Расскажи мне сказку... Глава4 Тёмный Ангел

                ЭПОХА ЧЕТЫРЁХ ЛУНН.

                Четвёртая луна

                "Расскажи мне сказку, мама".

                Книга первая

                СВОБОДА ВЫБОРА

                Глава 4

                Тёмный Ангел

  Два месяца спустя, в один из осенних дней, с трудом уложив сына спать, Наталья тихо постучалась в кабинет отца и вошла.
— Па. Скажи, пожалуйста, ты сейчас очень занят? Или предвидится у тебя в ближайшие полчаса перерыв?
— Да. Надо поесть. Разогрей мне борща.
— Да, па, хорошо. Скажи, смог бы ты послушать, посидеть рядом с Мишенькой. Я за ответами в больницу сбегаю. Полчасика всего. Сможешь? Просто послушать. А то я его еле-еле укачала. Если его сейчас с собой на улицу заберу, он проснётся, и плакать будет уже долго. Нам уколы ещё делать через час.
— Что-о?! А ну не СМЕТЬ беспокоить меня вашими мелкими бабскими заботами! То одна, то вторая! — рассвирипел он, покраснел и громыхнул кулаком по столу. — Я работаю! Мало того, что я вас всех иждивенцев кормлю?!
— Что?
  Иждивенцев?!
  Кормишь?
  Наталья вылетела из кабинета, как ошпаренная, не зная, что и сказать. Отец резко отодвинул стул, раздражённо направился следом, страшно хлопнул дверью перед её лицом. Щёлкнул замок на два оборота. Наталья стояла в тёмной звенящей пустоте коридора и слышала лишь, как тупой болью лупит пульс в висок и в грудь, и вдруг сквозь него услышала тихий плач сына. Она не помнила, как быстро оделась, как дрожащими руками перепеленала описавшегося ребёнка и вышла из квартиры.
  Холодный пролёт с зелёными стенами.
  Серая каменная лестница вниз.
  Тьма подъезда. Потом яркий солнечный свет резанул по глазам.
  Пахнуло июльской жарой, раскалённым асфальтом.
  Ноги не слушались и заплетались, руки дрожали и не могли держать сына.   
  Казалось, Наталья ослепла и растворилась в свете и боли. Она стояла, молчала, а сердце выбивало:
  «На помощь! На помощь! Мама! Мамочка! Костюшка, миленький, где ты?! Учитель!»
  Перешла через улицу, оказалась в тени деревьев на бульваре Пушкина. Посторонние женщины заметили, что бледная девчушка с ребёнком на руках еле стоит на ногах, и проводили до лавочки, усадили, сунули валидол под язык и растворились по своим делам.
  Так Наталья просидела полтора часа, пока не пришло время кормить сына. С трудом она вернулась в этот дом и подслушала нежный разговор отца по телефону с другой женщиной, «Надюшей». Вадим Константинович спокойно и уверенно обещал помочь её сыну с поступлением в университет ещё в этом году. Наталью перекосило от этого. Тихонько она вошла в свою комнату, обнаружила, что молока в груди почти нет, и расплакалась. Вечером о том, что сегодня произошло, она маме так и не рассказала. Лишь, стряпая на кухне, вдруг прижалась к ней всем телом на пару минут, поцеловала, выдавила улыбку и ушла стирать пелёнки. А мама увидела на полке открытую смесь детского питания «Малыш» и «Нан», две приготовленные бутылочки и всё поняла.
  Ночью Наталья снова жгла спички, топила их в воде и принимала решение:
  «Больше никогда!» И прекратила разговаривать с отцом.
  Под утро разразилась гроза, которая сломала тот самый Наташкин тополь, на котором она в детстве висела вниз головой и готовилась в космос. Увидев вывернутым «своё» дерево, она прошептала: «С детством и иллюзиями кончено». И интуитивно почувствовала: «Где-то через три месяца произойдёт что-то очень важное. И это плохое изменит жизнь каждого из нас».
  10 ноября 1982 года ночь в Донецке была дождливая и холодная. Наташка глядела в окно кормила и укачивала сына. На заводе ДМЗ только что слили шлак, и дождливое низкое облачное небо окрасилось в пурпурный цвет. Засыпая, Наташка вскользь подумала, что для страны утро добрым не будет потому, что она чувствует запах аммиака и мимозы, как у любимого деда на кладбище. А через день, в вечерних телевизионных новостях, Наташка узнала, что 10 ноября, умер Брежнев. Мама вскрикнула, взявшись за голову.
— Ой! Солью нужно запастись и спичками! Муки мешок купить!
  Отец хлопнул себя по коленям и, вставая с дивана, значительным деловым тоном произнёс:
— Да… Ну что ж?.. Теперь будет новая метла, и полетят головы. Поживём — увидим.
И действительно, вскоре появилась одна метла, вскоре вторая и третья. И каждая мела по-своему. Начиналось сумбурное время кричащих лозунгов, которое позже назвали «Эпоха Перестройки».
  Через семь долгих и мучительных месяцев анализов, процедур, уколов и безнадёжного поиска ответов, сына Натальи не стало, и солнце погасло в её жизни.
Мишенька умер раньше, чем отцу удалось выселить Наталью в квартиру в Горловке. Тогда он благородно подарил её «понимающей» Надюше, которая позже стала причиной смерти Натальиной матери.
  Отца на похоронах внука не было, как не было и мамы. Отец запретил ей в этом участвовать. Мама плакала дома. На кладбище Наталья, Костя и семья её подруги по роддому, и всё. Холод, снег, маленький земляной холмик, пара маленьких букетов и мягкий плюшевый бежевый мишка.
— Как это могло произойти? Кто виноват? Учитель, где ты?! — металось и рвалось на части сознание. — Мне нужна твоя помощь, Учитель! Объясни. Поддержи! Прошу, дай мне обо что-нибудь опереться, чтобы встать. Я гибну.
  «Ты должна начать учиться, и как можно быстрей. Ты поймёшь, почему сейчас так, а не иначе», — слышала она внутри.
— Да, да. Я поняла. Возможно, это тоже твой урок? Но не слишком ли многого ты от меня требуешь? Не слишком ли тяжкое возлагаешь? Я без страха всегда была там, куда ты меня вёл; спасала людей и делала то, что нужно было для предназначенного человека, оставаясь, как ты велел, в тени. Нигде ничего не нарушила из твоих заповедей… Так где же твоя справедливость? Не могу я. Не хочу жить! Скажи, зачем я нужна, если не быть матерью? Зачем?!
  Она снова и снова тихо ускользала из дома, и, оказываясь на кладбище у могилы Мишеньки, без слёз пела:
  «Ра… Эхм… ПрИя… САнти… Свят… ЖИва… Ра… Рать… Мир… ТАрта… Будь…»
  Закрывала глаза, а там — только последние минуты жизни сына, всплески картинок похорон Вити, отчаяние, пустота и никакой надежды.
  Сознание у неё ломалось. Оказываясь на улицах города, брела, не зная куда, вглядываясь в хаос трещин на мокром асфальте. Казалось, они разъезжаются под ногами, и земля вот-вот разорвётся на сотни необитаемых осколков и превратится в великое тёмное «Ничто». Наталья аккуратно их переступала, боясь соскользнуть в чёрную бездну пустоты и безмолвия. И возвращалась домой, не понимая зачем. Ведь здесь, на земле, казалось, она уже не нужна. Дом пуст, душа разорвана, рядом только мама и страдающий мокнущей экземой единственный настоящий друг — Карат.
  Так, блуждая по городу, она видела то там, то там, горящие в пламени дома, заводы, больницы, школы родного города. Видела горелые трупы изувеченных тел женщин, детей и стариков в колонном здании, похожем на донецкий театр оперы и балета. Застывшие в крике мёртвые лица, растерзанных и распятых, посаженных на кол, как во время рыцарских погромов в Египте и нацистских факельных маршей по Европе, в городах и сёлах времён Великой Отечественной Войны. Видела миражи красивых ещё не выстроенных домов, будущих заложенных скверов с благоухающими клумбами и искрящимися в лучах солнца брызгами фонтанов. Видела, как горит разрушенный снарядами донецкий краеведческий музей, дымятся страшные обломки чего-то рушнувшего с неба у библиотеки имени Крупской, как многократно вздымается в небо и исчезает в огне и пыли стёртый с лица земли ещё даже не заложенный новый ещё не построенный аэропорт. И вдруг застывала в оцепенении сердца, «услышав», как вдруг проснулся и взревел мотор танка-памятника освободителям Донбасса, стоящий напротив кинотеатра Шевченко. Этому она уже не удивлялась, думая, что весь этот тёмный кровавый хаос и бред у неё в голове из-за потери сына, и продолжала идти туда, куда несли ноги. Не помня себя, вдруг «просыпалась» на Щегловском кладбище у маленькой могилки Мишеньки. И снова пела:
  «Ра… Эхм… ПрИя… САнти…»
  Мысль — Мама! — возвращала её домой. Наталья думала, что ей немедленно нужна хоть какая-нибудь цель, причина, малая зацепка, чтобы жить дальше и увидеть эти будущие цветущие парки, счастливых красивых людей и детей, солнце и птиц, и тогда не будет смерти, не будет тьмы.
  «Нужна цель, иначе я сойду с ума от себя самой!»
  И вот снова приходила ночь.
  Снова шаркающие шаги отца.
  Снова стук бутылочек в холодильнике с его лекарствами от аллергии. Суетящаяся с диетическим ужином для писателя мама.
  Снова клокочущие звуки полоскания рта отца по несколько раз в день. Затем ссоры, претензии, оскорбления, слёзы, лекарства, частые приезды «скорой» к маме, уколы, и кровати родителей раздвинуты навсегда.
  И вот когда всё в доме затихало, Карат укладывался на коврике у ног хозяйки, а она, оглаживая его, боялась засыпать в одинокой холодной постели, когда так нужна была поддержка любимого и любящего человека. Наталья, побеждённая сном, улетала далеко в подсознание, где, скользя по граням времён и памяти, резала свою душу в кровь. А Костя жил своей жизнью слишком далеко, в Мариуполе и увлечённо работал со здоровыми чужими замечательными детьми.
 Сон с 7 на 8 декабря 1987 года.

   *    *    *
  Это утро выдалось облачным, мокрым, плаксивым, туманным и суматошным. Припасы, вода, вещи. Повозки, лошади, носильщики. Мелкий дождь, грязь и слякоть. Сборы приостановились из-за внезапно прискакавшего посыльного. Хозяин дома, Марк и его охрана быстро уехали. Через час вернулся тот же воин, сказал:
— Госпожа-Мэхдохт, Марк передал, чтобы Вы не торопясь продолжали сборы. И у Вас есть день, два на отдых. Ваш муж приказал Вам за город не выезжать.
— Хорошо. Можешь сказать, где он?
— Нет. Легат получил срочный приказ, — ответил и удалился.
— Ма-ам, тогда мы точно сможем попасть и в Парфенон, и в библиотеку. Вчера я всё думала-думала об Аресе, и, кажется, вообще ничего не видела, только его глаза, слёзы и слышала плач и свист бича.
— То-то ты всё время молча ходила кругами по улицам Афин. Ну хорошо. Как хочешь. Но сегодня, в ненастный день, обители богов ты не увидишь во всём их величии и блеске.
— Разве величие богов зависит от погоды? И есть ли выбор у меня?
  Мать улыбнулась и согласилась.
— Оденься потеплей и возьми накидку.
— Мам, тогда я на минутку к Аресу и обратно. Пойдём со мной, Рубин!
  Девочка взяла из лежащих на повозке мешков лепёшки, морковь и яблоко. Пёс тут же отобрал у Саманди морковь и, будто резвящийся щенок направился в конюшни. Там, в компании Ареса и Сатира пёс остался до вечера.

  День. Мелкий дождь прекратился. Чуть поднялся ветер, разогнал облака, просушил стены домов и храмов.
  Саманди вернулась к матери в комнату и нашла её на балконе.
  Мэхдохт:
— А где Рубин?
— Он нашёл своего брата и решил остаться с ним. Сатир обещал присмотреть за обоими.
— Сатир?
— Да. Теперь у мальчика, который ухаживает за Аресом, есть имя.
— Раньше не было?
— Нет.
— Я заметила, что он очень привязан к этому жеребцу.
— Они молочные братья.
— Удивительно.
— Как и то, что Рубин первый раз меня не сопровождает, мам.
— Я приказала Сатиру отвести подковать Ареса,
уздечку красную купить, попону и арабское седло.
— Благо дарю.
— И это только часть подарка для тебя.
Твой новый раб сказал сейчас,
что знает мастера в Афинах,
кто сшил давно прекрасное седло тебе подстать.
Тот мастер долго говорил рабу хромому,
что видел чудный яркий сон
пред прошлым красным полнолуньем.
Так боги показали для кого, когда
исполнен должен быть особенный заказ.
Тот мастер сделал точно так, как видел и запомнил.
И две недели вести о покупке от кого-то ожидал.
— Чудно всё это. Правда, мама?
— Правда.
— Быть может всё-таки ошибся мастер?
— Твой новый раб ещё сказал:
"Неукротимого Арэса в Афинах знают все".
Тот мастер мерки для уздечки и седла
сам с жеребца снимал.
Ещё, крылатый бог ему сказал,
что только его собственному сыну
таланта, духа хватит и терпенья,
чтоб пред дорогой дальней
дитя единорога, Венеры и Арэса
железом чёрным подковать.
— Как замечательно с седлом совпало...
Но я не стану Арэса принуждать!
С ним рождены мы на восходе солнца,
соединены печатью Света Гора
и появлением в единый день на этот свет.
— Я знаю это. Марк рассказал.
Но думаю, дитя, не совпаденья это,
а внимание, любовь богов,
и твоего коня предназначенье.
— Возможно.
Сатир мне тоже друг,
и я дала ему одежду и свободу.
— Рабу — дала свободу? Когда?!
— Вчера. Ещё никто не знает.
— Ой! А я дала ему две драхмы и статэр.
  Возможно, не вернётся парень
раз он свободен, и с деньгами...
  Саманди держала маму за руку и изумлялась всему, что видела.
— Ничего,
пусть будет так, как сложится само.
Какая старая дорога.
Так много здесь людей в процессиях прошло 
и с подношениями женщине-богине.
Как быстро восстановили город?
— Что ты в виду имеешь?
— Ведь он горел
и был не раз разрушен
водами и землетрясеньем.
Я вижу души, что до сих пор
страдают здесь и там.
Повсюду много крови.
Мы идём с тобою по крови.
— Ты видишь кровь?
— А ты не видишь?
— Нет.
— А почему?
— Да потому, что нет её, Саманди.
— Ну как же?! Посмотри.
Вот женщина-гигант с ребёнком!
Вот крепкий муж и воин рядом с ним!
Вот лавочник, а вот жестянщик.
А вот сожжённый исполин…
Вот лошадь, двуглавая змея,
ещё животное большое, оно могло летать.
Возможно, что дракон? Или грифон?
Не знаю, как его назвать,
такого прежде не видала.
А вот ещё один… единорог как-будто.
Все так страданием измучены
и нету сил души перенестись в Великий Свет. 
Забыты будто, или кем-то в Нави заперты.
Но вот зачем?
Кому нужны их стоны и стенанья?
Иль может быть грядущяя беда
так проявляется на камне и в тенях?
  Мать остановилась, наклонилась, коснулась губами лба дочери, присела, и испуганно глядя ей в глаза, спросила:
— Животное? Летать?!
Единорогов и грифонов видишь?
И двуглавых змей?!
Сегодня словословишь как-то странно.
Скажи, дитя: голова твоя болит?
— Нет. Не болит. Она особенно ясна.
— Что съела ты сегодня утром?
— Лепёшку, сыр и смокву.
— А что пила?
— Немного молока.
— Скажи,
сколь пальцев я в ладонь свою загнула?
  Мэхдохт показала дочери два пальца и за спиной неосознанно сжала кулак.
— Ну, мам!
— Сколько?!
— Тех, что скрыла за спиной?
  Мэхдохт выпрямилась, взволнованно отвела дочь в сторону.
— Что значит "за спиной"? Ты видишь, что у меня за спиной?
— Я всегда это видела. Учитель звездочёт знает, что я знаю. Просил никому не говорить и не показывать. Но я же не знала, что ты, не знаешь! Извини. Когда мы с тобой играли с табличками, и когда прятала для нас с братьями подарки на праздники, я думала, ты нарочно поддаёшься и это такая игра.
  Мать крепко прижала дочь к себе.
— Зевс Всемогущий! Поэтому учитель сказал тебе ехать в Дельфы к Оракулу?
— Да. Мне нужно с ним поговорить.
Только это тайна.
Иначе я погибну, он сказал.
— Значит это ты шторм в море укрощала и говорила с Посейдоном?
— Какой шторм?
— Ладно, Саманди. Я знала, что ты у меня особенная, но не догадывалась, что… Я сохраню твою тайну. Слово матери.
— Благо дарю.
— Расскажешь мне, что ещё ты видишь?
— Нет, мам. Уже нет.
— Почему? Я же...
— Ты сойдёшь с ума, если будешь знать, что я слышу и вижу. Извини, я очень тебя люблю. Я думала, что все видят, только сохраняют покой и проявляют волю, как легионеры.
  Саманди обняла её и, взяв за руку, повела по дороге, обходя застрявшие между мирами души людей гигантов и пятна невидимой крови.
— Просто сегодня почему-то всё чётче, чем вчера. Возможно, из-за дождя? Мам, но как же люди говорят с богами, если не видят их и не слышат?
— Достаточно, Саманди! Вот поедем в Дельфы и потом домой обратно. Дома будет всё хорошо, как раньше. Правда?
— Нет. Сначала осмотрим Акрополь, потом к Афине, в библиотеку, потом поедем в Дельфы, потом в Царь-Град к родным и твоей маме Наде. Там я найду Радость Мира. Потом не вижу. Больно только. А после будет долгое путешествие,  землетрясение и тьма. Потом… сияние.
  Мам, мам, смотри, двойная радуга! Идём?
— Думаешь, до вечера успеем осмотреть Акрополь и библиотеку?
— Папа сказал, что у нас есть два дня, но я думаю, что больше.
— Погоди, ты сказала: землетрясение будет? Где?! Когда?!

   *    *    *
  Наталья почувствовала, что просыпается и неосознанно повторила: "Землетрясение будет? Тьма. Потом сияние?". Приоткрыла глаз, взглянула на настенные часы. Шесть ноль пять. И по привычке чиркнула ручкой на листочке то, что запомнила из сна. На этот раз не глядя.
  «Рано. Нет, не хочу просыпаться в ЭТОТ мир! Не хочу! Ещё бы часок, где-нибудь, но не здесь». И вылетела в совсем иное, не знакомое липкое и дымное тёмно-красное пространство сновидений.

   *    *    *
  «Что это за место?
  Зачем вы мне это показываете?
  Вы, перестаньте на меня с сожалением смотреть! Перестаньте гореть!
  Вы, сейчас же отдайте ребёнка матери! Что же вы делаете, убийцы?!
  Сажать на кол детей?! Обезглавливать родителей?! За что-о?! За что-о?!
  Остановитесь, вы же люди! Нет, вы НЕлюди!
  Вы все, перестаньте кричать, я не знаю, как вам помочь! Я горю и истекаю кровью вместе с вами, вы же видите!
  Пожалуйста, простите меня ВСЕ! У меня нет сил помочь! Я сама гибну!
  Я не могу никому помочь! Я не могу помочь! — кричала Наташка мёртвым истерзанным людям, беззвучный предсмертный крик которых, разрывал её сердце, — Пусть всё это прекратится!
  Что вы хотите мне сказать? Простите! Я не понимаю! Я не понимаю!
  Мама! Мама!»
  «Ты поймёшь. Всему своё время. Ты должна пройти через эту боль сама, чтобы вспомнить и понять», — звучал во сне спокойный голос Учителя.
  «Вспомнить «что»? И что я ДОЛЖНА понять, Учитель?!
  За что ты отнял у меня сына? А муж?!
  Он-то за что должен страдать?
  Ты не всегда справедлив! И, возможно, ошибся».
  «Возможно. Но на всё есть свои причины. Не смей слабеть! Ты мне нужна сильной.   Очень сильной! Здесь! Вскоре настанет смена времён! Скорее ищи ключ и учись, Тара!»
  «Учись, учись? Чему?! Зачем?!
  Какой-такой ключ?! От чего?!» — в сердцах выкрикнула во сне Наталья, будто отбиваясь от кого-то.

