Несколько слов о «Грозе»
Изучаю «Грозу» Островского — становится всё грустнее. Литературовед Игорь Николаевич Сухих пишет: «"Гроза" разделила жизнь драматурга на до и после. Успешные постановки, статьи П.И. Мельникова-Печерского, Н.А. Добролюбова, А.А. Григорьева, Д.И. Писарева выдвинули пьесу на центральное место». С фактом об успешных постановках спорить не то что глупо, а скорее не представляется возможным, но всё остальное в этом отрывке при тщательном изучении вызывает один только смех сквозь слёзы. И претензия была бы вовсе неосновательной, если бы Игорь Николаевич не выстраивал свои статьи о «Грозе» поверх фундамента, заложенного критиками-шестидесятниками.
Начнём по порядку.
Мельников-Печерский заключает свою статью так (обращаем внимание на слова «народ», «деспотизм»): «Мы вполне понимаем, почему г. Островский с особенной, как видно, любовию обработал прекрасный тип Кулигина, тип невымышленный, ни на йоту не опоэтизированный, живьем взятый из среды нашего народа, тип тех безвестных людей, которые, как ни забиты деспотизмом общественным и семейным, как ни безызвестны в тихой доле своей, все-таки составляют законную гордость России, и стоят выше, несравненно выше многих, очень многих людей. Но скоро ли, скоро ли наши Кулигины пойдут широкой просторной дорогой? Настоящее время дает нам ручательство, что недалеко другое, прекрасное, давно ожидаемое нашим народом время, когда скроются в бездну мрака Феклуши и светлым строем выступят вперед наши прекрасные Кулигины. А недостатка в них не будет!»
Добролюбов пишет иначе (опять русская жизнь, народ, дело!): «Литературные судьи останутся опять недовольны: мера художественного достоинства пьесы недостаточно определена и выяснена, лучшие места не указаны, характеры второстепенные и главные не отделены строго, а всего пуще — искусство опять сделано орудием какой-то посторонней идеи!.. Всё это мы знаем и имеем только один ответ: пусть читатели рассудят сами (предполагаем, что все читали или видели «Грозу»), — точно ли идея, указанная нами, — совсем посторонняя «Грозе», <...> составляет ее сущность и определяет прямой ее смысл?.. Если мы ошиблись, пусть нам это докажут, дадут другой смысл пьесе, более к ней подходящий... Если же наши мысли сообразны с пьесою, то мы просим ответить ещё на один вопрос: точно ли русская живая натура выразилась в Катерине, точно ли русская обстановка — во всем, её окружающем, точно ли потребность возникающего движения русской жизни сказалась в смысле пьесы, как она понята нами? Если «нет», если читатели не признают здесь ничего знакомого, родного их сердцу, близкого к их насущным потребностям, тогда, конечно, наш труд потерян. Но ежели «да», ежели наши читатели, сообразив наши заметки, найдут, что, точно, русская жизнь и русская сила вызваны художником в «Грозе» на решительное дело, и если они почувствуют законность и важность этого дела, тогда мы довольны, что бы ни говорили наши ученые и литературные судьи».
Аполлон же Григорьев, если мы вполне доверимся словам Добролюбова, утверждает, что заслуга Островского — в его «народности», но тезис свой не доказывает примерно никак.
А Писарев уходит в самые больные мысли среди всех возможных, сводя всё к совершенно непонятному итогу: «...одинокая личность русского прогрессиста разрослась в целый тип, который нашел уже себе свое выражение в литературе и который называется или Базаровым, или Лопуховым. Дальнейшее развитие умственного переворота должно идти так же, как шло его начало; оно может идти скорее или медленнее, смотря по обстоятельствам, но оно должно идти все одною и тою же дорогою».
Обижать критиков-шестидесятников и с пеной у рта доказывать, что их тяга к народу, их социал-демократическое бревно в глазу не даёт им увидеть нигде ничего, кроме социальщины, я не буду. В своё время и они были правы. Но спустя сто шестьдесят лет, хотя и высоко оценивая значимость этих статей, мы всё ещё будем вполне на них опираться? Если бы Добролюбов и, например, Чернышевский знали, что публицистика их, имеющая в своих ключевых задачах призыв к действию, делу, топору, до сих пор стоит в основе изучения литературы, несмотря на несостоятельность и топора, и дела, и действия, то и они бы посмеялись вместе с нами.
По сути принцип «реальной критики» Добролюбова является очень злой вещью. В попытках углядеть в пьесе социальную направленность, тот же призыв к действию или критику какого-либо уклада жизни каждый из публицистов забывает о художественных достоинствах рассматриваемого им произведения. Когда Чернышевский хвалит поэта Кольцова (с его чудовищными стихами, в которых даже на распев ритма не уловить ни в единой строке), прежде всего выделяются его «народность», «социальная тематика». Так и Добролюбовы с Писаревыми всё ищут эту идеальную модель человека, народность.
Добролюбов говорит, что Катерина собирает в себе всё хорошее, что есть в русской натуре. Но ведь совсем нет. Катерина, как и Кабанова, как и ещё множество действующих лиц пьесы, является какой-то сплошной гиперболой (этим, кажется, грешили в 1859 году все: Островский в «Грозе», Гончаров в «Обломове», а Тургенев в «Накануне»). И ведь что забавно: разобрав досконально буквально за пару месяцев до пьесы Островского понятие «обломовщина», раскритиковав дворянскую модель воспитания, праздную и ленивую, эти люди возносят до небес (все, кроме Писарева) Катерину, чьё праздное воспитание мало чем от того отличается, но почему-то «обломовщина» является ещё одной тенью в тёмном царстве, а Катерина внезапно луч света. Да и исключительно с обывательской точки зрения, не вдаваясь в историю, ведь большинство её реплик и бесконечная беготня с криками «умру скоро», «я согрешила» (слово «грех» за девяносто страниц пьесы повторяется сорок раз!) кажутся если не наивными до глупости, то просто смехотворными.
И всю нашу свору критиков-шестидесятников (которых я, на самом деле, очень люблю, несмотря на противоречия) полюбил дедушка Ленин. И в этом-то вся печаль ситуации. Как были сто лет назад благодаря нему эти публицисты идолами, так и остались. И тут-то статьи Игоря Николаевича Сухих, используемые в школах, и проявляют свою несостоятельность. Изучение Островского в школах ограничивается одной только «Грозой». И база для изучения «Грозы» остаётся устаревшей.
Как итог, с грустью скажу, что пора уже заходить солнцу той школьной программы, функцией которой было воспитание здоровых деятельных коммунистов. Воспитательная функция литературы изжила себя. Хотя вопрос состоит в другом: а почему произведение, за счёт своей гиперболизации образов совершенно неактуальное, до сих пор находится в программе? Почему статья «Луч света в тёмном царстве», в конце которой написано, что художественные особенности пьесы в ней почти не освещены, до сих пор во главе преподавания? Почему зовущий на дело Добролюбов не рассматривается просто в качестве интересной трактовки пьесы? Ведь, кажется, именно шестидесятники раньше всех проиграли в битве мировоззрений. И коли уж так сошлось, что мы изучаем именно «Грозу», почему прежде всего мы ищем в ней те самые трактовки шестидесятников, а не оцениваем её художественные достоинства? Почему среди всего разнообразия пьес Островского избрана одна из самых картонных и однообразных? Потому что она значительна с точки зрения литературы того времени? Хорошо, допустим; но кто возвёл её на пьедестал почёта? Те самые критики, которые в своё время решили, что стихи Кольцова и Огарёва являются вершиной своего жанра.