Обруч медный

Дитя, беги, не сетуй
Над Эвридикой бедной.
И палочкой по свету
Гони свой обруч медный.
Пока хоть в четверть слуха
В ответ на каждый шаг
И весело, и сухо
Земля шумит в ушах.
(А. А. Тарковский)

Трава блестела от росы.
Мы с Олежкой сидели на корточках посреди тротуара и мастерили змея. Вокруг нас были рассыпаны мелкие тонкие гвоздики, лежали одна на другой фанерки.
– Я даже пробовать не буду, – говорил Олежка. – Не мое – и все тут. Зато я на пианино умею играть – и фокусы показывать. Мне эти змеи – век бы их не видел.
Я молчал и примерял фанерки к каркасу.
– Велика важность, – продолжал Олежка. – Плевать я хотел на их змеев. Важничают так, будто на Марс полетели – а не какую-то штуку протащили над головой.
За нашими спинами раздались шаги.
– Вы чего тут расселись?
По тротуару ковылял Терминатор – столетний хромой дед с тростью, которого Терминатором стали звать с подачи кого-то из старших, насмехаясь.
Терминатор плюнул себе под ноги и ткнул меня тростью в спину.
– Чего расселись, говорю?
Голос у него был – ужас; гвоздем по стеклу.
Мы расступились.
Терминатор прошагал между нами, мелко стуча тростью, протащился метров с десять, но, не добравшись до перекрестка, остановился, развернулся, оперся на трость и уставился на нас.
– Я вас знаю. Замышляете.
– Замышляем-замышляем.
– Чего?
– Ничего.
Мы  развернулись к Терминатору спиной и продолжили свое занятие. Теперь солнце светило нам в лица, выглядывая из-за изгиба улицы – казалось, что оно сидит на краю дальнего забора.
Было прохладно. Волнами набегал и отбегал прозрачный утренний ветерок.
– Но мы договорились, да? – спросил Олежка. – Мы с тобой возимся сейчас – и я тебе больше не должен?
– Договорились, – сказал я и ударил себе молотком по указательному пальцу.
Я взвыл и, отбросив молоток, прижал руку к губам.
– Что там? Что там? – засуетился Олежка. – Дай посмотреть.
Я показал палец.
– Ноготь слезет, – сказал Олежка весомо. – Точно слезет.
И прибавил:
– Круто.
Я закусил губу и молчал.
Терминатор, стоя на прежнем месте, закурил – и к нам потянул свои щупальца вонючий сизый дым.
Я, оттопырив палец и морщась, снова принялся за змея. Фанерки держали растянутым газетный разворот, с которого улыбалась какая-то тетка в беретке.
– Я вообще не понимаю, как они могут летать, – сказал задумчиво Олежка. – Тяжелая же штука.
– Он на воздушный поток ложится, – ответил я. – И поток его как будто несет.
– Сомнительно.
Я забил последний гвоздик – тюкая еле-еле, боясь за пальцы – и стал привязывать к змею леску.
Готово.
Сизый дым гладил нас своими щупальцами. Я обернулся и с ненавистью посмотрел на Терминатора, который стоял, согнувшись, мял губами сигарету и не сводил с нас глаз.
Глаза у него были круглые и мутные.
– Здесь не запустим.
– Да ладно тебе, – возмутился Олежка. – что он нам?
И он покосился на Терминатора.
– Так, – процедил я, – мы договаривались?
Олежка вздохнул.
– Договаривались.
– Ну вот и все. Пошли.
Я взял змея, Олежка сгреб в охапку оставшиеся фанерки и молоток. Ссыпал в карман гвоздики. И мы пошли по тротуару, оставив Терминатора дымить в одиночестве. Свернули на Ново-Советскую – двинулись вдоль проезжей части. Мимо лениво проползли одна-две машины.
– Новость слышал? – спросил Олежка, пиная перед собой камень.
– Какую?
– Катькин брат с мотоцикла свалился. Руку сломал.
– Слышал.
Солнце теперь покачивалось на гребне одной из крыш. У тротуара с нашей стороны толпились кусты сирени. Олежка сорвал широкий темный лист, положил его на кулак и хлопнул по нему ладонью.
– Эх, – вздохнул он, – и это не получается. Не руки, а грабли.
– А вот это я умею, – сказал я.
Я положил змея, дернул ветку – она при этом потянулась за рукой и просыпала на тротуар росу – и прижал лист к кулаку. Потом размахнулся и шлепнул сверху. Раздался сухой жалкий щелчок – не получилось.
Олежка прыснул, я замахнулся на него змеем. Он отскочил.
– Сказал, умею! – гаркнул я.
Олежка скривился.
По дороге, прямо по проезжей части, семенила местная дворняга – рыжая и облезлая. Заметив нас, она замерла, подумала и двинулась в нашу сторону.
– Не шевелись, – сказал я Олежке.
– Она меня на прошлой неделе чуть не ухватила, – прошептал Олежка и прижался спиной к забору.
Дворняга просеменила к нам, обнюхала мои ботинки, покосилась недоуменно на змея. Потом посмотрела на Олежку и тихо зарычала.
– В глаза смотри, – прошипел я.
– Смотрю, – выдохнул бледный как мел Олежка.
Дворняга зарычала громче и оскалилась.
– У тебя молоток, – напомнил я.
– Я знаю, – пролепетал Олежка.
Олежку надо было спасать.
– Фьють, – позвал я. – Бобик.
Дворняга обернулась.
– Лезь через забор, – прошипел я. – Фьють, фьють.
Олежка стоял, не шевелясь, дворняга смотрела на меня.
– Лезь, говорю тебе.
Олежка, не отлипая от забора, сделал шаг в сторону. Потом еще один.
– Бобик, Бобик. Злобный облезлый Бобик.
Дворняга будто поняла меня – и внутри у нее глухо заурчало.
– Хороший Бобик, хороший, добрый и красивый, – затараторил я.
Дворняга продолжала урчать. У нее шерсть торчала во все стороны пучками – и зубы у нее были желтые и кривые.
Олежка стал поднимать правую ногу – с тем, чтобы упереть ее в перемычку забора. В этот момент утреннюю улицу огласил жуткий вопль.
– А ну пшла вон, сволочь!
Я онемел от ужаса и краем глаза увидел, как из-за угла показывается сутулая фигура Терминатора. Терминатор замахнулся своей палкой и снова проскрежетал:
– Пшшла вон!
Дворняга с недоумением посмотрела на Терминатора, догадалась, что обращаются к ней, и рванула прочь, раскидывая в стороны лапы.
Олежка медленно опустил ногу.
Терминатор сделал два шага и вдруг снова заорал – теперь на нас:
– А вы что, щенки? Что вы тут шастаете все утро?
Я от такого просто дар речи потерял.
– Совсем с катушек слетел, – тихо сказал Олежка.
Терминатор испокон веков слыл вредным, противным стариком – но не до такой же степени.
– Пойдем, – потянул меня за рукав Олежка. – Еще кинется.
Я стоял, как вкопанный и сжимал в руках змея. Ныл палец.
– Пойдем, – повторил Олежка. – На него даже смотреть жутко.
Терминатор стоял, выпучив глаза, и трясся. Он почти всегда трясся – от старости. На его щеки и лоб ложились утренние лучи – но ложились как-то косо, спотыкаясь.
Вдруг он сделал страшное лицо, вскинул руку и замахнулся на нас своей палкой.
Я услышал, как застучали за моей спиной, удаляясь, Олежкины шаги; развернулся – и понесся следом.

***

Остановились мы, пролетев несколько переулков, – у колонки. Колонка стояла на асфальтовом бугре – напротив цыганского барака. На бугор со всех сторон наползала упрямая трава – и даже протискивалась в трещины. Некогда голубая колонка теперь стояла вся облезлая, обколупанная и выглядела очень старой. Мы сгрудили поклажу на траву и по очереди подставили рты под ледяной поток. Олежка поперхнулся и принялся надрывно кашлять.
– Сколько ему все-такие лет? – спросил я.
Олежка выпрямился, отдышался и вытер мокрое лицо рукавом.
– Без понятия. Не меньше ста.
Он присел на корточки и стал перевязывать шнурки – потуже. Он постоянно так делал, дикая привычка. Развяжет, распластает их на обе стороны, потом вцепится, натянет, как вожжи, и давай завязывать.
Я снова пустил воду и сунул в струю ноющий палец, его заломило от холода.
Закончив свой ритуал, Олежка подошел ко мне вплотную.
– А ты не слыхал что ли, что о нем Димдимыч говорил?
– Нет.
– Он сказал как-то… слушай, ну ты же был тогда.
– Не помню.
– Он сказал, что, дескать, у Терминатора детства не было. Потому он нас и ненавидит.
Я усмехнулся.
– Не веришь? Так и сказал: никогда ваш Терминатор ребенком не был.
– Балда, – я пальцем постучал Олежке по лбу, – это оборот речи. Красное словцо.
Олежка взъерошил волосы.
– Красное не красное, а только... Ты вот можешь Терминатора представить… таким как мы?
Я фыркнул.
– Это не аргумент. Так с любым стариком дело обстоит.
– Не скажи, – протянул Олежка. – Вот деда моего – могу представить. Бабушку могу. Димдимыча. А этот…
– Димдимыч не старик еще.
– Ну, почти старик.
– Да какое там… – я начинал раздражаться. – Ты вот любишь нести околесицу.
Солнце оторвалось от крыш и зависло над ними, как будто не знало, что делать дальше. Начинало припекать, роса исчезла – и ветерок притих.
Из барака вышла, подперев бока руками, толстая цыганка. Она проплыла через двор к турнику, на котором сушились какие-то тряпки, и принялась снимать их, набрасывая по одной на плечо.
Мы сунули руки в карманы и замолчали – прятали ногти и зубы.
Вслед за цыганкой из барака выскочил цыганенок в пестрой рубахе до колен. Он подбежал к цыганке, сдернул с ее плеча одну из тряпок, завернулся в нее с головой и принялся нарезать круги по двору.
Мы стояли молча. Цыганка закончила снимать белье, вразвалку дошла до барака и скрылась в черном проеме. Цыганенок еще побегал, раскидывая тощие ручки на манер крыльев, потом заметил нас, остановился и стал на нас смотреть.
Олежка медленно достал руку из кармана и показал цыганенку кулак.
Цыганенок как будто не понял и продолжал стоять до тех пор, пока из барака не послышался визгливый женский голос. Тогда он встрепенулся и, в три прыжка добравшись до перекошенного крыльца, юркнул внутрь.
Мы выдохнули.
Олежка произнес задумчиво:
– А у меня книжка есть – «Цыгане». Пушкина. Картинки – закачаешься.
Я не ответил.
– Только там какие-то другие цыгане, не такие, как эти.
Я наклонился за змеем.
– Мы с тобой до вечера проболтаемся без толку, – сказал я. – Давай уже пробовать.
– Прямо здесь?
– Нет, здесь нельзя, – я почесал затылок. – Чего доброго, заметят; смеху не оберешься.
– А где?
Я повертел змея в руках.
– Давай на школе.
Олежка поднял молоток, фанерки – и мы двинулись в сторону школы.

