Знаете, что такое ад в раю?
Рай – это то место, где был я. Ад – это я сам. Переносной, портативный ад я притащил в те благословенные места.
Белое и чёрное. Только эти два цвета осели в сознании…
Белый снег и чёрные мысли.
Белый свет и чёрный запой.
Белое – по ту сторону; чёрное – внутри.
Белое – сияло; чёрное – обволакивало. Чёрный неуклюжий мир громоздился во мне.
Когда мы приехали в деревню (550 км от Москвы в сторону Валдая), там ещё лежал снег. Белый снег на ярком солнце! И моя замутнённая алкоголем душа устыдилась. Она не раскрылась в блаженстве, не ликовала, как раньше – душа насупилась, забралась в свой кокон, она всё уже знала заранее…
Здесь всё было воздушно, наполнено дыханием. Даже в названии моей деревни и озера слышалась музыка. Озеро – Люшня… деревня – Залюшенье…
Просторы, которыми я когда-то любовался, девственно чистое озеро перед домом, холмы, прозрачный весенний лес, родник, вся пробуждающаяся природа – всё было съедено моей утробой и надежно спрятано в подвалах души.
Всё великолепие рая земного предстало теперь фальшивой декорацией.
Я забаррикадировался от всего.
Серёга тогда посмотрел на меня с сожалением и сказал довольно сильную фразу. Настолько сильную, что она врезалась мне в сознание, как эпиграф всей моей жизни. Или эпитафия на могилу мою. Он говорил спокойно, без эмоций. Он просто констатировал факт, сфотографировал явление. Он сказал, глядя мне в глаза: “Беда, растянувшаяся на всю жизнь”.
Серёга смотрел в суть, он опять угадал меня.
Я тонул в своей беде…
А мозг мой работал, как раскрученный маховик. Топливо подавалось большими дозами, зажигание дало искру, поршни в цилиндрах раскрутили обострённую мысль. Мозг заработал на повышенных оборотах. Я так и не смог отключить его. Он – безучастный наблюдатель – встал между Черным и Белым и крутил знакомую мелодию.
Звучала она так: “Пить ты не хочешь, но пьёшь. Ты пьёшь в знак протеста. И протест твой в том, что ты есть. Ты протестуешь против самого факта своего существования! То есть, силишься доказать, что тебя нет! И этого света нет! Ты уже умер или ещё не родился. Уже, но ещё нет…
А что же у тебя есть? Есть только бульон из страстей и сомнений, падения и прозрений, целомудрия и вероломства, в котором варишься ты всю жизнь. Самой же Жизни для тебя не существует! Ты пьёшь, чтобы в очередной раз удостовериться в этом. И ещё потому, что привык уходить в нирвану, когда вопросы обнажены. Пьёшь страшно, потому что понемногу ты пить не умеешь. Пьёшь в квадрате, в четвертой степени. Вдалбливаешь в себя спиртное со страстью самоубийцы.
Пьёшь, уединившись в себе. Пьёшь, как всегда, наплевав на всё вокруг – на друзей, знакомых, на всю компанию, что съехалась из Москвы. Ты уже знаешь, как ребята реагируют на подобные выходки, но пьёшь именно так – притаившись, как в засаде. Нет, тебе всё-таки нравится пить! Твоя душа попадает в ад. Да! В привычный, ставший родным – ад. Прямо здесь, у божественного источника.
Ты знаешь, что ад, вызванный водкой, хоть и безобразен, но не так страшен, как ад, что пронзает тебя в здравом уме и твердой памяти. Ты хитришь. Ты отсиживаешься, прячешься от проблем. Ты затаился как киллер в засаде. Именно здесь, где природа так совершенна и чиста. Ты рассматриваешь её через свою классную оптику и боишься шелохнуться. Боишься быть обнаруженным.
Ах, какой же ты невозможный хитрец! Ты напялил на себя этот запой, чтобы отсидеться в тылу, вместо того, что бы идти и смотреть! Смотреть во все глаза на таинство зарождения жизни. Может быть, ты трус?”.
И я ворочался в своей нирване и точно не знал: “Трус ли я?”.
Я знал иное: я боюсь жизни. А когда её так невозможно много, как здесь – боюсь стократ. Всю свою жизнь я смотрел на нее в упор и пытался постичь. И чем пристальней смотрел, тем непонятней она мне казалась. А она отторгала меня. Всегда! Меня, круглого двоечника, всегда отовсюду выгоняли и никуда не принимали. Я не вписывался ни в один коллектив. Я потерял всех своих женщин. Я не смог создать семьи. Мое творчество никому не интересно. Рукописи мои отвергаются, картины пылятся в углу. Я живу без денег, в постоянном страхе за завтрашний день.
“Если ты такой умный, то почему такой бедный?”. Какой болван запустил это изречение в мир, и теперь оно повторяется на каждом углу? Какая тут связь? Ладно…
Я всю жизнь живу на какие-то жалкие подачки судьбы… и при этом до сих пор выращиваю в себе наполеоновские планы! Я всё ещё думаю, что дорого стою. Смешно…
А ведь мне почти пятьдесят.
Я раньше смотрел на взрослых дяденек и как бы спрашивал, что же вы знаете такое, что так уверенно живете? И не получал ответа. И теперь, когда я уже сам дважды, трижды взрослый дяденька, я всё так же задаюсь всё тем же вопросом. Правда, теперь я не уверен, что они знают на него ответ. А живут так уверенно, потому что таких вопросов не задают вовсе.