  Костя приезжал из Мариуполя лишь на субботу и воскресенье, отсыпаться и отдыхать. От криков жены во сне ранним утром, он мгновенно проснулся, открыл глаза, легонько тряхнул её за плечо, чтобы пробудить от кошмара.
— Лапушка, ты опять кричишь.
— Да. Знаю, Кот. Прости.
  У неё сейчас был абсолютно осознанный, неподвижный взгляд.
— Ты там во сне ругалась с кем-то и спрашивала, за что так с нами. Не надо. Успокойся. Не надо так отчаиваться, ведь мы с тобою вместе, и значит, всё переживём. Всему есть своё объяснение и причины.
  Попытался погладить её по голове, но она резко взглянула на него, увернулась от прикосновения, жёстко отвела руку и, будто ошпаренная, отодвинулась на край дивана.
— Ну вот, Кот! И ты теперь говоришь со мной точно так же, как "Он"! Но не надо вам так со мной! Не надо! Ясно?!
  Вы что, сговорились, что ли? Я не хочу понимать и принимать никаких объяснений! И я не сделала в своей жизни ничего, за что нужно было бы заплатить ТАКУЮ цену! Я знаю — и ты тоже, миленький! — бросилась и крепко обняла мужа. — Прости, Кот! Прости! М-м… Я… — закусила губу и крепко сжала кулачки. — Я не хотела тебе нагрубить. Просто…
— Ничего. Пройдёт время, и ты поймёшь. Всё поймёшь, успокоишься и забудешь. Тебе бы учиться, Наташка…
— Забудешь?! Учиться?! Да что вы говорите со мной одними словами!!! — рванулась она из постели. — Оставьте меня в покое! Оба!!!
  — Что значит: "оба"?
  Наталья сбежала босиком в ванную, заперлась, тяжело повисла на локтях над умывальником, включила холодную воду и крепко закрыла глаза, сдерживая ладонями неистовый пульс в висках. "Господи, кто я? Что я? Что происходит?!"
— Я никогда всего этого не забуду! Мишенька, капелька моя…
  К утру записала в свой блокнот: «Искать камни-ключи», крепко подумала и приняла твёрдое решение о немедленном дальнейшем образовании. Нашла годовые курсы для модельеров и продолжила обучение обычной, простой земной профессии — делать женщин красивыми и счастливыми. Очень скоро Наталья поняла, что загружать голову учёбой — это единственное, что реально помогает ей сейчас не сойти с ума. Знания усваивались удивительно легко. Она получила красный диплом. «Модельер женской и детской одежды» — так записано в документе. После праздничной церемонии вручения диплома об образовании она вошла в дом и вдруг поняла, что больше не может оставаться ни дня здесь, с родителями, в этой квартире, где ещё блуждают и больно призывают к себе её сердце, детские звуки и запахи. Вот только мама!

  Тогда, как было сказано выше, Костя работал в Мариуполе тренером по прыжкам в воду, звонил редко и приезжал к жене только лишь вечером пятницы, на субботу-воскресенье. Мама на работе целый день. Отец постоянно находился и «утешался» в Горловке. А Наталья каждый день в доме одна, наедине со всей своей болезненной памятью о событиях, здесь происшедших и, возможно, будущих. Она скатывалась в какую-то чёрную бездну боли и памяти, из которой выхода не видела или уже не хотела видеть. Каратышка, свидетель всех событий, не отходил от ещё не убранного манежика, внюхивался в сложенные стопкой пелёнки, скулил, и жался к Натальиным ногам, как только она переступала порог дома. Наташка входила, а дальше плотная густая пустота отбирала все жизненные силы.
  Понимание что ты НИКОМУ не нужна! Ни мужу, ни отцу, ни брату, ни сестре. Никому! Может быть только маме. Страшно! Как змея в сердце — звенящая холодная пустота! И только пёс разбавлял её прерывистым дыханием преданного сопереживания и жизнелюбия.
— Гулять? Да, малыш, пойдём. Одевайся, — и Карат сам засовывал морду в ошейник.
  И они всегда гуляли долго, почти дотемна. Наташка не помнила где. Да это и не было важно. Главное — просто быть среди людей и пытаться увидеть жизнь вокруг себя. Ведь в ней, несмотря ни на что, она иссякала.
  «Надо, надо за что-то зацепиться. Я сильная! Я смогу! Но я… Я… НЕ… ХО… ЧУ!…»
  И не случалось спасительного бегства в хороший сон. Были только кошмары, а в них кровавые битвы, сражения, страдания и боль, смерти и пытки. И Наташка кричала, не имея ни сил, ни желания проснуться. Она возвращалась с синяками, ссадинами, болью в теле от полученных во сне увечий. И всё больше замечала, что её тело становится более холодным и тяжёлым. Градусники показывали привычные 35,4 – 35.6.
  Давно уже в свой блокнот снов Наталья ничего не записывала. Её разум наотрез отказывался разбираться в кошмарах. Не было ни желания, ни внимания, ни душевных сил. И не было рядом мудрого советника, который подсказал бы, что нужно собраться с силами и сразу после пробуждения записывать сны в мельчайших подробностях, чтобы можно отследить для чего повторяются одни и те же кошмары с постоянными действующими персонажами. Выделить линию, понять что именно показывают, проверить намёки и факты насколько это возможно, а дальше действовать. Будет сделано дело — кошмары уйдут.

   *   *   *

  Греция. Афины. 1086 год по нынешнему лунному летоисчислению.
  Держа маму за руку, Саманди шла по дороге, ведущей к полуразрушенному Акрополю молча примеряя свои маленькие шаги — к размеру ступеней, арки — к росту остатков статуй, ширину стен — к размаху своих рук.
  Ей казалось, что она начала понимать, в чём смысл игры звездочёта «Ничего не говорить» и сравнивала «воспоминания себя большой» с собой маленькой и иным устройством мира, в который она пришла.
  Она помнила, что по всей Мидгард-Земле, от опорной до опорной башен-пирамид со стабилизирующими кристаллами жизни, расстояние кратно ста восьми шагам Ра (108 шагов Ра=432тыс.м) — золотому сечению, и ритму его голоса, звучащего в мирозданиях. И абсолютно прямая часть каменной дороги к Акрополю тоже кратна ста восьми шагам статуй великих богов, если бы они вдруг ожили и решили пройтись пешком.
  Размеры храмов и ступеней были бы им впору для их шага, так же, как размеры домов, храмов и лестниц, построенных ныне здесь живущими.
  Своды и колонны Парфенона ровно такой высоты, чтобы ни один из живых богов, входя, не задел бы крышу головой. И пропорции всего Акрополя такие, что всё это сооружение можно назвать удобно расположенным «домом» для семьи с детьми, с обзорной площадки которого полностью видны сады, поля, акведук, залив, причал и… та прямая каменная дорога, над которой вчера и позавчера проходила морем галера Аттака. Тот Великий путь праотцов идущий откуда-то издалека через пирамиды Гизы, Египет в Грецию, что сейчас полностью скрыт в глубине синих бесконечных вод.
   А театр Диониса расположен так, чтобы он мог сидеть в центре ракушки и слышать голос Ра, возвращающийся эхом с востока.
  Но почему и когда было всё разрушено?
  Саманди смотрела на солнце и вспоминала его некогда фиолетовое свечение. Закрыла глаза, подумала: «Как же долго меня здесь не было. Не помню, из-за чего возникли безжизненные пустыни, и почти всё ушло под воду. Где луны — Лада и Макошь? Афина, ты помнишь?» Но Великая Богиня молчала. В душе Саманди росло беспокойство, она немного злилась на себя за то, что много забыла и возможно опоздала возродиться. Но для чего?!
   В голове и сердце растерянной девочки нарастал приступ жуткой тревоги, необоснованной паники и дрожи, чьего-то настойчивого громкого крика-шопота-зова.
   Чувства, которым не находилось объяснения, казалось, просто заставят её куда-то сломя голову напролом не оглядываясь бежать, пока не закончатся жизненные силы.
   Чем ближе находилась Саманди к храму Зевса, тем острее накатывали до селе не известные ей чувства.
   Странные, почти болезненные ощущения на коже, в груди, на кончиках пальцев, и где-то там, глубоко-глубоко внутри, почему-то выдавливали слёзы удушающего страха, опасности и одуряющего восхищения одновременно.
   В голове, в сердце, в ноге... везде где-то, было ЭТО глубокое, странное, горячее, вибрирующее ЧУВСТВО. И оно прямо и отчетливо говорило, кричало и билось истерикой в жилах:
 "Я — ЗДЕСЬ! Или... Я — ТАМ, куда каждый день уходит твой Ра! ВСПОМНИ меня! Найди-и! Просни-ись! Береги-ись! Беги-и!"
  Самандар отпустила руку матери и взобралась на пустующий полуразрушенный постамент статуи Афины. Обняла её (невидимую), как сестру, взялась за копьё и, глядя на искрящийся в утренних золотых лучах солнца залив, всматривалась в небо.
— Девочка, что ты там делаешь? — поинтересовался мимо проходящий человек в жреческих одеждах и парике.
— Ничего.
— Слезай оттуда, тебе нельзя.
— Нельзя? Кто сказал, что мне нельзя? — дрожала в чувствах Саманди.
— Я, служитель храма Зевса.
— Раз так, тогда ты должен знать, кто я, и приветствовать.
— Да? И кто же ты, дитя?
— Не спрашивай, иначе твоё неведение увидят люди и перестанут доверять, как говорящему с богами.
— Почему ты говоришь со мной так строго?
— Почему ТЫ не узнаёшь меня, если жрецы утверждают, что каждый из вас знает больше, чем иной человек? Спроси у Афины, она знает моё имя.
— Что-о?! А ну, убирайся отсюда! Это место для Великой Богини!
   Саманди взорвалась:
— А ты уверен, что ТЫ можешь указывать место богам?
  Тогда скажи:
  Кто и когда сложил вон ту пирамиду, гору Ликавитос, которую вы называете «волчьей»?
  Что лежит в самом основании всего этого?
  Кто разрушил западную стену Акрополя?
  Что там раньше было?
  Кого по утрам приветствует Афина, на что указывает её златокрылый ангел?
  Чей голос может слышать Зевс в ночь красного полнолуния в театре Диониса?
  И кто построил великие дороги, которых ты никогда не увидишь, и по которым ты никогда не пройдёшь?!
  Мужчина пожилых лет с тёмными и седыми тусклыми редкими волосами и разными по цвету глазами, едва сохраняя самообладание, ждал, когда слишком много себе позволяющая девочка умолкнет и покинет это место.
— Молчишь, жрец? Молчи, молчи…
   Саманди легко спорхнула с постамента, подала ему упавший парик, взяла маму за руку и они, обходя обломки храмов и статуй, направились к храму Зевса.
— Уходите. И не возвращайся сюда больше!
— Сюда? Не вернусь. Я иду к Зевсу. ТЫ не иди за мной. Погоди, пока мы не закончим говорить.
— Никого здесь нет! И кто ты такая, чтобы он говорил с тобой?! — взорвался жрец.
   Саманди отпустила руку матери, с достоинством подошла к нему ближе, подняла левую ладонь и показала.
— Посмотри мне в глаза и на это, иудей. Ведь ты же иудей, сын змея? Скажи, ты знаешь, кто такая Тара? Чьего рода все эти Боги?
   Мужчина сейчас иначе увидел её бело-красные одежды, сияющие в лучах солнца огненные волосы, белую кожу, заметил фиолетовый цвет рассерженных глаз, печать Сераписа на ладони, но ничего не ответил.
— Нет? Как же ты можешь утверждать, что ты, арийский жрец, слышишь голос богов, но при этом не можешь ответить на простые вопросы ребёнка? Может твой бог не здесь и это ОН огню всё предал и разрушил семьи?
— Что?! Да как ты смеешь здесь такое говорить?! Кто тебе позволил?! Я... — не выдержал почти старик.
— Я — здесь ДОМА! А кто в храм Ариев войти позволил инородцу? И кто позволил Ироду указывать богам, где место их?!
   Мать подбежала и заслонила дочь собой.
— Простите её, она с утра, кажется, приболела. Жар усилился. Мы уже уходим, — Мэхдохт крепко обняла дочь за плечи и повела за собой, — Саманди, что с тобой? Что с глазами? Ты вся горишь! Пойдём дальше, пока жрец не вызвал охрану.
— Чтобы выпроводить девочку, которая смотрела на солнце с постамента Афины? Смешно, мам. Скорее он испуган истиной, которую знаю я, хотя и сомневаюсь очень в том, что вижу.
— Пойдём. Не понимаю, какой овод тебя сейчас укусил. Ты сегодня выглядишь как-то взрослей. Говоришь, как моя мать, Нада. Улыбка куда-то ушла. Ты злишься?
— Тебе видней.
— И до сего дня ты не позволяла себе так говорить со служителями храмов.
— Просто этот совсем слепой и глухой. Не жрец он, просто, как плохой жестянщик, выполняет работу в том, что осталось от величия богов! Пустой кувшин, без сердца. Ни знаний, ни святости в душе. Лишь только тень взамен её, и сдержанная человечьей плотью злость.
  Что здесь, на земле Ариев, в Храме Света делает инородец?! Кто договор пределов преступить ему позволил?! Как в храме Зевса служит он, и чем? И что на самом деле, какие службы правит?
  Мам, ты заметила, у него глаза иные: голубой и чёрный. Высоколобый. Безгубым бледным ртом он улыбается, как змей. Гордыней правит гнев и страх, что в это тело заключённый. Жаль, имя не сказал, но взгляд его запомню.
  Мать заметила, что над Акрополем растёт большое плотное облако. Оно стремительно закручивалось, темнело и из середины белым слепящим сиянием устремлялось вверх, чтобы опрокинуться и вот-вот разразиться грозой.
— Нужно поторопиться. Будет дождь. Пойдём.
  Саманди посмотрела на то же облако и будто ему приказала:
— Не будет дождя. Я ещё не всё сделала.
— Совсем не узнаю тебя сегодня.
— И я себя, прости, мам. Не смогла сдержаться.
— Просто ты говорила, что тебе нельзя никому показывать свои знания. Но, смотрю, что мне придётся защищать тебя от тебя самой.
— Благо дарю. Я буду осторожней, но сейчас что-то происходит или вот-вот произойдёт!
— Что? Землетрясение?!
— Не знаю. Хочу спросить у Зевса. Хорошо, что мы взяли с собой цветы и фрукты. И спасибо, Афина. Кое-что о себе я всё-таки вспоминаю. Моё почтение.
  Мам, а ты помнишь людей с голубой кожей такого роста, как она?
— Я её не вижу. С голубой кожей?! Саманди, тебя трясёт? О, Великий Ра! Ты-таки простудилась! Горишь вся! Пойдём быстрей домой! Я позову лекаря.
— Нет, мам. Всё в порядке. Такое со мной иногда бывает. Просто сейчас почему-то более отчетливо.
  Скоро полнолуние, возможно, что сегодня.
  И ты не видишь здесь ни смерти, ни огня, ни крови?
— Нет, нет, Саманди, нет.
Лишь только то,
что было здесь двенадцать лет назад:
обломков тихое величье
и каменная скорбь богов.
— И блеск сияющей Афины тебе не виден, мама?
— Нет. Но видишь ты! Мне этого уже довольно.
— О, да! Здесь где-то должен быть алтарь. Давай найдём его.
— Он рядом, покажу. Пойдём туда.
  Мать с дочерью сделали пару шагов, и девочка неожиданно ощутила жгучую боль в бедре и груди, и чуть не упала.
— Ай! Ай!
  Мэхдохт подхватила её под плечо.
— Что?! Что случилось, дочь, с тобой?!
— Будто ничего. Устала я.
И что-то громко отбивает ритм:
тук-тук, тук-тук… Вот тут.
Тревожно мне чего-то.
— То сердце так стучит, Саманди.
— А почему от этого так больно?
— Возможно, ты кого-то здесь задела за живое.
— Но почему я это раньше не слыхала?
— Возможно, почивало сердце и проснулось вот.
— Мам, ты заметила? Мы говорим иначе.
— Заметила, наш слог певучим стал.
— Так значит — Боги живы?!
— Надейся, что возможно, так и есть.
— Я слышу слабый ритм, не слышу рифмы.
  Оказавшись у алтаря Зевса, Саманди с матерью возложили подношения. Подобно египетской царице крылатой Маат Ка Ра, дочери Ра, девочка положила ладони на алтарь, закрыла глаза, затем открыла, скрестила руки на груди, взглянула на солнце, подняла лицо и прямые руки к нему, чтобы приветствовать. Мать последовала её примеру.
— Помогите мне, о Боги,
вспомнить то, что я забыла
и ведать то, чего не знаю я.
  Девочка и мать закрыли глаза и терпеливо ожидали. Но ответа не последовало, лишь усилился ветер, предвещавший грозу.
— Ты что-нибудь услышала, Саманди?
  Девочка не ответила, и заметила, что это место совсем опустело.
— Не огорчайся, дочь.
Возможно, боги заняты сейчас,
чтоб дать ответ тебе немедля.
Молитв возносится к ним много.
Пойдём ли к Зевсу в храм?
Ты хочешь?
— Да, возможно.
Дать ответы сможет он.
И странная текучесть в теле.
Не находишь?
— Как будто сплю я?
Правда, есть.
  Обе взошли по трёхступенчатому стилобату… и вошли в длинный когда-то торжественный белый колонный зал, отделанный голубой керамической плиткой, где среди развалин восседал на золотом троне великий громовержец. На его левой руке по-прежнему стояла крылатая богиня Ника, а правой он держал копьё, на острие которого раскрыл крылья золотой сокол. Только поставив ногу на первую ступень зелёного мраморного пола величественного Парфенона, Саманди заметила, что внешне он видом совсем не такой, как внутри. Снаружи разрушен, а внутри цел. Здесь всё ещё была жизнь. Широкая зала была наполнена светом факелов, сияла белыми колоннами, украшенными золотыми ордерами. И даже как будто бы тихо звучала флейта.
  Размеренно проходя весь путь до трона, девочка с каждым шагом ощущала тяжесть в ногах, а дыхание сдавливало щемящее в груди чувство предстояния перед вот-вот откроющейся истиной.
  Мэхдохт шла рядом, чувствуя особую важность этого пути для дочери. Но ни по пути, ни у трона, и даже после долгого ожидания у мраморных стоп Зевса, Самандар не получила никаких ответов. Она замёрзла, потеряла терпение, силы. Приняла решение. Огорчённо выдохнула. Встала со ступени, взяла маму за руку и, опустив глаза, молча направилась к выходу. Они вышли из храма, который сразу словно опустел и помрачнел. Торжественный зал снова стал серыми развалинами, и кто-то погасил одновременно все факелы. Блеснуло солнце из-за туч, и Саманди услышала громкий разговор между молодыми людьми, репетирующими в театре Диониса отрывок из неизвестной пьесы «Иерофант».
   Влекомые любопытством, Саманди и Мэхдохт быстро направились туда.
   На сцене находились трое, одетых в древние греческие хитоны и автор. Звучал диалог между Гесидорой  и Элевсисом, которого Гесидора называла вторым именем — Деметр. Богиня Рождества и возрождения – Наталия (молодой трагик) сидел(а) на ступенях, учила слова и ждала своего выхода на скену (сцену). И слышно было каждое слово неопытных трагиков.
  Аккуратно спускаясь по высоким каменным ступеням театра, Мэхдохт с дочерью пожелали присесть у самой скены.
  Заметив зрителей, актёры вдохновились. Играли неизвестный «автор» и его друзья, переодетые в женщин. Играли торжественно, с воодушевлением, заглядывая в пергаментную рукопись.
  Деметр:
— Смотри ещё в своих одеждах, Гесидора.
Отдай мне ключ!
Ты видишь,
Я страхом умерщвляюсь, сохну, гибну.
  Гесидора:
— Искала я.
Утрачен ключ чудесный Хора.
Или в чертогах нежного Морфея 
вчера он мог остаться?
Сказать на самом деле не смогу.
Увы, любимый, я лишь фея.
  Деметр:
— Так где ж источник
о, изменчивая ликом?
Куда в сиянии Великого Владыки
сейчас он мог бы подеваться?!
  Гесидора:
— Не знаю, о Деметрий,
возрождающий всю жизнь весной.
На миг всего я отвернулась,
и анкх с кристаллом в травы пал.
Возможно, найден он теперь
женой Озириса иль мамой Гора,
и ею взят для сына Ра,
что умер на кресте
и утром ожил снова.
  Деметр:
— И в верхний храм теперь мне вход через него?
О боги! Торопиться надо
и ключ найти для перехода!
Уж ночь темна, как хладна смерть.
Или…
в сиянии рогатого венца Изиды 
осталось, вероятно,
спасение для жизни и природы?
 
Что делать мне теперь:
Предстать цветком?
Рассыпаться зерном овса?
Или дождём пролиться
перед глазами Матери-Богини
и, лишь потом воскреснуть
зелёной веточкой оливы,
вплетённой в волосы её?!
  Гесидора:
— Не знаю, Элевсис.
Ты можешь попытаться только раз.
  Деметр:
— Я знаю! Знаю!
Любовь моя, беги, найди же ключ!
Ты видишь, пропадаю.
Геката входит в мёртвой ночи храм,
идёт на трон по трупам детей моих,
святою кровью Мидгард окропляя,
и Элевсису снова близится конец!
Вновь проявилась и раскрылась в небе Яма!
Скорее, Гесидора, придумай же решенье
или кинжал Гекаты где-нибудь добудь
до пробужденья нежной Эи,
чтобы замедлить приближение
Аида царства на земле!

  Автор, проходя между героев, жестикулирует и вдохновлено декламирует, а действующие лица исполняют:
— Гесидора, она же трёхликая Геката, богиня порогов и перекрёстков между «тем и этим миром», притворяясь возлюбленной Деметрия, прячет от солнца свои страшные лица, кинжалы и ключ в длинных серо-чёрных одеждах. Она ждёт, когда город Элевсис, раздавленный страхом смерти-зимы, остановится, замёрзнет, уснёт, умрёт, переступит черту в Ничто, и с ним прекратится цикл возрождения природы и людей.
  Гесидора:
— Сестра меньшая сможет подсказать.
Просить я стану у Натальи,               
ключи познания держащей в среднем мире.

На сердце, таком же чистом и пылком,
как сердца Юпитера и Весты,
Стрельца подруги вдохновенной,
хранится ключ другой.
  Деметр:
— Так торопись, найди её,
О, ледяной луны ты — отраженье!
Ты рассудительность, покой
и, кажется, что смертный сон!
 
Нужна любовь, огонь!
Немедля!
Жизнь!
Сейчас же, фея!