***

Школьный двор прятался от мира за высоким бетонным забором. Чтобы попасть внутрь через парадные ворота – задние летом держали закрытыми – нужно было вертануть здоровенный крюк по району.
Разумеется, это было бы великой глупостью с нашей стороны. Мы полезли по дрожащим и взвизгивающим воротам, которые, казалось, пришли в ужас от того, что по ним кто-то лезет.
Двор был пуст, большая его часть пряталась в тени школы. Граница света и тени проходила через футбольную площадку, рассекая ее надвое по диагонали. Школа – огромная бело-зеленая коробка – казалась спящей. Солнце нехотя выглядывало из-за нее. Налево тянулся довольно-таки приличный газон, а в его центре стоял несуразный бардовый гараж, предназначенный для того, чтобы забраться ему на спину и наблюдать за жителями частных домов по ту сторону забора.
По двору гулял ветер. Дергал за косы старую березу, волочил по газону бумажки.
В углу площадки, у ворот, лежал забытый кем-то футбольный мяч. Олежка разбежался и ударил.
Мяч улетел за забор, Олежка сделал виноватое лицо.
За забором был чей-то огород.
– Пеле, – сказал я.
Я положил змея на асфальт и принялся разматывать леску. Леска была тоненькая, совсем прозрачная. Размотав, я обернулся и увидел, что Олежка подбежал к забору, влез на кучу песка, наваленную тут же, и теперь вертит головой – ищет мяч.
– Пеле! – крикнул я.
Олежка еще повертелся, потом спрыгнул и побежал ко мне.
– Не видать, – сказал он.
– Все. Нет мяча.
– Да уж.
Я вручил Олежке змея и, взявшись за моток, отошел.
– По команде! – Крикнул я. – Ты старайся, чтобы леска была натянута! Не торопись!
Снова заныл успокоившийся было от воды палец.
Олежка кивнул. Он поднял змея над головой и приготовился.
– На счет три! – крикнул я. – Раз! Два! Три!
Я рванул с места – и выдернул змея из Олежкиных рук.
Змей со стуком упал на асфальт.
– Ты чего? – заорал я.
Олежка сконфузился и поднял змея.
– Сломал?
– Вроде нет.
– Я тебе дам «вроде»! Соберись!
Я отвернулся.
– Раз! Два! – я посмотрел на Олежку через плечо. – Три!
На этот раз побежали вместе. Я почувствовал, как леска в руке натянулась, ее повело.
– Пошел! – закричал радостно Олежка. – Есть!
Его голос удалялся.
Я бежал через школьный двор и не верил своему счастью. Леска пошла вверх, почти вертикально. Я обернулся, задрал голову и увидел, как мой неуклюжий, несуразный змей ползет по воздуху. Бумага просвечивала на солнце – и казалось, что змей сияет сам по себе.
Рванул как нельзя кстати ветер, лес у забора затанцевал.
Я остановился – змей дернулся, но продолжил парить. Я медленно распустил моток – и он поднялся выше. Теперь он казался очень красивым – такой ровненький, аккуратный.
Подошел Олежка.
– Здорово, – вздохнул он.
– Ага.
Мы стояли в тени школы, а змей купался в солнечном свете. Леска тянулась от него белая, сияющая, но в какой-то момент вдруг темнела и падала нам в руки.
Ветер поднажал – и змей потянулся еще выше.
– Вот это да… – протянул Олежка.
Я скинул с мотка еще лески, змей уменьшился.
– Эй, щеглы, – окликнул нас кто-то.
В нескольких метрах стояли длинные нескладные старшеклассники. Они обращались к нам с Олежкой, но смотрели вверх, на змея.
– Сейчас в космос улетит, – сказал один.
– Мяч тут видели? – спросил второй.
– Нет, – соврал я и стал медленно сматывать леску.
– Дай погонять, – крякнул третий.
Я промолчал.
–Погонять дай, – просипел четвертый.
Змей продолжал беззаботно качаться, точно не замечал того, что происходило внизу.
– Не могу, – сказал я, чувствуя, как потеют ладони.
– Это почему?
Олежка посмотрел с отчаянием.
– У меня лишай, – ляпнул я первое, что пришло на ум. – Заразный.
Старшеклассники замялись.
– И у меня, – пискнул Олежка.
И прибавил:
– Я от него заразился.
Я кивнул.
Старшеклассники покачали головами – недоверчиво. Я оттопырил палец со стремительно темнеющим ногтем – так, чтобы его было видно.
На площадку со стуком вылетел футбольный мяч. Он пропрыгал до ворот, ткнулся в штангу и откатился от нее обиженно. Из-за забора показалась косматая голова. Голова окинула взглядом двор.
– Бойцы! Мне ваш снаряд лук помял!
Мы промолчали.
– В следующий раз ножом проткну!
Никто не ответил. Мяч лежал у ворот и ждал, когда его спасут.
Голова посверлила нас взглядом, потом запрокинулась.
– Хорошо летит!
И исчезла.
Один из старшеклассников подбежал к мячу, схватил его. Я продолжил сматывать бечевку, змей возвращался нехотя, со скрипом – ветер звал его ввысь, тянул изо всех сил. Наконец змей нырнул в тень, смирился и обреченно упал мне в руки.
– Ладно, лишайные, – сказали старшеклассники. – Лечитесь.
И ушли.

***

Мы смотали леску, обогнули школу и полезли на гараж.
Гараж был теплый, по нему ползала сгребаемая ветром труха – веточки, листья.
– Смотри, – сказал Олежка.
Он поднял зеленый стеклянный шарик и посмотрел сквозь него на солнце.
Я взял шарик из Олежкиной руки. Он был красивый, переливающийся, в его глубине плыла дымка, а в ней застыли два перламутровых пузырька. С одной стороны по стеклу бежала тонкая извилистая трещина.
– Ничего.
И я отдал шарик Олежке. Мои мысли были заняты змеем – великолепным, ровненьким, изящным змеем. На таком самому впору летать. Я посмотрел на тетку в беретке и удивился – такой она была красавицей. Она улыбалась торжествующе. На беретке блестела брошка в форме буквы «А».
Заголовок гласил:
«Ай да мы!»
И ниже:
«Брянский скульптор взял золото в международном конкурсе».
А дальше – мелко – текст про какой-то конкурс имени А. К. Толстого.
– Олежка, – позвал я.
– Что?
– Ты Толстого читал?
– Читал.
– А что читал?
– Басни.
– И как?
– Ничего.
Олежка все смотрел на солнце, зажмурив один глаз и приставив к другому шарик.
– Смотри, ослепнешь, – сказал я.
Он не отреагировал.
Я вздохнул и улегся на теплую спину гаража, положив змея на грудь. Ветер потянул его на себя, но я не отдал.
Солнце приближалось к зениту. По небу тянулась еле заметная прозрачная рябь. Олежка улегся рядом, выставил руки и продолжил разглядывать шарик. Шарик в лучах солнца прямо-таки огнем горел.
– У меня таких была целая коробка, – сказал я. – В сарае прятал. Однажды прихожу – нет нигде.
– Вот так.
– Вот так.
Сбоку зашумела листва – и ветер проплыл над нами прохладной простыней.
– У меня так конструктор пропал, – сказал Олежка. – Всегда стоял в шкафу, а тут вдруг раз – и нету. Весь дом перерыл – как в воду канул.
– Да дома – ладно. Дома найдется. А из сарая кто угодно мог утащить. Через забор перелез – вот и вся наука.
– Это да, – согласился Олежка.
Помолчали.
– Дай еще посмотреть, – попросил я.
Олежка протянул шарик.
Я взял его двумя пальцами и вытянул руку. Шарик сверкал, нутро пылало изумрудом.
– У моей бабушки, – сказал Олежка, – кольцо есть. Перстень. Так вот там такой камень, что, если в него вглядеться, покажется, будто внутри огонек маленький. Искорка.
– Тут ничего такого нет, это свет преломляется.
– Нет, со светом – понятно. А то и в темной комнате… все равно видно.
– Значит, обман зрения.
– Ну, не знаю.
– Сказочник, а сказочник, – повернулся я к нему. – То у тебя старики стариками рождаются, то кольца светятся. Надо же и меру знать.
Олежка вздохнул и взял из моей руки шарик.
Высоко в небе, оставляя за собой две ровные белые линии, полз самолет. Мы смотрели, как он ползет, и молчали. Линии какое-то время держали форму, но потом принмались набухать, расползаться – и через несколько минут казалось, что небо делит пополам размашистая борозда.
– Слушай, – заговорил, наконец, Олежка, – а, может, и у меня получится?
– Что?
– Ну, змей.
Я пожал плечами.
– Слушай! – воскликнул Олежка. – Ну давай попробуем, а? Вдруг получится?
Я поднял змея и посмотрел сквозь него на солнце. Лицо брянского скульптора засияло.
– Давай. Только у меня больше бумаги нет.
Олежка сел.
– Бумага – это не проблема! Бумагу найти – раз плюнуть!
Он вскочил и даже ногой топнул – отчего по гаражу пробежала мелкая дрожь и труха заструилась в разные стороны – испуганная.
Олежка стоял надо мной и потрясал кулаками.
– Пошли искать, – беззаботно сказал я.

***

Змей остался на гараже.
Сразу полезли на забор – сверху виднее. Там, где к нему подступали деревья или стена школы, или крыши чужих сараев, можно было идти, выпрямившись, размахивая руками. Там, где опереться при случае было не на что, приходилось осторожничать и передвигаться сидя, протирая шорты о шершавый бетонный хребет.
Поползли от ворот – и направо.
– У этих цыган, – Олежка вдруг вспомнил про цыган, – из книжки, все время какое-то веселье. Скачут туда-сюда табором и песни поют. И так целыми днями.
Узкая Олежкина спина в красной футболке маячила перед моими глазами.
– Паук, – соврал я.
Олежка замер и потянул руку назад. Тут же отдернул.
– Убери! – воскликнул он.
Он до смерти боялся пауков.
Я помялся для виду.
– Ну убери!
– Да он огромный!
– Убери!
– Мне самому жутко!
– Ну убери!
Я подтянулся поближе и взмахнул рукой.
– Все.
Олежка недоверчиво обернулся, посмотрел на меня через плечо, потом попытался разглядеть спину.
– Точно?
– Точно.
Он выдохнул.
– Фух. Я пауков до смерти боюсь.
Я пожал плечами.
– А ты не боишься?
– Не особо.
– Но ты слизней боишься, я знаю.
Я закатил глаза.
– Не боюсь я слизней.
– Ага, – хмыкнул Олежка.
Я ткнул его ладонью в спину.
– Ползи давай.
И мы поползли дальше – мимо грядок и теплиц. За забором с этой стороны толпились частные дома. Солнце стояло в зените и пекло невыносимо, у меня голова просто горела. Ветер куда-то пропал.
И ныл палец. Я посмотрел на него – ноготь был багровый.
Когда проползали мимо яблони – она стояла у самого забора на одном из участков – Олежка протянул руку и сорвал блестящее белое яблоко.
– Я сейчас кому-то руки оборву.
Из-за теплицы вынырнула косматая голова – та самая, что грозилась пропороть мяч.
Она вся блестела – по лбу и щекам катились крупные капли.
Олежка крякнул.
Я приготовился нырнуть вниз, на школьный двор, и стал крениться влево.
Голова посмотрела на нас сурово, а потом улыбнулась и подмигнула.
– Ладно, не трусь.
Олежка так и держал яблоко в вытянутой руке.
– Приятного аппетита.
И голова нырнула за теплицу.
– А мне можно? – позвал я негромко.
Голова снова вынырнула. Она прищурилась, посмотрела на меня, оглянулась на дом. Рядом возникла широкая – в земле – ладонь.
– Рви, чего уж.
Я подполз поближе, вытянулся, чуть не упал – пришлось ухватиться второй рукой за ветку – и сорвал ближайшее. Яблоня дернулась – и по земле застучало.
Голова покачалась раздосадованно и исчезла.
Я подышал на яблоко, потер его о футболку и укусил. Меня окутало душистое облако. Яблоко было хрустящим и сочным, а вкус балансировал ровно посредине между кислым и сладким.
Олежка посмотрел на меня и тоже укусил.
Снова показалась из-за теплицы голова.
– Ну, как?
Мы закивали благодарно.
– Хорошие яблоки, – подтвердила голова. – Сейчас еще чуток подоспеют – и вообще будет загляденье. Приходите откушать.
Мы закивали.
Голова пропала, но почти сразу вернулась.
– Это же вы змея пускали?
– Мы.
Голова улыбнулась.
– Хороший змей. Хорошо летит. Сами делали?
– Сами.
Голова улыбнулась шире.
– Молодцы. Мы в детстве тоже мастерили, – голова призадумалась и сделала паузу. – Только мне вот они как-то не давались никогда. Даже расстраивался.
Мы развели руками, повисло молчание.
Налетел откуда-то ветер, закачал яблоню, взъерошил косматую шевелюру.
– Да, – выдохнула голова.
– Извините, – заговорил внезапно Олежка. – А у Вас газетного листа не будет?
У головы брови взметнулись вверх.
– Газетного? Будет, отчего ж.
Голова выплыла из-за теплицы, превратилась в дядьку в майке и спортивных штанах и зашагала к дому.
Через минуту Олежка уже принимал пухлую газету из черных рук.
– Спасибо.
– Спасибо, – повторил за Олежкой я.
– Да было бы за что, мужички. Будьте здоровы!
Дядька шагнул к теплице, снова превратился в одну только голову, подмигнул нам и скрылся.
Мы догрызли яблоки, примерились и спрыгнули на школьный двор.

