности и защищённости, которое он всегда испытывал в компании своего друга.
Девушка, не поднимая глаз и не меняя положение тела, спокойным и решительным голосом, весьма певучим и низким, произнесла всего лишь одну фразу, заученную, казалось, до самых глубин своей девичьей памяти:
- Вы говорите – я делаю. Все, что вы не говорите – запрещено. Наказание и поощрение суть одно и тоже, и каждое из них не может рассматриваться, как следствие из моих поступков, или же отсутствия таковых.
- Вот видите, Стюарт, - сказал Альберт, приблизившись и держа в руке два бокала с вином, кое-что начинает проясняться, не так ли?
В голосе его не было и следа былой иронии и сарказма, напротив, он казался предельно сосредоточенным на деле, которое ему предстояло. Он положил руку на бедро Элизы и не спеша провел по внутренней его стороне, поднимаясь, словно по невидимой винтовой лестнице, выше и выше, пока густая поросль не поглотила его ладонь. Теперь о том, что происходило у нее между ног, Стюарт мог догадываться только по ритмичным сокращениям мышц его запястья.
- Следите за лицом, Стюарт! Сейчас будет самое интересное.
Но пока если что-то и происходило, то сдерживалось ей столь расчетливо, что лишь по слегка расширившемся зрачкам Элизы можно было судить о той внутренней борьбе, которая неминуемо бушевала в ней. Глаза ее, точнее выражение их вполне можно было назвать сумасшедшим. Дыхание участилось и стало рваным, почти судорожным, но при этом и руки ее, и спина, и бедра по прежнему оставались без движения.
Альберт продолжал терзать ее своей рукой и также внимательно следил за ней, за каждым ее невольным движением, как охотник, выжидающий нужного момента, и когда таковой настал, он вдруг резко развернул запястье свое ладонью вверх. Раздался звук, который нельзя было спутать ни с чем, и все предплечье его теперь было вовлечено в сложную игру, которую скорее можно было назвать работой. Движения его были точны и расчетливы. Он непрерывно наращивал темп и амплитуду, придавая движением вращательный момент и вдруг замирал и держал немыслимую паузу, такую пронзительно долгую и вновь, словно бы нехотя, приступал к новой атаке.
Стюарт впился глазами в лицо Элизы и ловил буквально каждое ее движение. Она же, зная все наперед, держалась, сколько могла, а затем, словно выпустив из себя часть своих демонов, захлебнулась собственным стоном, стараясь, впрочем, насколько это было возможно в ее ситуации, держать скрещенные в запястьях руки как можно выше над головой.
И это у нее получалось до той поры, пока Альберт, немного изменив угол атаки, не усилил темп настолько, что она наконец полностью утратила контроль над собственным телом. Волной пробежала первая, пока что еще едва заметная судорога, и она смогла погасить ее ценой совершенно невозможной – запрокинув голову, она еще сильнее вытянула руки над головой, пытаясь разорвать себя, вырвать из этой невероятно мучительной пытки, которая продолжалась и продолжалась. Услышав как бы со стороны свои крики и словно опомнившись, она впилась зубами в руку повыше локтя, но не смогла закрепиться и в этом отчаянном положении, поскольку Альберт не давал ей передышки и терзал ее абсолютно безупречно, словно разыгрывая на фортепиано несложный немецкий марш.
Под звуки этого марша Элиза плясала отчаянный танец, извиваясь, как Саломея перед Иродом. Ее била крупная дрожь, липким горячим потом заливало глаза и все лицо и тягучие мутные струи ручьями текли по бедрам. На мгновенье она замерла, и вот уже тело ее, не вполне ей принадлежавшее, отыгрывая волны проходящих судорог оргазма, на секунду обмякло и тут же вновь вернулось в свое изначальное положение и даже выражение глаз стало прежним, отрешенно безучастным.
Стюарт был зачарован происходящим. Его прежняя картина мира сейчас переписывалась весьма решительными мазками, и он пока не мог решить для себя, как собственно относится к происходящему.
