Мать
1
Почту привезли поздно, когда с выпаса пригнали коров. Мать находилась в коровнике, и окрик шофёра Джумы, – Фая, принимай! – словно наваждением пронёсся над посёлком, и сразу потонул в натужном шуме холодного осеннего ветра и в дребезжании высохших стручков гледичии, росшей во дворе.
Очень скоро с того конца улицы, где находилась почта, ответно заплясал бусинками по стеклу смешливый голос Фаи. Он сначала засыпался густым обвалом Джумашкиного баса, но ненадолго. Звонкий голос Фаи снова взвился и уже не тонул, а прыгал солнечным зайчиком по бурному потоку Джумашкиного бормотания. Затем голоса разом стихли. Послышалось рычание мотора отъезжающей машины, и над пространством посёлка восстановилось привычное шипение ветра и скрип высокой гледичии.
Мать занесла в коровник охапку сухой, пахнущей летом, соломы, и, отпихивая локтем морду коровы, затолкала её в ящик. Корова, пришедшая с бедных пастбищ, тут же уткнулась мордой в кормушку и захрумкала плотными пучками сена. Мать стряхнула с телогрейки прилипшие соломинки, провела ласковой рукой по ребристому боку коровы, сбрасывая застрявшие в невысокой шёрстке листья-палочки гребенщика. А потом привязала её за рога покороче.
«Фая, принимай!» - услышала она в себе голос шофёра Джумы, но торопиться не стала. Здесь же, в углу сарая за изгаженной перегородкой надрывно и капризно визжал поросёнок. Нетерпеливо бегая по земляному загону, он тыкался в просветы между нижними досками, высовывая наружу свой красный пятачок.
«Порося накормлю и потом… - решила она, но, вспомнив, добавила, - и кур тоже…»
В большую эмалированную кастрюлю, где размокал чёрствый хлеб, она добавила несколько чашек комбикорма, высыпала сваренную картофельную и свекольную кожуру, слила остатки вчерашнего супа, и размешав всё, вылила в корыто. Поросёнок, забравшись в него ногами, жадно зачавкал.
Затем прошла в другую кладовую, где хранились мешки с комбикормом и стояли стеллажи, заставленные банками с различными соленьями и вареньями, заготовленными на зиму. Там также набрала комбикорма, но уже другого, с меловыми добавками и крупной кукурузной сечкой, размочила его в тазике, а затем пройдя во дворик, специально огороженный для кур, поставила рядом две деревянные кормушки и высыпала в них корм.
Накормив, всю имеющуюся живность, мать ополоснула тёплой водой озябшие руки, и пошла по дорожке, разделяющей скотный дворик и маленький огородик. Дорожка, огибая веранду сырцового дома, выводила её к калитке, неподалёку от которой с незапамятных времён росла старая вечная гледичия, ставшая неотъемлемой частью этого двора.
Ветер щекотливой холодной струёй проник под ватник, мать зябко поёжилась, затолкала руки в широкие рукава и, толкнув локтем не запирающуюся калитку, вышла наружу и там, прислонившись к забору, стала.
Лицо её, по-деревенски грубое, изрезанное множеством глубоких и мелких морщин постепенно обрело терпеливое и даже безучастное выражение, будто собиралась она стоять долго. Ей хорошо просматривалась улица, сырая после прошедших дождей, с вывороченными комьями земли по обочинам от буксовавших машин, немощёный тротуар с мутными лужами, между которыми, брезгливо подёргивая лапами, осторожно пробиралась соседская кошка, и пепельное небо в промежутках между голыми деревьями, по которому низко, почти над верхушками деревьев, проносились клочья рваных туч.
Холодная и неуютная погода вызвала в ней ощущение сиротства, и она в поисках чего-либо родного и приятного в окружающем пространстве, машинально глянула на гледичию. И та сразу отреагировала шумом болтающихся на ветру стручков, и передала ей мягкий импульс любви. Мать сразу почувствовала себя маленькой девочкой, обласканной любящей матерью. Для неё старая гледичия уже давно была не просто деревом, а живым разумным существом, оберегающим её семью. Поэтому и сейчас приняв идущую от неё материнскую ласку, она привычно доверилась ей и забылась в приятном уюте.