Вода живая девственной росы необходима!
До тьмы остались лишь мгновенья,
и спущены Гекаты уродливые псы!
  Автор:
— Гесидора повернулась к зрителям спиной, там оказались тёмные рваные одежды и второе её лицо — лицо Смерти. Она прошипела этой маской:
  Гесидора-Геката делает то, о чём говорит автор.
«МОИ!» — злорадостно она шепнула.
  Автор:
— Подумала она и повернулась ликом прежним, свежим и румяным:
Гесидора ласково с вкрадчивой улыбкой, напевая нежно:
— Туманом растворюсь
и с первым вдохом утра
тут же ворочусь,
доверься мне, любимый.
Ложись, глаза скорей закрой,
чтоб силы мне прибавить.
  Деметрий:
— Куда ж отправишься,
О, снов моих ты вдохновенье?
Зовёшь ты Ра иль Гора?
Иль может быть богиню Мут?
  Гесидора:
— О, Элевсис,
мой путь лежит в хранилище Афины.
Там милосердия сестра томится в заточенье.
Её ключом мы верхний Солнца храм откроем.
От крови Рождества ты снова возродишься тут.
  Автор:
— Повернувшись к зрителям маской Смерти,
Геката шепчет и плюётся дымным ядом:
  Геката:
— СЕЙЧАС умри!
Да будет ТЬМА вовеки!
Да царствует Аид и огнеокий Сэт!
  Автор:
— И снова став возлюбленной в одеждах светлых,
продолжает нежно Гесидора петь:
— Всевидящий Великий Ра — отец Натальи и учитель.
И Гестии нетронутый огонь любви течёт в её крови.
 
  Деметр:
— ТЫ так сказала?

  Гесидора:
— Нет.
Деметры сын, Деметрий,
Так предназначено судьбой для Нады и тебя.
 
Подумала:
"...В разлуке с этою богиней быть всегда!"

  Деметрий:
— Скажи: я не видал той девы прежде?
Кто она?
  Гесидора, скрывая раздражённость,
напевает на ушко:
— Люби-имы-ый, хочешь спать?
Так без вопросов и сомнений
закрой сейчас глаза
и я вернусь быстрей!

  Деметрий, в глаза её с надеждою глядя:
— Поторопись, любовь моя,
покой и нега забытья.
До тьмы — мгновенья,
и спущены все псы.
Остался только вдох и выдох
пред преображеньем.
  Гесидора:
— УСНИ, желанный!
СПИ же!
Пусть будет ВЕЧНЫМ сладкий сон!
  Автор:
— Обернувшись маской Смерти, Гесидора-Геката
в зубастой серой гримасе шипит и шепчет, как змея:
  Геката, обнажив клыки и когти:
— И да пр-рибудет з-змееликий недруг Ра — Апоп!
Пусть вновь сотрёт с лица Земли ВАС ВСЕХ огонь, потоп!

  Тем временем Саманди и Мэхдохт увлечённо наблюдали за действом у самой скены (сцены).
— Мам, ты слышала, они сказали: Нада?
То матери твоей второе имя. Верно?
— Да, я слыхала,
как и то,
что упомянуто хранилище Афины
и названа Наталья Рождеством,
хранителем ключа и возрожденья Ра.
Возможно, в нём
твоё решение?
Но кто она?
— Так я спрошу?
У лицедея может быть ответ:
мне нужен ключ Натальи или нет?
— Попробуй.
Что ж, не велика потеря,
коль не найдёшь ответ у лицедея.
  Самандар встала и подошла к трагику, который поправлял костюм и вот-вот должен был выйти на скену в роли богини Рождества. Она хотела коснуться его плеча, но рука прошла сквозь его тело. Парень в красно-белых одеждах расстроИлся, распался и развеялся, как дым от курильниц благовоний.
— Ма-ам?!
  Самандар удивлённо обернулась на Мэхдохт. Мать подошла к Элефсису, который «умирал» на сцене, взмахнула рукой у его лица, проверить: спит ли? И он тоже распался на белый дым. Тогда обе, мать и дочь наперегонки подбежали к многоликой Гекате, чтобы успеть спросить её, но вместо этого через её одежды вбежали каждая в своё тёмное туманное помещение без света, опоры, стен и потолка. И там беспомощно повисли.
— Ты здесь, Саманди?
— Будто, да. Я руку чувствую твою.
— Тогда держись!
— Конечно, мама.
Ты слышишь треск?
— Как будто тихий треск поленьев?
Слышу.
— Пойдём туда? На звук.
— Куда? Не вижу я.
— Я вижу. Там впереди огонь
и яркий свет в конце тоннеля,
и так тепло. Я уж продрогла вся.
— А я не вижу, только чувствую тебя.
Тогда веди, тебе я доверяю.
— Идём!
— Куда?
— Иди на голос, мама.
Сейчас вернусь с огнём.
Ты руку отпусти.
— Нет, нет, не уходи, Саманди!
И не бросай руки!
Так сменишь мерность,  (Умрёшь)
Вернуться не сумеешь,
чтоб путь ко мне опять найти.
 
Уйдёшь и не вернёшься.
Я думаю, что такова цена ответа и ключа.
Он стоит жизни?

— О, да, конечно, мама!
Тогда я призову её сюда.
— Кого?
— Наталью и огонь священный.
— Зови, но лишь не ослабляй запястье,
Держись покрепче за меня.
— Наталья!
Ты свет, ты мудрость Рождества!
Явись! Твоя нужна мне помощь.
Ты знаний ключ хранишь в своей груди.
Возьми его.

Познать огонь любви
мне надо бы сейчас,
себя необходимо вспомнить,
чтоб сделать то,
зачем я в плоть спустилась
в этот раз.
  Свет и тепло приблизились к обеим. В развевающихся красно-белых одеждах из тьмы проявилась улыбчивая дева с русыми волосами, заплетёнными в жгуты и украшенными жемчугом. Она держала керамическую чашу-треножник, в которой горел бело-фиолетовый огонь.
— И кто зовёт Наталью из холодной тьмы?
Кто заплутал и помощи здесь просит?
Я помогу вам, чем смогу.
Так кто здесь? Назовитесь.
— Я, Самандар.
— Не знаю я такую.
Уходи.
— Тогда… я Тара!
Помнишь ли меня такую?!
— Ты?!
Тара белая?! Мой маленький волчонок?
Санти! О, Падмэ, милая сестра!
Зачем из тени очага
в мой многомерный мир решила проявиться?

  Свет от жертвенного огня в чаше стал ярче, осветил всё пространство, и Самандар увидела в огромном «живом» зеркале своё собственное отражение, только там она была лет двадцати, а у ног стояла большая белая волчица.
— Я возродилась на Мидгард-Земле,
в дороге память обронила.
Отдай мне ключ в храм Ра, коль я сестра.
— Нет. Не отдам,
иль возрожденье наше прекратится.
Но проведу тебя и Свет Луны обратно.
Не время Мэхдохт умирать сейчас.
— Мне нужен ключ, чтоб вспомнить, кто я!
О, дай, прошу, свой ключ, сестрица.
— Зачем же мой, когда есть свой?
— Свой? Где ж он?!
— Он в сердце - здесь.
И будет там всегда храниться.

ТЫ просыпайся — спящий Светлый Дух.
Из Парфенона сразу уходи!
И берегись жрецов его! Беги-и...
Беги-и скорей отсюда...
  Богиня Рождества коснулась сердца Саманди её же собственной рукой. Это получилось так ощутимо и громко, как удар молота по наковальне. Яркий красный тоннель открылся за спиной Саманди и Мэхдохт. Они обернулись и стремительно возвращались в свет из тёмного «ничто» Гекаты.
— Теперь иди, Санти, Саманди, Тара.
Пусть будет длинным жизни путь.
Я буду там, где братья-близнецы
Гипнос и Эрос скрестят натянутые луки.
Там вспомнить сможешь жизни суть.
В томлении любви — священной муке
смотри на падающие струи в свете Ра
и говори:
«Тех, кто рождён ходить по краю,
Страшить не может смерть и тьма.
Скажи с улыбкой: я играю,
Ключ к переходам — кровь моя».

Услышь меня ещё, о Тара.
Землетрясенье скоро будет,
погибнут звери, птицы, люди.
Сойдутся, разойдутся звуком горы,
разрушен будет змееликим гадом
Светлый град с пятак.

  И вот вспышка. У девочки в глазах всё залило солнечным светом, она и мама вскрикнули от обжигающей боли в груди и открыли глаза. Тела были тяжёлыми и непослушными, сердца стучали, как у маленьких птичек попавшихся в сети. Саманди увидела, что она, как и мама, склонившись, сейчас стоят перед алтарём Зевса и обе крепко держат друг друга за руки. Обе с усилием глубоко вдохнули полной грудью. Над головами блеснула молния, вторая, грянул гром и поднялся ветер.
— Ты всех их видела?
Спросила Саманди.
— Кого?
Гесидору, Элевсиса и Наталью?
Да, видела, конечно, дочь.
— Мам! Нам Зевс ответил!
Как чудесно!
Всё, пусть скоро будет дождь.
Я получила все ответы. Нам уходить пора.
Так ты была со мной там, правда, мама?
— Да, я видела всё то же, что и ты.
Так вот каким ты видишь мир,
Санти, Саманди, ПАдмэ, Тара?
— Ма-ам… Ты говоришь стихами?
Ты поёшь?
— Нет, нет.
Всё, я проснулась… будто бы. А ты?
Пиит всё льёт свой слог тебе на горло?
— Нет. Пожалуй, стоило б пройтись,
иль лучше б убежать отсюда?
— И поскорей?
— Да, побежали!
За стенами Акрополя, надеюсь,
Сей ритм богов у сердца прекратится.
  Мать и дочь постарались как можно быстрей спуститься вниз и покинуть территорию Акрополя.
  Этот день ещё больше сблизил их обеих. Возможно, из-за появившейся общей тайны, а возможно в их сердцах вспыхнул иной огонь любви и доверия.

   *   *   *

  Наташка очнулась тяжело, дотянулась до ручки и заставила себя записать в блокнот:
  "Ключ Хора или Гора. Гесидора. Деметрий".
— Сплошная ерунда какая-то! Не хочу ничего знать! Ах да. — Добавила в блокнот: "Разноглазый жрец", "Ключ Гекаты". И-и землятрясение? С пятак, какое-то. — Хватит с меня. Всё. Стоп!

  Вечером в пятницу, после рабочей недели, Костя старался возвращаться в Донецк как можно раньше. Ему было так же нестерпимо больно, и он стремился изо всех сил быстрее к ней, к своей любимой, к своей единственной женщине. Он знал и понимал, насколько они необходимы друг другу сейчас, но он сразу, как в роддоме ему стало известно о диагнозе сына — отгородился и не участвовал в Натальиных поисках ответов. И почему-то не вернулся из Мариупольского общежития к жене в Донецк, сохранив малооплачиваемую, но любимую работу. Денег ему хватало впритык только на самого себя: Еда, сигареты, билеты в Мариуполь: туда и обратно четыре раза в месяц. Костя держался так, как чувствовал, насколько понимал, как подсказывало сердце.
— Я уже здесь, Талочка! — взволнованно говорил он вечером пятницы и крепко обнимал горячо любимую жену, небрежно отбросив в сторону у порога свою дорожную сумку с вещами.
— Я знаю, Кот, знаю! Только мне нечем чувствовать. Сердце будто бы остановилось, замёрзло. И ответить мне тебе на поцелуи нечем, извини… — и обессилено повисала на его крепких плечах. — Ты каждый раз так долго… Почему ты так долго? Забери меня отсюда в Мариуполь! Уедем отсюда! Я больше не могу… здесь. Нет сил быть одной. Я просто схожу с ума. Забери меня отсюда, Костюшка! Пожалуйста! — шептала ему на ухо Наталья, чтобы этого её надрывного тихого крика не слышали родители.
— Хорошо. Я решу вопрос с жильём как можно быстрей. Уже можешь собираться, — сжимал её любящий муж в крепких объятиях.
— А я уже готова. Только Каратышку надо взять с собой. Он тоже не может без меня, да и здесь… — глянула она пустым взглядом на дом, где прошла вся её сознательная жизнь и детство.
  Мама очень переживала и плакала.
  Отец с ухмылкой Зоиных глаз пожелал счастливого пути и счастья на новом месте.
  Наталья обещала звонить.
  В это же воскресенье семья была уже в Мариуполе. Дом не дом, а так, полутёмный подвальчик в рабочих трущобах с крысами, блохами и соседями-алкашами. Но всё равно своё, первое, дорогое! Супруги сделали косметический ремонт. Наташка расписала комнатки цветными зайчиками, колобками, ромашками. Работала закройщиком в обычном ателье по двенадцать часов ежедневно, и не стремилась домой. Только тогда, когда знала, что муж дома, она бежала к нему, к единственному свету в своём окошке. Просто плечо. Просто обнять. Ни слова «об этом». Ни слезинки — ни до похорон, ни после. Всё молча уже второй год.
— Тебе нужно расслабиться, выпить водки. Много. Чтобы поплакать, — Костя не находил себе места, глядя на неподвижно сидящую на диванчике жену и всё больше боялся услышать её ответ, заглянуть в глаза. — Ты меня слышишь?! Наташка! — поднял он к себе её лицо, заглянул в безжизненные глаза глазами, полными горьких мужских слёз, и спрятал их в коленях жены.
— Да, слышу. Только зачем так громко? Не надо громко, Кот. В голове будто эхо, — совсем без эмоций отвечала ему Наталья.
— Тогда давай пойдём, пройдёмся с Каратышкой к морю? Воздухом подышим, развеемся… Хочешь?
— А можно, не сегодня? Устала я. Извини. Ужин горячий возьми на плите. Я не хочу.

  Водка как святая вода. Сколько бы она ни выпила её под давлением друзей и мужа — никакого результата. Наталья оставалась трезвой и боялась заснуть, когда в скромном подвальчике Мариуполя, где они жили, снова случались кошмары с русско-говорящими фашистами, стреляющими по современным жилым кварталам танками, "живыми расстрелянными или сгоревшими живьём людьми-мертвецами" и их фантомным немым криком о помощи.
  «Мне, главное, только никогда ни о чём не думать и работать, работать… Как можно больше, чтобы засыпать без снов.
  Не хочу снов! Не хочу ничего знать и искать! Хочу сына! Живого и здорового!».

   *   *   *

  Вечером уставшая Саманди ощутила боль внизу живота, утром обнаружила кровь на простыне. И мама радостно поздравила её с тем, что она стала девушкой, непорочным воплощением богини Весты.
  Почти весь день Самандар лежала в постели и, пытаясь уснуть, вспоминала слова Гекаты и Натальи. Затем записала всё, что запомнила. Болели колени, низ живота, спина, и почему-то ныло бедро и плечо. И эти ощущения девочка никак не могла себе объяснить. Наконец, она решилась и пошла в конюшню к Аресу, устроилась на тюке свежего сена, спрятала свой нос в мягкой шерсти Рубина, пахнущей мёдом и счастливо уснула.
  Сатир, обнаруживший в конюшне крепко спящую Саманди, поторопился рассказать об этом её матери. Та пришла укрыть её покрывалом на ночь и ушла. А юный Сатир, закрыв сарай, как всегда свернулся калачиком на сене у ног любимого Ареса.

  Взошла огромная глазастая луна. Она была так красна и велика, что казалось, что если она решит остаться в море, то, вдоволь накупавшись, растворится, и окрасит его к утру в кровавый цвет. С пристани порывистым ветром доносило запах остывшего моря и чарующее пенье портовых жриц любви под нежные струны пандуры. Выли псы, гоняли кошек или крыс. Фонарщики кое-где зажгли лампы. Всю ночь что-то где-то скрипело, шуршало, падало и ломалось. А Саманди снился длинный странный сон, в котором она с семьёй беззаботно летала над залитой солнцем землёй. В вышине видела три луны невероятной красоты, и, отдыхая у широкой белой реки Ра (Ра - Илеть, она же Волга), вдруг услыхала мощный голос, спускающийся яркими лучами с небес:
  «Вы на Мидгарде живёте спокойно
с давних времён, когда мир утвердился…
Помня из Вед о деяниях Даждьбога,
как он порушил оплоты Кощеев,
что на Ближайшей Луне находились…
Тарх не позволил коварным Кощеям
Мидгард разрушить, как разрушили Дею …
Эти Кощеи — правители Серых,
сгинули вместе с Луной в одночасье …
Но расплатился Мидгард за свободу
Да-Арией, скрытой Великим Потопом…
Воды Луны тот Потоп сотворили,
на Землю с небес они Ра-Дугой пали,
ибо Луна раскололась на части,
и ратью Сварожичей в Мидгард спустилась».
  Саманди видела во сне страшное бедствие, где в горячих нескончаемых водах, льющихся с небес и бьющих из-под земли, гибли тысячами люди-гиганты с голубой и белой кожей. Исчезали города, дороги, животные и змееподобные инородцы. Во тьме гари и пепла, казалось, потухло солнце. Огненная битва шла и в воздухе, и на земле. Многочисленные летающие в небе колесницы извергали огонь и звук, который разрывал в клочья тела.
   Другой голос продолжил:
«И было змееликими — с небес пришлыми —
применено оружие страшное,
кое гулом вздымало всё вокруг
и убивало огромным облаком пламени.
 
Белые и голубые гиганты сгорали все заживо
Мёртвый кремний-песок уносило дыхание Севера,
Тем, кто выжил — в белом Борее пристанище малое.

И превращалися грады Сто-Лицы, дороги в зеркало хрупкое.
И разорено уничтожено всё, что тяжко волей построено,
на что Ра прежде днём и ночью глядел
с щедрой отцовской Любовию, Ра-достью, Гор-достью.
Все Мидгард земли вода в часы поглотила.
Льдом-корою покрылася Мать прежде ЖИвой цветущая.
И четырёх рек святых больше не стало там.

Там, где скопилось и отложилось
бесчисленно тел мёртвых Родовых,
земля глубоко пропиталася горем и кровию,
и оттого стала не белою — чёрною(чернозёмы).
 
А на дне вод,
что от крови и слёз стала смертно солёною (моря и океаны),
подо льдом отложилась бесконечная жижа зловонная (нефть, газ).
 
Там, где упали легли осколки Макошь Луны,
Воздух горел и плавился камень ещё,
Были там норы дыры бездонные, жёлтый огнь извергающи,
взрывалась живая вода, смерть тварению Живы неся,
скрывала смертным горячим дыханием всё вокруг.
 
Но белыми РОдами всё же была Победа одержана.
Пали Серые,
с ними Жёлтые хладные змеи-драконы неистовы,
Смертию пали они со всеми златыми колесницами.
Те же, кто выжил, ушли навсегда в землю чёрную.

Чтоб защитить тех, кто выжил ещё
Росые витязи Кий Тайскую каменну ставили
За стеной той Великою, как дённый шаг Ра длинною 
родили в Семьях сынов и дочерей своих
в том мире недолгом Великие Святые.

Говорили малым детям быль сию скорбную,
в Рунах писали, хранили Победу великую.
 
И возрождали живое дыхание Мать-Земли
в древах лесах Боги-Отцы наши Матери,
так сохранили Твердь земли и небесную,
Кон, Живот, знанья числа и Ма-Террии.
Отдали мудрым светлым чадам Тартарию
на опеку заботу, жизнь мирную долгую
в Ра-До-Сти Святости до По-Кон века ли (навсегда ли?)».

  Саманди вдруг увидела, как в огне и воде гибнет её семья. Как, изо всех сил держась руками за скалу где-то там, на вершине мира, она умирала в одиночестве, во льду. Как через долгое время сна в холоде, едва живую её откопали и спасли добрые маленькие красные люди. Они залечили её раны, дали одежды и стали называть белой Тарой за громадный рост, за доброту, за то, что она стала защищать их, лечить, учить долголетию и помогать строить новые города и крепости, выращивать леса и делиться мудростью. Так она нашла новую семью, вскоре сестру и отца, тех, кто выжил. А потом?..
   Уж третий голос продолжил:
«Вот сызнова всполохнуло небушко Ариев мирное.
С огнем воротилося горюшко прошлое, страшное.
Встали дружно с оружием все сыны
Нашего рода Света Солара Великого.
И из-за Серых глазастых
пала вторая Луна – Лада, сестра милая.
 
И были драконы,
что отреклись в этот раз сокрушать,
что не ихними ульями было построено.
 
Встали они на Светлую сторону Ра-Солара вечного
и называли сами себя: братья по разуму.

И стали беречь своим знанием-мудростью,
Делиться своею великою силой-отвагою,
Потому, что познали в Семье человечьей,
Что не было ведомо в общих ульях их:
Силу любви сынов Велеса, Мать-Земли
и мудрость Даждьбогову ,
К-Ра-сно пламя сердец росых Ариев.
 
Стали от той дружбы они теплокровными.
И родили драконы в той любви чад своих
И обучали их быть равными ариям братьями.

А восьмью гигантами Отцами и одним ещё
У всех по Семи Пядей во лбу
от небесного Рода идущее качество,
Избрано было место святое и чистое,
Силой Веды огромною и бесконечною
утверждены зеркала времени звёздного,
В них пирамиды великие белые,
на страже мира Мидгарда стоящие.
 
Восемь Родителей и один ещё,
Стали священных врат в грады хранителями,
Силу и мудрости предков держащими.
Памятью о восхождении Ра Рода небесного,
О пяти домах в хладной Нави потерянных.
 