Альберт, словно хирург после операции, обтер руку полотенцем и небрежно бросил его на стол.
- Помните правила, Стюарт? Если нет, то мы попросим Элизу повторить их, а если же да, то как по вашему мнению, что именно из сказанного было нарушено, и какова степень, скажем так, тяжести ее вины?
Стюарт, кажется, начинал понимать дьявольскую логику предложенной ему игры, и с готовностью подхватил брошенную ему перчатку.
- Предположу, - сказал он, - что озвученные правила были дерзко и даже весьма цинично нарушены. Она кричала – хотя должна была молчать. Она изменила положение рук и всего тела – хотя и этого ей не дозволялось.
- Прекрасно, мой друг, замечательно. Цинично – это вы очень тонко подметили, и, доложу я вам, это не далеко от истины. Но может быть, вы заметили что-то еще, более важное?
Но Стюарт молчал, поскольку снова впал в свое обычное нерешительное состояние.
- Я подскажу, - сказал Альберт. – Давайте вместе сделаем краткий анализ произошедшего в свете нашего недавнего разговора. Соизмеряя возможное наказание с силой собственной страсти, которую выбрано было взять в узду – вольно или же по принуждению, - это мы пока оставим за скобками, - каждый из нас в какой-то момент принимает трудное решение, и сегодня это решение, пусть и неизбежное, было принято и разумеется последствия его не заставят себя ждать. Возможно, они будут даже более строгими, чем это предполагалось изначально. Однако главная мысль заключается в том, что иногда выгоднее расслабить поводья и позволить той самой лошади, данной нам от рождения самой нести нас, не вмешиваясь и не мешая ей ничем. Так я сделал однажды, и так предстоит поступить однажды и вам. Не сегодня, нет – но в самое ближайшее будущее, когда вы познаете природу собственной страсти, или хотя бы признаете ее существование.
- Но понятна ли мне природа вашей страсти? - сказал Стюарт, обращаясь как будто сам к себе. – Пока еще не совсем, но, возможно, следующая часть этой мозаики позволит мне приблизится к разгадке…
- А вы весьма нетерпеливы, мой друг. Впрочем, в вашем возрасте я был таким же. Хорошо, будь по вашему.
Взяв со стола небольшой колокольчик, Альберт несколько раз позвонил в него и в комнату проник слуга, бесшумный и опытный, наперед знавший все, что могло потребоваться от него и готовый предугадать любое желание своего господина. Теперь он подошел к Элизе и встал за ее спиной. Она слегка качнулась вперед, медленно опустила руки и сошла со своих табуретов, ощутив наконец твердую почву под ногами. Он взял ее под руку и отвел в темную часть кабинета, куда неверный свет свечей почти не проникал. Элиза протянула ему руки, и он сразу связал их веревкой и подвесил ее к столбу, заставив ее искать опоры для своих босых ног лишь кончиками пальцев. Впрочем, и здесь ей не было свободы, поскольку другая веревка опутала ее лодыжки и накрепко притянула за крюк, вкрученный у основания. Затем слуга оставил их.
Следуя за Альбертом, Стюарт оказался у стеллажа, стилизованного под старинную конюшенную стену, сплошь увешанную всевозможными плетьми, кнутами и прочими приспособлениями для истязаний.
- Выбирайте хлыст себе по вкусу, - сказал Альберт, – однако не берите длинных плетей, ими не удобно сечь в таком положении. Кончик будет закручиваться вокруг столба, и большая часть полезной силы он примет на себя. Вот, друг – глядите!
Черной змеёй сверкнула в его руке короткая кожаная плеть, раздвоенная на конце. Немного подумав, Стюарт остановил выбор свой на коричневой многохвостке с длинной шершавой рукоятью. Чем-то привлекала она его из всего многообразия, и скоро он в полной мере ощутил все преимущества своего выбора.
- Отличная плеть, - сказал Альберт. – Приступим же немедленно, но сначала дадим возможность Элизе поделиться с нами тем, что накопилось в ее ненасытной дьявольской душе.