***

У Олежки вместо рук и правда были грабли. Он даже гвоздь не мог нормально забить. Нервничал, наверное.
– Смотри, – говорил я, – вот это вот сюда. И прихватываешь.
Мы сидели в углу футбольной площадки, в тени березы; если только тень от березы можно назвать тенью – листва мелкая, полупрозрачная и постоянно колышется, и получается не тень, а какая-то каша. Береза была высоченная, мощная – и почти на самом верху, на белом стволе темнел прямоугольник скворечника.
Олежка очень тщательно выбирал разворот для змея. Интервью с актером Сухоруковым, смеющимся в объектив, ему по вкусу не пришлось. Репортаж о затопленных огородах тоже. Когда я уже начал психовать, он остановился на литературной странице – печатали отрывок из какой-то повести про рыбаков, – но тут же продрал ее гвоздем. Тогда он выхватил наугад – анекдоты и письма читателей.
И вот эти письма читателей мы стали мучить почем зря. Олежка сопел, пыхтел и как будто боялся того, что делал.
– Слушай, – сказал я ему, – да тут не угадаешь, на самом деле. Я всегда делал так, как сегодня. И ни разу не получалось. А вот вдруг получилось. Поэтому ты вообще не думай. Делай себе спокойно – а там как пойдет.
Олежка беспомощно развел руками.
– Тут ничего не попишешь, – сказал он. – Это потому что я без отца расту.
– С вами дед живет.
– Да он не в счет, он сам такой.
– Ну, тогда вообще не парься, дед-то у тебя – отличный.
– Так я же не он.
Я не нашел, что ответить. Я посмотрел на актера Сухорукова, потом на Олежку и сказал:
– Слушай, хватит уже. Делай и все.
У Олежки лицо было как мозаика – по нему скользили лоскутами солнечные блики. У меня, наверное, было такое же. Я скосил глаза – и у актера Сухорукова.
– Мы подарили номер вашей газеты родственникам из Латвии. Они были в восторге, – прочитал Олежка.
– Какая прелесть.
И мы засмеялись.
Поднялся ветер, береза зашумела. Ветер рванул газету и поволок репортаж о затопленных огородах по площадке. За ним вслед бросился порванный отрывок из повести про рыбаков.
Я почуял неладное, обернулся и увидел, как с края гаража свешивается мой змей. Он качнулся, прося о помощи, ветер толкнул его – и змей брякнулся в траву, потянув за собой моток.
Я вскочил и помчался к гаражу. Змей был цел, но как же мне было его жаль! – и во взгляде брянского скульптора сквозь улыбку читалось разочарование – что ж ты, дескать, нас оставил?
А я ведь для того и оставил, чтобы не трепать лишний раз.
Я поднял змея и бережно смотал леску. Когда я обернулся, то увидел, что вокруг Олежки стоят уже знакомые старшеклассники – длинные и нескладные – а Олежка все сидит на корточках над своими фанерками.
С одного края небо было затянуто облаками.
Я юркнул за гараж, подтянулся и закинул на него змея. Потом вышел и направился к Олежке.
Олежка вроде как даже пытался поддержать беседу, выдавливал из себя смешки, сидел, задрав голову, но все подгребал под себя свое рукоделие.
Я подошел и стал молча, не зная, что сказать. Старшеклассники посмотрели на меня равнодушно.
– Ты не так делаешь, – сказал один Олежке. – Вот это сюда надо.
Олежка как-то не к месту хихикнул и повозил фанерками по асфальту. Он иногда терялся, да, совсем выпадал из реальности.
– Говорю тебе, дурень, – продолжал советчик, – забивай. Только надо, чтоб стык чуть под углом был.
– Да у него руки кривые, – сказал другой.
И они загоготали.
– Тебе же помогают, дурень.
На Олежку было жалко смотреть. Он потянулся за молотком.
Я наклонился и выхватил молоток из его руки.
– Это мой молоток, – только и нашелся сказать я. – Батин.
Все уставились на меня.
– И что?
Я не ответил.
Олежка так и сидел на корточках. Из-под его локтя на происходящее смотрел актер Сухоруков. Теперь и старшеклассники были усыпаны прозрачными бликами, и казалось что они пребывают в непрестанном движении, как будто все время дрожат.
– Нам… – пискнул Олежка, – идти пора.
И он заерзал над своими фанерками.
Старшеклассники скривились, один из них сплюнул себе под ноги и повернулся ко мне.
– Вы чего набрехали? Про лишай.
Я промолчал.
– Зажал змея, да?
Я молчал.
–  И где он, твой змей?
Без ответа.
– Да он тоже пришибленный какой-то, – сказал другой.
Снова налетел ветер, береза загудела. Я молился, чтобы змей удержался на гараже.
– Ну, вообще… сказал третий тихо. – Вроде бывает лишай без проявлений.
– Не бывает, – огрызнулся первый. – Я у мамки спросил!
– Ну, я про такое читал, кажется. На начальных стадиях. Там только сыпь типа какая-то…
– Это и есть проявления! А у них никакой сыпи нету!
Взгляды снова скрестились на мне.
– Эй! Тормоз! Сыпь есть?
– Не знаю, – сказал я.
А потом исправился:
– Есть. Была. Прошла.
– Да лепит он.
Я не знал, что делать. Олежка смотрел с отчаянием. Я подумал, что вот, у меня в руке молоток, но что мне с этого молотка? Если я кого-то ударю, меня отправят в колонию для несовершеннолетних, и потом я вернусь через несколько лет, как вернулся Андрюха с соседней улицы, – он испугался, приложил хулигана кирпичом, и все, уехал, а вернулся каким-то диким, мало говорил, мало смеялся и никому не смотрел в глаза. Он старше нас и работает грузчиком – у него через все лицо – через бровь, щеку и губы – тянется тонкий белый шрам.
Но ничего делать не пришлось. Старшеклассники вдруг разом – как по волшебству – потеряли к нам интерес. Им самим это все надоело.
– Мы так до дождя не успеем, – сказал один из них.
Он подкинул мяч, который до этого держал в руках, и с силой ударил по нему – так, что мяч улетел вверх.
Мы все задрали головы.
Мяч поравнялся со скворечником, остановился, точно заглядывал внутрь, и ринулся вниз. Но обратный путь оказался сложным – мяч ткнулся в белую кору, отлетел и заспешил к нам, перепрыгивая с ветки на ветку, как белка.
В самом низу он как-то дернулся, грянулся о ствол и нырнул совсем в другую сторону, к воротам.
Старшеклассники бросились за ним и принялись его пинать.
Я уж было решил, что про нас они забыли, но тот, что приставал с расспросами, обернулся и показал мне кулак.
Олежка встал, прижимая к груди перекошенного змея. Я поднял фанерки, гвозди, то, что осталось от газеты – и мы пошли в сторону центральных ворот, огибая футбольную площадку.
Дальше мы двинулись мимо школы, по дорожке, среди клумб, и, наконец, покинули школьный двор.

***

И конечно, мы тут же свернули налево и пошли вдоль забора – надо было возвращаться за змеем.
– Может, потом заберем? – спросил робко Олежка.
– Дождь ливанет – и капут.
– А вдруг не ливанет?
Но он, вероятно, сам знал, что ливанет – небо было наполовину затянуто облаками, и парило не на шутку.
Мы дошли до угла, свернули за продуктовый магазин и нырнули во двор одного из угрюмых трехэтажных домов. Дом был желто-серый, приземистый, как будто настороженный, а в глубине двора, за перекошенными деревянными гаражами и целым лесом сирени маячила все та же серая бетонная стена. Школа возвышалась над домами, как великан.
На каждой лавке кто-то да сидел. Бабульки в платках, мамы с колясками, галдящие девчонки. Мы двинулись напрямую, через детскую площадку. Чтобы забраться на забор с этой стороны, надо было влезть на скелет чьего-то запорожца, стоящий здесь без стекол, без колес и без одной двери уже лет сто. Олежка все прижимал к себе своего змея.
Когда я вскочил сперва на капот, а потом на крышу запорожца, бабульки вознегодовали. Я даже глазом не моргнул, ухватился за стену и оседлал ее.
Олежка мялся внизу и не знал, куда деть свое сокровище.
– Спрячь в салон, – посоветовал я и указал на запорожец.
Олежка замотал головой.
– Олег, – сказал я, – посмотри, какой он кривой. Он все равно не полетит.
Олежка снова замотал головой.
Я махнул рукой.
– Как хочешь.
Олежка смотрел на меня с мольбой.
– Слушай, – сказал он, – а может, я здесь подожду?
Я нахмурился. Потом вздохнул.
– Как хочешь.
Вдруг произошло нечто странное.
Нас накрывала тень от школы. Тень подминала меня, стену, запорожец, Олежку со змеем и угол одного из гаражей. И тут я увидел, как тень вдруг поползла вперед и окутала гараж целиком, за ним второй, а потом растеклась по двору, карабкаясь на стену дома.
Я вскинул голову – облака закрыли половину неба и спрятали солнце. По двору заметался ветер.
– Жди, – повторил я презрительно, отвернулся и посмотрел вниз.
По эту сторону между стеной и школой был узенький проходик – метра в полтора шириной. С одной стороны – парадной – он был закупорен железной дверью, а с другой выходил на школьный двор, прямо к заветному гаражу. В этот проходик таскались курить старшеклассники – и все было усыпано окурками. Кроме того, тут было навалено невероятное количество всякого мусора – поломанные стулья, путаница из проволоки, палки, доски – и тому подобное. Довершала картину трава по пояс, прорывающаяся кустами крапивы.
Сюда падать было нельзя. Я сел поудобнее и пополз.
Ползти надо было порядочно – мимо школьных окон. По высоте – ровнехонько между первым и вторым этажами. Я полз и заглядывал в окна.
Олежка остался позади. Я выбрался из двора – в соседний, с закрытыми воротами и взъерошенной собакой на цепи – и потерял Олежку из виду.
В одном месте, между кабинетом математики и кабинетом биологии, смотрело прямо в проходик странное и бессмысленное крылечко. Обшарпанная дверь с тремя ступеньками. На двери висел здоровенный замок.
Далее была учительская, за ней – одинокая бойница медкабинета, а за ней – музыкальный класс.
И одно из окон музыкального класса было открыто.
Я застыл.
А потом развернулся и двинулся назад. Взъерошенная собака на цепи, в первый раз проводившая меня равнодушным взглядом, теперь подпрыгнула и залилась лаем. Собака была черная, как уголь и очень жуткая.
На кончик моего носа упала капля. И вдруг, точно эта капля что-то сделала с моим обонянием, я почувствовал, как пахнет гроза – вязко и пряно.
Я остановился.
Ныл палец.
Собака скакала на задних лапах и пыталась сорваться с цепи.
У меня внутри будто мельничные жернова терлись друг о друга – медленно, со скрежетом. Я закусил губу, хлопнул себя по коленям, развернулся к гаражу и поспешил за змеем.
На щеку упала вторая капля. Небо было застелено стремительно темнеющими облаками. Справа еще лучилась беззаботно синева, из-за обрыва облаков в нее лился солнечный свет.
Я прополз мимо открытого окна. Манящий полумрак, парты, стулья кверху тормашками, белые парики на портретах – у меня сердце чуть из груди не выскочило.
Но там, совсем рядом, на ржавом гараже улыбалась стремительно темнеющим облакам брянский скульптор в беретке с буквой «А», первый мой змей, который решил взлететь – и на этот раз я не мог, не смел его предать.
Я с тоской посмотрел на белые парики, оторвал себя от них и ускорился.
Третья капля упала на шею. И за ней сразу четвертая – на колено. Капли были теплыми и крупными.
Когда из-за школы стал виден угол гаража, я соскользнул вниз, в траву. Пришлось высоко поднимать ноги и постоянно через что-то перешагивать. С этой стороны забор был весь исписан – мат сам по себе и оскорбления, имеющие адресатов, громоздились друг на друга, топорщились и ползли во все стороны, как сороконожки. Я нашел взглядом витиеватое ругательство в адрес нашего физрука.
Завыло – и мне в лицо ударил горячий ветер. Я зажмурился. Ветер ворвался, втиснулся в проходик и понесся между школой и стеной, выдирая траву.
Хлопнуло от ветра окно музыкального класса.
Сторож услышит, как оно хлопает, и закроет.
Облаков уже не было – были тучи; вот-вот прорвется и ливанет. Я цаплей добрался до угла, выглянул. Старшеклассники носились по площадке, кричали, пинали мяч.
До гаража еще надо добежать – желательно незамеченным.
Однако с футбольной площадки все просматривалось очень выгодно. Упало еще несколько капель, взревел за спиной ветер – можно было подумать, что он застрял или зацепился за проволоку, или влез в крапиву – и теперь вот ревет в ярости.
Но старшеклассники непогоды не боялись.
Мне помог мяч – снова. Когда я уже был готов плюнуть на все и выскочить, он взлетел от чьей-то ноги, грянулся о березу и срикошетил во двор к косматой голове. Старшеклассники стушевались, а потом, переругиваясь, побрели к забору.
Я рванул к гаражу, вскарабкался на него, ободрав локоть – но змея не обнаружил.
По гаражу каталась весело труха. Падали звонко редкие капли – дождь все никак не мог начаться, точно меня ждал.
Старшеклассники топтались у горы песка, робели.
Я засуетился, сполз на землю.
Змей стоял вертикально, прислонившись к торцу гаража – прятался от дождя. Его сбросило ветром – но сбросило, надо сказать, очень удачно. Брянский скульптор улыбалась мне как родному. Я подхватил змея, катушку – и кинулся напролом – мимо футбольной площадки и клумб. Перед тем, как вынырнуть из центральных ворот, я обернулся на старшеклассников. Они все еще топтались у забора, один стоял на куче песка.
Заметили ли они меня – не знаю.
Небо нависало потолком, на дороге извивались волны пыли. Было так душно, что воздух казался липким.