Чтобы удержать серых и слуг их змеев
в златых доспехах одеждах кованых
От предугляденных битв ещё
за Мидгард-Землю Ращёную
Всемудрым Числобогом  и Даждьбогом Явную,
Чтобы детища их малые,
ясноокие многомудрые Росые Арии,
Жили по Конам и Ведам  завещаным,
оттого в доме своём в безопасности».
  Всё время, пока Саманди спала, Арес встревожено метался по стойлу, гневно ржал, бил копытами об стены, становился на дыбы и ни разу не коснулся тела Сатира. Рубин истошно лаял, выл и бросался на тюки сена, размётывая их зубами в разные стороны. В стойле стоял сумасшедший шум, будто других животных резали живьём. От этого на ноги поднялся весь дом. Сатир плакал и стоял в растерянности в стороне, не зная, как успокоить коня, собаку и чем помочь Саманди. Он не выдержал и что есть сил рванул мимо охраны прямо в покои за Мэхдохт и не пустил никого в стойло.
   Саманди плакала во сне, металась, кричала и стенала, пытаясь хоть кого-нибудь спасти. Она изо всех своих маленьких-больших сил пыталась отвоевать у гигантских волн свою мать. Истинное лицо не помня, она видела исчезающее в мутной синей от крови воде мёртвое лицо Мэхдохт.

  А Наталья её глазами видела лицо своей матери — Стефании, и пребывала будто в своём собственном ином мире и, в повторяющемся с раннего детства, сне-кошмаре.

— Мама! Мама! Пожалуйста, вернись ко мне!
Держись за руку крепче и открой глаза!
Скорее, мама!
  В холодном поту металось тельце Саманди, и вот на крик дочери прибежала Мэхдохт и с ней Сатир. Других людей не пустили. Конюшню изнутри плотно заперли засовом тяжёлым. А в ней Арес, мокрый от гнева, с пеной у рта, бил копытами о стены. Ржанием яростным воздух сотрясал, выпучив глаза, глядел искоса на огонь в фонаре, что колышется, и на спящую девочку. Рубин выл и лаял, будто на покойника. Дыбом шерсть шёлковая на загривке стояла. Метался пёс, да не находил себе выхода. К хозяйке подойти хотел, да боялся её.
  Мать в страхе схватила на руки мокрую от испарины дочь и трясла её, пытаясь разбудить.
— Проснись! Проснись!
Вернись ко мне, Саманди!
— Мама, где ты? За руку возьмись!
Я удержу! Держись, меня ведь без тебя не будет!
Ещё, ещё волна, поберегись!
Сейчас она накроет!
— Саманди, здесь я! Боже мой!
Так не пугай меня!
Оттуда, где есть смерть-волна
скорее пробудись!
На голос мой иди сюда,
из тьмы на свет скорей!
И вот тебе моя рука,
моя рука в твоей!
  Девочка схватилась за руку мамы, судорожно вдохнула, закашлялась, будто вынырнула их холодной воды и, вскрикнув, распахнула полные слёз глаза, в которых Мэхдохт увидела тень Ужаса, Смерти и Великих огненных бедствий.
— Мама…
  Выдохнула счастливо Самандар, и так крепко обняла маму, что казалось ничто и никогда не сможет разомкнуть этих объятий.
— О, Великий Зевс!
Саманди, что случилось?!
— Я?.. Я вспомнила!
Я вспомнила сама!
Я поняла, кто и откуда я!
Луна, Луна всё рассказала!
Где папа?!
— Что вспомнила?!
— Нет сил, чтоб рассказать,
уж очень было страшно.
Тяжёлый слишком слог,
чтоб речь ту повторить.
Где папа? Он уже вернулся?
— Нет ещё. Но он в пути возможно.

— В дороге несколько часов
Марк в полутьме, о горе,
Я слышу лязг мечей и ржанье лошадей —
но будет здесь он вскоре.
Несите воду, лекаря скорей!
В седле держаться сложно.
— Зачем ты лекаря зовёшь?
— Марк ранен тяжело!
— В бою?!
— Их ждали звери.
Мам, я правду говорю.
Их стрелы плакали в ночи,
Мечи звенели звонко,
Глаза их скрытые в тени
под маской чёрной тонкой.
Печальный лик луны дал знак отцу,
Кровавый лился свет.
И наш отряд смог дать отпор,
Ему здесь равных нет.
— Ты бредишь! Нет войны.
Сатир, ты чашу красного вина
сейчас ей принеси.
Не прибавляй воды!
Горячим мёд с водой придаст ей силы!
  Совсем растерянный Сатир ничего не понимал из того, что видит и слышит, но чувствовал, что именно его помощь сейчас нужна обеим, Саманди и Мэхдохт. «Странная ситуация» — это совсем не то, что он чувствовал. Его знобил страх, холод утра, и от сильного напряжения дрожали сломанные когда-то неумелой повитухой ноги. Он еле встал и мгновенно исчез в поисках горячего вина с мёдом.
— Мам, ты снова ритмом говоришь.
Чеканишь слог нескладно.
— А ты горишь и так бледна,
как ранняя звезда под утро.
Глаза упали в ямы слёз.
Но светятся так ясно.
И ты чиста, как та Луна,
Взрослеть спешишь?
О-о-о небеса!
О-о, Веста светлая, да ты в крови!
Возможно сон тому виной.
Я мать, и я с тобой!
О, если б я могла,
свою бы кровь сейчас я пролила.
— Я знаю, мама. Утро.
Ночь позади. И Марк вот-вот вернётся.
Он ранен,
но для нас его сердечко бьётся.
За жизнь его
я проливаю девственную кровь.
И такова цена за знания богов.
  Сатир вернулся с керамическим кубком горячего вина, присел рядом и подал его Мэхдохт. Дочь из рук матери сделала глоток, второй и отдала маме.
— Нет, нет, не надо, не сейчас.
Возьми, Сатир, вино.
Так со щитом иль на щите?
Готовить нож и полотно?
Так я вдова, Саманди?!
— Нет, не вдова.
Героя длинный жизни путь.
В седле увидишь из окна.
Готовь постель, и ванну молока,
и мясо, сыр, вино,
готовь на стол что есть, сполна.
Зовите лекаря сперва,
чтоб раны шить.
Ведь Марк везёт подарок нам,
у коего не найдена цена.
— Я поняла. О радость!
Марк мой жив!
Саманди, сможешь встать?
— Да. Может быть.
Едва ли.
Нет.
Ослабла я.
— Пойдём. Нам в дом пора.
И гимны Эи дважды прозвучали.
Тебе омыться надо,
мне лекаря призвать.
Проклятый ритм! Избавиться никак.
  Мэхдохт обернула дочь покрывалом и, подхватив под руки, попыталась вывести её из конюшни. Девочка еле стояла. Сатир заметил это. Недолго думая, крепко подхватил её на руки и, скрывая боль в обеих ногах, понёс в дом.
— В дорогу нам скорее надо.
Афины говорят со мною голосом богов.
Я так с ума сойду. Ещё б немного…
— Молчи же, дочь. Не надо больше слов.
  Саманди обняла Сатира за шею и держалась крепко. Возбуждённый Арес фыркал, хлестал хвостом воздух, и высоко поднимая колени, шёл рядом, чеканя шаг. Никто не посмел остановить его. Он вошёл по лестнице в покои вместе с Саманди, Мэхдохт, Рубином и Сатиром. Рубин чуть успокоился и следовал за подругой. Сбитый с толку парень, не понимал что происходит. Такого в его жизни ещё никогда не было, и бывший раб осмелился задать вопрос.
— Простите, госпожа Мэхдохт. Правильно ли я понимаю, что что-то нехорошее случилось во сне с госпожой Саманди, Приедет Марк, он ранен, и мы завтра отправляемся в Дельфы?
— О, да, Сатир! И никому не говори о том,
что видел или слышал этой ночью или утром.
— Проклятый ритм?
— Об этом тоже.
Скажи,
что ночью в открытые конюшни,
почуяв запах куры, пробрался лис,
и это рыжий учинил погром.
Скажи,
что это кровь той глупой твари,
что ночью наш Рубин загрыз, и не пустил в сей дом.
Сходи на рынок,
принеси сырые шкуры
и разорви в сарае в клочья,
а до того запри конюшню.
Потом ворота вскроешь,
И уберёшь, и вычистишь коня,
чтоб любопытство утолила местная прислуга.
И… сделай одолженье для меня:

  Мэхдохт призвала парня ближе и заговорила тише.
— Сатир, ты истину причины шума скрыть бы смог?
Всё это тайна есть, ценою в жизнь Саманди.
Мне кажется, что ты ей друг, сынок?
  Сатир кивнул.
— Я друг. Я понял, госпожа.
Свой рот закрою на замок.
Ой!
— Ты тоже слышишь: ритм?!
— Похоже, подхватил и я заразу.
— Молчи.
— Молчу.
— Молчи же!
— О-ой, беда-а…
Пойду на рынок сразу.
  Сатир услышал произнесённую им самим фразу, слегка перепуганный крепко закрыл себе рот рукой и, оставив Саманди на попечение матери, поторопился выполнить приказ. Он приложил все силы, чтобы скрыть всё, что можно было бы узнать о происшедшем сегодня, в ночь красного полнолуния, когда Луна была так близко.
Хорошо, что Сатиру удалось сладить с Аресом и Рубином, и обоих увести в конюшню до приезда Марка. Едва Мэхдохт привела дочь в порядок и переодела, как она услышала донёсшийся со двора лязг доспехов и стук копыт нескольких усталых лошадей. Она выглянула из окна и заметила, что как раз подошёл к воротам лекарь. Пятеро легионеров помогали окровавленному Марку спешиться. Он оперся о крепкие плечи Уилла и Таг-Гарта и чуть заметно прихрамывая, с достоинством вошёл в дом.   Мэхдохт из окна тревожно улыбнулась мужу и подала знак лекарю. Тот последовал за Марком в его покои. А на ступенях его уже встречала любящая семья и друг детства.   Всем раненым оказали помощь. Никто не погиб.

  День казался бесконечно длинным и все опасения, что почувствовала на себе  Самандар на территории Парфенона, подтвердились. Отец, действительно, получил ранение опаснее, чем у остальных воинов: в левое бедро и более серьёзное в плечо, скорее шею. Будто именно Марк был целью напавших разбойников, или то, что он вёз с собой.
  Весь день дочь и мать хранили молчание и ухаживали за Марком. А друг оплатил старания лекаря. Самандар внимательно наблюдала за тем, что там, у отца под кожей, как лекарь обрабатывает и зашивает раны, как останавливает кровь, перевязывает, и наблюдала за тем, как легат легиона, её сильный отец, терпит боль. И как маковым молоком аптекарь подарил ему быстрый крепкий сон. Без долгого ожидания Марк был бережно омыт, зашит, переодет, накормлен и уложен в чистую постель. И ни слова не проронил о том, что и где произошло, а главное — из-за чего. Засыпая, он счастливо сжимал тёплые руки жены и ладошки дочери, и с благодарностью поглаживал постепенно подползшего под его руку Рубина. Такой был разговор сердец.
  Похолодало. Взошла луна, которая сегодня была светла, хотя и грустна. Хозяин дома обошёл покои, заботливо заглянул к спящему раненному другу, кивнул женщинам. Отдал приказ принести им горячего молока и удалился прочь. На улице и в доме кое-где погасили масляные фонари, и всё утихло в усталости ночи. Обе женщины сидели у ложа в мерцающей тишине света месяца и светильника, и хранили молчание, оберегая глубокий сон Марка. Мать опасалась, что в их речи снова проявится ритм, а у Саманди повторится кровотечение.
  Пришла милая девушка с горячим молоком. Мэхдохт и Саманди кивнули ей. Служанка тихо вышла и ждала гостей с молоком у дверей. Мать задула мерцающую лампаду около мужа, взяла маленький горящий светильник, положила дочери руку на плечо. Обе женщины оставили Марка, и ушли с девушкой в свои покои. Афинянка оставила керамические кубки на мраморном столике и удалилась. Выйдя на балкон через неподвижные лёгкие занавеси, мать и дочь выпили молоко с мёдом, и молча полюбовались таинственными в лунном свете Афинами.
  Серебряная луна грустно смотрела на город, и Саманди казалось, что она вот-вот заплачет от одиночества. «Последняя, самая младшая», подумала она. Женщины заметили, как над головами громко прошелестела звезда и упала в море. Затем вернулись в дом, заметили на постели большое белое расшитое шерстяное одеяло, и, укрывшись им, наконец, легли спать. Крепко обнявшись, дочь и мать согревали друг друга, и надёжно защищали от невидимых опасностей. Пришёл Рубин, встряхнулся, потянулся, аккуратно влез на постель, свернулся калачиком в ногах обеих. Мать задула огонь, и ощущение безопасности и тепла подарило им крепкий сон.
  А утром они проснулись от шума возобновившихся сборов в дорогу. Перевязанный Марк, крепко сидя на деревянном кресле, распоряжался, и давал указания. Слегка удивленные, но гордые пятеро сопровождавших легионеров с большим усердием помогали прислуге с обозом. Двумя повозками едва к полудню выехали из Афин.
  Марк ехал в седле, хотя было видно, что ему это тяжело даётся. И чтоб отвлечь его от боли, Саманди отважилась заговорить.
— Пап, ой, Марк. Ты помнишь, ты говорил, что знаешь кто такая Тара?
— В библиотеке не хватило времени, чтоб прочитать? Или ты греческий не понимаешь?
— На библиотеку и, правда, не хватило времени. Мы были в Парфеноне и театр Диониса посетили.
— Там кто-то представление давал?
— Да. Но может быть, и нет. Не знаю.
— Зачем же вы туда ходили?
— Послушать ветер.
— Саманди, жемчужинка моя, так ты ещё…
— Кто?
— Дэлфин.                (Дэлфин - на греческом озн. ребёнок)
— Но я уже не девочка, а Веста.
— Так ты девица?! Чистый жемчуг-Мани?
Поздравляю!
С меня подарок.
Хочешь нож?
— Так кто такая Тара, пап?
  Мэхдохт включилась в разговор, заметив, что у Саманди почти нормальный слог, а свой слог Марк не замечает. Подумала, что скоро всё пройдёт у всех, как только подальше отъедут от Афин.
— Марк, ты обещал нам рассказать.
— Раз обещал… Так вот…
Соседи говорили мне,
что часто на рассвете
видели тебя с Рубином
у солнечных ворот Александрии.
— Я там бывала. Да.
Встречала Ра рассвет и Эю.  (Эя - в Греции богиня утренней Зари)
— Теперь я знаю.
Ты необычная такая,
суров и мягок взор.
Но с чутким сердцем 
будет трудно принимать решенья,
когда ты расцветёшь и повзрослеешь, дочь.
Иначе не отправил бы тебя твой звездочёт
в опасную дорогу через море.
— Согласна.
— Так защитить тебя пытается учитель. Знаю.
И если б сам не видел то,
что видел в море по пути в Афины
и ночью, пред ранением своим,
то с четверть луны ещё
щадил бы все бока свои в постели
у Аркадия в гостях,
возлегая в размышле-ениях глубоких
как Гиппократ или Эзоп,
с вином горячим у камина.
Арес — хороший конь!
Когда в седло?
  Сатир шёл рядом, вёл послушного и спокойного Ареса в красной плетёной уздечке, и слушал разговор отца с дочерью. Саманди, её мать, отец, семья… то, по чему сердце подростка тосковало. В его душе было много любви, но зажатой болью в ногах при каждом шаге и обожжённой постоянными побоями хозяина и издевательствами слуг или обидными словами прохожих. И щедрой солнечной улыбкой и смехом он защищался от боли и унижений. И тот единственный, кому без оглядки он мог доверять и любить, сейчас был с ним на расстоянии вытянутой руки, его Арес, но Саманди… она была иная. Как будто полу-человек, полу-животное. Или наверно так: богиня и дитя. И к той и другой её половине тянулось сердце калеки от рождения. И каждый жест, и каждый взгляд украдкой он запоминал, иль вспоминал, как будто знал их раньше.
  Саманди:
— Но Гиппократ не пил вина, отец.
Эзоп — не мог согреться у камина.
Он был рабом горбатым, очень болен!
Любим людьми за добрый нрав,
за острый ум и мягкий точный слог.
Ужель не помнишь?
Может всё же Дионис?
— Ах, да! Конечно, Дионис.
О Леониде Первом  знаю много больше.
Великого Геракла божественное семя.
Непобедимый, славный, легендарный воин.
Так всё-таки когда в седло, дитя?
— В седло позднее.
Ты лучше мне о Таре расскажи.
— О Таре? Кг, Кг. Ну, что ж…
Когда б взрослее ты была и мужеского пола,
и крепко меч в руках держать могла,
в седле б уверенно сидела,
то тогда-а
я смог бы показать тебе её и дома.
— Кого, Тару?
— Да.
Увидела б своими глазами и смогла бы оценить.
— Статую?!
Всю в золоте? Крылатую такую?
— Нет, Саманди. Крепость! — Марк улыбнулся глядя на её удивлённо раскрытые глаза.
— Так значит Тара — крепость?!
— О-о, да-а!
Такая, что величием и силой
страшит всех не приятелей Египта.
В устье исполином возвышается она,
как нерушимый воин со щитом,
В доспехах боевых она стоит
и властвует над Нилом.
— Воин со щитом?
Такая, как Афина?!
— Ну почти, почти.
Скорее, Леонид Великий.
Но только в камне и выглядит иначе.
Опираясь на два берега крепкими ногами,
она оберегает ключ волшебный.
— О, Ра! Пап, повтори, прошу!
Сказал ты: ключ?!
— Да. Ключ.
— А как он выглядит?
И сделан из чего?
— Кто? Ключ?
  Марк чуть рассмеялся, тому, как Саманди внимательно слушала каждое его слово. Он остановил своего коня и подал руку дочери, чтобы помочь ей сесть впереди себя. Саманди села, и слушала, открыв рот, глядя на отца. Он продолжал:
— Ключ этот…
Как тебе, дитя, сказать?
Давай сначала.
— Давай!
— Вот если б сыном мне была
и… если бы смотреть могла через пустыни, то тогда…
Фух! Как подобрать слова,
чтоб крепость Тару  описать дэлфину?
Такое чувство будто что-то
с языком моим произошло.
Какой-то странный слог произношу.
Ну, хорошо. Пройдёт до завтра.
Пусть будет так, дитя:

Когда ты в солнечных вратах стояла и возносила имя Ра,
То если бы глядела дальше чрез дороги, рощи и пески
в ту сторону, откуда Ра приходит на рассвете,
то видела бы Тару-крепость в полном её блеске.
Она рассвет встречает первой.
Александрия позже на мгновенья.
 
А если бы верхом проехаться смогла,
то ещё до полудня, ты въехала бы
в гордый белый город Тара.
 
Стоит она незы-ыблемой опорой,
как воспетый гимнами колос Родосский.
Между стопами крепкий деревянный мост.
И этот мост и с той и этой стороны,
Как переправу в земли Александра
от любых противников та крепость стережёт.

— А ключ-то в чём? Скажи.
Где он? Как выглядит?
И сделан из чего?

— Как много у тебя всегда вопросов?
Запомни, дочь:
Крепость-Тара и есть тот самый ключ, 
что открывает великий путь от устья Нила
к Египту, Александрии, миру.

С брега левого
дорога стелиться прямая до столицы.
Как стрела.
Рамзесу Тара хорошо в его правление служила.
Ты слышала когда-нибудь о нём?

— Да, я читала о Птолемеях
и о втором Рамзэсе много.
И Великий Александр был в ней?

— Да, в ней бывал и Александр Великий.
 
Да и сейчас она, как и прежде, остаётся
непобедимой защитницей для нас.
 
Вот если бы тебе те карты показать…
Она и выглядит, как ключ заветный.
 
Тара и Александрия, как ключ в замке.
 
Если соединить прямой ворота лунные, и
солнечные врата Александрии, и
провести так дальше на восток,
тогда по картам Александра
ты увидала б всю картину.
 
— И значит, у Тары ключ тот не отнять?
— Отнять? Ха, ха, Саманди, детка!
Возможно ли отнять у крепости дорогу?!
Или священный Нил у берегов
с его бескрайними песками?
И Тара белая орешек крепкий,
что никому не по зубам!

— Она белая?!
— Ну-у, иногда.
Бывает красной или серой,
бывает огненной и злой.
Такой уж у защитницы характер.
И Нил, как звёздный меч богов в руке её!

— Всё это, пап, подобно сказке.
Я б хотела увидеть её своими глазами.
— Увидишь.
Вот вернёмся, покажу.
Ты главное в седле держаться научись.
Эй, парень!

Обратился он к Сатиру.
  Саманди:
— Его зовут Сатир.
— Сатир? Ну что ж, смешно.
Идёт на цыпочках, как фавн.
— И я вчера дала ему свободу.
— Как ты посмела? Без меня?!
— Но конь и он мои подарки?
— Да, конечно.
— Я подумала,
что птица быстро умирает в клетке,
а на свободе радость дарит всем.
— И почему он не ушёл?
— Возможно потому, что он свободен
и будет там, где быть ему теперь милей.
— Мудра-а… Мудра-а…
Ну что ж? Сатир!
  Парень подошёл вплотную к коню Марка. Арес последовал за ним, как собачонка, которая в незнакомом месте боялась потерять хозяина и друга. Вцепился в край плаща зубами и так шёл. А на нём красовалась красная уздечка.
— Да, мой господин.