Они приблизились и встали по обе стороны столба за ее спиной. Свинцовая тяжесть плети приятно оттягивала руку, напоминая древнее забытое чувство холодного оружия в руке, впрочем, Стюарт едва ли отдавал себе отчет в происходящем и просто…
- Позвольте же мне в полной мере искупить тяжесть моих проступков, совершенных мною по собственной воле и вопреки воли тех, кто властвует надо мной безгранично.
- Да будет так! – сказал Альберт и скрутив ее волнистые черные волосы, заправил их вдоль столба, открывая все ее обнаженное тело, трепещущее в ожидании дикой сечи.
Затем, вновь отступив на свое прежнее место, с полного маху расчертил своей плетью спину Элизы от плеча до нижней части лопаток двумя тонкими красными линиями.
Стюарт буквально почувствовал, как судорожно вздохнув, точнее вогнав в себя воздух, Элиза сдержала крик и только правое бедро резко дернулось вверх, но было остановлено привязью и вновь вынужденно вернулось на прежнее место. Тогда он отвел руку назад и опустил всю тяжесть своей плети точно поперек ее ягодиц, вогнав витой кожаный жгут в ее беззащитное тело. Не ожидавшая такого удара Элиза не смогла сдержать первого хриплого стона, и сразу удар плети Альберта поймал ее на вдохе и вновь она стала ловить губами воздух, дергая правым почему-то бедром, опираясь теперь только на самые кончики пальцев одной ноги. Но поза эта была столь болезненна сама по себе, что она вновь была вынуждена распрямлять свои бедра и принимать следующий удар Стюарта натянутой на столб, словно гитарная струна.
Короткая плеть, хлеставшая ее справа, смачно врезалась в тело и боль была резкой, быстрой, проникавшей так глубоко, что, казалось, в той части сознания, куда доставали ее мучительные волны, не существовало уже способности ощущать ее, как таковую – однако это было не так. Слева же кожаный жгут, свитый из множества тонких нитей, не всаживался, но растекался по поверхности, словно ударная волна землетрясения настолько мощной магнитуды, что она трижды опоясывала все ее тело с головы до пят, и вновь возвращалось обратно.
Спустя несколько минут все тело ее от плеч до середины бедер было покрыто быстро вздувающимися багровыми рубцами. Она утратила счет времени, и каждый следующий удар на лишь повышал тональность ее крика.
Потом что-то оборвалось, и она услышала не спеша удаляющиеся голоса. Обратившись в слух и отогнав на мгновение полыхающую по всему телу боль, она смогла разобрать лишь остаток их затихающего разговора:
- Думаю, оставим ее так на пару часов. Может, чуть больше, не будем спешить. Скоро обед, к тому же я просто обязан показать вам свои владения. Затем вернемся, и вы приоткроете мне завесу темной стороны своей души, Стюарт, если вы, конечно, не возражаете.
- Прекрасный план, - сказал Стюарт. – Сегодня у меня разыгрался на редкость отличный аппетит.
Хлопнули створки двери; едва различимый звук шагов растаял наконец в глубине коридоров и вскоре все стихло. В комнате вновь воцарилась вернувшаяся на свое законное место тишина. Элиза, пытаясь найти менее болезненное положение для своего истерзанного плетьми тела, терлась грудью о шершавую поверхность столба, вытягивая себя вверх и давая отдых сведенным судорогой от долгого стояния на мысочках ногам. Боль отступала понемногу. Растягивающие ее вдоль столба веревки немного ослабли, и она смогла размять затекшие кисти рук. Слегка покачивая бедрами, она вжалась в столб и затихла, восстанавливая дыхание. Часы на стене мерно отбивали остановившееся было время.
Вошел слуга, прошелся по комнате, взял пустые бокалы, поправил скатерть на столе и также бесшумно вышел и тишина, уверенная в своей правоте, установилась теперь уже окончательно, жадно впитывая в себя тихие стоны застывшей у столба Элизы.