- Яишка ес?..- вдруг услышала она сквозь сладкую дремоту детский голос. Мать открыла глаза и увидела перед собой девчушку-туркменку – третью дочь Майсы, соседки, жившей неподалёку. Девочка с покорной выжидательностью смотрела на неё большими карими глазами. Одета она была в поношенное длинное туркменское платье, надетое на голое тело. Открытый ворот обнажал посеревшую от холода шею, худенькие ключицы, которые чуть прикрывались концами цветастого платка, повязанного на голове. В одном кулачке она держала платок, куда хотела складывать яйца, а в другом – торчащий рубль и немного мелочи.
- Нет, - машинально ответила мать, но тут же спохватилась. Яиц у неё, действительно, было мало, но для продажи достаточно. Она заколебалась, но пришедшая мысль: «А если приедут ребята, чем буду кормить?» привела её к окончательному решению. И хотя запасов на зиму было заготовлено более, чем достаточно, ей хотелось, чтобы и здесь не было прорехи.
- Нет, - снова подтвердила она своё решение, - Холодно сейчас, куры плохо несутся. А ты что такая раздетая? Промёрзнешь насквозь. Вон, губы уже посинели…
Девчушка пространным безучастным взглядом скользнула по её лицу, и повернувшись, молчаливой сомнамбулой пошла дальше.
- К Гозель зайди, у неё должны быть… - вдогонку крикнула мать. Но девчушка не прореагировала и не повернулась на её слова, а продолжала недвижно плыть словно парить над землёй. И только попеременно выскакивающие из-под полы платья почерневшие пятки говорили, что она отталкивается от земли.
Мать вспомнила ту согревающую теплоту и нежность, подаренную ей гледичией и послала её вдогонку сухонькому телу уходящей девчушки.
- Пусть тебе будет тепло и уютно, - проговорили её губы.
А тем временем в конце улицы появилась Фая. В высоких сапогах и толстом ватнике, она, держа в одной руке кипу уложенных газет, прыгала воробышком среди луж, выбирая места посуше.
Мать заволновалась, зачем-то поправила платок, убрала прядь выбившихся седых волос, одёрнула ватник, и когда Фая доскакала до её калитки, со сдержанным волнение произнесла:
-Писем нет?
- Не –а- а, - нараспев, весело произнесла Фая, - писем нет. А вот газеты, пожалуйста! – и отделив от кипы крайнюю стопку, протянула матери, - читайте, просвещайтесь.
Мать без интереса взяла их, и сложив, затолкала в карман ватника.
- Нет, значит, - со вздохом проговорила она, продолжая смотреть, как на возможное чудо, на пачку писем, которые Фая держала в другой руке.
- Тю-ю-ю, - перехватив взгляд, смешно воскликнула Фая, - Вы что, тёть Нюра, хотите каждый день письма получать… Недавно же было…
- Где же недавно, неделю назад.
- И что мало?
- У меня их трое. Один написал, от других жду.
- Вам на своих обижаться не надо, и пишут, и навещают. Не то, что у других, как уехали, так ни слуху, ни духу. Хоть в розыск подавай.
- Мне ж только и два слова в письме и надо, - не случилось ли что… - не слушая Фаю, сама себе проговорила мать, - Живы ли, здоровы… и больше ничего…
- Напишут ещё, - заспешила Фая, и не прощаясь, смело пошла дальше по узенькому скользкому скату, образовавшемуся между большой лужей и забором. – Напишут! – утвердительно произнесла она, и пройдя это препятствие, уверенно зашагала дальше.
Во дворе от порыва ветра опять скрипуче застонала гледичия, закачалась длинными пружинящими ветвями и уронила на землю несколько высохших стручков.
- Мне только два слова и надо… - ответила мать на сопереживание старой гледичии. – Мне только два слова…- со вздохом пробормотала она, и чувствуя скопившуюся на сердце тяжесть, посмотрела в ту сторону, откуда ветер гнал рваные тучи. Там, в далёком городе с высокими домами и широкими улицами, по которым непрерывным потоком мчались машины, жили её сыновья. Три растущих из неё, росточка. Вся главная жизнь была там, вдалеке от неё, и она, чувствуя, что не всегда способна повлиять на неё, а значит, оградить детей от возможной беды, нажила в себе чувство постоянного беспокойства за судьбу детей.