   Сатир низко поклонился.
   Марк немного удивлённо:
— Я — господин? Но ты ж свободен.
Мне дочь моя сейчас всё рассказала.
Так почему ты не ушёл?
Я подтверждаю данные слова Саманди.
Ты вольный ветер,
иди, малец, куда захочешь!
— Я ветер?
О, нет. Скорее — я вода.
В какой сосуд вы не нальёте, тем и буду.
Арес моя семья.
И где ж мне быть, если не рядом с ним?
И если этот конь Саманди
то, я теперь, её слуга.
— Скорее друг!
  Поправила его Самандар.
— Друг?!
  Сделался серьёзным Марк, посмотрел в глаза дочери и оттаял, испытывая жалость к сироте-калеке.
— Да, Саманди нужен друг,
Особенно когда бываю я вне дома.
Ведь кто-то ж должен защищать её?
Ты сможешь?
— Я?! Но я…
— Кто ты? Надеюсь, что мужчина.
— Я-а, мой господин, кале…

  Мэхдохт, улыбаясь редкой щедрости и доброте мужа, перехватила слово, поддерживая разговор.
— Конечно, сможешь обучать её?
Ведь верно, Марк?
Ты об этом захотел спросить Сатира?
— Да, Мэхдохт.
Так ты берёшься, парень?!
— За что?! Не понимаю.
— Дочь научить в седле держаться?
Или не объезжен этот конь?
И мерзкий перс мне продал в шкуре мясо?
Или сия наука не про тебя?
В душе ты раб или не раб, дитя?!
— Я-а... не решил пока.
Но вот Арес — не шкура и не мясо.
Позвольте показать сейчас.
— А ну-ка!
Дайте кто-нибудь ему седло.
— Седло?
Седло не нужно для Ареса.

   Сатир повернулся к жеребцу и ладонью коснулся его ноги. Конь остановился, наклонился и парень, встав на его согнутую ногу, как на ступень, сел ему на холку и, обняв за крутую шею, развернулся, лёг на спину и выпрямил на крупе ноги. Арес пошёл так тихо, что волос не качнулся у Сатира.
  Марк раздражённо:
— Ты спишь верхом?!
И это всё, бездельник?
Сверх меры была уплата за тебя, лентяй!
  Парень улыбнулся хитрой очаровательной улыбкой немного кривых белых зубов, сел и, обнимая бёдрами бока Ареса, что-то шепнул ему на ухо. И тот, мгновенно встав на дыбы, всех рядом перепугал и помчался галопом, чуть забросав повозку Мэхдохт грязью. Рубин со всех ног бросился следом, не догнал, вернулся и, фыркая, снова лёг рядом с Мэхдохт на повозке.
— Ну вот… Теперь их не догнать.
Видали?! Простыл обоих след!
Сатир не раб, сейчас он это понял.
И я ж сказал, что парень — вольный ветер!
Саманди, дочь, теперь ты без коня?
Ну что ж… Не плачь...
Взамен ты хочешь нож?
— Едва ли!
Арес! О, мой Арес!
Он самый лучший для меня!
  Девочка чуть не заплакала от слишком долгого ожидания, вглядываясь в темнеющую рощу.
— Он здесь.
Мы снова рядом с вами, Саманди госпожа.
  Саманди и Марк обернулись и увидели то, что раньше заметили все в обозе, даже Рубин. Арес приблизился и, подстроившись под шаг коня Марка, шёл нога в ногу и его совершенно не было слышно. Сатир сидел на нём боком, держась за гриву и, светился лукавой улыбкой от уха до уха.
  Сквозь слёзы радости Саманди улыбалась и хлопала в ладоши, а Мэхдохт позволила себе рассмеяться над невинной шуткой парня. Сопровождающие легионеры одобрительно смотрели на это, старший почти седой Уилл одобрительно кивнул. Побледневший Марк кивнул Сатиру и продолжил спрашивать:
— Ах, вот как?
Ты шутник.
Ну, покажи, что ты ещё умеешь?
— Я?
Я, ничего.
Вот он — всё может!
Если сделаете остановку,
чтобы дать женщинам немного отдохнуть,
то увидите всё то,
чего вы раньше не видали.
— Ну, хорошо, Сатир.
Пусть будет через час иль два привал.
Пусть кто-нибудь отправится вперёд и там
найдёт укромное местечко для стоянки.
Шалаш в лесу поставит и выставит охрану.
А завтра утром выйдем к морю
дорогой через лес и горы,
в прекрасный белый город Элевсис.
Мэхди, я верно отдохнуть уже хочу.
Моё плечо течёт.
Бедро терзает болью, жжёт!
Я будто-бы теряю быстро силы.
Не понимаю от чего.

  Марк посмотрел на небо.
В небе зимней Греции висели тучи,
и суровым небом близился закат.
Саманди заметила, что на плече отца
на повязке проступила кровь.
Она заволновалась,
заметив, что отец ослаб
и еле держится в седле.

  Предгорье.
Короткий день иссяк.
Расставлены посты.
Стоят, натянуты холщовые палатки.
Сложён шалаш-навес для лошадей.
Им щедро дан овёс и сено. НАлита вода.
Горят костры, и каша варится в котлах.
На небе облаками звёзды плотно скрыты,
и лишь дрожит от холода мерцающий огонь.
А отблески его трепещут в стылых кронах
и телах деревьев.
      
Изменчивый трёхликий бог Эол
терзает рваным ветром чёрный лес и гору,
а в стороне размокшую дорогу
скрывает тёмный сумрак непогоды.
 
На раскладном походном римском табурете
В палатке устало восседает Марк.

Мэхдохт омывает Марка горячею водой,
И, видит, что появился склизкий пот
на покрасневшем теле мужа.
 
А дочь
внимательно осматривает вздувшиеся раны папы
и дева чует в них не запах крови,
а стоялой гнили мерзкий дух.

У александрийского легата
сильный жар, его знобит.
Из-под дорожного доспеха
из длинной неглубокой раны,
что на бедре у Марка,
сочится чёрный липкий гной.
 
Жена и дочь заметили сейчас,
что в ней скопилась грязь,
возможно, что от пота лошади и пыли.
Переглянулись, заволновались девы.

— Марк, нехороший запах у этой раны на бедре.
Её открыть бы надо, — с тревогою сказала Мэхдохт.

— Я сам сейчас вспорю её мечом!
Она горит и рвёт из моей спины все жилы.
Бьёт пульс в висок.
Я пить хочу.
Сжигает жажда горло.
Подай настой из зверобоя.
Или налей мне в чашу хладный мульс.
Скорей!

— Сейчас, подам я мульс. И посмотрю
дал ли нам в дорогу лекарь трАвы.

   И Мэхдохт подхватилась,
и торопливо вышла из шатра-палатки.

  У жаркого и дымного костра
сидел взволнованный Сатир на камне.
Он чутким ухом слушал разговор
и ждал минутки или знак любой,
чтобы тотчас прийти семье на помощь.
На самом деле вода в котле
уже давно его старанием кипела.

  С Сатиром рядом грелся у огня Рубин.
  Пришли к палатке Марка два легионера — Уилл и Минка,
и тоже молча слушали весь напряжённый разговор.

— Сатир! Воды горячей для настоя… — пришла, встревоженно просила Мэхдохт.
— Вот есть уже вода, кипящая ключом.
Берите. Осторожно, госпожа.
  Сатир налил воды в чашу Мэхдохт и она, захватив из повозки мешочек с травами и мёд, снова вошла в шатёр.

  Саманди, теребя перстами губы:
— Пап, ведь не поможет мульс, ты знаешь.
Если только ты позволишь,
я бы вскрыла рану и выпустила порченую кровь.

 Марк собрался с силами, открыл глаза:
— Ты? А духу хватит ли, Саманди?

— Да. Я видела, как это делал лекарь.
Но мне бы тонкий нож, такой как у него.
И белый порошок из мха,
который сыпал в рану на плече.
Она чиста, хоть и кровит немного.

— А девочки рука не дрогнет?

— Дрогнет?
Отец, тебе нужна моя в дороге помощь.
И лекарей здесь больше нет.
И я — дочь бесстрашного легата.

— Раз так…
Подай мне ранец мой, жена.
Там, посмотри, на дне,
замотанный в тряпицу маленький ларец,
в нём свиток и кинжал-заколка-фокус
с синим камнем для волос.
Тебе, Саманди, я подарок вёз.
Выходит так удачно,
что как раз на первый праздник Весты.
И нож, и камень, верно, необычны.
Достань, я расскажу, как мне достались,
Но может быть потом,
сейчас мне сил и слов едва ли хватит.

— Так это тот,
о котором ты упоминал?

— Да. Я расскажу. Достань.
Мне дышится с трудом.
Отодвиньте занавесь в палатку!
Сейчас! Мне душно! Жарко!
Мэхдохт, где ты?! Я не вижу!
Перед глазами всё плывёт!
И исчезает свет...

— Я  здесь, я рядом, муж.
Моя рука! Держи.
Нет, нет, Марк милый.
Ты весь дрожишь!
Тебя трясёт!

— Открой хоть ненадолго полог, Мэхдохт!
Я прилягу.
Огнём горит бедро!
И дышится с трудом.
Так спать хочу
и страшно почему-то
на веки вечные глаза сомкнуть.
Томление тяжкое в груди, как камень
и странный горький вкус под языком.
Хочу, чтобы скорей настало утро. 

 Он устало уронил тело, закрыл глаза и тихо продолжал говорить рваным ритмом:
— Тогда б я вам обеим показал
с вершины Пёстренькой горы
на море чудный вид,
в оливах и зелёных лаврах
прекрасный белый город Элевсис,
коль до утра дожил бы.
О, это место дивных храмов…
Вы ещё не видели такого!
 
  Сказал и потерял сознание Марк.
— Папа! Папа! Что-то плохо и не так, как надо.
Мам, думаю, что меч, которым папа ранен, был отравлен!
Ты можешь распознать и обезвредить яд?
Не было б только поздно...

  Мэхдохт:
— Нет, нет!
О ядах я не ведаю науки.
— Так он умрёт?!
— Не спрашивай.
Сама дрожу в смятении и страхе!
Но вижу то, что Марк теряет силы быстро.
И нам нужна богов немедля помощь.
Иначе мужа тело прибудет в Элевсис
уснувшим смертным сном,
Душа отправится во тьму к Гекате и Аиду
а я...
Я безутешной вдовою брошусь в пропасть со скалы!

— Ах, вот как?!
похожее недавно я уже слыхала.
Мам, ты ничего не находишь странного сейчас?
— В чём?
— Мы снова ритмом говорим.
И будто всё уже случалось это прежде и не раз:
две женщины и муж, уснувший вечным сном,
а потом... двуликая Геката…
О-о, нет!
Мам, мне нужен этот нож, СЕЙЧАС!
Огонь, вода и чистое бельё!
Порви его и дай широкие полоски.
Нет, нет! Сначала нож!
Излить из раны яды с кровью вон на травы.
Потом спрошу у нашего отряда,
Кто знает об источнике в горах
и сможет ли найти в ночи к нему дорогу.
 
  Появился Сатир. В его руках была чаша с горящими углями.
— Саманди, Мэхдохт, госпожа.
Прежде, чем очистить рану…
Так видел я, как вспомогают лошадям рожать.
Вам надо бы клинок иль лезвие ножа
добела-докрасна на углях раскалить,
а руки мыльным корнем вымыть
и над огнём их хорошенько просушить.

  Саманди:
— Благо дарю, Сатир. Поможешь?
— Конечно. Да.
Для своего отца такое, безусловно, б сделал.
А об источнике целебном, что в горах
сейчас всех спросят.
Легионеры любят вашего отца,
простите, Марка.
Смотрящий строй Уилл с друзьями,
слышал я,
там, у повозки на мечах клялись,
что отыскать в лесу помогут воду.
  Мэхдохт достала тряпицу с ларцом и передала Саманди. Девочка развернула свёрток и увидела высокий узкий серебряный ларчик, который обвивала большая белая страшная змея. Серебряная гадина капала ядом в цветок из восьми лепестков, находящегося в центре печати Озириса. Саманди искала замок, но не нашла. Обнаружила, что по всей поверхности украшение ларца было похоже на описание обряда, о котором ей удалось немного почитать в «Книге мёртвых». Девочка не нашла ничего лучше, чем нажать на гранатовые глаза змеи. Защёлка щёлкнула, и ларь открылся без труда. На красном бархате с вышивкой из бутонов роз лежал старинный маленький кинжал.
— Какой чудной сей нож.
В металле чёрном, узором тонким
искусно он весь расписан, будто бы пером.
Зазубринка на острие и
одновременно гладок весь клинок.
У рукояти складывается и
украшеньем для волос становится удобным.
 
Кинжал как будто бы живой.
И лезвие его так плавно,
как жало у змеи
и столь остро и тонко,
как у шмеля игла.
 
А камень чистый голубой,
как глаз в ночи у чёрной кошки,
как зеркало он приближает то,
что сразу взору не заметно.
 
Промыть в воде и прокалить на углях,
и вымыть руки, прогреть огнём их…
Мама, Сатир, поможете вы мне?
Держите Марка плечи, ногу.
  Сказал Сатир:
— Раз ты готова, начинай.
— И кровь сознанья не замутит? —
взволнованно спросила Мэхдохт.
— Нет.
Мне резать, мам?
Уже мне можно начинать?
— Держу я.
Режь!
Пора.
Минута промедленья
и будет поздно.
— Знаю.
Яд выпустить немедля нужно,
всю сразу неживую плоть убрать.
Прижечь потом,
чтоб кровь остановить живую.
Но руки всё-таки дрожат.
Волнение в груди. Трясёт немного.
 
— Нет, погодите.
Мужчинам уступите место у колен легата.
 
Вошёл высокий крепкий Паки.
Он вместо Мэхдохт сел на ноги Марка
и крепко их рукой, бедром зажал.

В палатке появились Минка, Иа.
  Иа скупо глазом улыбнулся:
— Сати-ир, не торопись, ещё успеешь
человечьей кровью руки обагрить.
  Минка:
— Не место нежному юнцу
у ног воителя сидеть.
Дай место мне. Вставай, храбрец.
  Иа к Саманди:
— Ну, что ж, чудесница,
уж если ты готова кровь пускать,
то можешь призывать всех тех,
кто с помощью твоей и знаний Тота,
поможет твоему отцу не умереть.
В твоих руках от жизни ключ.
Что ж, начинай.
Ты сможешь, дева. Верим!
  Саманди:
— Знаний Тота?
В моих руках? Ты ТАК сказал?
 
Девочка посмотрела на маму.
— Ну, вот и весь ответ.
 
Вдох сделала дитя и —
сразу сделала прокол-надрез.
Кровь хлынула рекой
и тут же Самандар калёным жалом
прижгла сосуд, второй,
и срЕзала кусочек омертвЕлой плоти с ядом.
Когда ж всё было кончено
и удалён сколь можно было яд,
она соединила аккуратно все края,
зашила рану тем же изысканным
по красоте кинжалом,
обнаружив маленькую щель
для нити шёлка
на остром жале острия.
Всё так уверенно свершила,
как будто кукле платье сшила.
  Саманди:
— Ну, вот и всё. Теперь вода.
 
  Она устало вышла из палатки,
увидела Мэнэса и Таг-Гарта,
омыла руки и обратилась к ним.
— Святой источник вам удалось найти в горах?
  Таг-Гарт:
— Едва ли можно отыскать
хоть что-нибудь в покрОвах ночи.
Уилл не бросил поисков,
хотя...
в тумане, без Луны, при факелах…
  Мэнэс:
— Нам жаль, Саманди,
но всё ж придётся ждать утра.
  Саманди пошатнулась:
— Утра?! Утра…
Но будет ли у Марка утро?
  Саманди взяла факел и подбежала к повозке, в которой ехала с мамой.
— Утра-а… Утра-а…
Что-то богиня рождества об этом мне сказала…
О! Вот! Сейчас. Нашла!
 
  И прочитала:
«На сердце таком же чистом, пылком,
как сердца Юпитера и Весты,
Стрельца подруги вдохновенной,
хранится ключ другой».
— Стрельца подруги вдохновенной,
хранится ключ другой…
И я стрелец, как та Наталья.

Читает дальше:
«Её ключом мы верхний Солнца храм откроем.
От крови Рождества ты возродишься снова тут».
— От крови Рождества… Как у Натальи?!
Раз ключ во мне,
то и источник, верно, тоже.
В МОЕЙ крови источник жизни!
Ма-ама!

  Девочка вернулась в палатку.
— Мам, мам, я поняла.
В МОЕЙ крови источник силы, что вернёт отца!
— Саманди, бредишь?
Ты устала. Приляг, дитя, и отдохни.
— Нет-нет. Послушай,
Помнишь, обе говорили?
— Кто?
  Саманди взглядом попросила легионеров выйти из палатки. Она осталась вдвоём с Мэхдохт, и говорили тихо.
— Мам, мам, послушай, — взволнованно с папируса читала:
«На сердце таком же чистом, пылком,
как сердца Юпитера и Весты,
Стрельца подруги вдохновенной,
хранится ключ другой»…
Ведь я стрелец?
  Мать:
— Да, так рождена ты.
В рубашке красной, рано утром.
И? Что тревожит так тебя?
— Нет-нет. Вот ты ещё послушай:
«Её ключом мы верхний Солнца храм откроем.
От крови Рождества ты возродишься снова тут…».
ВО МНЕ самой тот ключ, что я искала!
В МОЕЙ крови источник, что вернёт отца!
И ты сама всё слышала из уст Гекаты
и Натальи — богини Рождества.
Её здесь называют Персефоной.
И Элевсис тот — мой отец и муж твой Марк!
— И ты уверена сейчас,
что ты и есть источник жизни?
— Да-а!
Я поняла, я тоже Тара!
Весь яд, что в жилах у отца течёт
и отбирает время драгоценной жизни,
МОЕЮ кровью обезвредить можно!
— КАК?!
— Не знаю. Возможно, смазать раны,
иль кровью напоить отца?
Сати-ир! Поди сюда!
Скажи, ведь ты видал,
как делают коням кровопусканье?
— Да, видел, Саманди-госпожа.
— Надрез мне точный сможешь сделать на руке?
— А вам зачем?!
— Скажи же: сможешь?
— Да, конечно.
— Так режь!
— Сейчас?!
— Да-да, сейчас, немедля.
Я помню, было сказано:
«Вода живая девственной росы…»
Стой, погоди минуту. Дай мне ещё подумать.
Девственной росы вода живая…
Я поняла, как ты сейчас.
Да, мама?

 Кивнула, соглашаясь, Мэхдохт:
  "Да, поняла".
— Сатир, уйди на время.
Я позже призову тебя.
  Мэхдохт вылила остывшую воду с кровью за палатку и внесла чистую чашу. Саманди приподняла одежды и излила в посуду полночный сок своих чресел. Мать приняла тёплую жидкость и тут же стала обрабатывать ею раны Марка, накладывая повязки до тех пор, пока раны к утру не побледнели.
  Время  едва перевалило за полночь, когда запас влаги девственницы иссяк. К раннему утру у Марка уменьшился жар.
— Теперь я кровь должна излить.
Сати-ир! Прийди, пора.
Уж Утра тонкий луч сочится
чрез черноту горы!
И яркий Гелиоса свет
иль саваном посмертным,
или плащом победным станет Марку.
Режь, друг мой, жилу не щадя!
 
  Парень вошёл и тем же тоненьким кинжалом,
прокаленным и остуженным,
сделал на запястье Самандар укол, надрез.
Кровь тонкой тёплой струйкой,
будто алой лентой шёлка,
связала дочь с отцом.
Саманди быстро обтирала раны,
плакала и тихонечко шептала:

«Тех, кто рождён ходить по краю
Страшить не может смерть и Тьма,
Скажу Гекате: я играю,
Ключ к переходам — кровь моя».
 
И кровью «Стрельца подруги вдохновенной»
был обработан Марк.
 
   *   *   *

  — Хм... "Сон в стихах? Странно. Будто длился всю ночь. Мне только стихов сейчас не хватало!"
  Наталья встала и наспех по-привычке записала в свой "тайный" блокнот:
 1. "Нож-ключь. Какой-то. Складной. С камнем. Что-то там про кровь...
 2. Хромой мальчишка. Отличный парень! Хорошие глаза.
 3. Тара. Надо узнать о ней по подробнее. Потом. Может быть. В следующей жизни.
 4. Землетрясение с пятак. Медный что ли?