***

Олежка сидел в Запорожце, боком, высунув ноги наружу. Змей развалился в пассажирском кресле.
Олежка увидел меня, вылез, поглядел на небо с опаской.
– Ливанет.
– Ливанет.
Он вытащил из Запорожца змея и прижал к груди.
– Как прошло?
– Лучше некуда.
Двор опустел, кроме нас с Олежкой – никого. Ветер был точно пьяный – то тишина, духота, то вдруг навалится и давай кусты трепать.
Как-то вдруг потемнело – будто наступил вечер.
– Слушай, – сказал Олежка, – я голодный – жуть.
Я тоже был очень голоден.
– Я тоже.
– Пошли ко мне, – предложил Олежка.
Я замялся – никогда у него не был.
– А кто дома?
– Бабушка. Может, мама. Сестра уехала.
У Олежки была красавица-сестра, студентка.
– А дед?
– В санатории.
Олежка вернул змея Запорожцу и присел на корточки – перевязывать шнурки. Ветер рванул – и змей пополз по сиденью.
Я пожал плечами.
– Пойдем.
Олежка встал, поймал змея и опять посмотрел на небо. Капать перестало – но становилось все темнее и темнее.
– Ты видел когда-нибудь шаровую молнию? – спросил он.
– Нет.
– А я видел.
Начинается.
– Не ври.
– Не вру! У бабушки спросишь!
Я вздохнул. Не хотелось грубить перед походом в гости.
– Хорошо-хорошо, – сказал я.
– Не веришь.
– Верю.
Олежка покачал головой.
– Это вот в том месяце было, в грозу. Когда клен упал.
– Помню.
– Серьезно, шаровая молния. Не вру. Она у нас по двору пролетела, мимо окна. Мы с бабушкой видели.
Я кивнул.
– Страшно – жуть, – сказал Олежка. – А вдруг они живые?
– Кто?
– Шаровые молнии.
Это было уже чересчур.
– Олежка, – процедил я. – Пойдем, а?
Окно на втором этаже распахнулось, из него высунулась краснощекая женщина.
– Саша! – крикнула женщина. – Домой!
Но во дворе были только мы с Олежкой.
– Саша! – снова крикнула женщина.
Потом посмотрела на нас.
– Олег! Ты Сашу не видел?
Олежка оторопел, замотал головой. Женщина всплеснула руками и исчезла.
Ветер взвыл – и сирень рядом с нами закачалась, вскидывая вверх руки-ветви.
Я посмотрел на Олежку.
– И кто это?
Олежка пожал плечами.
– Не знаю. Не помню. Лицо знакомое, но…
Он не договорил. Снова забились о тропинку крупные редкие капли – гроза теряла терпение.
– Идем, нет?
Олежка кивнул.

***

Его дом стоял через три улицы – маленький, низенький, но очень аккуратный, с палисадником в цветах и круглым чердачным окошком. Это была самая зеленая улица в округе – вся в кленах. Когда мы взлетели на крыльцо, клены стонали, скрипели, а листва хлопала, как паруса – но дождь все никак не начинался.
Нас встретила Олежкина бабушка – высокая, худая, со светлыми голубыми глазами. Такими же были и мама, и сестра – высокие, худые, голубоглазые.
Олежкина бабушка носила пышный каштановый парик, на тонкой морщинистой шее сверкали белые бусы.
– Мы обедать, – сказал Олежка.
Я поздоровался.
Олежкина бабушка внимательно посмотрела на меня, потом шагнула в сторону и показала рукой вглубь дома.
– Проходите.
– А можно во дворе? – спросил Олежка.
Бабушка бросила взгляд на клены, пожала плечами.
– Как хотите.
Мы шагнули в узкий темный коридорчик, весь заставленный и завешанный, но почти сразу же Олежка юркнул влево, толкнул дверь, и мы оказались во дворе.
Я успел увидеть маленькую светлую кухню с широким окном и цветами в горшках.
И двор был – сплошные клумбы. Мы свернули за угол, прошли мимо кухонного окна и оказались перед импровизированной беседкой – у самой стены, под козырьком навеса, стоял столик. Две скамейки. Козырек был густо увит виноградом – виноград свешивался гирляндами, на манер занавесок. Чтобы влезть в беседку, нужно было наклоняться.
Теплый виноградный завиток коснулся моей щеки. Воздух дрожал от напряжения – когда же гроза?
Олежка сунул своего змея под лавку, я последовал его примеру. Он смахнул со стола крошки и уселся, упершись локтями в столешницу, – спиной к дому. Я сел рядом.
Над клумбами возвышались две раскидистые яблони, на одной – скворечник. По периметру тянулись целые заросли – сирень, малина, смородина, крыжовник. В углу – сарай с зеленой от мха крышей.
И клумбы, клумбы, клумбы.
Я сидел, спрятав руки под стол. Ветер свирепствовал – и двор был похож на бурлящее зеленое море.
– Может, и не ливанет, – сказал задумчиво Олежка.
– Ливанет, – отрезал я.
Вдалеке заурчал гром.
– Да, наверное, ливанет.
Пришла Олежкина бабушка, поставила на столик две тарелки с голубцами. Пока она уходила и снова возвращалась, гром проурчал еще дважды – громче. Казалось, что гром тоже голоден, и потому урчит. Перед нами вырос кувшин с компотом, из-за него выглянули две чашки.
У той, что досталась мне, на ручке был небольшой скол.
Олежкина бабушка пожелала нам приятного аппетита и ушла.
Начали есть. Я, признаться, терпеть не могу голубцы.
– Терпеть не могу голубцы, – сказал Олежка.
Но уплетал так, что за ушами трещало.
Небо вздулось – черно-серое. Оно перекатывалось и уходило вдаль, к горизонту. Из-за сплошного забора было видно крышу соседского дома, выглядывали дрожащие кроны деревьев.
Какая-то птичка выпорхнула из скворечника, обернула круг по двору и нырнула обратно.
– Ого, – сказал я.
И в этот момент на двор обрушился ливень. Обрушился внезапно – сплошным потоком. Мне показалось, что я оглох – такой стоял грохот.
Сверкнула молния, за ней – сразу же – еще одна. Мы оставили в покое голубцы.
Ливень был таким яростным, что нельзя было понять – сверху вниз хлещет вода или наоборот. Листва – на деревьях, кустах – цветы, трава – все гнулось к самой земле в надежде спрятаться. Крона за забором исчезла – даже соседская крыша казалась ниже, чем минуту назад.
Дождь водопадом срывался с темных виноградных ветвей, мне в левый локоть отскакивали мелкие холодные брызги.
– Намокнут! – закричал я Олежке на ухо.
Он изогнулся, выхватил своего змея, моего, вскочил на скамейку ногами, подтянулся и пихнул их под самый козырек, на деревянную перемычку.
– Хитро.
Отяжелел от воды и свесился ниже виноградный занавес.
Даже ветер оробел от такого буйства, замер, спрятался – и перед нами стоял лес из тонких серебряных спиц.
Мы вернулись к голубцам, а когда с ними было покончено, разлили по кружкам компот – в нем плавала горстями смородина – и принялись цедить, глядя на дождь.
Мне отчего-то было очень стыдно перед Олежкой – я даже не знал, за что. Мы никогда близко не общались, и другом я его не считал, – и если бы он тоже не опростоволосился с этими змеями, да еще если бы он не уронил в реку банку, в которой я два месяца выращивал кристаллы из медного купороса, – если бы не все это, то я, конечно, не сидел бы сейчас у него во дворе и вообще все это утро с ним бы не шатался.
И он меня порядком раздражал. Он весь был какой-то… несуразный.
Трудно объяснить.
И вот сейчас он сидел рядом и цедил компот, и я цедил, а перед нами грохочущей стеной стоял ливень, и ручьи бежали по вензелям винограда и сыпались на лавку напротив и на край стола.
По столу пополз слева направо жук. Он обернул дугу вокруг графина и двинулся к центру. В центре он замер, пошевелил усиками и спрятался за Олежкину тарелку.
Олежка поднял тарелку.
Жук запаниковал и принялся сновать зигзагами, натыкаясь на капли, а потом не выдержал, рванул к краю стола и скрылся.
Было холодно. Заныл снова палец. Я посмотрел на него – ноготь был похож на квадратик коричневого картона.
– Слезет, – сказал Олежка. – У меня так на ноге было.
Он вытянул босую почему-то ногу из-под стола, уперся ей в лавку и, прижав подбородок к колену, показал на большой палец.
Палец был грязный, мокрый и совершенно обычный.
– Круто, – сказал я.
Олежка спрятал ногу. Потом достал из кармана стеклянный шарик и принялся катать его по столу. Я посмотрел наверх – из-под козырька улыбалась брянский скульптор.
Шарик катался по столу беззвучно – все звуки тонули в ливне. Олежка перестал его катать, взял и в который раз поднес к глазам. А потом опять принялся катать. Он отпускал шарик на волю, легонько подталкивал пальцем, и шарик пускался в путь по прожилкам столешницы, но когда оказывался у самого края и, вероятно, предвкушал свободу – Олежка хватал беглеца и возвращал на место.
Я положил руки на стол, на них – подбородок, и стал смотреть на дождь.
Вокруг нас переливалась, мерцая, серая пелена.
– Так значит, сегодня не получится? – спросил Олежка.
– Что?
– Ну. Змеи. Дождь же.
Я об этом и не подумал.
Я пожал плечами.
– Завтра, значит. Или послезавтра. Когда-то же он закончится.
Олежка вздохнул.
– Мой так и не опробовали.
– Успеем.
Слева возникла высокая темная фигура. Мы повернулись. Сквозь дождь шла Олежкина бабушка – под широким черным зонтом. Она склонилась и заглянула к нам. Она была похожа на какую-то актрису – я не помнил имени – у нее было старое, сухое, но почему-то очень красивое лицо.
– Идите-ка в дом.
Олежка замялся.
– Олег, ты только что болел. Идите в дом.
Олежка встал и посмотрел на меня. Я тоже встал.
Олежка нырнул под зонт, я как-то кособоко пролез следом – с винограда за шиворот полилась ледяная вода. И мы пошли – медленно, цепляясь ногами.
Уточняю – цеплялись ногами только мы с Олежкой, а его бабушка будто по воздуху плыла – подбородок вздернут, губы поджаты. Олежка жался к ней, прячась от воды, а мне было неловко – и я наполовину был там, вовне, обвитый прозрачными нитями.
На крылечке перед дверью – три ступени – Олежка споткнулся, но бабушка подхватила его за шиворот свободной рукой. Я посмотрел на другую руку – с длинными тонкими пальцами, на одном которых красовался перстень. Я стал вглядываться – не мерцает ли? – но ничего не увидел.
Когда вошли, Олежкина бабушка поставила раскрытый зонт прямо у двери, перегородив коридорчик – и вокруг него мгновенно образовалась лужа.
– Вымокли?
Олежка замотал головой.
– Идите в комнату. Чаю сделать?
Олежка закивал.