Мать вздохнула, снова обратилась взором к своей верной подруге гледичии, чтобы излить ей свою боль. На короткое мгновение она позавидовала ей в том, что все её деточки, все ростки всегда при ней, на её ветвях, а если и отрываются осенью стручками, то без боли, потому что весной, после зимней спячки, в ней опять начинается новая жизнь, с новыми хлопотами.
Гледичия, приняв её боль, как-то по--особенному вздохнула, и мать увидела, как в окружающей серости пространства вспыхнул золотистым сиянием красивый город, в котором жили её сыновья. Это видение заворожило её, и сразу успокоило, разливаясь по телу неземной благостью. Ушло переживание за детей, она почувствовала в теле бодрость и даже молодость. Теперь ей захотелось не столько переживать за детей, сколько творить для них.
Неподалёку, на противоположной стороне улицы, в окружающей серости пространства вдруг вспыхнуло розовое пламя. Бахаргуль, соседка по улице, затапливала тамдыр для выпечки чурека. И пока пламя в тамдыре освещало своей красочностью окружающую серость, она пошла за следующей стопкой сухой верблюжьей колючки. Отделив от кучи новую порцию, она надела её на вилы и понесла к тамдыру. Пламя уже угасло, но, когда она затолкала в круглый зев тамдыра следующую порцию, оттуда сначала потянулась густая струя пепельно-чёрного дыма, которая потом разом вспыхнула оранжевым цветком, освещая окружающую серость жизни непостижимым волшебством огня.
Мать разом потянулась сердцем к этому волшебному цветку, вдруг вспомнив, что надо заказать для себя один чурек у Бахаргуль, но тут же услышала, как в другом конце посёлка затарахтел мотоцикл. Сначала ровно, а затем, то визжаще-прерывисто, то угрюмо-натужно, и наконец, взревел с такой бешенной силой, которая должна была вознести его в серое небо, но не взлетел, а заглох.
- В грязи, наверное, застрял, - пожалела мотоциклиста мать, и повинуясь зову жалости развернулась и пошла в ту сторону, где ревел мотоцикл.
- Сначала зайду к Вере, - определила она свои желания, - Она, наверное, сейчас дома. Её муж, Андрей, с утра поехал в Мары, за запчастями для мотоцикла. Вернётся ещё не скоро. А к Бахаргуль зайду потом, когда её муж Чары с работы приедет, - рождались по дороге мысли, - Тогда и поговорю о чуреке, и о машине, чтобы Чары привёз коровий навоз на дальний огород.
- Надо жить! - подытожила она, снова вспомнив золотое сияние города её детей, которое ей подарила гледичия. – Надо жить! – радуясь новому чувству повторила она.
Она шла по скользкому тротуару сначала неуверенно, боясь поскользнуться, а потом привыкнув, и обретя устойчивость, зашагала решительней. Намётанный глаз машинально выбирал места посуше и потвёрже, и это освобождало её от поглощающего внимания дороги и отдавало во власть мыслям, которые она собиралась обсудить в Верой Николаевной.
2
Во дворе Веры Николаевны стоял новенький жигули, не сильно запачканный грязью, видно, ехал с асфальта, с той дороги, что проходила через ближний колхоз и соединяла отростком областную автомагистраль с посёлком. В машине на заднем сидении сидела девочка-белуджанка, сердито и боязливо шикала на стоящего у машины огромного волосатого и ушастого пса Джека. Стараясь отогнать от машины, она бросала в него маленькими щипками чурека. Добрый, сытый и обленившийся без работы Джек обнюхивал каждый брошенный кусочек, но не брал, а, подняв голову, вопросительно смотрел на девочку, пытаясь понять причину её расточительности.
Завидев мать, он трусцой побежал к ней навстречу, чтобы поприветствовать знакомого гостя, но не добежав метра два, остановился, широко, на всю пасть зевнул, и поплёлся назад мимо машины к своему жестяному навесу возле кладовок, где у него была мягкая сухая подстилка.
«Наверное, кто-то из колхоза приехал» - определила мать, сопоставляя приглушенные голоса в доме и стоящую во дворе машину.