  Прошло время. И ещё прошло время. Всё то же. Всё так же. Нескончаемая эпоха абсолютной пустоты. Жизнь без ощущения жизни. Время без ощущения времени.
  Летом Костя уехал на сессию в Харьковский институт физкультуры, и Наталья снова осталась в Мариуполе с Каратом в доме одна. Возвращаясь поздним вечером с работы, уставшая, она не дошла до дома всего каких-то сто метров.
  На безлюдной вечерней улице под тенью раскидистого старого клёна на неё напал коренастый мужчина. Вынырнул из чёрной темноты двора, зажал рот, ударил в живот. Сильно. И быстро потащил под мышкой в глухую подворотню. Нещадно бил, а потом, как пушинку, повалил на узкую, скрипучую, деревянную лестницу, ведущую на второй этаж двухэтажного старого купеческого дома. Тут же начал срывать одежду, трусики.
— Х-х-х… — торопился он и влажно хрипел. — Эй, ты! А чего ты не кричишь?! Только пикни мне, убью, сука! Задушу!
— Кричать? А надо? Тебе это надо? «Не дождёшься», — заметила себе Наталья, получила следующий прямой удар в живот и закрыла на секунду глаза. Ступени впивались в её спину, позвоночник.
  Она снова и снова получала удары, теперь уже по почкам и в грудь, и снова не проронила ни звука, только подумала: «Дурак! Дурак! Больной! Сам себе противоречит! И договориться сам с собой не может. То кричи, то пикни только». И, как могла, уворачивалась и уворачивалась.
— Ну?! — булькающим низким голосом порыкивал насильник и снова разворачивал её к себе, как хотел, но у него ничего не получалось. — Щас трахну, порву всю тебя, сука, в кровь!
— Что «ну»? — почти шёпотом отвечала Наталья. — Мне всё равно, можешь делать всё, что хочешь. Ты же видишь, я не сопротивляюсь. На это есть особая причина. Тебе просто повезло сегодня, — и Наташка вдруг совсем обмякла. Она старалась быть тихой, податливой, при этом очень-очень неудобной для насильника и поэтому полностью переложила весь вес своего тела на его крепкие руки.
  Тот, как ни крути, быстро устал таскать пятьдесят пять килограмм в руках и стал раздражаться ещё больше.
— Порву, сука! Порежу на мелкие кусочки! — терзал он её на тёмной деревянной скрипучей лестнице и никак не мог получить того, чего хотел. И Наталья снова получила удар. — Ты меня что, дурачишь, ****ь?!
— Нет. Зачем? Просто я хотела сказать… Мой дом здесь, рядом, в пятидесяти метрах отсюда, и там никого. Водка и закуска в холодильнике. Всё, что хочешь, и не так быстро, как если бы здесь.
  На втором этаже этого старого купеческого дома провернулся замок и со скрипом открылась чья-то старая деревянная дверь.
— Кто там? А-а?! Кто там, говорю?! — выкрикнула в мрачный коридор недовольная пожилая хозяйка. — Вовка! Вовка?! Ты, вышкварок, паскуда?! Иди, блеадь, домой, алкаш проклятый!
  Снова в темноте лестницы на первом этаже послышалась возня. Теперь насильник прижал Наталью к ступеням весом всего своего тела, руками сжал горло, закрыл рот и нос, да так, что она не могла ни вдохнуть, ни пикнуть. Наталья знала, что ей всё равно не удастся двинуться и вдохнуть, и потому вела себя крайне тихо и послушно, экономя воздух и силы. Она позволяла мужику самому контролировать ситуацию и быть уверенным в ней.
  «Что-то это какая-то до боли мне знакомая ситуация… — почему-то вдруг заметила себе Наталья. — Может, это у меня «дэ жа вю»? Это было уже? Приснилось? Когда? Не помню. Бред. Это… Это…» От удушения и сжатия большим весом у Натальи закружилась голова, глаза закрылись и она будто провалилась в другую эпоху.
  Она увидела себя со стороны. Некто очень хорошо знакомый назвал её Лулу, улыбнулся и, вдруг втащив в тёмный глухой угол небольшого высокого каменного дворика, крепко затягивал на шее шаль. Сейчас Наталья почувствовала удушение, и не мужскими руками, а шёлковым шарфом. Там она была в старинном, красивом, длинном, бордовом, бархатном платье с корсетом, а не в обычном шёлковом, как сейчас. Она отчаянно пыталась избавиться от удушающего шарфа на своей шее, концы которого были в крепких мужских руках. Вот порвались и рассыпались её бусы. Розовые маленькие жемчужины покатились по булыжной мостовой вниз и застучали, как дождь. Закружилась голова и… В висках обеих девушек будто начался последний отсчёт звучащий мелодией часов церковного колокола: тысяча восемьсот восемьдесят три, тысяча восемьсот восемьдесят два, тысяча восемьсот восемьдесят о-д-и-н… Оди-ин, два-а, три-и, четы-ыре, пя-ять…
— А-а?! Алкаши! Чёрт бы вас всех подрал! Да что б вы все к зиме, идиоты, повыздыхали! Суки! Жизни от вас, сволочи, никому никогда нет! Ишь, место себе, блеади, для попоек уютное принюхали! А ну, пошли вон отсюда!!! Щас милицию вызову! Щас вызову, говорю! — и с шумом и грохотом захлопнула дверь.
  Натальино сознание вернулось. Несколько секунд назад она уже чётко знала, что ей нужно делать и как себя вести, чтобы выжить. Она прикосновением легко намекнула здоровяку, что опасность уже миновала и он может дать ей, наконец, сделать вдох. Тот взглянул ей прямо в глаза, послушался и спокойно дал вздохнуть. Изо рта у него отвратительно пахло то ли аммиаком, то ли стоялой мочой.
— Видишь? — еле шептала ему Наталья. — Я же говорю, здесь слишком много хлопот и опасностей. Пошли ко мне. Мой дом совсем рядом. Живу я одна. Тихо, тепло, борщ со сметаной, водка. А? Что скажешь? — она эмоционально подстраивалась под насильника, шаг за шагом заставляя его делать именно то, что ей было нужно.
— ДА-А ЧТО-О ТЫ ГО-ВО-РИШЬ?! — не поверил он в то, что услышал от своей жертвы. — Ну, если только ты мне врёшь, сука, — убью! — снова сжал ей горло.
— Да хоть и убей — мне вообще всё равно. На то у меня есть давняя причина. Жить не хочу! Совсем. Понял? — хрипела Наташка.
  Мужик наткнулся на её спокойный взгляд.
— Даже благодарна буду. Сама с собой уже давно покончить хочу, да духу не хватает.
— Хм, — вдруг задумался дядька. — Вот это да! Планида улыбнулась! Ну, что же, может, мне и вправду сегодня повезло? Тогда… тогда… вставай! Куда там к тебе? Ну-у?! Пошли!
  Встряхнув Наталью за плечи, он поставил её на ноги так аккуратно и бережно, как дикий медведь фарфоровую куклу. Она встала, спокойно, медленно поправила своё новенькое шёлковое платьице.
— Пошли, сука! — булькнул мужик слюной у краёв своих пухлых губ.
  «Отлично! Возможно даже, у меня появился шанс», — подумала Наталья. — Минуточку… Неприлично идти так... — намекнула она на свой потрёпанный, перепачканный в грязи и пыли внешний вид. — Подожди, я приведу себя немного в порядок. И подай мне мою сумочку. Пожалуйста. Только я не вижу, где она.
  Мужчина, крепко удерживая Наталью за руку, потянулся, пошарил за собой, достал и подал ей сумочку.
— Посмотри: с волосами у меня всё в порядке?
  Наталья заставила мужчину посмотреть ей в глаза ещё раз. «Я запомню тебя».
— Давай, пошли! — нервно, но уже спокойнее продолжал настаивать насильник.
  Они очень быстро дошли до дома Натальи. У соседей-алкашей, как всегда, была открыта дверь и включён свет. Ночь-полночь — всё едино. Это то, на что Наталья очень рассчитывала. Проходя во двор мимо водяной колонки, они спугнули дворовых кошек.
— Ну?! Эта дверь?! Открывай! — прошелестел мужик на ухо.
— Сейчас… — отвечала Наталья спокойно почти шёпотом. — Достаю ключи. Не нервничай!
— Открывай быстрей! А то убью! — ткнул он ей чем-то острым в спину (возможно, даже просто пальцем).
  «Я тебя не боюсь. Я сделаю всё, как надо». Не оборачиваясь, Наталья кивнула мужику.
— Всё, — достала ключ, вставила в замок. — Открываю. Успокойся.
Щёлкнул замок, и счастливая морда преданного Натальиного пса с заспанными в ожидании хозяйки глазами просунулась в щель.
  Толкнув рукой дверь, Наталья сразу же чётко скомандовала ему: «Фас! Взять!»
  Пока пёс сообразил спросонья, какой «фас» и кого там надо «взять», растерявшийся мужик, задирая пятки до затылка, улепётывал, как чемпион олимпийских игр на короткие дистанции, а Каратышка, увидев перед собой своего злейшего врага, дворового кота Ваську, бросился на невиновного.
  Возня, истошный лай овчарки, крики, дурные вопли и шипение кота, удиравшего по всем мусорникам от молодых собачьих зубов, наполнили маленький, еле освещённый двор. Наталья глядела на это отрешённо и спокойно. Почувствовала, как дрожат и подкашиваются колени, села на деревянный порог и только теперь наконец-то выдохнула горячо и легко. Вернувшийся с «охоты» счастливый пёс слизал с неё все остатки скромного макияжа. На шум и долгий лай всегда беспокойной Натальиной овчарки во двор вышли соседи.
— Э! А что случилось?
— Чего собака твоя лает по ночам? Людям на работу скоро!
— Ночь же! — проявляла неподдельный, активный интерес Галя, соседка-алкашка.
— Телефон есть? — спросила её Наталья, заставляла себя говорить ровно, не поддаваясь тупой, глубокой боли в животе и рёбрах.
— Не-ет…— прищурено всматривалась Галя в соседку.
— А поблизости?
— А? Да, за углом. А что случилось?
— Ничего.
  Поискав в сумочке, она спросила Галю по кличке «Чечеря» из-за её манеры отвечать на все текущие события украинскими песнями:
— «Двушка» есть?
— Чего-о?
— «Двушка», для телефона-автомата, говорю, у тебя есть, Галя?
— «Двушка»? А куда звонить? — опершись о дверной косяк, Галя спросонья морщилась, медленно моргала и поправляла синей от ссадин и синяков рукой съехавшую на затылок красную с люрексом косынку.
— В милицию.
— А-а… они там всегда без «двушек». Так, так… А… что случилось? Это тот мужик, этот,… что с тобой был? Да?! — раскачиваясь в пьяном угаре, по-матерински участвовала Галя.
— Да, — нехотя ответила Наталья.
— Вот гад! Поди, это,… как его,… умойся, Натаха,… давай, — Галя всем телом качнулась в сторону колонки на улице, указывая Наталье верное направление и проявляя к ней почти материнскую заботу.
— Нет. Некогда! Уйдёт он! — Наталья, встала и направилась со двора.
— Наташка! Кто? Куда уйдёт? — ей вдогонку Галя.
  Взяв Каратышку на короткий поводок, и аккуратно неся своё избитое тело, Наталья направилась к телефону-автомату.
  Потом время тянулось очень медленно. Наталья успела умыться, снять испачканное платье и надеть джинсы.
  Всего уже через полчаса приехавший с помощниками немолодой очкарик-опер расспрашивал потерпевшую заученными фразами:
— Где всё произошло? Когда? Как? Что делал? Как напал? Описать его сможешь? В чём был одет? Опознать? Словесный…
— Да. Да. Да! Я всё смогу! — почти кричала она. — Не возитесь вы тут. Господи! Что вы канитель тут разводите? Зачем сейчас с бумажками возиться? Смотрите, ходите, нюхаете! Можно же потом протоколы заполнить. Уйдёт он! Или уже ушёл… Вон туда удирал. Да, и воняло от него мочевиной или аммиаком. Болезнь почек у него. Скорее всего почечная недостаточность. Сейчас по следу надо! Собаку бы вашу пустить, — торопила их всех Наталья, отворачивалась, нетерпеливо качала головой, готовая к решительным немедленным действиям.
  Поведение этой тоненькой хрупкой девушки совсем было не похоже на обычное поведение женщин, переживших подобное. Ни истерики, ни слёз, ни криков, ни валерианки. И опытный старлей сразу обратил на это внимание.
— М-м, послушай-ка, девочка… — произнёс он, поправляя пальцем старые очки на своей некогда перебитой переносице. Подошёл ближе, присел рядом на скамейку, стряхнул пепел с сигареты и заглянул в глаза. — Я не пойму… — он внимательно следил за её реакцией. — Извини, конечно. Как тебя?
— Наталья, — выдохнула она.
— Да, Наталья. Так была попытка к изнасилованию или нет?
— Что? — чуть нахмурилась Наталья, реагируя на видимое недоверие ушлого опера. — Да, попытка была! Что вы на меня так странно смотрите? — почти шёпотом отвечала она. — Живот и ноги свои вам показать? Поверьте, им досталось. Через два часа вообще всё тело синяками зацветёт! Буду красивая, как незабудка.
  Старлей только приподнял брови и всё же ещё раз переспросил.
— Я не понял. Так он тебя… это… всё-таки… взял? К врачу тебя не надо отвести? Он же может быть болен чем угодно, этот придурок!
Наталья подняла на лейтенанта глаза.
— То есть, и я, по-вашему, похожа на ту, что можно взять без согласия, да? — тихо произнесла она и так пронзительно взглянула на него, что тот не выдержал её открытого прямого взгляда и отвернулся на секунду. Она поняла это и сразу уступила, опустила глаза вниз, сдержанно добавив: — Нет, к врачу мне не надо, — и совсем отвернулась, инстинктивно пряча от незнакомого мужчины ощущение неожиданно пришедшей острой боли в низу живота.
  Опер не знал, что и ответить. Просто промолчал, заметив, как, отворачиваясь в сторону, Наталья сильно закусила уголок верхней губы и сдержала стон.
— Нет, он меня не взял, — решительно добавила Наталья через секунду, глядя в пол. — Да и вряд ли бы у него со мной что-нибудь вышло.
— Да-а?! А почему ты так думаешь?
— Ни почему. Долгая история.
— Ладно, не рассказывай, если не хочешь, — отвернулся старлей и, выпуская густой клуб сигаретного дыма в сторону, будто вскользь спросил: — С нами по кварталам идти сейчас сможешь? Чтобы опознать.
— Да, я смогу.
  Отдежурив так с опергруппой всю ночь, она вернулась домой к пяти часам утра.
— Так, Наталья, с тобой побыть? Где сейчас твой муж? Когда вернётся? — спросил Александр Евгеньевич на пороге её дома.
— Муж мой сейчас на сессии, в Харькове. Он учится на заочном. Вернётся через неделю. Я же уже говорила, Вам! Извините. Нет, сидеть со мной не надо, мне через два часа на работу. «Лучше дальше делом занимайтесь».
— Ладно, я понял. А домой во сколько придёшь?
  Опер, Александр Евгеньевич, всё это время очень внимательно за ней наблюдал.
— Не знаю. Как приду, — совсем сникла Наталья.
— Ладно. Давай не раньше трёх?
— Хорошо.
— Я сам тогда тебя встречу. Вдруг этот ублюдок попытается ещё раз тебя достать. Не бросает он так просто свои жертвы! Уж я-то знаю!
— У меня собака.
— Да. Собака, да упустила. Ты бы его хоть поцарапала, что ли? Нам всё было бы легче его найти.
— Чего? Поцарапала?! Чем? — Наталья показала свои руки с коротко остриженными ногтями. — А потом, вы что, действительно, совсем ничего не понимаете?!
— В смысле?
— В смысле, если бы я сопротивлялась или сделала ему больно, я не смогла бы его контролировать. И уже не говорила бы никогда и ни с кем. Он же ясно дал мне понять, что убьёт!
— Подожди, подожди. Как это – контролировать?
— Александр Евгеньевич, — выдохнула в землю Наталья. — Я сама привела его к себе домой, понимаете? — и устало села на лавочку у порога своего дома.
— То есть? Стоп, стоп, стоп. Как это – сама привела?! — совсем опешил следователь. — Ну-ка, давай, рассказывай всё сначала, — подсел он к ней поближе. — Курить будешь?
— Нет, спасибо. Не курю.
  И Наталья рассказала ему всё в деталях, что да как было, упоминая тонкие подробности своего поведения и едкий, специфический запах аммиака у дядьки изо рта.
— Да... Ну, ты даёшь, Натаха! Так всё подробно запомнила! Как только внимания у тебя на всё хватило в такой-то момент? Словесный портрет вообще как описание с фотографии сделала, — задумался он, закурил следующую сигарету и, рассуждая вслух, продолжил:
— Знаешь, если это тот самый ублюдок, на которого мы подозреваем, то ты у него уже восьмая жертва за этот год, — прищурив один глаз из-за попавшего в него едкого сигаретного дыма, Александр Евгеньевич взглянул на Наталью как бы с шуткой и иронией одновременно.
— Я не жертва! — отрезала она.
— Ладно, ладно, извини. Не жертва. Но тем женщинам повезло значительно меньше, чем тебе.
— В смысле?
— В смысле… Все жертвы с повреждениями разной степени тяжести после «этого» всегда оказывались в больнице, в хирургии, в реанимации. Кровь, шрамы, увечья на всю жизнь, — старлей наклонился перед собой, поднял тремя пальцами с земли какую-то тоненькую веточку и бесшумно ломал её в руках. — Задумайся-ка на секундочку: порезы на теле, на лице, разрывы внутренних и внешних женских органов, внутренние кровотечения, переломы. И мучил он женщин, девушек и девочек знаешь, сколько времени?!
  Наталья молча покачала головой.
— От трёх часов до трёх-четырёх дней! Представляешь?
  Он отбросил в сторону все мелко обломанные кусочки ветки и сразу достал из грязного нагрудного кармана своей клетчатой рубашки новую пачку «Примы» без фильтра, открыл и закурил.
— Да уж. Мне действительно очень повезло. Но всё же, только когда сохраняешь тишину в своём уме, можно видеть всю ситуацию целиком и найти наиболее правильный выход из неё. А с человеком, очень сильно нервничающим, неуравновешенным — это как раз возможно потому, что он в это время слаб и психически уязвим.
— Слаб?! Да ты что говоришь-то?! Матерь божья! Ты пойди, посмотри на свои джинсы, девочка! Они же в крови! Он же, этот ублюдок, как минимум все почки тебе отбил! А ты всю ночь с нами! И как ты держишься ещё на ногах, я вообще ума не приложу?!
  Наталья густо покраснела, опустила глаза, смутилась.
— Да, извините, я сейчас переоденусь и вернусь, — она медленно встала и ушла к себе в дом, закрылась в спальне. — И всё же я бы сказала, что это малая цена за жизнь, Александр Евгеньевич!
— Что?! Чего ты там говоришь?! — следом за ней вошёл в дом старлей и присел на деревянный стул у чистого обеденного стола.
— Я говорю-ю, что — то, что со мной случилось, – это слишком малая цена за жизнь.
— Да-а?! Вот оно как?! Кровь, боль, отбитые почки и ещё неизвестно что? Ты что, действительно так думаешь?!