***

В комнате у Олежки пахло цветами. Я повертел головой и – так и есть! – увидел на комоде вазочку, а в ней – цветы.
Меня аж передернуло.
Комната была маленькая – в этом доме больших не имелось – но, как и все тут, уютная. Справа – диванчик, слева – комод, по центру – письменный стол, окно. Вот и все. Над комодом висела картина – какой-то пейзаж.
– Над кроватью тоже была картина, – сказал Олежка, – но она однажды упала, ночью. Прямо на меня.
Я посмотрел на стену с черной дыркой от гвоздя.
– Испугался?
– Нет.
На столе лежали книги, тетради. Справа от окна висела лампа с тонкими стеклянными завитушками в качестве украшения. Окно закрывал прозрачный тюль, сквозь него был виден двор, придавленный дождем.
По подоконнику стучали звонко капли, шумела ровным гулом гроза.
Олежка сел на стул, я – на диванчик.
Отдельного описания заслуживает комод. К вазочке с цветами со всех сторон стремились динозавры – два десятка фигурок были расставлены на комоде в соответствии с каким-то строгим планом. Все смотрели на вазочку, как на обелиск.
Олежка проследил за моим взглядом и рассмеялся.
Повисла тишина.
Вдруг он вскочил.
– Сейчас!
Он выбежал из комнаты и вернулся через минуту с книгой в руках.
– Вот, «Цыганы».
Он протянул мне – я взял.
Это было подарочное издание – с толстой бумагой и множеством иллюстраций. Текста на страницу приходилось совсем чуть-чуть, вокруг него извивались всякие вензеля. Тут даже была закладка – тонкая золотая лента, вырастающая прямо из корешка.
Я перелистал книгу – страницы замелькали, торопясь друг за другом – и одобрительно кивнул. Олежка сел рядом и взял «Цыган» из моих рук.
– Вот, – сказал он, – вот как они жили. Гляди, какие.
Я увидел костер, а вокруг него людей. Кто-то сидел на земле, кто-то стоял – они держали в руках гитары, пели. Женщины – танцевали. На заднем плане темнели треугольники шатров.
– А вот, – сказал Олежка, – вон какая.
Он поскрипел страницами – и нашел портрет девушки. Она была очень красива, у нее были черные кудри, черные глаза, длинная белая шея и белые плечи. Она смотрела на нас с прищуром и, казалось, была недовольна тем, что мы ее потревожили.
– Да, – сказал я, – это какие-то другие цыгане.
– Я о том же.
Дождь усилился – хотя, казалось, уже некуда – и подоконник затрясся, дребезжа.
– А ты читал? – спросил я Олежку.
– Это?
– Да.
– Не читал.
– Почему?
Олежка пожал плечами.
Он закрыл книгу и положил на стол. Я услышал шаги – в дверном проеме возникла Олежкина бабушка с подносом. На подносе дымились чашки.
– Очень горячий, – сказала она. – Олег, подвинь книгу.
Олежка схватил «Цыган», и бабушка поставила на их место поднос. Потом она откинула со лба искусственную прядь и присмотрелась.
– «Цыганы»?
Олежка кивнул.
– Замечательная вещь.
Она взяла книгу из Олежкиных рук и стала листать. Мелькнул портрет девушки. Олежкина бабушка остановилась, вернулась назад, улыбнулась.
– Ну просто я пятьдесят лет назад, – сказала она.
Я присмотрелся. У Олежкиной бабушки были светлые глаза – и ровный, прямой нос. У девушки на портрете нос был с горбинкой, глаза – черные.
Олежка тоже посмотрел на бабушку, потом на меня – и как-то неловко хмыкнул.
Бабушка вернула ему книгу.
– Я буду у себя, – сказала она. – Будете уходить, постучи – могу задремать.
Она пригладила Олежке волосы и вышла. Мы остались вдвоем. Ветер усилился – и теперь капли бились прямо в стекло, а прозрачные нити ходили ходуном, заплетаясь друг о друга. Казалось, что гроза устает.
В соседней комнате забили часы – я даже вздрогнул.
От чашек тянулись вверх лепестки пара – чашки были те же самые.
– Слушай, – воскликнул Олежка, – фокус показать?
Он всех уже достал своими фокусами – но сейчас отказаться я, конечно, не мог.
– Давай.
Он засиял.
– Только… – Олежка повел плечами, – прохладно здесь… Тебе не прохладно? Я утеплюсь, пожалуй.
Он полез в комод и вытянул из него черно-зеленый вязаный свитер.
Я сделал вид, что ничего не понял.
– Сядь вот сюда, – сказал он.
Я придвинулся поближе к столу. Олежка устроился на стуле, попросил меня не смотреть и долго готовился – выкладывал на стол монетки, спички, игральные карты.
Наконец, он торжественно хлопнул в ладоши.
– Готово!
Пока он готовился, я рассматривал картину над комодом. Заснеженное поле, речка с мостиком и домики с трубами на той стороне. От мостика к домикам шли через снег двое – взрослый и ребенок. Над ними горело небо – переливалось от зеленого к густо-оранжевому; чернели загогулинами птичьи косяки.
– Готово, – повторил Олежка.
Я повернулся к нему.
И началось. В Олежкиных руках исчезали и появлялись монетки, спички становились то длинными, то короткими; он угадывал карты, превращал восьмерки в королей и обратно – и при этом все время суетился, пыхтел, и на лбу его даже выступил пот, который он не решался утереть рукавом.
В свитере ему было очень жарко.
Я взял с подноса кружку, поднес к губам, сделал глоток и обжег язык.
Несколько раз что-то шло не так, и из вязаных рукавов сыпались на пол монеты или карты. Он конфузился, вертелся на стуле, пихал упавшее под стол – и вообще вел себя смешно. Я все эти фокусы знал – не просто знал, но и секрет их знал, но мне было совестно прерывать Олежку, и потому я только кивал, делал удивленное лицо и пытался пить чай.
За окном теперь уже не гремело, не стучало – оттуда в комнату плыл мягкий однообразный шум. Я подумал, что, если дождь сейчас закончится, сегодняшняя затея со змеями может остаться в силе.
Наконец, Олежка, красный, издерганный, с остывшим чаем на подносе, вскочил со стула.
– И вот – еще один, – гаркнул он.
Я испугался, что он хочет «пригласить зрителя на сцену» и поэтому вскочил – и понял, что это будет выше моих сил; больше я сдерживаться не смогу.
Но он не стал меня поднимать. Он отпрыгнул в противоположный угол, к комоду. Повернулся спиной, развел руки в стороны – насколько позволял комод – и застыл.
А потом.
А потом я подавился остатками чая, потому что Олежка вдруг поднялся в воздух.
Он взлетел совсем невысоко – сантиметров на десять, может, пятнадцать – но я совершенно ясно видел, что его ноги оторвались от пола – и что руками он ни за что не держится.
У меня глаза вылезли из орбит.
А Олежка приземлился, встряхнул руками, обернулся и посмотрел на меня торжествующе.
– Ну? – воскликнул он. – Как?
Я дар речи потерял.
– Круто? Круто же?
Я не знал, что ответить. Я встал, прошел в угол и все осмотрел – нет ли какой хитрости, опоры или вроде того.
Ничего.
Я уставился на Олежку с ужасом. Он ликовал. Я нахмурился, потом выдавил из себя улыбку и спросил:
– Как?
Олежка сделал хитрое лицо, взял с подноса чай, сел на прежнее место и уставился в окно. Я тоже сел на прежнее место – напротив.
– Ну, ладно тебе, – сказал я. – Как?
Олежка продолжал с хитрым видом смотреть в окно. Потом он вздохнул и сказал:
– Дождь заканчивается.
Я даже разозлился.
– Ну, хорош!
Он молчал.
И вдруг на его лицо упал солнечный луч – от верхней губы до середины лба лицо Олежки засияло. Я увидел, что у него карие глаза.
Он прищурился.
Я посмотрел на окно. За ним творилось что-то невообразимое. Дождь еще шел, но уже совсем мелкий. В одном месте тучи – всего-навсего облака – расползлись, прорвавшись, и в щель заглядывал огненный диск солнца. Солнце тянуло во все стороны лучи, истосковавшись по земле; земля была мокрая, все было мокрое – и все блестело и переливалось. Даже дождь блестел и переливался – и казалось, что с неба во двор сыпется горстями бисер.
Это было очень красиво.
Это было чрезвычайно красиво, но у меня из головы не шел Олежкин фокус.
– Олежка, – сказал я умоляюще, – ну расскажи.
Он замотал головой.
– Даже и не проси.
И прибавил:
– Извини.
– Ну, Олежка. Ну, будь другом.
– Не могу.
Я вскочил, прошелся по комнате, снова сел.
– Ну… – я предпринял отчаянную попытку, – а еще раз покажешь?
Олежка распахнул глаза.
– Ни в коем случае!
– Ну, Олег! Это же свинство! Показать-то можно!
Он замялся. Видно было, что его подмывает выйти на бис.
– Ну! – крикнул я.
Олежка глубоко вздохнул, задержал дыхание, потом шумно выдохнул и встал.
– Ладно, – сказал он. – Но только один раз.
И вытер лоб рукавом – не выдержал.
Я сел ровно и вытянул шею. Олежка отошел в угол. Постоял немного. Потом раскинул руки и слегка пошевелил пальцами. Кисти были расслаблены, пальцы смотрели вниз – он точно ни за что не держался.
Я весь превратился в глаза.
Олежка вздрогнул – раз, другой.
И стал подниматься в воздух.
Меня даже затошнило. Телом Олежка оставался недвижим – и все-таки поднимался – медленно, но верно. Сперва между полом и его ногами – я видел обе пятки, сведенные вместе, и левую стопу целиком – была небольшая щель в пару-тройку сантиметров, затем она расширилась. Олежка еще раз вздрогнул – и под ним можно было бы провести ладонью. Еще немного – и под пятки можно поставить динозавра с комода – не слишком высокого, но и не самого мелкого. У меня дыхание перехватило.
И тут я все понял.
Я увидел, что носком правой ноги Олежка стоит на полу. Он перестарался – поднялся чуть выше, чем следовало – и я все увидел. Он стоял ко мне не ровно спиной, а как будто чуть повернувшись влево – и носок его правой ноги до поры до времени был от меня спрятан.
Но он перестарался – и секрет был раскрыт.
Олежка опять вздрогнул, стукнул пятками о пол и обернулся. И все понял по моим глазам.
Он повесил голову на грудь, дернул стул, плюхнулся на него и спрятал лицо в ладони.
– Ведь читал, – услышал я глухой голос из-за ладоней, – читал, что нельзя, – он отнял руки от лица и стукнул себя кулаком по лбу, – нельзя показывать дважды!
Он запрокинул голову и застонал.
Дождь совсем перестал. Облака таяли, открывая синее полотно неба. Солнце светило по-вечернему ласково.
Олежка дико посмотрел на меня.
– Только не рассказывай никому! – прошептал он. – Не рассказывай!
И прибавил:
– Пожалуйста!
Мне стало его жалко – и я снова почувствовал стыд.
– Не скажу, – я тряхнул головой.
– Дай слово!
– Даю.
Он протянул мне руку, и я ее пожал.

***

Мы решили сразу идти на поле – и там ждать остальных.
Перед выходом смяли чуть ли не десяток бутербродов – и выпили еще чаю. Олежкина бабушка проводила нас и долго стояла на крыльце.
Я спиной чувствовал ее взгляд – я ей не нравился.
Все вокруг сверкало, горели лужи-озера – какие-то мы обходили, какие-то перепрыгивали – пахло удивительно, было одновременно и тепло, и свежо, мы держали под мышками змеев и шли в приподнятом настроении.
Нам надо было пройти сквозь весь частный сектор – редеющий и расплывающийся.
Чернел на крышах шифер, звенели, срываясь с кленов, капли. Людей на улице было мало, машин – еще меньше.
Мы шли и обсуждали кристаллы из медного купороса.
– Вот кому-то будет находка, – говорил Олежка.
– Находка?
– Ну, представь, сидишь ты такой на берегу, рыбу там удишь – а тут на берег выносит баночку с кристаллами.
Я представил себя на месте рыбака – и впрямь, отличная находка.
– Если только она не разбилась, – сказал я. – О камни или еще что.
Олежка промолчал.
Где-то вдалеке протрубел заводской гудок.
– А еще круче, – сказал я, – если эту банку какая-нибудь рыбина проглотит.
– А ее другая рыбина!
– А ее еще одна.
– И где-нибудь…
– В Саргассовом море.
– В Саргассовом море… – Олежка посмотрел на меня. – А где это?
– Без понятия.
– В Саргассовом море рыбаки поймают эту рыбину, а у нее в пузе…
– Да.
Мы какое-то время шли молча – довольные таким сценарием. По небу лениво тянулись облака, подставляли бока солнечным лучам.
– А я ведь решил, что ты это специально, – сказал я.
– Что?
– Ну, банку с моста.
Олежка возмутился.
– Ты что?!
Я кивнул.
Перед каждым домом стояли сырые лавки. На одной из них сидел Терминатор. Он сидел, сгорбившись, и смотрел перед собой.
– Терминатор, – сказал я.
Олежка завертел головой.
– Справа.
Терминатор увидел нас и вытянул длинную тонкую шею. Он прищурился и замер. Я вспомнил, как он наорал на нас утром, – и замедлил шаг.
– Ты чего? – шепнул Олежка.
Я не ответил. Олежка тоже замедлился. Терминатор не спускал с нас глаз. У него было серое сморщенное лицо, руки лежали на коленях, рядом стояла, прислонившись к лавке, трость.
Мы медленно прошагали мимо него. Он ничего не сказал, даже не пошевелился, только смотрел.
Когда он остался далеко позади, Олежка обернулся, поежился и сказал:
– Жуткий старик.
Я фыркнул.
– Обычный старик.
Олежка остановился, сел на корточки и принялся перевязывать шнурки.
– Слушай, – сказал я. – Зачем ты все время их перевязываешь?
Олежка закончил, выпрямился.
– Не знаю.
Он поднял с дороги камень, размахнулся и кинул его, целясь в дерево. Камень пролетел между ветвями и покатился по траве.
Дорога, по которой мы шли, была усыпана камнями. Камни были грязные – серые или бардовые. Но если взять молоток и расколоть…
Я вдруг понял, что мы где-то оставили молоток. И фанерки. Но фанерки – это пустяк, а вот за молоток могло и влететь.
– Слушай, – обратился я к Олежке, – а где же молоток?
Олежка распахнул глаза, по-дурацки хлопнул себя по карманам.
– Не знаю.
Я стал размышлять вслух.
– К тебе мы пришли без него.
– Без него.
– Но со школьного двора мы его уносили.
– Уносили.
Я посмотрел на Олежку.
– А я тебе его не отдавал, когда за змеем лез?
Олежка взъерошил волосы.
– Не помню.
– Вот и я не помню.
Улицу прошли молча.
Если расколоть такой камень… Откроется узор из волнистых разноцветных линий – но это не главное. Главное, что поверхность скола будет покрыта тонким мерцающим слоем, как будто звездная пыль замурована в булыжник – и ждет, пока ее освободят.
Первым заговорил Олежка.
– Но теперь-то, – сказал он, – теперь-то я тебе не должен?
Я посмотрел на него.
– Нет.
Он кивнул.
Мне вдруг стало не по себе. Мне подумалось, что Олежка, быть может, тоже со мной не бродил бы весь день – если бы не эта несчастная банка. Я покосился на него. Он шел и что-то насвистывал.
Он поймал мой взгляд.
– Что?
– Ничего.
Частный сектор заканчивался, последние упрямые домики смотрели на нас недоверчиво. Здесь за каждым забором было по собаке – и мы шли под аккомпанемент непрерывного лая – в десяток голосов.
Солнце клонилось – сползало по небу, как огненная капля. Лучи краснели, стелились широкими полосами.
Наконец, улица изогнулась, сжалась и втиснулась в арку из перекошенных коряжистых деревьев, которые сжимали дорогу с двух сторон.
Дорога падала вниз, образуя склон, – весь в колдобинах, изрытый колеями. Торчали отовсюду какие-то прутья, на обочине громоздились рваные покрышки, дырявые канистры, лохмотья ржавого железа. Между деревьями ворчала канава. Пахло мусором.
Мы, спотыкаясь, сбежали вниз и вынырнули на краю поля.