А самая большая мудрость в том, что ничего до основ не знаешь. Мы знаем, что за А следует Б, но почему это так, и в чем смысл и суть этих букв – никто не ведает.
Но не это непонимание даже волнует меня. Деньги и слава тоже не главное. Были у меня и деньги, и признание коллег. Чего уж там. И кое-куда меня все-таки принимали, и даже печатали. И подачки Судьбы совсем оказывались не лишними. И взрослых дяденек я давно уже изучил.
“Беда, растянувшаяся на всю жизнь”, – вот что меня волнует. Эпитафия на могильной плите давит на меня всю жизнь. Томление духа убивает меня.
Откуда она взялась – моя беда?
Ведь ничего же в моей жизни непосильного не было. Ни одной натуральной трагедии! Я не воевал, не сидел в тюрьме, у меня не умирали дети. Они даже не болели ни разу. Поскольку их нет. Мне не изменяла жена, поскольку и жены у меня не было. Зато у меня есть квартира, мастерская, дом в деревне с видом на божественное озеро. Что еще? Я не проигрывал состояния, не закладывал душу пиковой даме, и вообще, кажется, ничего стоящего не закладывал. Я не был ни в рабстве, ни в плену, ни в изгнании; мной даже не интересовались известные органы. Еще? Я не голодал, не зарабатывал на жизнь непосильным трудом. Половину своей взрослой жизни, когда вся страна загибалась в нищете и тонула в кровавых разборках, – я был рантье. Полжизни я прожил сибаритом! Еще? Я нравлюсь женщинам, детям и домашним животным. Я не страдаю психическими расстройствами, не пристрастен к наркотикам. По большому счету и алкоголизм мой – фикция, я давно научился справляться с ним. Я часто прикрываюсь им как щитом, чтобы уйти от ненужного общения. У меня всё на месте – руки, ноги, глаза. Я абсолютно здоров, – печень работает, сердце стучит, легкие дышат; читаю я без очков, у меня ещё все зубы на месте!
Да я же просто счастливчик! Я – у Христа за пазухой!
Но так ли хорошо за его пазухой?
Вопрос. Это вопрос вопросов!
А, может быть, это и есть моя беда – быть у Христа за пазухой? Слушать стук его сердца, ощущать его душевное тепло и постоянно ждать жестокой расправы, нечеловеческой пытки, устроенной ему фанатичными соплеменниками? Постоянно ощущать его земную трагедию, наполненную ложью, непониманием, предательством; ощущать его раздвоенность, в которой дух и тело не смогли ужиться; постоянно ощущать на себе его неприятие земной жизни.
Что я забыл за его пазухой? Мне неуютно здесь! И что мне до его Вознесения, когда я всё ещё здесь.
Тогда возникает главный вопрос: быть иль не быть? Жить или не жить?
И ответ давно получен. Он дан мне в ощущении самой жизни. Ведь я не живу! Я постоянно увиливаю от жизни. Или прикидываюсь, что живу. То есть живу где угодно: в себе, в своих глупых фантазиях, на небесах, в преисподней – только не в реальности!
Жизнь для меня – временное явление. Настолько временное и отстраненное – как кинофильм. Кинофильм, в котором есть некий герой, похожий на меня, и за которым я вынужден следить постоянно. Наблюдать. Но герой этот – не я. Я всего лишь – наблюдатель. И опять вопрос. Хорошо, пусть – наблюдатель, тогда почему так все болит у меня? Так натурально болит!
И ещё вопрос – основной, – а что будет дальше, когда фильм закончится и высветится надпись: “конец”? Что?! Выкрикнуть вслед за Нероном: “какой артист умирает!” и уйти в небытие?.. “Ведь я так много понял и имел такой острый глаз!”. И что с этим-то делать? куда деваться? когда – конец!
Ведь я не верю в небытие! И Христа за своей пазухой не имею.
Но и бытию я не верю!
Так, где же я? Где?!
Я – какое-то недоразумение! Я завис в своих страстях и сомнениях где-то между жизнью и смертью. И жизнь ко мне равнодушна, и смерть меня не берёт. Я, – думающее животное, – однажды выбрав свободу, оказался в тюрьме. В тюрьме самого себя. Даже сейчас, когда жизнь так красива, когда все дела – в радость, я залез в свою скорлупу и выглядываю оттуда пугливым наблюдателем.
Ну, чего тебе ещё надо – чудовище!
Жизнь рядом – вот она! – смотри на неё и благодари каждое мгновение жизни. Здесь она неправдоподобно красива. С моей недостроенной веранды отрывается потрясающий вид на озеро. В него заходит солнце…
Я испытываю почти религиозное чувство, когда солнце садится в Озеро. За полминуты состояние его меняется несколько раз. Я вообще не видел ни разу одинаковой картинки, глядя туда. Туда глядеть – обращаться к лику Божьему. Оттуда тянет блаженством вечной жизни. Там – все понятно. Туда не смотреть нужно – впитывать; не думать – молиться. Это не озеро – это какой-то божественный вдох!
А выдох… выдох всегда безобразен.
Я умираю от стыда, выдыхая…
Отрывок из романа «У Христа за пазухой»