— Да, так думаю.
  Опер расширил глаза от удивления, качнул головой и тут же поправил на переносице свои сломанные клееные очки.
— А можно мне кое о чём ещё полюбопытствовать? — Встал он, подошёл к приоткрытой двери Натальиной спальни и остановился к ней спиной.
— Да. Что? Спрашивайте.
— Я вот только ещё одно хотел у тебя спросить, м… Сколько ж тебе лет-то, умница?
— Мне? Двадцать три. Всего двадцать три или уже двадцать три, как хотите. Сделать вам кофе, Александр Евгеньевич? — выглянула она из-за двери спальни.
— Э-э… не-ет, погоди, — вдруг почему-то смутился опер. — Это уж я сам как-нибудь разберусь! Давай-ка, занимайся там, чем тебе надо. Я не этот, как его, чтобы за мной ухаживать. Та-ак, где здесь у тебя стоит чайник? — старлей лихо прошёлся по кухне-коридору, огляделся. Увидел чайник на плите, взял в руки спички, зажёг газ. — А тебе? Наталья, тебе сделать кофе?!
— Да. С молоком, пожалуйста.
— А-а? (молоко?)
— В холодильнике, точно за вами. Внизу на двери, в литровой бутылке. Осторожно с козырьком. Он низкий.
  Опер, действительно, чуть не ударился лбом, заметил вовремя и улыбнулся.
— Всё видишь? Я уже это понял! — подумал, — «Ну и девчонка!»
  А в это время в Харькове Костя сдавал сессию, очень быстро и успешно. Но его что-то угнетало и беспокоило. Тревожили чувства, которым он не находил объяснения. Так Наталья его обычно звала. Ведь мобильных телефонов ещё не было. Единственная материальная связь с женой — через телефон родителей в Донецке. Узнав из невнятного тревожного рассказа матери о случившемся с Наташкой в Мариуполе, в Харькове Костя за день обежал всех оставшихся преподавателей, сдал разом все экзамены, и к ночи приехал автобусом домой.
  Отец в Мариуполь не приехал и, мать не отпустил.
  Обеспокоенный Костя галопом примчался к своему тёмному подвальчику. А там… настежь открыта дверь. Включен свет в комнатах. Карат заперт в спаленке. Костя, было, вошёл, но вдруг увидел лысого крепкого мужика с волосатым торсом, без рубашки, в очках, который спокойно пил кофе из его любимой большой кобальтовой кружки. И Костя ОСТАНОВИЛСЯ, спрятался за косяк. Он опешил! Не знал, что и подумать! В подсознании всплыли гаденькие слова Зои. В порыве ревности, но в здравом рассудке Костя решил прояснить ситуацию и наблюдал за развитием ситуации со стороны. Он незамеченным вышел со двора и через небольшое окошко подсматривал, как его любимая жена стирает в тазике не его, а чужую рубашку, потом старательно гладит её.
  Стемнело, Карат выгулян, свет выключен, дом заперт, и эти двое собрались и медленно прошли под ручку вверх по улице и присоединились к группе ещё каких-то молодых ребят и девушек. Потом эта странная группа распалась на пары. К оставшимся под клёном подошли ещё двое крепких ребят постарше, и маленького роста мужик в очках и стираной, глаженой клетчатой рубашке тихо давал им инструкции сухим ментовским языком. Потом замолчал на секунду и спросил у Натальи почти на ухо:
— Посмотри, это твой муж?
— Что? Где?! — растерялась она, обернулась и поискала глазами.
— Вон там. На той стороне улице, на остановке, в тени под навесом сидит.
— Не знаю. Не может быть. Если бы это был он, то подошёл бы обязательно. Но сейчас Костя точно в Харькове! — вглядывалась Наталья в тени.
— А, по-моему, это он. Я его по вашей фотографии на серванте узнал. И шёл он за нами от самого твоего дома.
— Да! Точно! Он!
  Наталья сорвалась с места и, придерживая живот руками, побежала к мужу через дорогу с теми силами, что у неё были.
— Кот! Лапушка! Как ты здесь оказался?!
— А что это всё значит? Кто эти люди? И этот мужик? — тихим загробным голосом произнёс Костя, чуть шевельнул пальцем, сбил пепел с сигареты и не сдвинулся с места.
— Это? «Сыскари». Пойдём скорей, я тебя с ними познакомлю!
— Ты мне расскажешь, что здесь происходит?
— Да-да, лапушка, я всё тебе расскажу, пойдём!
  Только когда Костя вышел из-под навеса на свет ночных фонарей, она заметила, насколько он бледен — до зелени. И насколько взволнован: сигарета упала, неловко выскользнув из его дрожащих пальцев. Вместо того чтобы вернуться к ожидающим её ребятам, Наталья снова обернулась и обняла своего мужа, так крепко прильнув к нему всем телом, что у него чуть хрустнул позвоночник. Еле сдерживая слёзы, она застыла на несколько мгновений, прижав стиснутый кулак к своим губам за его спиной. Костя тоже ответил объятиями.
— Ты что, Наташка?! Что, чёрт возьми, происходит? Почему ты на улице так поздно с какими-то людьми? Что случилось?!
— Ничего, Кот. Потом. Всё потом. Сейчас мне нужно быть очень сильной. Пойдём, пойдём, сейчас всё сам поймёшь, а остальное я расскажу, только потом, потом. Хорошо? Господи, как хорошо, что ты меня услышал и вернулся!
  Ночь прошла в бдениях, прогулках по «тёмным», «масленым» местечкам криминального района Мариуполя. Александр Евгеньевич рассчитывал, что насильник объявится, желая завершить начатое, и Наталья должна была сыграть роль наживки. Она сама предложила этот план следователю и настаивала на нём.
— Ну, в этом действительно есть резон. Ты единственная ушла от него. И, возможно, он реально попытается отыграться. Погоди! Ты вообще-то понимаешь, во что ввязываешься?!
— Конечно, понимаю. А Вы как думаете? Мне просто кажется, что сейчас так надо. Вы говорили, Александр Евгеньевич, что жертв уже было восемь?
— Да, точно, восемь. И им всем не позавидуешь! Подумай-ка, Наталья, ещё раз. Хорошенько подумай! Если что… то шансов у тебя — ноль!
— Тут и думать нечего. Я не боюсь! Я знаю, он хочет меня, помнит запах и может попытаться ещё раз… Речь сейчас не обо мне, Александр Евгеньевич, а о другом. Я ведь у него, так сказать, «незавершёнка» — кость в горле. Он думает, что я больная, слабая, сопротивляться не буду, не смогу, со мной можно поиграть и я на улице совершенно одна. Так?
— Вот именно! Он зверь! Ты его проигрыш! Он, если что, будет крайне решителен!
— Вот именно ЭТО и надо использовать! — перебила она. — Он же маньяк, озабоченный, неуравновешенный! Значит, будет действовать быстро и необдуманно. Может допустить ошибку. Я буду готова, а вы поддержите. Правильно?!
— Эх, Наталья ты, Наталья! Ничего, что я так к Вашей жене обращаюсь? — повернулся Александр Евгеньевич к Косте.
— Ничего, всё в порядке, — произнёс муж, продолжая нервно крутить сигарету.
— Так вот. Тебе бы на оперативной работе служить. Поступай-ка к нам на работу, когда всё закончится. Давай! И характер, и голова. Тебе бы жилет. Так сейчас лето. Заметит гад.
— Не надо. Обойдусь я. И характер мой тут ни при чём. Просто он, этот, остервенел, и если не сегодня, то завтра точно будут ещё жертвы. Ведь будут же?! Правда?!
— Да, будут, — кивнул опер и взглядом попросил у Кости огня, разминая красную «Приму» без фильтра.
— Вот я и говорю, куй железо, пока горячо.
— Она права, — согласился Костя и крепко обхватил плечи Натальи.
  Она напряглась и затаила дыхание. Напомнила о себе боль от побоев.
— Придавил? Плохо тебе, Наташка?! — тут же отпустил её муж.
— Ничего, заживёт.
— Он что?!
— В том-то и дело, что ничего! — вмешался опер. — Жена у вас – крепкий орешек! Обвела «бабия» вокруг пальца и собаку ещё на него спустила. Только жаль, что пёс ваш предпочёл кошку живому куску человеческой задницы! — усмехнулся Александр Евгеньевич. Из-за старого боевого шрама на щеке он криво, но искренне улыбался. — Почему же вы овчарку-то свою не обучили охране, братцы?!
— Да он у нас практически член семьи, — объяснял Костя.
— Я понял. Но надо было всё равно обучить собаку задницы рвать!
— Нам не надо это было, — поддержала мужа Наталья.
— Не нужно, не надо… Есть в доме оружие?! Надо уметь им пользоваться!
— У вас тоже была собака? — почувствовала Наталья.
— Да, были две, Лизка и Дашка, — глухо произнёс старлей и отвернулся в сторону.
— Погибли?
— Да. Обе. В рабочем порядке. На задержании.
  Евгеньевич затянулся поглубже и выпустил густой клуб дыма в сторону.
— Расскажете? Я бы послушала.
— Нет! — спокойно, но твёрдо ответил Евгеньевич, коротко глянул Наталье прямо в глаза, — Нет, — и снова криво улыбнулся. — Ну, всё! Хватит лирики! Пора работать! Значит, так. Слушай сюда! Люди расставлены. Наших ребят в лицо запомнила? Маршрут свой поняла?
— Да.
— Хорошо. А теперь запомни или заруби себе на носу: идти спокойно, не оглядываться! Глазами никуда не вертеть! В тень не заходить! Никуда с дороги не сворачивать. Выглядеть естественно. Губы накрась! Поярче.
— Хорошо, Александр Евгеньевич, сейчас. Только одна просьба. Пожалуйста, сделайте так, чтобы я его не видела, — коротко улыбнулась Наталья в сторону Кости.
— Ладно, — иронично ухмыльнулся Александр Евгеньевич, пристально взглянув на Костю снизу вверх. — О*кей. Я за ним присмотрю и научу, как правильно от жены прятаться. А то стоит, как тополь на Плющихе. Да, молодой человек?
  Он хлопнул по плечу парня, который был на голову выше его.
— Вы что же, меня тогда сразу заметили? — немного смутился Костя.
— А как же?! Работа такая. Маячил у дома, как с журналом «Огонёк». Конспиратор! Шёл за нами, почти что, с транспарантом. Пойдём-ка, я тебя научу, как правильно за женой шпионить. Как себя чувствуешь? — Евгеньевич перевёл взгляд на живую «приманку».
— Я? — Нормально.
— Хорошо или нормально?
— Нормально, Александр Евгеньевич. На весь маршрут хватит, а хорошо будет тогда, когда поймаем «его».
— А по яйцам «ему» врезать у тебя сил хватит? А? — хитро, из-под очков уставился на Наталью Евгеньевич.
— Ладно! Хватит. Не такая уж я и слабая, как выгляжу, — ответила она, гордо выпрямила спину и тут же схватилась за живот руками, согнулась, присела на корточки и крепко закрыла глаза.
— Так! Всё! Операцию отменяем!
  Наталья, не открывая глаз, молча покачала пальцем.
— У-у. Нет.
— Подождите, — Костя предложил оперу сигарету с фильтром. — Сейчас Натала глаза откроет и тогда скажет, отменять или не отменять.
— Да ты что, парень, совсем не видишь, как ей досталось?! Муж, блин, называется! Она же…
— Я, как Вы сказали, муж и хорошо её знаю. Ей решать. И поверьте мне, лучше сейчас её не беспокоить, пару минут всего.
— Под твою ответственность!
— Хорошо, под мою…
  Лишь истлели сигареты, мужчины услышали звуки Натальиных каблучков.
— Мальчики, я пошла…
  И тоненькая, слегка качающаяся фигурка стройной девушки в светлом шёлковом платье потекла плавной, зыбкой тенью по улице вниз. По растрескавшемуся асфальту ночного криминального района Наталья шла спокойно, равномерно, кокетливо постукивая металлическими тоненькими каблучками деревянных босоножек.
— В тень не заходи!
  Напомнил ей вдогонку старлей. И оба мужчины, следователь и муж, мгновенно растворились в тенях старых частных домов и таинственно застывших придорожных деревьев, изменённых ночной игрой света и тени.
  Ночь, вторая. Всё впустую.
— Завтра к двадцати трём, да? — прощался ранним утром Евгеньевич.
— Да, — подтвердила Наталья, устало, обнимая мужа за талию, находясь под его плечом. — Два часа поспать, и к семи на работу в ателье. В четыре буду дома, — еле держась на ногах, произнесла она.
  Этим же днём.
— У тебя месячные? — поинтересовался муж, встретив Наталью после работы.
— Нет, неделя как закончились. А что?
— Простыня в крови, и на брюках тоже кровь. Утром заметил.
— Почки это.
— Почки? Да ты что?! Нужно немедленно к врачу!
— Я знаю. Я сама себе врач. И заведующая всё равно на «больничный» не отпускает.
— А ты ей объяснила, в чём дело?
— Так, вкратце.
— А она?
— Раскричалась, труба иерихонская. Да я потихоньку восстанавливаюсь. Ничего, Кот. Ручки у меня золотые. Уже значительно лучше, мне просто нужно сейчас хорошо поспать. Хорошо, Кот? Всего часик. Покушай сам. Всё в холодильнике. Сам разогреешь?
— Наташка! Какое там «покушай»? Пиши заявление об уходе. Сегодня же!
— Не кричи. Уже написала. Закончу, сдам все вещи и уйду.
— Ну и? Что Светлана на это сказала?
— Что? Ничего. Всё равно орёт. Принимать заказы заставляла.
— И что ты ей ответила?
— Пока орала — ничего, а потом, когда Светлана успокоилась, я зашла к ней в кабинет сама и тихо поставила точку. Она, наконец, заметила пятна, синяки и говорит: «Иди, мол, тогда на «больничный», а я ей: «Раньше надо было человечность проявлять, когда Вас просили. Я живой, нормальный человек. Понимаю просьбы, сострадание. Умею работать за троих. Но когда меня не слышат, за человека не считают и пытаются смешать с пылью… Не думаю, что в таком случае мне здесь, рядом с Вами, есть место». Светлана помялась, помялась…
— Ну, и?
— Я ей сказала, что теперь уже что-либо менять поздно. Я же старалась, делала всё, что нужно, и так, как она просила, верно? Работала по тринадцать часов каждый день, с одним выходным в неделю. Ателье на второе место по качеству и объёму обслуживания всего за два месяца вывела, а она… Вместо помощи, поддержки и сочувствия — унизить и оскорбить пыталась. Вот я и сказала ей, что теперь поздно. Всё.
  Что с людьми происходит?.. Только вот бригаду мне свою жалко. Сдружились мы. Не увижу больше никого из них. Я сны вижу, Кот. Здесь и в Донецке скоро будет война. Светлана не доживёт. Авария. Троллейбус.
— Сны? Война? Да ты чего говоришь? Может тебе с психиатром каким-нибудь об этом поговорить? Ты что-то совсем другая стала.
  Наталья глянула потухшим взглядом. Костя чуть ретировался.
— Хорошо, но к врачу всё равно нужно, хотя бы проверить почки.
— Нет, не нужно. Сама справлюсь. Ручки-то у меня много чего делать умеют!
— Умеют. Но ты знаешь, что ты кричишь иногда во сне?
— Лапушка, ты меня лучше обними. Засыпаю, просто падаю с ног. Иди ко мне.
— Если мы его поймаем... — сжал Костя зубы и лёг рядом с ней.
— Не «если», а «когда»! Если не мы сейчас, то кто-то другой только лет через пять.
  Скажи, ты знаешь, что такое «волчий крюк»? — дыхание засыпающей Натальи выравнивалось.
— Нет. А что это?
— И я не знаю. Вот на ум слово пришло, когда война здесь привиделась. Говорят по-русски, а одеты в странную форму, как из будущего. Ведут себя, как фашисты.
— Спи, отдыхай. Что у тебя в голове происходит? Откуда ты это всё берёшь?
  Муж крепко обнял жену, свернувшуюся калачиком, прикрывая её спину собой.
— Помню. Или знаю.
  Драмтеатр уже третий день у меня в глазах дрожит, как фата моргана над пустыней. Выйду из ателье, брошу взгляд, а там, как мультик или распахнутая дверь в зазеркалье. То театр целый стоит, а то его дымящиеся руины, как после бомбёжки. Вместо машин танки какие-то рядом стоят. А я будто слышу, как под завалами выжившие люди стонут: "помогите!" Страшно. От того видения я только шаг ускоряю. Зубы стисну, поверну за угол, гляжу себе под ноги, и бегу домой! Наверно я слишком устала, вымоталась по шестнадцать часов работать.
  А ты знаешь, Кот, что я ему, «этому», пожалуй, отчасти даже благодарна.
— Кому?
— «Бабию».
— Что?! Как это?! За что?!
— Ну, я вот всё время думаю, думаю о том, что да как всё тогда произошло. А главное, зачем это произошло именно сейчас и именно со мной? И вот что я тут за это время сообразила.
— Ну-ну, расскажи.
— Я думаю, он, насильник этот, он для меня как самый настоящий чёрный ангел, посланный самим Учителем. И именно для меня, чтобы разбудить, а не убить. Понимаешь? Видимо, я Учителю всё-таки зачем-то нужна, здесь и живой. Он кулаками этого дядьки хорошенько вбил в меня огромное желание жить. А это было возможно только в одном случае, когда я буду абсолютно уверена, что жизни у меня осталось только на два вдоха.
— В смысле? Так было серьёзно?!
— А ты сам не понял из слов Евгенича? Он сказал, что мне ой как повезло остаться живой и не изуродованной. После смерти нашего Мишеньки я совсем не хотела жить. Неужели ты не замечал? Совсем не видел?
— Я просто знаю, какая ты у меня сильная.
— На твоём месте я не была бы так уверена. Я ведь всего лишь женщина. И я всё от самого первого крика, до последнего взгляда нашего сына ВСЁ помню, а закрываю глаза — вижу. Вхожу в нашу комнату в Донецке — слышу его голосок и чувствую запах.
— Но ведь уже год прошел, и выветрилось уже всё давно. Не выдумывай.
— Ты не понимаешь, Кот. Я ЭТОГО НИКОГДА не забуду. Понимаешь? Никогда! А теперь, «этот» меня просто разбудил. Действительно, Кот! Здорово и окончательно разбудил! Теперь, я ХОЧУ и буду жить. Умудрюсь еще, и быть очень счастливой. Вот так!
  Костя оторопел.
  Наталья прижалась к мужу ещё крепче, — Нарожаем детишек? Правда? ТЫ же хочешь?
— Ну, ты, это… конечно, про чёрного ангела здорово загнула в своих рассуждениях! Хватила конкретно! Я понимаю. Хорошо. А скажи, вечером сегодня на дежурство с Евгеньевичем пойдёшь?
— Да, конечно.
— А зачем, если всё равно знаешь, что мы его не поймаем? Может, тогда вообще не стоит истязать себя ночными бдениями? Тебе же не ахти? Ходишь, как тень. Синяя вся. Похудела. Подумай, пожалей себя.
— Зачем бдения? Да всё из-за того же. Думаешь, из-за собственных сомнений в видениях? Да. Я всегда во всём сомневаюсь, и всегда во всём не уверена.
  Нет-нет. Всё равно надо идти. Если есть хоть один шанс поймать его — надо использовать. Иначе ещё прольётся женская кровь.
— Я с тобой!
— Я знаю. Мы — с нами.
— Мы любим нас, — Костя сжал руку жены и трепетно слушал её ровное дыхание.
  Та еле шевельнула ему в ответ пальчиками и пропала в забытьи жуткой усталости.
 