***

Поле было похоже на огромную желто-зеленую простыню, пузырящуюся холмами. Ветер гладил траву. Скользила, вихляя и кувыркаясь, дорога. Чуть ли не у каждого холма она расплеталась на тропинки – и разбегалась в разные стороны.
Напротив, вдалеке, поле упиралось в темную стену леса. Справа – терялось в целом архипелаге рощиц. Слева – вытягивалось и врастало в мерцающую даль. Над полем лежало перевернутым блюдом – грандиозное, невообразимое – небо. Караванами шествовали друг за другом облака – сверкая бронзовыми боками. Небо вырастало из глубокого синего к бледно-голубому, зеленоватому – и раскалялось, соприкасаясь с совсем уже вечерним солнцем.
Справа в синей глубине проглядывал бледный полупрозрачный месяц, и казалось, что синь – это вода, а месяц лежит на дне и блестит.
Пахло травой, слышался щебет – мы увидели, как ныряют в высокой траве серые птицы.
– Куда? – спросил Олежка.
Я кивнул на березовую рощицу.
И мы пошли.
– Надо взять, – говорил Олежка, загребая пыль, – и нарисовать карту.
– Какую карту?
– Карту поля. Со всеми тропинками.
Я хмыкнул.
– Да, было бы неплохо.
Мы свернули вправо. Уже слышно было, как шумят березы. В одном месте поперек тропинки лежало велосипедное колесо с гнутыми спицами.
– А представь, – продолжал Олежка, – вдруг окажется, что тропинки, например, меняют свое направление по ночам.
Я снова хмыкнул.
– И, например, ночью, они ведут не туда, куда днем.
– Да уж.
– Вот бы проверить – а вдруг?
Я рассмеялся. Олежка тоже.
Рощица – три-четыре десятка деревьев – возвышалась над нами и качала верхушками – приветствовала. Дрожал огоньками мелкий березовый лист. Песком рассыпался по округе звенящий шелест, сквозь него доносился стук – где-то в глубине дятел долбил белую кору – и казалось, что мы слышим, как стучит у рощицы сердце – часто, тревожно.
– Давай еще раз твой запустим, – сказал Олежка.
– Давай.
Я посмотрел на брошку в форме буквы «А».
– Хочешь, ты запусти, – сказал я Олежке.
Он округлил глаза.
– Хочу!
Он побежал к березам и пристроил у корней свое сокровище – со всеми анекдотами и письмами читателей. Когда он вернулся, я вручил ему леску.
– Становись вот сюда.
– Становлюсь.
Олежка сошел с тропинки в траву.
– Ох, трава сырая.
– Ничего.
Я поднял змея над головой.
– Куда мне бежать? – крикнул Олежка.
– Вон туда.
– Куда?
– Вон туда!
Он кивнул.
– Я готов! – крикнул я.
– Я тоже!
– Раз! Два!
Я поднял глаза, посмотрел на улыбку брянского скульптора и мысленно извинился.
– Три!
Мы побежали.
Трава и впрямь была сырой – щиколотки обдало холодом.
– Быстрее беги! – закричал я, чувствуя, как дрожит в руках змей.
Олежка ускорился. Фанерки затрепетали, змей запросился вверх. Я ослабил хватку – только бы не споткнуться – фанерки проехались ребрами по ладони, я дал им пройти еще немного – и придерживал змея кончиками пальцев. Развел ладони в стороны – и улыбка брянского скульптора устремилась к небу.
Я остановился. Олежка продолжал бежать.
– Летит! – кричал он, изворачиваясь. – Летит!
– Можешь не бежать! – крикнул я.
Ветер скользил по полю, перекатываясь.
Я развернулся и зашагал к рощице. Я чувствовал, что очень устал за этот день, – и не понимал, почему.
В рощице я поправил завалившегося набок Олежкиного змея и опустился рядом, прислонившись спиной к шершавому стволу.
Олежка топтался в траве, запрокинув голову, высоко над ним парил змей. Олежка неуклюже пятился, разматывал леску. То и дело он оборачивался и смотрел на меня, ликуя.
– От берез отойди! – крикнул я.
Он послушался.
Шею защекотало – и я схватил в щепотку красного жука-пожарника, перебравшегося на меня с березы. Жук был напуган и просился на волю. Я посадил его в траву и стал смотреть, как он улепетывает, прячась за стебельками.
Когда жук исчез, я запрокинул голову – надо мной рябила переливающаяся листва, сквозь нее я видел усталое синее небо и оранжевые громады облаков.
Стучал дятел. Я повертел головой, но нигде его не увидел.
Шелест убаюкивал, я почувствовал себя очень-очень хорошо – вот так, сидя у дерева, теплым солнечным вечером. Если бы не Олежка и его змей – если бы не остальные, которые вот-вот подтянутся – если  бы не Димдимыч, который тоже будет и будет оценивать и давать советы, а кого-то и хвалить – если бы не все это, я бы сейчас лег на траву и мгновенно уснул. Я бы спал, а по мне бегал бы жук-пожарник – но я бы этого не чувствовал, так я устал. А потом, ночью, я бы проснулся оттого, что луна светит в лицо. Я бы встал, отряхнулся и пошел домой – но тропинки бы вели не туда, куда днем, и я бы двинулся напрямик, через траву, через туман, который застилает по ночам поля.
Я понял, что еще немного – и я действительно усну.
Далеко-далеко, на горизонте, белели три заусенца – трубы цементного завода. От них в небо тянулась дымка.
Я увидел, как Олежка сматывает леску, как змей возмущается и не хочет возвращаться, как, наконец, сдается, и падает ничком в траву.
– Спасибо, – только и сказал Олежка, подходя ко мне и бережно прислоняя змея к соседнему дереву.
– Не за что. Ты что, никогда змеев не пускал?
– Таких – никогда.
Я не стал уточнять – каких таких? Я спросил:
– Теперь твой?
– Погоди, – сказал Олежка, шумно дыша. – Дай отдохнуть.
Он сел слева от меня и тоже прислонился к березе.
– Ишь как стучит.
– Ага.
Я снова вспомнил про молоток.
– Слушай, – сказал я, – давай, если не поздно будет, после всего добежим до запорожца. Вдруг молоток там.
– Давай.
Отсюда, от поля, до запорожца было ближе, чем до Олежкиного дома.
– Пожарник, – сказал задумчиво Олежка и снял со своего колена красного жука – он был один-в-один похож на моего.
Посидели молча. Шумела листва, стучал дятел, свистел в ветвях ветер. Мимо нас в сторону леса прошли рыбаки с удочками.
– А я не люблю рыбалку, – сказал Олежка.
Я пожал плечами.
– А ты? – спросил он меня.
– Не знаю.
Я чувствовал себя очень уставшим и не хотел разговаривать.
Но Олежка хотел.
– Мы с дедом ходили на рыбалку пару раз.
Я кивнул.
– Он тоже ее не любит. Просто решили вот попробовать.
– И как?
– Да никак. Просидели три часа, а поймали какую-то мелюзгу. Когда уходили – отпустили.
Я кивнул. У меня глаза слипались.
Дятел все стучал.
Олежка зевнул, я тоже.
– Спать хочется, – сказал он.
– Мне тоже.
Я потер лицо ладонями и поднялся.
– Давай запускать. А то и правда заснем.
Олежка нехотя встал и отряхнул шорты.
– Кто будет? – спросил он. – Хочешь?
– Давай.
Мы взяли анекдоты и письма читателей – и пошли в траву.
Но этот змей, разумеется, не полетел. Ни у меня, ни у Олежки его запустить не получилось. Змей трепыхался, рвался из рук, но тут же брякался в траву. Мы предприняли по десять попыток каждый, окончательно вымотались – и все безрезультатно.
В конце концов Олежка взял змея и сломал об колено, оцарапавшись при этом до крови.
– Не расстраивайся, – сказал я, когда мы вернулись в рощицу.
Олежка махнул рукой.
– Плевать.
Мы уселись на траву.
– Я серьезно, – сказал я. – Я этих змеев штук сто об колено сломал.
Олежка снова махнул рукой. А потом достал из кармана шарик и принялся подбрасывать его и ловить. Он подбрасывал его и ловил, подбрасывал и ловил – подбрасывал правой рукой, а ловил, складывая обе ладони вместе. Шарик сверкал в лучах солнца.
Наконец – я знал, что так будет – Олежка запустил шарик как-то криво, он ударился о ствол и нырнул в траву. Олежка вскочил, плюхнулся на живот и принялся ползать, причитая.
– Серьезно! – восклицал он. – Серьезно! Я сейчас еще и шарик потеряю!
Я встал и принялся ему помогать. Через несколько минут он заголосил:
– Нашел! Нашел!
Поднял шарик и показал торжествующе.
– Пора, – сказал я.
Олежка кивнул, я взял змея под мышку, мы покинули рощицу и пошли на обычное для таких мероприятий место – по ту сторону дороги, за мостиком. Рощица качала верхушками и шумела нам вслед. Дятел продолжал стучать. Небо над березами загустело, стало темнее, месяц медленно всплывал со дна, сияя все ярче. Солнце клонилось к горизонту, но как-то неохотно, через силу.
Все поле – трава, дорога, тропинки, холмы, мы с Олежкой – все светилось оранжевым.