Поднявшись по ступенькам на застеклённую широкую веранду, служившую летней кухней, она, как обычно, без стука вошла в дом.
В доме было сумрачно-красно. Низко свисающий большой красный абажур желтоватым столбом света окрашивал стоящий под ним круглый стол, за которым сидела Вера Николаевна и жестикулируя, говорила в сторону красной темноты комнаты. Войдя со света мать с трудом разглядела там подслеповатыми глазами стоящий предмет.
- Ы –ы –ы!..- услышала она приветствие Дурочки-Лидочки, дочери Веры Николаевны, которая повредила своё сознание во время ашхабадского землетрясения 1948 года.
Мать повернулась к тому углу комнаты, откуда раздался голос Лидочки и где у них стоял диван, но и там ничего, кроме расплывчатого пятна на фоне белой штукатурки не разглядела. Она уже хотела было обратить внимание на ярко освещённую Веру Николаевну, как до неё вдруг дошёл смысл Лидочкино приветствия. Перед ней в пространстве образовалась щель, и она вошла в мир Лидочки, где приветствие строилось не на внешнем узнавании друг друга, а на глубоком внутреннем постижении. Через свой звук Лидочка поприветствовала какую-то внутреннюю сокровенность матери, которую она вдруг сама в себе увидела. Что-то глубокое и древнее проснулась в ней, когда она почувствовала себя не такой, какой привыкла считать. В ней жило другое существо, её истинная суть, и эта истинная суть была намного мудрее и прекрасней её внешней оболочки. У этой истинной сути было свое космическое или божественное имя. Вот её и приветствовала Лидочка.
Мать на короткое время изумило глубинное видение Лидочки. В этом больном существе жило нечто такое, что недоступно для понимания здравого ума. И мать пообещала себе, что будет относиться к Лидочке более ласково и нежно.
-Ы –ы –ы - снова проговорила Лидочка. Но на этот раз она обратила внимание матери на происходящее в комнате. И матери через этот звук сразу раскрылась суть и смысл того, что сейчас происходит в комнате. Она пристально вгляделась в ту часть затемнённой комнаты, куда обращала свои слова Вера Николаевна и увидела там стоящего червя.
- Не из наших, – определила мать, не столько внешнюю, сколько внутреннюю суть стоящего в затемнении предмета. И сама испугалась этого определения. Слово не из наших, она произнесла, как не из рода человеческого. Что-то липкое и гадливое исходило от этого существа, когда она увидела его глазами Лидочки. Словно враждебное космическое существо залетело в нашу реальность.
Глаза стали привыкать к темноте, и мать увидела, что червяк одет в пальто последнего модного покроя, а в руках мнёт большую меховую шапку. Пристально вглядываясь, мать узнала в нём заведующего магазином, что был в соседнем колхозе, который она часто посещала с Верой Николаевной.
- Измините мине, измините мине…- мямлил червяк, - Измините… Такой больше не будет. Измините… Вера Николавна… Я не виноват… Девчонка молодой… Опыт нет… я поехал за товар получить, а они накладной напутал… Опыт нет. Молодой ещё…Это случайно…
- Не ври, ради, Бога, - вспылила Вера Николаевна на причитания червяка, - знаю я ваши случайно. У вас на всех товарах ценников нет. По какой хотите, по такой цене и продаёте товары. Прошлый раз ситец привозили по цене рубль пятьдесят за метр. А шуганули по два рубля.
- Стой, стой! – осадила Вера Николаевна, начавшего было возражать завмага, - Знаю я ваши накладные. Они все липовые. Вы заранее договариваетесь, выписываете липовые накладные по большей стоимости, а потом навар делите между собой. А такой же ситец по настоящей цене в соседнем районе лежит свободно.
- Совсем совесть потеряли, - встряла в разговор мать, - даже с пенсионеров три шкуры дерёте.
Последние слова, видимо, совсем сломили завмага, он как-то сник и по-детски и по-женски запричитал, обращаясь попеременно то к Вере Николаевне, то к матери:
- Измините мине… Больше такой не будет… Я скажу девчатам, чтоб каждый товар цена висел… Не будет висеть – увольнять буду…Только никуда не пишите… - с дрожью в голосе заключил он, - Только никуда не пишите…Я наведу порядок в магазину…Только не пишите…
- Иди, иди! – раздражённо замахала руками Вера Николаевна, - никогда у вас порядка не будет. Вы уже проворовались насквозь, и друг без друга жить не можете. Иди, иди! – взмахом руки Вера Николаевна показала на дверь, - Вас уже ничем не исправишь. Нас, стариков, хотя бы не обманывайте.