  Короткий беспамятный Натальин сон без сновидения потревожил «поздоровавшийся» Александр Евгеньевич. Заходя в дверь, он здорово хряснулся лбом о низкую притолоку.
— Тво-о-ю-ю… ж-ж ма-а-ать!
  Не сдержался старлей. Спотыкаясь, с шумом ввалился в дом и подвернул себе ногу на последней ступеньке.
— Ё-ё-ё-р-ршиком помойте попу! Блин! Кофе налейте! Наталья дома? — выпалил он, как из пулемёта. Евгеньевич схватился за голову, где сразу же от удара стала вздуваться небольшая блестящая шишка.
— Дома, спит, — тихо ответил ему из кухни Костя.
— Уже не спит, — сонно подала голос Наталья.
— Ой, извините. Здравствуйте, ребята. Я птичка ранняя. Работа такая.
— Голову ушибли, Александр Евгеньевич? — интересовалась хозяйка.
— Ёбть! Ещё-ё! А-а, нормально, — выдохнул Евгеньевич, потирая ушибленный лоб.
— Забыли, что козырёк низкий?
— И что ступеньки высокие, — буркнул недовольно Евгеньевич, заметил Натальину улыбку и сам улыбнулся.
— Я сейчас. Присаживайтесь. Мне тоже кофе сделайте, если можно.
— Можно, можно. Тебе с молоком?
  Одновременно произнесли мужчины. Удивились такому единомыслию, улыбнулись и кивнули друг другу.
— Да. Мне как раз благодарные заказчики домашнее принесли. Новости у Вас есть, Александр Евгеньевич? — спросила Наталья.
— Нет! Никаких. Ушёл на дно, ёкалэмэнэвок! Всё прошерстили. Залёг, сука-падла. Извините, — Евгенич поправил на переносице очки, наскоро отремонтированные синей изолентой.
— Ну и ладно. Бог с ним. Расскажите, пожалуйста, Вы говорили, у Вас были собаки, Лизка и Дашка? Овчарки? — неожиданно сменила тему Наталья, присев к столу.
— Нет. Лизка — «боксерша», а Дашка — «догиня».
— Ох! «Догиню» же на длинные расстояния гонять надо!
— Хм, соображаешь. Чтоб в форме была? Гонял! На велике, по пляжу. Я по дорожке, она на поводке по песку.
— И не утаскивала, догиня-то?
— Да ну!
— А меня Каратышка утаскивал. Да, пёс?! — глянула на него Наталья. Он будто помнил этот случай, чуть вилял хвостом и толкался носом под локоть, чтобы его погладили, понимая, что говорят о нём. Дал лапу, выпрашивая подачку. Наталья встала, взяла в холодильнике сосиску, отрезала и дала ему кусочек. Он мгновенно, не жуя, проглотил.
— Ага! Бросился на кошку, а Наташка споткнулась, и этот потащил её за собой, как игрушку, — вспоминал с улыбкой Костя и трепал пристававшего с ласками Карата. — Что в ней сорок шесть килограммов, что в нём. Прыгала на животе, как лягушка.
— Ну, не как лягушка, но локти и живот поцарапала — это да. Котёнок, и мне с молоком кофе, если можно, — повторила просьбу Наталья.
Костя встал и долил молока из стеклянной бутылки.
— И мне молока, — тут же «подписался» опер.
Костя налил каждому в чашки.
— Так что с ними стало? — возвратилась Наталья к «собачьей» теме.
— Погибли на задержании.
— Прикрыли тебя собой?
— Да, — как-то грустно выдохнул в сторону Евгеньевич, опустил на секунду голову к коленям, сгорбился, почесал свой лысый затылок обеими руками и выпрямился. — Мы тогда на такого «волка»-рецидивиста вышли! Нещадно всех, кого знал, положил два года назад. Следы заметал, зверюга! Всех подряд гробил. И жену с маленькой дочкой тоже. Не раздумывая, чтоб никаких свидетелей не осталось. Девочке всего пять лет было! В огороде их обеих, сволочь, частями закопал. «Ножом аккуратно я её разрезал так... нежно» — рассказывал он на допросе. «Любил, мол, дочь. Не топором же её?» Нелюдь! Три срока получил. Вышка! Побег. А Лизка и Дашка у меня обучены были в паре работать. С ними многих взяли без единого выстрела. Одно загляденье, как работали. Такая пара была! Ребят, у вас курить можно?
— Да, — кивнули Костя с Натальей и внимательно слушали трудную для Евгеньевича нежданную исповедь.
— После того, как моя жена с сыном ушла… — Костя дал прикурить рассказчику, он затянулся поглубже и выдохнул быстро, — …у меня дороже их никого не было. Обоих щенками на берегу моря в мешке нашёл. Вылечил — сам. Дрессировал — сам. Спали вповалку.
— Прямо на постели? — живо, с пониманием интересовалась Наталья.
— Да как придётся. Бывало, с дежурства придёшь, после «расчленёнки» или чего-нибудь ещё такого, шкалик накатишь, чтоб расслабиться… Жрать нечего. Готовить некогда, да и некому. Засыпал, где придётся, а они со мной рядом. Согревали.
— А как кормить? Успевали?
— Ну, что ты! Это ж святое! И погулять, и покормить. Ну, вот… Ребят посылать нельзя было туда. Крайне опасно. Понимаете? Съездил я тогда за своими девчонками. Пустил их вперёд. Они затаились, как положено, и ждали свистка для атаки. У меня был тогда такой специальный, тихий… Друг из Прибалтики такой классный свисток привёз. Ох, не успел я тогда... Да и проморгал всё, дурак! Седой почуял что-то, сразу сменил место лёжки, затаился, а мы немного расслабились, из-за этого затишья. Да не тут-то было! Седой неожиданно открыл прицельный огонь с другого места. Мы у него просто как на ладони оказались. Думали, всё, кранты! Перехитрил он нас, гад-сука! Ну и скользкая же сволочь! А Лизка тут же из своей засады среагировала, на выстрелы без команды вперёд пошла. Видел я! Пулей полетела! Просто… — сжал кулак Евгеньевич и посмотрел вдоль комнаты на стену, будто и сейчас видел её там, в её последнем беге-полёте. Его скулы крепко сжались, как у скаковой лошади, закусившей удила. Он через силу продолжил говорить, как в пустоту, медленно, как будто выдавливая слова: — На выстрелы среагировала девчонка, понимаете?! — забегали у него глаза. — Приучена была так, на выстрелы, с детства! Сам дрессировал. А Дашка чуть позже тоже следом бросилась. Так обучены были. Обе! Лизка пулю на себя приняла. Мою пулю! Я лишь краем глаза заметил, что Седой в меня сука метит. Больше не дала ему выстрелить, девочка моя! — замолчал Евгеньевич и, выдохнув, прикурил трясущимися руками следующую сигарету от окурка.
— Ясно, — опустила глаза Наталья в пол. Она сидела, вжавшись в стул и, прикусывая себе язык, сдерживалась из последних сил, чтобы только не заплакать. — Нет никого более преданного человеку, чем… — с трудом выдохнула она.
— Собаки… это… собаки! — сопереживал Костя.
— Хм, — криво усмехнулся опер. — Да-а… собаки. А Дашка моя всё остальное на себя взяла, — горько вздохнул Евгеньевич и, сдержав выдох, произнёс. — Представляешь, Натаха?! — шмыгнул он носом. — Он, этот, только от Лизки моей избавился, а тут летит следом такой огромный чёрный зверь-переросток... — улыбнулся он сквозь налитые солью глаза.
— Собака Баскервилей, — добавила Наталья, ясно представляя большую чёрную уродливую догиню и всю ту картинку.
— Именно!!! — улыбнулся криво опер Наталье в ответ. — Точно! Собака Баскервилей! У неё дефект был такой на морде. Да у них обеих были дефекты! — кивнул в сторону Евгеньевич. — Наверное, из-за этого и хотели утопить их обеих щенками. Зачем уродам жить, спрашивается, да? А я тогда, четыре года назад, бегал регулярно по берегу. Услышал щенячий скулёж. Подошёл. Развязал мешок, увидел их, маленьких, худых, грязных и голодных, подумал: «Я ведь тоже как они — урод: маленький, кривой, почти слепой, лысый. Только характер бульдожий!» Вот и взял их тогда. Спас. Короче, в общем, у Дашки такой оскал был… — Евгеньевич развернул кисти с полураскрытыми пальцами так, чтобы нагляднее показать, — что, если бы не вырастил эту собаку сам, ходил бы постоянно в грязных, вонючих штанишках после встречи с такой огромной, страшной уродиной. А ласковая была… Такая ласковая! Дашка. Порезал Седой её сильно. Очень сильно порезал, — тяжело выдохнул старлей. — Когда мы туда… — кивнул в сторону головой Евгеньевич, — подоспели, у неё кишки уже на камнях лежали, вперемешку с мусором и окурками, а она всё равно его зубами держала! И держала, и держала! — Евгеньевич повернулся к супругам спиной и низко наклонился вперёд, к своим коленям. Накатившие воспоминания сделали красным его лицо. Зажав голову между локтей, он скрестил ладони на своем лысеющем затылке, нечаянно сбрасывая пепел себе на волосы, и невольно чуть раскачивался взад-вперёд. — М-м-м… — сдавленно стонал он, — она неделю на руках у меня умирала! Кричала, плакала. Операцию, такую сложную перенесла... Нормально вроде прошла. Сердце выдержало. Потом переливания, уколы, перевязки… — нервно курил старлей. — Что мог — всё делал дома, сам! Дежурил круглосуточно, не отходил от неё ни на шаг, а когда умерла,… представляешь, Наташка? Не заметил. Представляешь? Я… и не заметил! Проснулся рядом с ней утром. Глаза открыл, а она на меня смотрит. Просто грустно смотрит! И всё… — уголки губ Евгенича отяжелели как переполненные весы богини справедливости и перекосили небритые щёки. Он быстро докурил сигарету. Дрожащими пальцами достал следующую и снова прикурил от неё новую.
  Наталья глухо лила слёзы. Потом подошла к Евгеньевичу и села перед ним на корточки. Опер дико смущался и вытирал свои слёзы кулаком и рукавами.
— Ничего, ничего, Александр Евгеньевич, плачьте. Здесь с нами, можно. Всё хорошо. Ты их когда-то спас, и они отплатили тебе тем же. Жизнь за жизнь — таковы верные чаши весов. Всё свершилось правильно, — шептала ему Наталья на ухо. — Понимаешь? Поблагодари их за то, что они были с тобой, и… отпусти. С любовью отпусти, — Наталья крепко обняла его за дрожащие плечи, стоя перед ним на коленях. А он, совсем расслабившись и растерявшись, вдруг заплакал, заливая слезами Натальины шею и спину.
— Лапушка, нашатыря принеси и ватку, — обратилась она к мужу шёпотом.
— Не надо! Не положено мне… Я всё, уже всё, — прорычал Евгеньевич, попытался остановиться и высвободиться от Натальиных объятий, но...
— Не надо. Останься ещё у меня на плече. Сбрось всё. Отдай мне, — тихонько ему на ухо шептала она. — Ты ведь никому всего об этом никогда не рассказывал, да?
— Нет. Нет. С тебя итак достаточно всего. — Глухо ответил старлей. Шрам от ножа на его щеке втянулся и сгруппировался как испуганный паук.
— Вот видишь? Сидит в тебе эта рана, эта страшная боль, и грызёт. Давай, поделись ею со мной. Станет меньше, — искренне сопереживала ему Наталья и утирала свои мокрые глаза.
— Чего станет меньше?!
— Боли станет меньше. А память, хорошая память, она останется, — горько выдохнула Наталья одновременно с Евгеньевичем.
  Костя подал жене вату и нашатырь.
— А Лизка? Что было с Лизкой? — начала она натирать затылок и виски Евгеньевичу.   Он немного уворачивался.
— Лизка? Она…
  Пол-обоймы Седой выпустил, прежде чем смог остановить её. Всё в грудь приняла, девочка! Как только в сердце сразу не попал. Кисть она ему зубами хорошо порихтовала. Пока сердце билось — сухожилия ему рвала и в предплечье, и в локте. Просто так не далась! Очень бесстрашная моя Лизка! Была… — добавил он и сильно закусил нижнюю губу. — Ну, всё! Всё! Отпусти меня! Не могу больше! Пойду, пройдусь, — он резко встал, и Наталья его отпустила.
— Давайте, — согласилась она, уступила ему дорогу и сунула в руку ватку, — держите ватку с нашатырем.
  Евгеньевич быстро вышел во двор, особенно низко наклоняясь перед дверью.
  Следом за ним вышел Костя. Наталья мимолётно коснулась его руки и кивнула: мол, «поддержи...». Он взглядом ответил: «знаю, не дурак».
— Ты бы не оставлял её одну, — нарочито сухо произнёс опер на улице и нервно закурил. — А лучше, если можете, быстрее переезжайте отсюда к чёртовой матери в другой район! Чего вас сюда, в самую местную «малину», занесло?! Места где жить, нету, что ли? Вроде ж интеллигентные ребята…
— В Донецке мы недавно ребёнка похоронили. В том доме Наталья жить не смогла. Здесь больше жить негде. Только в Донецке, — спокойно ответил Костя.
— О, Господи, после ребёнка ещё и это! Ну, так и езжайте в свой грёбаный Донецк!!! Забирай ты её отсюда! Родители ж у Натальи есть, отец, мать?
— Да, есть.
— А где ж отец, если есть?!
— Сложный вопрос.
— Инвалид лежачий?! Ног нету?!
— Нет, не инвалид. Скорее другое.
— Не знает, что случилось?!
— Знает, и связи оперативные в милиции есть.
— Связи есть?! И не приехал?!
  Мать где?
— Отец не отпустил её сюда.
— Сам не приехал и мать не отпустил?! Урод!
  Да если б с моей что такое случилось, я б уже собственными руками рвал тут всех! А тут такая девчонка! Словами ублюдка остановила! Тогда ты её спасай! По горячим следам, видишь, не нашли тварь-суку! Он может и через полгода, и через год взяться за неё. Это ж клиника — не уследишь, а потом локти себе всю жизнь кусать будешь! К её родителям вернётесь?
— Да.
— Представляю себе…
— Наталья уже подала заявление об уходе, а я предупредил, что сделаю это завтра у себя в бассейне.
— Ну и девчонка! — сдвинулся с места старлей, шмыгнул носом и бесцельно прошёлся по двору. — Ну и девчонка! Ты понимаешь? — резко обратился он к Косте, — ты понимаешь, в чём дело?! Ты только пойми меня правильно, парень. Она когда меня сейчас обняла, я себя таким маленьким почувствовал и защищённым, как с матерью, в детстве. Чёрт! Давно забытое чувство! В сердце как-то… И всё так… как-то ясно в голове стало! — тыкал Евгеньевич Косте пальцем в грудь. — А мне — сорок два года! Понимаешь, — горячился он, — я здоровый, тёртый калач! И я, поверь мне, парень, я не из слабых. И пули хватал, и просто руками ублюдков останавливал. Вот видишь у меня на щеке?
  Три года назад убийцу серийника взял, сам. Случайно. Домой ехал. Ночь, холодно. Женщин эта тварь-сука за копейки в подъездах резал, зарплату забирал, серёжки, часики. Заметил я тогда, как одну некий похожий по описанию от троллейбусной остановки провожает. Этот привычно ножом ударил с размаху, думал по горлу, а попал в щёку. Я-то маленький... Зубами нож я его поймал. Понял ты?! И держал зубами, как бульдог. Но что она сейчас со мной сделала, твоя малявка Наташка?! Простыми объятиями…
  У меня же с женщинами всегда было, знаешь, как?! О-го-го как, будь здоров! Но… Ты береги её, парень, слышишь? Береги! Не простая девчонка-то! Что-то в ней… Не знаю я, как сказать…
— Рассказываешь... Не первый год с ней живу, — сухо отвечал Костя на прямой взгляд Евгеньевича.
— Увози ты её нахер отсюда! ****ь-сука! Понял?! Увози скорей!
— На следующей неделе уедем.
— Вот и хорошо. Не сейчас, так потом «этот» попытается её достать!
— Да я всё понял, понял! Уедем мы. На следующей неделе. Я ж сказал. Мы уже обсудили это.
— Ну ладно, ладно. Сами лучше знаете, что и когда делать, — Евгеньевич остановился, обернулся, будто что-то вспомнил, наклонил голову на бок и с хитрецой в глазах спросил Костю: — А почему ты в дом не зашёл сразу, когда приехал? Меня, волосатого мужика, у себя в доме без рубашки с дверей увидел? Да? И всё, да? Зашкалило?!
— Ну-у, да, — честно признался Костя. — Чего с плеча рубить? Лучше ж во всём разобраться?
— Ну да, ну да. И видел в окно, как твоя красавица-жена рубашку мою стирала и гладила, да?
  Костя промолчал, только кивнул, затягиваясь поглубже сигаретой.
— Хм, засомневался ты в ней, — лукаво улыбнулся Евгеньевич. — Чтоб ты знал, я ей тоже сразу без боя не сдался. Но потом посмотрел на неё, на Наташку твою, и всё понял. Согласился, снял и добровольно отдал… свои грязные, вонючие тряпки.
  В одно мгновение она и постирала, и погладила. А я, как дурак, потом под твоим прямым взглядом, в стираной чистой рубашечке, с наглаженным воротничком перед тобой стоял. Стоял и дерьмом обтекал. А ты?!
— А что я? — докуривал Костя и внутренне напрягался с каждым словом.
— Нервы у неё были на пределе. Б-дь-сука, А ну-ка, такое пережить! Молодец, выкрутилась! Хотела тогда занять себя хоть чем-нибудь полезным. Сбежать, отвлечься от собственной боли. Хотела казаться сильной и была такой. Говорит: «Что Вы тут все возитесь с бумажками, нюхаете дерьмо? Собаку давайте сюда, ищейку, и по следу скорей!», а у самой-то пальчики дрожат и брючки в крови. Эх, девчонка, девчонка!
  Не хотел я рубашку ей отдавать. Веришь? Не хотел! Стеснялся! А потом… не меня она обихаживала, понимаешь, парень, а просто пригладила брошенного, одинокого, бездомного щенка, которого разглядела во мне.
  Да я такой и есть! Она, по сути, права. Что уж мне перед вами, ребята, скрывать?! — махнул рукой в сторону опер. — Она права, полностью права! Старалась свою боль спрятать в грязном тазу, в тряпках, в дежурствах, ****ь-сука.
  Приманкой в ночь пошла! За других девчонок побеспокоилась! А я-то, чурбан, баран стоеросовый, это я только сейчас и понял.
  Понял, парень? Совсем я каменный стал. Яйца железные! Сердце с протоколами и бутылкой водки в сейфе за семью печатями! А по-другому на моей грёбаной работе не выжить! Вот так! Сострадание и силу сердца с чем угодно уже путаю, будто я не человек уже.
  Откуда у неё столько этого?! Я всегда думал, что я вот такой вот мужик! Грудь колесом, хер по колено! А она ко мне так запросто, нежно, как к ребёнку.
  Вот такая вот штука, Костя! Понял?
— Понял, — молча кивнул он.
— Жаль, не повезло девочке с отцом. Что ж там за ублюдок-то у неё вместо папы? Ты в курсе?
— Отец и отец. Своеобразный нормальный мужик.
— Нормальный?! Э… нет… Мне конечно похер, но я скажу тебе откровенно, Костя, как понимаю — дерьмо он, а не отец! Дерьмо!
— Борщечка с чесночком? — показалась в дверях Наталья, радушно поглядывая на обоих мужчин.
— Ага, да! И уснуть тут у вас на пороге! Я ж третьи ж сутки уже на ногах! Усыновите уж лучше меня сразу, ребята! А? Только скромный бутербродик и чай, — нервно засмеялся Евгеньевич.
— Хорошо, бутерброд так бутерброд, — согласилась хозяйка. — А борщ у меня такой вкусный, с чесночными булочками, с домашней сметаной.
— О Господи! Борщ! Домашний! Ну, всё, ****ь-сука! Остаюсь у вас жить! — серьёзно произнёс Евгеньевич, резко махнув рукой, выбросил окурок в темноту. — Борщ, сметана... Всё! Так и быть! Остаюсь! Уговорили!
  Оба мужчины, низко наклонившись перед порогом, вошли в дом. Евгенич театрально процитировал Ильфа и Петрова:
— Ну что ж? «Я к Вам пришёл на веки поселиться. Надеюсь я найти у Вас приют».
  Мужики дружно заржали. Евгенич, низко наклонившись над тарелкой, намеренно медленно и аккуратно ел Натальин борщ. Она заметила: "Вкусно получился. Соскучился, проголодался". Дождалась пустой тарелки и, не спрашивая, налила старлею бОльшую порцию. Положла много сметаны. Евгенич поднял глаза на Наталью и спорить не стал.
  После ужина на скорую руку снова было ночное дежурство, которое тоже закончилось ничем.
— Кот, неужели у меня был такой несчастный, побитый вид, что ни один мужик не приклеился?
— "Счастный-счастный". Выглядела нормально, просто все боялись стука твоих каблуков.
— Да? Тогда ладно. Хоть бы один подошёл, спросил: не страшно ли Вам, девушка, одной ночью? Не нужно ли проводить? Эх, что-то плоховато стало с рыцарством в современных мужских рядах.
— А я? — Костя по-детски сделал вид, что обиделся.
— Ты? Нет вопросов. Ты, Кот — пережиток прошлого. Самый что ни на есть рыцарь. Мой рыцарь! Единственный! — и Наталья обвила Костину руку вокруг своей талии.
— И есть ещё, одного точно знаю.
— Кто?
— Евгенич!
— Ну-у, похож, похож. Только очень маленького роста этот рыцарь, и редко моется, — улыбнулась Наталья, представив, опера в блестящих металлических доспехах и в шлеме с красными перьями.
— Всякие рыцари в жизни бывают. Кстати, он сказал, что вахта твоя закончилась! Ночных дежурств больше не будет.
— Как?! Почему? Хотя, конечно, я понимаю, пожалел он меня. А сам, почему тогда мне не сказал?
— Он не хотел тебя огорчать, да и действительно, видно, просто пожалел. Ты ж не остановишься?
— У-у... Не остановлюсь. И на том Евгеньичу спасибо. Хороший человек, только страшно одинокий. У него совсем в этой жизни нет ничего, кроме этого грязного человеческого дерьма, чужой крови, слёз и боли.
  Господи! Вот бы ему как-то здорово повезло – найти близкого человека! Одному быть очень страшно, — вздохнула она и подняла на мужа влюблённые, пробудившиеся к жизни глаза.
— А на послезавтра я о машине договорился. Можешь собирать вещи, посуду. Хочешь, давай сейчас возьмём Каратышку, пойдем, пройдёмся к морю? Хочешь, чудо-юдо моё?
— Ещё как хочу!
— А сможешь? Как себя чувствуешь?
— ХренОво, но лучше, чем было до этого. Ночь будет тёплая, тихая. Люблю ночной город и море. Люблю тебя.
  Утром Наталья уже спокойно записывала в свою тетрадь:
  «Сегодня появилось что-то новенькое. Девушка Лулу. Не предполагаю, кто это может быть. Рыженькая. Коротко стриженая. Миленькая такая. Шарф розовый, шёлковый. Очень приятный наощупь. Платье бордовое на корсете. Красивое.
  Белые часы на квадратной башне из красного кирпича. Это церковь или католический храм. Или, кажется, вообще что-то иное, технологическое.
  Утро. Колокола часов отсчитали ровно пять. И ни какие не масляные фонари здесь. Электрические, наверное. Дык вроде электричество гораздо позже появилось. Это, наверное, девятнадцатый век, исходя из истории костюма. Ладно, поищу что-то обо всём об этом в библиотеке.
  Булыжная мостовая, точно такая, как у нас на проспекте Ильича. Номер дома 3.5. Булочная и рядом чулочная лавка. "Мадам Ме-р-сье", что ли? Не знаю французский. Теплое время года.
  О! 1881год. Газету сквозняком в эту подворотню занесло, тогда, когда убийца задушил шарфом Лулу. Это парень, неизвестный мне раньше. У него тёмные кудрявые волосы до плеч. Пахнут лавандой и лимоном, а ещё есть тонкий, но устойчивый запах серы, от дыхания. Курит наверное. Красавчик с острыми чертами лица и невероятно крепкими руками. Голубые глаза. Пухлые... нет, нет тонкие губы. На вид ему примерно двадцать пять. Зелёный бархатный фрак, на шее шарф-бабочка с маленькой булавкой. Серебряные часы на цепочке. Упали, разбились. На них буквы… буквы… не помню. Ладно, пока просто три буквы, сплетённые в витееватый гербовый вензель — равносторонний угольник и в нём раскрытый циркуль. Землемер он что ли? Или архитектор?
— Боже, кто это ещё вообще был?! За что так с Лулу?! И, кто бы ты ни была, девушка, благодарю! Спасибо тебе огромное! Будем жить, ТартАлия!».
  Покидая солнечный Мариуполь, Наталья безучастно смотрела через окно на поля зреющего подсолнечника, с ужасом представляя, как снова войдёт в родительский дом, где, возможно, до сих пор витают запахи и звуки умершего сына. От ворвавшегося в окно машины знойного воздуха Наталью передёрнуло. Она заметила, как мелькнула стелла указывающая, границу приморского города.
  «Прощай. Жаль не сложилось» — подумала она и оглянулась на исчезающий вдалеке город. Справа густо дымил шикарными белыми и рыжими хвостами завод "Азовсталь". А Наталье показалось, что города больше нет. Только виднеются руины. От этого стало подташнивать. Наталья откупорила своим пирочинным ножом прохлалную бутылку ситро «Дюшес» и отхлебнула.
  «Может всё-таки пора поговорить с психологом? Или я устала? Жара? Или...»
  На этих мыслях машину сильно тряхнуло на выбоине, бросило в сторону и она чем-то стала громко царапать осфальт. Наталье показалось, что это был взрыв и пулемётная очередь в спину. «Видящая» машинально съёжилась и втянула шею. Расплескавшийся липкий Дюшес ощутила на своей груди и шее, как собственную кровь. Дремавший рядом Карат дёрнулся, Наталья тутже его сдержала:
— Всё хорошо, малыш. Всё хорошо, — и прижала к себе.
  Водитель просебя ругнулся, свернул на обочину и остановил грузовик. Привычным жестом вернул кепку задом-наперёд, вышел, заглянул под багажник, скривился, достал инструмент и принялся выполнять небольшой ремонт. Костя вышел следом и оказывал помощь советом и делом.
  Взглянув на растянувшиеся дымные шлейфы труб завода Наталья молча попросила: «Послушайте Вы, те кто мне это и многое другое показывает: Я согласна быть сумасшедшей, пусть только ЭТОГО никогда не случится. Хорошо?
  А, может, Вы нарочно, через попытку к изнасилованию заставили нас с Костей отсюда уехать?
  Даже незнаю, что на это и сказать. Спасибо, наверное».

 Продолжение в главе 5