***

Нужно было пройти по дороге до мостика, а потом свернуть на очередную тропинку. Но и с нее надо было в какой-то момент спрыгнуть и двинуться через траву в сторону – с тем, чтобы вскоре оказаться на вытянутом участке вытоптанной, короткой травы, спрятанном между холмами.
Тут пускали змеев – и кто-то очень находчивый окрестил это место взлетной полосой.
На мостике мы остановились и посмотрели в воду. Мостик дугой возвышался над канавой, с двух сторон из земли выглядывали края бетонной трубы – между ними слева направо бежала вода.
Вода была пенистая, зелено-желтая. Вокруг канавы трава была гуще и выше – и в ней прятались лягушки.
– Говорят, что от лягушек бывают бородавки, – сказал Олежка зачем-то. – Но это неправда.
У меня была бородавка – на мизинце правой руки. К ней надо было прикладывать разрезанную пополам ягоду рябины – и тогда она бы сошла. Но мне было лень.
Я посмотрел на улыбку брянского скульптора, потом на темно-фиолетовый ноготь.
– Слушай, – сказал я Олежке. – Хочешь – забирай моего змея.
Олежка посмотрел недоуменно.
– А ты?
Я скривился.
– У меня не получалось. Теперь получилось. Все.
На самом деле я просто дико устал – и как только я представлял, что мне сейчас придется перед всеми скакать, что-то доказывая, меня начинало подташнивать.
Олежка отвернулся.
– Нет, – сказал он, – так нельзя.
Я посмотрел на него с досадой.
Мы оставили мостик позади, попетляли в траве и очень скоро нам открылась стиснутая холмами взлетная полоса.
Там уже сидели несколько наших – на траве – и каждый ковырял змея. Всего – человек пять.
Подошли, поздоровались.
– А ты чего без змея? – спросили Олежку.
Он замялся.
– Я просто – посмотреть.
Наши зафыркали.
– Димдимыча не будет? – спросил я.
– Будет.
Мы сели на краю полосы. Олежка стал перевязывать шнурки.
– Точно не хочешь взять? – спросил я.
Олежка подбросил шарик и поймал.
– Да теперь-то уже никак.
Он был прав.
Над головами раздались крики – по небу замелькали птицы. Точно на небо вдруг высыпали горсть семечек. Солнце село на плоское вытянутое облако, как на лавку, и приготовилось смотреть.
Наши смеялись и хвастались друг перед другом змеями.
Наконец, послышались глухие голоса – и из-за холма показались еще наши, во главе с Димдимычем. Димдимыч шел, выпятив грудь, и размахивал руками.
Димдимыч был здоровенным усатым мужиком – бывшим военным. Он жил на соседней улице и вечерами собирал вокруг себя мальчишек – рассказывал истории, учил мастерить скворечники, кораблики из коры и змеев – и много чего еще придумывал интересного. Он был классный мужик, но слишком уж резкий.
Например, в прошлый раз, когда очередной мой змей волочился в пыли, он мне сказал при всех:
– Ты, – сказал, – парень головастый. Но руки у тебя…
Ну, и продолжил – не поскупился на краски.
Это было обидно.
Олежке тот же комплимент прилетел еще раньше, чем мне. С тех пор мое отношение к Димдимычу изменилось – а раньше я им восхищался, да.
– Здорово, бойцы! – пробасил он.
Мы поздоровались. Теперь все были в сборе.
Димдимыч посмотрел на солнце. Нижним краем оно входило в облако, как нож в масло. До горизонта было рукой подать.
– Ну, что, – скомандовал он, – давайте начинать. Что-то мы сегодня припозднились.
Все засуетились, принялись сновать взад-вперед, разматывать леску, щупать фанеру. Димдимыч, прихрамывая, обошел взлетную полосу и встал, скрестив руки на груди.
А мы с Олежкой все сидели. На меня навалилось такое равнодушие, что я даже сам удивился. Я невероятно устал за этот день и хотел, если честно, вернуться в березовую рощицу, сесть, прислонив спину, и просто сидеть – пока не засну.
Солнце погрузилось в облако наполовину, холмы заливало красным. Ветер казался теплым.
Я взял змея в руки и стал смотреть в лицо брянского скульптора. У нее на одной щеке была ямочка, а на другой не было.
– Слушай, – сказал я Олежке, – а разве такое бывает, чтоб ямочка была только на одной щеке?
Олежка не ответил. Он снял ботинки, вытянул босые ноги и шевелил пальцами – и пристально за этим наблюдал.
– Эй.
И я пихнул его вбок.
Он дернулся.
– Что?
– Я говорю, разве бывает такое, чтоб ямочка – только на одной щеке?
И повернул к нему змея.
Он прищурился.
– Да, бывает.
– Ты такое когда-нибудь видел?
Он пожал плечами.
– Может, видел.
– Может?
– Не задумывался.
А над нами, тем временем, уже плавали робко первые змеи – сперва их было два, потом подоспел третий, но через минуту дернулся и полетел вниз, его тут же сменил следующий. Змеи казались растерянными – не знали, чего от них хотят, и все норовили уйти куда-то в сторону. Их жгли красные солнечные лучи – солнце уже только макушкой выглядывало из облака.
Если какой-то из змеев падал – или вовсе не взлетал – хозяин подхватывал его и бежал к Димдимычу. Димдимыч вертел змея в руках и принимался объяснять, где что сделано неправильно и можно ли это исправить.
Если же некому было указывать на ошибки, он давал советы тем, у кого все получалось – кричал, как лучше ловить ветер, на какую сторону переходить – и прочее.
Наши метались по полосе, как сумасшедшие – сталкивались, ругались. Но вообще места хватало всем – в крайнем случае можно было влезть на холм.
Некоторые так и делали.
А мы вот с Олежкой все сидели. Димдимыч это увидел и направился к нам.
– Ну, – пробасил он, – а вы чего?
– Ничего, – ответил я и удивился своему нахальству.
Он нам загораживал обзор – и у него на ремне блестела здоровенная бляха со звездой.
Солнце исчезло в облаке, и облако переливалось огненными всполохами. Казалось, что оно горит внутри и вот-вот треснет с хрустом – и из него на горизонт посыплется труха.
Я встал, Олежка тоже.
– Вот, – и я показал Димдимычу портрет брянского скульптора.
– Красивая женщина, – одобрительно покачал головой Димдимыч.
Потом он усмехнулся.
– Пускать будешь? Или полюбоваться принес?
– Буду.
Димдимыч сделал шаг в сторону и перестал загораживать обзор. Мы с Олежкой пошли вперед.
Запускать надо было на краю полосы – а потом, когда змей уже был в воздухе, можно было перемещаться в центр. Я размотал леску, вручил Олежке змея – и мы начали.
Змей точно заждался – так быстро он еще никогда не взлетал, я испугался, что леска выскользнет из ладони. А ведь дергать нельзя.
Когда портрет красивой женщины поднялся достаточно высоко, я перебрался в центр полосы. Тут было главное – не спутать леску.
Я наступил кому-то на ногу.
– Эй! – раздалось у меня над ухом. – Смотри, куда прешь!
Я смотрел наверх. Наверху, по холодному стеклянному небу метались прямоугольники змеев. Солнце прожгло облако насквозь и выглянуло из-под него, как из-под шляпы.
По полю прокатилась волна теплого плотного ветра. Заквакала лягушка.
Мой змей был, конечно, самым лучшим. Но никакой радости я от этого не испытывал, я был как в коконе – равнодушие, равнодушие, равнодушие. Где-то далеко, на краю сознания, стрекотала кузнечиком мысль: «я смог, у меня получилось, вот вам всем, вот тебе, Димдимыч, усы и бляха». Но эта мысль была как будто не моя, моего у меня сейчас было одно только равнодушие. Мне казалось, что уши у меня заложены ватой, а тело – легкое и прозрачное, подпрыгну, и змей унесет меня в небо. Пахло травами – так, что голова шла кругом.
Мысль пострекотала-пострекотала и растворилась – точно ее и не было.
Я размотал леску – всю, что была. И снова наступил кому-то на ногу. А этот кто-то – мне.
Справа два прямоугольника столкнулись, задергались и понеслись вниз. Я услышал, как ругаются между собой их хозяева.
– Все! – кричал один. – Сломал! Сломал!
– Сам виноват! – кричал второй.
Леску было приятно держать пальцами – она казалась теплой. Змей нырял то в одну сторону, то в другую, и леска перекатывалась по кончикам пальцев. Я развернулся, отбежал немного и увидел первую звезду – яркую, похожую на песчинку. Она лежала на светлом еще небе – над солнцем.
Ветер бился о холмы и кружил по взлетной полосе, подыгрывая нам.
Я стал осторожно перемещаться и подтягивать леску – я хотел так выставить змея, чтобы он парил напротив звезды.
Змей поплыл вбок, чуть не упал, потом понял меня и стал ровнехонько напротив – и закрыл звезду от меня. Мне казалось, что я дышу не грудью, а шеей, что голова наполняется воздухом и тянет тело вверх.
Кто-то ткнулся мне в спину.
– Извини!
Я не ответил. В ушах загудело – я раскрыл рот и громко зевнул.
– Ишь, запел.
Я моргнул, свободной рукой потер глаза. И стал двигаться к краю, сматывая понемногу леску. Змей противился, ему нравилось в небе. Я дернул – еле-еле – и змей с фырканьем упал в траву.
Тут же подскочил Олежка.
– Круто! – заорал он мне на ухо. – Супер!
Я поморщился. Мы вернулись на наше прежнее место.
– И все? – спросил Олежка. – Больше не будешь?
– Нет.
– Почему?
Я пожал плечами.
– Может, ты? – спросил я.
– Нет и нет.
Подошел Димдимыч.
– Ну! – Гаркнул он и опустил мне на плечо пудовую ладонь ручищу. – Молодчина!
Я выдавил из себя улыбку.
– Наконец-то!
– Ага.
Димдимыч был так рад, точно это у него впервые получилось смастерить что-то пристойное. Он сжал мое плечо – до боли.
Подбрели и стали рядом несколько наших – кто не был занят.
– А всё почему? – расхохотался Димдимыч, оборачиваясь к подошедшим.
Он взял у меня из рук змея.
– Потому что осознанно подошел к подбору материала! Смотрите, какая бельфам!
Я понятия не имел, что такое бельфам. Но выдавил из себя еще одну улыбку. Наши за животы держались от хохота – как будто они знали, что такое бельфам.
Я посмотрел на Олежку. Он глупо улыбался.
– Мы пойдем… – сказал я, когда хохот утих.
Димдимыч вернул мне змея.
– Может, со всеми? – спросил он. – Сейчас темнеть начнет.
Солнце почти касалось горизонта.
– Да нам еще это… надо… – промямлил я.
Олежка смотрел на меня удивленно – он, видно, не хотел уходить. Но спорить не стал.
– Как знаете, – махнул рукой Димдимыч. – Только идите прямо сейчас. Чтоб до темноты успеть.
Я кивнул. Мы помахали нашим, те помахали в ответ, и мы двинулись к мостику. Димдимыч остался стоять на краю полосы.
Мы взобрались на холм, и уже видно было мостик, но тут я вдруг остановился.
– Погоди, – сказал я Олежке. – Я сейчас.
Я развернулся и побежал обратно, к Димдимычу.
Тот посмотрел на меня строго.
– Остаться решил? Рохлю, – он кивнул на холм, – одного не отпущу. Потеряется.
Олежка сидел на вершине холма и перевязывал шнурки. Поднял голову и посмотрел на нас.
– Нет, – сказал я, – я ухожу. Я спросить хотел.
– Ну?
Я замялся.
– Вот вы… вы говорили, что у старика, у Терминатора, детства не было.
Димдимыч зашевелил усами – он всегда так делал, когда задумывался.
– Ну.
– А это как? Чтоб детства не было. Так же не бывает.
Димдимыч цыкнул и скривился.
– Да это ж я образно. Метафорически!
На полосе раздались крики, началась суета. Двое наших сцепились и мутузили друг друга, катаясь по траве, а остальные толпились вокруг и выкрикивали советы. Димдимыч заспешил к дерущимся.
Я постоял немного, обернулся на Олежку. Олежка торчал на холме, как солдатик. Я помахал нашим – хотя на меня никто не смотрел – и зашагал вверх.