Червяк патетически ударил себя рукой в грудь, чем хотел, наверное, клятвенно заверить своё доброе отношение к старикам, но Вера Николаевна, знавшая уловки таких людей, неприязненно сморщилась и снова замахала руками в сторону двери.
Голос Веры Николаевны смягчился, видимо она уже высказала всю порцию негодования, и завмаг это уловил. Он склонился вопросительным знаком перед ней, и пятясь назад стал медленно отходить к двери.
- Вера Николавна, Вера Николавна, - бормотал он, прижимая к груди дорогую меховую шапку, - только никуда не пишите. Я наведу порядку…
-Ладно, ладно… Иди ...иди… - чтобы отвязаться от назойливой угодливости завмага, прогоняла его Вера Николаевна, - вас только могила исправит.
-Спасибо, спасибо… - по- собачьи преданно залепетал завмаг, и пятясь, и кланяясь, упёрся задом в дверь. На прощание он хотел, сказать что-то угодливое, но, увидев, что Вера Николаевна уже смотрит не на него, а на мать, неуклюже повернулся и вышел.
- Уф –ф! – вздохнула Вера Николаевна, - после таких негодяев дышать невозможно, - замахав руками стала вентилировать застоявшийся вокруг неё воздух.
- Ы –ы – ы – помогла своей матери Лидочка. И мать мгновенным озарением увидела, как густой застоявшийся воздух сразу рассеялся невидимыми искорками света. В комнате стало просторней, задышалось легче и глубже, сознание просветлилось, а тело обрело большую подвижность.
- Видишь, что делают, - уже спокойным голосом произнесла Вера Николаевна, и встав, прошла к шифоньеру, откуда взяла стопку махровых полотенцев, - Ценники пообрывали и стали продавать полотенца по пять рублей. А на одном то ли забыли оборвать, то ли пропустили. А цена на нём три пятьдесят. Я этих полотенцев взяла пять штук, вот и посчитай, обманули меня на семь пятьдесят. Я долго тянуть не стала, собрала все полотенца и в магазин. Отругала девчат, как следует, а они глазами хлопают, плечами пожимают, говорят, по какой цене завмаг сказал, по такой и продаём. Белуджей и туркмен они дурить могут, а с русскими такой номер не пройдёт. Я так и сказала девчатам, чтобы они передали привет от меня завмагу. Заодно отпустила пару ласковых слов в его адрес. Вот видишь, он сразу и примчался на своей новенькой машине, которую купил за девяносто рублей зарплаты.
- Измините мине, измините мине… - устало передразнила она завмага, а потом оживилась, - Я всё не могла взять в толк, в чём его надо изменить, потом поняла. Это он говорит, извините. Десять лет учила в школе дурака русскому языку, и никакого толку. Так и не доучила. О-о-о! Да и можно ли их чему-нибудь научить? Только никому не пишите, только никому не пишите… - снова она передразнила завмага, - А кому писать-то? Сколько мы с тобой этих писем написали и в район, и в область, и в республику, никакого толку. Осталось только в Москву писать. Только оттуда могут дать нагоняй. А здесь в Туркмении писать бесполезно. Всё равно, что ворам писать на вора. Ну вызовет вор большой к себе на ковёр вора маленького, и даст ему нагоняй только для того, чтобы он платил ему больше. И вор маленький будет вынужден воровать ещё больше, чтобы возместить расходы. Вот и получается порочный круг, чем больше пишем о ворах, тем больше они воруют. Э-э-х! – вздохнула Вера Николаевна, - вот она жизнь какая, чем больше бьёшься головой о стенку, тем крепче стенка становится.
-Ы-ы-ы! – подтвердила слова своей матери Лидочка. И в этом возгласе матери увиделся такой мрак и безысходность, из которого невозможно выбраться. И в тоже время из глубины беспросветности пробилась тонкая струйка света.