***

На краю поля, у самых деревьев, мы обернулись. Солнце наполовину провалилось за горизонт и отчаянно тянуло лучи во все стороны – будто не хотело покидать этот день. По холмам перекатывались красные волны – ветер расчесывал высокую траву. У рощиц волны пенились и рассыпались. Месяц висел низко, казалось, что ветер сейчас сорвет его и унесет. Облака растаяли, небо отодвинулось от земли, выгнулось дугой. Слева, за одним из холмов, колыхались, точно странные цветки на длинных тонких стебельках, несколько змеев – наши будут пускать их, пока не стемнеет.
Мы с Олежкой засмотрелись на змеев.
– За молотком? – спросил он, наконец.
– За молотком.
– К запорожцу?
– Да.
Мы отвернулись от поля и шагнули под темный свод скрюченных деревьев. Дорога потянулась наверх, было уже не до разговоров. Один раз я споткнулся и чуть не повалился. Тянуло сыростью, противно пахло, в траве надрывались лягушки, журчала канава.
На улице, за деревьями, все казалось каким-то несуразным: крыши, окна, палисадники с калитками, тарахтящие автомобили. Мы шли, точно оглушенные. Отовсюду – шум, гудение, разговоры.
– Вот бы поставить в поле шалаш, – сказал Олежка, – и жить в нем.
Я кивнул.
Здесь было темнее, над домами колыхались вуалью сумерки. Каждое второе окно горело.
– Смотри, – сказал я.
На крыше одного из домов, на самом верху, на тонкой металлической спице темнел флюгер. Флюгер был очень красивый – в виде парусника с острым носом. Он был совсем плоский и дрожал на ветру, искал курс. На фоне бледного вечернего неба он казался вырезанным из черного картона, и мне почему-то при взгляде на него стало грустно.
– Класс, – сказал Олежка.
Когда мы добрались до Запорожца, солнце уже совсем скрылось, но небо с той стороны еще теплилось. Во дворе было полно народу, дети играли на площадке, все скамейки были заняты, и гроздья сирени белели, покачиваясь.
Молоток лежал на сиденье, сиденье было сырым от прошедшего дождя, и молоток тоже был сырым.
Я посмотрел вокруг. Все таяло – скелет запорожца, сирень, качели. Таяли скамейки, таяли двери подъездов, таяли незажженные окна. Крыша дома сливалась с небом, на котором проступали каплями звезды. Фонари еще не горели, и все казалось призрачным, загадочным. За запорожцем бетонный забор врастал в школьную стену, и сама школа уплывала куда-то вверх.
Я вспомнил про музыкальный класс.
– Олег!
Он подскочил.
– Что?
– За мной!
Я запрыгнул запорожцу на капот, потом на крышу – и полез на стену.
Олежка замялся.
– Мне домой надо…
– Подождет!
– Да время-то…
Я посмотрел на него сверху.
– Там окно открыто.
Даже в сумерках я увидел, как у него округлились глаза.
– Где?
– В музыкальном!
– Врешь!
– Еще днем видел, когда за змеем лез.
Олежка посмотрел недоверчиво.
– А почему не сказал?
– Забыл.
Он продолжал смотреть недоверчиво.
– Как хочешь, – сказал я и сделал вид, что начинаю ползти.
А ползти было неудобно – со змеем под мышкой, и с молотком в руке.
– Стой! – воскликнул Олежка как-то тоненько. – Я с тобой!
Он полез на запорожец. На скамейках снова заворковали негодующе. Я помог Олежке взобраться, и мы поползли.
В сумерках школа казалась просто гигантской – черные окна расползались и ширились, точно дыры. Над крышей клубилось, тускнея, небо.
В соседнем дворе – том, что с собакой – стояла тишина. Собака, судя по всему, была в конуре – у входа белела миска. Дом уже спал. На балкончик второго этажа вышел мужчина – и мы видели его силуэт на фоне сияющего проема. Он оперся о перила и смотрел перед собой. Заметил ли он нас – не знаю.
Вот крылечко с замком. Вот класс биологии. Вот – учительская. Психолог. А за ним…
Я возликовал – окно было по-прежнему открыто. Я кликнул Олежку, он вытянул шею, прищурился – и радостно засопел.
– Давай слезать, – шепнул я. – Только тихо. Заметят – решат, что мы тут воруем.
Я оставил змея на заборе, прижав его молотком, свесил обе ноги – и замялся. Внизу пузырилась проволокой и травой темнота, был велик риск угодить в крапиву или куда похуже.
– Что там? – зашептал Олежка.
– Ничего. Тише ты!
Я лег на забор животом и стал медленно сползать вниз. Забор больно проехался по груди, я вытянул шею, повис и стал понемногу распрямлять руки. Вот носок коснулся какого-то выступа, а вот уперся в доску. Я ткнул ее ногой – крепкая – и съехал вниз, взмахнув руками, чтобы не упасть – доска была крепкой, но стояла неустойчиво.
– Подай змея.
Олежка протянул мне змея и молоток. В сумерках лицо брянского архитектора казалось усталым – и улыбалась она уже через силу, потому что надо.
– Давай, – поторопил я Олежку.
Под ногами была какая-то зыбь – трава щекотала колени, но крапивы, кажется, не было. Я сделал шаг – и оказался у окна.
В окне было черным-черно.
Я приоткрыл створку, сунул змея и молоток на подоконник и ухватился за край. Сзади зашуршало, Олежка зашипел, подскочил ко мне.
– У-у-у, – шипел он, – в крапиву влез.
– Где ты ее нашел?
– Да где-где! – И он снова стал шипеть. – Все ноги горят!
– Тише! Нас из-за твоих ног поймают!
Олежка перестал шипеть.
– Полезли.
Я покрепче ухватился за подоконник, уперся ногой в стену и подтянулся. Змей и молоток соскользнули на пол. Раздался грохот.
Несколько секунд мы не шевелились, потом я плюхнулся животом на подоконник, с горем пополам, согнувшись, вполз в класс, умудрившись не упасть.
Пахло школой.
– Дай руку, – проскрипел Олежка.
Я дал ему руку, он ввалился внутрь, едва не раздавив змея, выпрямился и стал осматривать ноги, обожженные крапивой. Но темень была страшная – и ничего разглядеть было нельзя.
– Сплошные волдыри, наверное, – проскулил он. – Я чувствую.
Он согнулся и стал ощупывать колени.
Я прошел вглубь класса. На партах стояли стулья – вверх ногами. Я нашел свое место, снял стул и сел, положив руки на столешницу.
Олежка оставил в покое свои ноги, подкрался к двери и посмотрел в замочную скважину.
– Темно, – сообщил он удивленно.
Он потянул ручку на себя.
– Закрыто.
Я смотрел по сторонам. Портреты в белых париках выглядели до того жутко, что шея холодела, все время казалось, что они вот-вот зашевелятся или начнут вертеть глазами или еще что. Кабинет тонул во тьме, теряя очертания, вытягиваясь и сужаясь. А вот окно, напротив, казалось теперь совсем светлым – серая стена, над ней черная треугольная крыша, а над крышей – бледно-сиреневое небо, совсем еще вечернее; и звезд – кот наплакал: три, четыре, ну, пять от силы.
Даже странно было – казалось ведь, что уже совсем стемнело.
За окном вздыхал ветер, еле слышно шелестела невидимая листва.
– Ну и темень, – протянул Олежка.
Он подошел, снял соседний стул и уселся рядом со мной.
– А сегодня не полная луна? – спросил он.
И сам ответил:
– Да нет же.
Мне показалось, что я слышу в коридоре шаги. Я встрепенулся.
– Что? – прошептал Олежка.
Шаги стихли.
– Шаги слышал? – спросил я.
– Нет.
– В коридоре.
Олежка пожал плечами.
– Сторож, наверное.
Я кивнул.
– Наверное.
– Хорошо, что сегодня не полнолуние, – сказал Олежка тихо.
– Хорошо.
– Если бы было полнолуние, было бы совсем жутко.
– Точно.
Меня подмывало посмотреть на портреты, я косился на них краем глаза и чувствовал, как холодеют руки.
– Дед рассказывал… – начал Олежка и осекся.
Из-за окна донесся шорох. У меня волосы на затылке зашевелились, я посмотрел на Олежку – он был белый, как мел.
Шорох приближался – кто-то медленно шел по проходику. Скрипнула проволока.
Я стал сползать под парту.
– Прячься, дурак, – зарычал я на Олежку.
Он, точно змея, скользнул вниз, и мы оказались под партой. Олежка сопел так громко, что слышно было, наверное, на той стороне земли.
– Не сопи, – сказал я, и он притих.
Снова скрипнула проволока, шорох приближался, приближался, становился громче – и вдруг исчез. Повисла тишина.
Я посмотрел на Олежку, у него глаза были как блюдца.
Я оперся о стул локтем и медленно выглянул из-за парты. Тут же класс закачался перед глазами, меня даже затошнило от испуга.
За окном, на фоне серой стены темнело что-то непонятное. Какой-то ровный полукруг. На подоконнике лежали длинные тощие пальцы.
Я вернулся под парту.
– Это Терминатор!
Олежка, видать, не сразу понял, о каком Терминаторе речь. Потом он сам выглянул – и тут же втянул голову в плечи.
И опять засопел.
– Не сопи! – ткнул я его. – Тут темно, он нас не увидит.
Я снова выглянул. Терминатор стоял, задрав нос, и вглядывался в темноту. Его круглая лысина слегка блестела. Олежка высунулся и остался смотреть.
Терминатор медленно водил носом из стороны в сторону, точно принюхиваясь.
Я посмотрел на Олежку – как бы его белые щеки нас не выдали.
Наконец, Терминатор убрал с подоконника пыльцы и перестал задирать нос. Теперь снова было видно только лысину-полукруг. Она еще немного помаячила за окном и поплыла в сторону. Зашуршала трава – и шуршала все тише и тише, пока не смолкла.
Олежка опять засопел.
– Вот это да, – только и мог сказать он. – Вот это да.
Я выпрямился и подошел к окну, но выглянуть не решился.
– Наверное, он шатался по двору – и заметил нас.
Олежка не ответил. Он стоял, прислушиваясь. Потом посмотрел на меня.
– У тебя лицо – как мел, – сказал он.
Я фыркнул.
– Да что ж тут такого, – проговорил Олежка задумчиво. – Я вообще чуть в обморок не упал.
Я снова фыркнул. Потом нагнулся за змеем.
Улыбка брянского скульптора оказала ободряющее действие. Мне пришла на ум гениальная мысль.
– Слушай. А давай мы его, – я показал на змея, – на стену повесим – вместо какого-нибудь портрета.
Олежка даже икнул от неожиданности – и заулыбался.
– Давай.
Напряжение спало.
Я представил, как первого сентября в кабинет заходят школьники, рассаживаются, смотрят по сторонам, а одного из портретов – тю-тю. И вместо него – брянский скульптор улыбается.
– Надо только так, чтоб не сразу заметили.
Я стал прикидывать, в каком углу риска меньше всего, и даже выбрал кандидатуру для подмены – один из париков справа от доски, рядом с входной дверью. Но потом я посмотрел на брошку в форме буквы «А» – и мне стало совестно.
– Не, – сказал я. – Не будем.
Олежка, заметно оживившийся, поник.
– Как хочешь.
– Жалко, – сказал я. – Лучше мы в другой раз придем. И что-нибудь другое повесим.
Олежка вздохнул.
– Закрыто будет.
– Знаешь что? – огрызнулся я. – Чужими вещами ты горазд распоряжаться. Своего тащи.
– Я своего на поле сломал.
– Ну и не выступай.
Олежка улыбнулся.
– Да ладно, чего уж тут.
И так он это по-дурацки сказал, у меня аж в носу защекотало.
– Но что-то надо сделать, – пробормотал он, оглядываясь.
Тут он был прав. Но в голову ничего не лезло.
Олежка захихикал.
– Придумал!
– Выкладывай.
– Давай, давай… – он задыхался от восторга, – давай все стулья с парт снимем! И поставим как обычно!
Вряд ли можно было предложить что-то глупее этого. Я посмотрел в окно – над крышей сверкала целая россыпь звезд, и небо уже не было сиреневым – и сливалось с оконной рамой. Надо было идти домой.
– Олег, – сказал я. – Это глупо.
Но других вариантов не было. И мы, как дураки, пыхтя и громыхая, переворачивали один стул за другим и придвигали к парте.
Олежка был счастлив. А я прищемил себе больной палец и чуть не заплакал.
Наконец, класс выглядел так, словно он опустел только что – и школьники сейчас бегут по коридору – к раздевалке. Мне снова показалось, что я слышу шаги.
– Вот, – кивнул я Олежке. – Слышишь?
Он прислушался.
За окном просвистел ветер.
– Нет.
– Ну вот же.
– Не слышу, – он наклонил голову. – Хотя… Да, может быть. Да, кажется, слышу.
Залаяла вдалеке собака – наверное, та самая, черная, как уголь. Олежка сел на парту у самого окна и достал шарик.
– Смотри!
Я подошел.
– Светится!
Я пригляделся. Олежка держал шарик на ладони, шарик слегка блестел.
– Это от окна.
Олежка слез с парты и отбежал в угол. Там он отвернулся и поднес шарик к глазам.
– И так светится!
Я подошел. Олежка сунул шарик мне под самый нос.
– Куда смотреть-то? Ничего тут нет.
– В самую глубь!
Я прищурился. У меня даже глаза заслезились от напряжения, и мне стало казаться, что в глубине и правда что-то мерцает. Как будто искорка.
– Светится?
Я потер глаза – перед ними поплыли белые круги.
– Не знаю.
– Точно светится!
Мимо окна что-то промелькнуло.
– Летучая мышь!
 Я пожал плечами. Летучей мышью никого не удивишь.
– Домой пора.
– Пора, – согласился Олежка.
Мы еще раз прошлись по классу, поправили несколько стульев.
Первым выбрался наружу я. Олежка подал змея, молоток – и полез следом.
– Осторожней, – сказал он, – тут крапива.
– Нет тут никакой крапивы!
– Ага, нет, как же!
Мы вскарабкались на забор. Сладко пахло листвой, ветер перетекал туда-сюда, школа возвышалась над нами – спала. Промчалась мимо летучая мышь, за ней еще одна. Небо было звездным, ясным – и оттого казалось близким. Над школой сиял месяц.
На западе, от горизонта по небу тянулись широкие зеленые полосы, похожие на ленты.
– Это глупость, что летучие мыши на белое летят, – сказал Олежка. – Они вообще слепые.
– Нет, – сказал я. – Белый они различают, и на него летят. Я сто раз видел.
Олежка задумался.

***

Когда прощались, на одном из перекрестков, Олежка сказал:
– Про фокус – никому, ладно?
Я даже обиделся.
– Я же пообещал.
– Да, извини.
Олежка вздохнул.
– Просто я его еще никому не успел показать, кроме тебя – и сразу провал.
Я развел руками.
Кричали сверчки, в домах горели окна, и можно было различить горшки с цветами на подоконниках.
– Завтра будешь? – спросил Олежка и показал на змея.
– Завтра – нет.
– Почему?
– Предки на шашлыки везут. На целый день.
И у меня живот заурчал.
– Шашлыки – это здорово, – одобрил Олежка. – А послезавтра?
– Не знаю. Может быть.
 Я посмотрел на брянского скульптора.
«Ай да мы!»
– Ну, – замялся Олежка, – если будешь… Зови.
– Ага.
Постояли немного.
– Слушай, – сказал я, – если хочешь, бери на завтра.
И я протянул ему змея.
– Нет, нет, – замахал руками Олежка, – все равно одному не получится.
– Как хочешь.
Мы попрощались, посмеялись нашей авантюре с окном и разошлись.
У самого дома я положил змея на землю и влез на гараж, а с него – на клен. Ныл палец. Я забрался почти на самый верх и посмотрел туда, где по небу плыли зеленые ленты. Теперь никаких лент не было, мерцали звезды, над горизонтом белыми комьями катились облака.
Устало качалась листва.
Я увидел, как по соседскому двору крадется серый соседский кот. Он то и дело замирал, припадал брюхом к земле и прислушивался. Поравнявшись с окном, он сел, вильнул хвостом, готовясь к прыжку, взвился вверх, проскрипел по стене когтями и юркнул в открытую форточку.
Я громко – на всю улицу – зевнул.