-Что поделаешь, Вера, такая жизнь, - сочувственно произнесла мать, - Уж коли послал нас Бог в такое болото, значит, зачем-то это надо.
Мать хотела было продолжить свою мысль, но вдруг из слова «надо» пробился глубинный смысл её жизни. В нём таилось понимание какой-то неосознанной миссии, какого-то нового смысла, который пока был недоступен для её понимания, но он, как росток под землёй, который ещё не появился на свет, уже жил подземной жизнью. И этому росточку было тяжело пробиваться сквозь толстую корку земли, и в то же время в нём таилась новая завораживающая жизнь.
Мать на вздохе поймала в себе эту новизну и затараторила то, что исходило от этого ростка:
- Это мы с тобой две русские пенсионерки-доходяги бегали на своих больных ногах по посёлку собирали подписи, чтобы провели водопровод. А здоровенные мужики боялись поставить подписи, кабы чего не вышло. Ты помнишь, как эти седобородые мудрецы качали головой и цокали: «Ёк, ёк . ничего не получится!» А как провели, так сразу все стали героями, начали ругаться и требовать, чтобы кран поставили поближе к дому. А потом, когда насос сгорел, снова все разом замолчали. И мы опять с тобой бегали, собирали подписи. А когда просили их присоединиться, что услышали – вай. вай, время нету, дел много. И так всегда. Любят жить на готовое.
- А дорогу сколько пробивали, чтобы заасфальтировали. Теперь, пожалуйста, хорошая дорога от областной магистрали. Осталось только поселковые дороги заасфальтировать. И опять мы с тобой бегали, никто из них даже не почесался. И что?.. Теперь они ездят на машинах по асфальту, а
мы с тобой пешком. К следующему году, заасфальтируют весь посёлок. Я им говорю, у вас есть машины, съездите в район, область потормошите кабинетных чиновников, чтобы ускорили дело. Нет, не хотят. Привыкли на готовое.
- Ы –ы-ы… - подтвердила правоту матери Лидочка. Мать в запале хотела было продолжить свой рассказ, поскольку на душе наболело и хотелось выплеснуть всю эту боль, но Лидочкин звук раскрыл в комнате новое пространство, которое притянуло её новым ощущением жизни, и она, повинуясь этому зову, вошла в Лидочкин мир.
Он был наполнен красновато-оранжевым светом, который имел другую структуру и другое восприятие реальности. Её физическое тело разом размягчилось и стало полупрозрачно рыхлым, из глубины которого исходило светлое сияние. А слова и проблемы, о которых она говорила, материализовались в живые образы, похожие на сгустки материи в виде паразитических тварей, присосавшихся к её телу. Все болезни, которыми она страдала сейчас, - одышка, болезни ног, скачущее давление – было результатом проникновения этих тварей в её светящуюся духовную сущность. Они высасывали из неё жизнь, оставляя взамен изношенное, дряхлое тело.
Сила этих тварей была настолько сильна, что создавалось ощущение, будто ценность жизни матери проявляется в необходимости кормить их собой. Мать почувствовала бессилие, нехватку сил на борьбу с ними, но тут от Лидочки пришло сияние, которое дало силы, и не только. Она увидела себя в другом ракурсе. Её внутренне сияние стало усиливаться и даже прорываться наружу, сквозь поры тела. И в этом сиянии она увидела внутри себя маленькую светящуюся девочку, в которой она узнала ангельскую суть своей души. Эта девочка была настоящим её естеством. В ней чувствовалась свобода, вдохновение, полет. Да и сила свечения девочки была настолько сильной, что все тёмные сгустки кровососущих тварей стали от её сияния съёживаться, а потом вообще превратились в тёмную пыль, которую девочка стряхнула со своего светового тела. И это обновление души было настолько ярким, сильным., а через свечение девочки проглядывалась такая красивая будущая жизнь, что матери сразу захотелось поделиться своим видением с Верой.
Она замотала головой, чтобы выйти из Лидочкиного мира, вернуться в привычную реальность.
- А потом они подрались… - услышала она голос Веры.
- Кто подрался? – не поняла мать.
- Так я тебе об этом и рассказываю, не слушаешь, что ли?
- Да я что-то забылась и, наверное, прослушала…
- Я-то смотрю на тебя, уставилась в точку, то ли слушаешь, то ли нет, то ли здесь, то ли где-то там.
- Забылась я, - смущённо проговорила мать, позабыв сразу и то, что видела, и то, о чём хотела рассказать, - ну ты продолжай говорить.
- Так я уже закончила. Но если прослушала, опять начну с начала. Я рассказывала про соседний район. Там первым секретарём назначили женщину из национальных кадров, а вторым секретарём, как обычно русского мужчину, как говорится, для усиления деятельности. Так вот, план по сбору хлопка район не выполняет. И надежд на выполнение практически нет. Тогда она говорит, давай припишем процент прироста сбора хлопка и отрапортуем о выполнении плана, а потом потихоньку доберём недостающие тонны. А мужчина не соглашается, говорит, сколько собрали, столько и отрапортуем. Она ему – нас же выгонят за невыполнение плана. А мужчина: пусть выгонят, но врать не буду. Тогда она ему заявляет, что уже послала в область рапорт о выполнении плана, поэтому спорить бесполезно. Мужчина берёт трубку телефона и хочет позвонить в область, чтобы сказать, что справка липовая, ей верить нельзя. Она тоже схватилась за трубку, пытаясь вырвать её из рук. И так они подрались. Потом он, то ли отпустил трубку, то ли сделал неловкое движение, но она себя ударила телефонной трубкой по лицу. И где-то под глазом появился синяк. Тогда она говорит, я на тебя подам в суд за то, что домогался до меня. Мне – женщине поверят, а тебя упекут за решётку. И вот теперь судятся…
- Да… - вздохнула мать после долгой паузы. История эта, может, в чём-то приукрашенная, но настолько привычная для туркменской жизни, где всё построено на лжи, воровстве, обмане, что маленькая искорка правды и честности, сразу тонет под мраком всех пороков. Это было так созвучно её душе, что она послала частицу тепла тому неведомому мужчине, который тоже, как и они, на своём месте, стремился утвердить икорку света в этом непроглядье.
В другое время она почувствовала бы состояние угнетения и беспросветности, но сейчас в ней пробилась надежда, что правда когда-то пробьется и здесь. Хотя и силы неравны, но прорастёт искорка правды сквозь мрак неправды. Будет это! И ей нестерпимо захотелось, чтобы такое невозможное произошло и все их усилия не оказались напрасными.
Она снова отрешённо ушла в тот мир, из которого шла невидимая поддержка, и оттуда, действительно, сгустком новой энергии вырвались слова:
- Время пришло! Время пришло!
Мать не знала, что они означают, в них слышалось и что-то тревожное, и в то же время, вдохновляющее и зовущее к немедленному действию. Мать вжилась в колокольное звучание этой фразы, пытаясь до конца понять её смысл и потому прослушала настойчивый стук в окно Веры.
Вера разом встала из-за стола и бросилась к окну. Мать тоже, выйдя из отрешения, и заинтересовавшись настойчивым стуком, пошла за Верой. Там в светлом проёме окна она увидела лицо соседки Веры – Артыкгюль – буфетчицы, открывшей недавно маленькую лавку, в которой она продавала различные сладости и другие яства, которые не всегда купишь в магазине.
- Наверное, принесла что-то продавать, - решила мать, но вместо этого опять услышала в себе всё ту же фразу: «Время пришло! Время пришло!»
- Депутат гельды! – крикнула Артыкгюль в окно.
- Нире? – спросила её по-туркменски Вера.
- Магазина дурды. – ответила Артыкгюль.
- Болья, Хош. Мен хязер баржек, - ответила ей Вера и, повернувшись к матери, перевела на русский - Депутат приехал, возле магазина остановился.
- Время пришло! Время пришло! – снова набатом прозвучало в голове матери. Она ещё не знала, что будет делать, знала только, что её не удержать.
- Ы –ы- ы!.. – вдруг надрывно закричала Лидочка и забилась в судорогах. В этом звуке мать услышала, что-то тревожное и зовущее.
- Она не любит, когда я ухожу, - пояснила реакцию Лидочки Вера, - Ты иди, а я её успокою и потом тоже приду. – и обратившись к Лидочке, ласково проговорила, - Не бойся, моя дурочка, никуда я не пойду. Я с тобой останусь. Только мне нужно выйти во двор и потом я опять вернусь.
3
Мать вышла из комнаты в сырую, промозглую погоду двора Веры и сразу направилась к выходу. Она не шла, её несло. Какая-то сила, не подчиняясь разуму направила её через двор Веры к выходу с той стороны, которая сразу выходила к дороге. Верхняя часть тела, наполненная энергией движения, словно летела над землёй, а ноги, её больные ноги, едва поспевали за телом. Она так и шла в раскорячку, далеко наклонившись вперёд и подбирая за собой отстающие и скользящие по грязи ноги. А чтобы удерживать равновесие, балансировала руками так, что со стороны походила на раненую птицу. Несколько раз она почти падала, но совершая руками немыслимые движения, восстанавливала равновесие и двигалась дальше. Но не столько руки помогали ей в движении, сколько неведомая сила выравнивала её грузное тело и опять приводила в устойчивое положение.
За двором Веры сразу начинался асфальт и здесь идти было легче и устойчивее, но, чтобы сократить время и дорогу, мать решила идти не по асфальту, а по боковой не заасфальтированной улочке, которая через зады вела к её дому. Но пройдя по ней поняла, что совершила ошибку. Улочка оказалась скользкой, и идти в обход по асфальту было бы быстрее, но мать не стала менять решения.
- Дойду до той лужи, а там земля повыше и посуше, идти будет легче, - решила она.
Тяжело и прерывисто дыша, она подошла к обозначенной луже, за которой находился засыпанный гравием участок дороги, по которому идти было безопасней. Мать уже начала огибать лужу и почти вышла к участку с твёрдой почвой, как вдруг почувствовала, что падает. И падает не на землю, а в какую-то бездонную тёмную пропасть. Она не поскользнулась, и не почувствовала скольжения ногами, её словно приподняли в воздухе и бросили вниз.
-Это тебя поскользнули, - откуда-то из пространства пришла мысль.
Мать какое-то время словно висела в воздухе, а потом увидела, что падает лицом вниз. Она не любила, чтобы кто-то принимал за неё решения, и потому сразу воспротивилась посторонней воле, сделав невероятное движение телом. И когда ей это удалось, увидела, что опускается на землю в более приличном положении – лицом вверх. Едва почувствовав твердь под телом, она успокоилась, и погрузившись в бесконечную темноту, умерла.
Не существование, в которое она провалилось, состояло из одного мрака. В этом мраке не было её самой, не было предметов, но был какой-то дух, который видел эту темноту и показывал её. И это разозлило мать. Ей захотелось выбраться из этой темницы или хотя бы понять, куда она попала. А для этого ей надо было видеть. И она напряглась, чтобы хоть что-то разглядеть в окружающем мраке. Ей сильно захотелось света. И свет стал появляться. Темнота стала таять, превращаться в клочья, а затем образовалось пространство. Но уже не тёмное, а серое, в котором проплывали клочья мрака. И в этом пространстве она вдруг увидела себя, лежащей на краю лужи и смотрящей в небо, по которому проплывали клочья грязных туч.
-Как жаль, что я не умерла, - пришла первая мысль, после короткого беспамятства. – Как было бы хорошо избавиться от всего и забыться долгим сном.
Но тут же наработанная трудной жизнью воля к преодолению, проснулась в ней, она попыталась повернуться на бок, чтобы потом встать и идти дальше, но разом почувствовала, что не может даже шевельнуть мышцей. Всё её тело казалось было вдавлено в землю.
- Зачем тебе это надо? – не голосом и не звуком, а давящей энергией пришла с неба мысль, которая окончательно подавила в ней все попытки к движению.
- Зачем тебе это надо? – отозвался в душе этот небесный голос, и сложился в картину, в которой она увидела себя, идущей по скользкой дороге. Но это была не просто дорога, а дорога её жизни, которая состояла из множества трудностей, невзгод, преодолений. Её жизненный путь не принёс ей благополучной и сытой жизни. Прошёл он в трудах, хлопотах, а теперь завершился падением возле грязной лужи. В то время как другие, кто не шёл путём трудностей, а умело приспосабливался, жили в уюте, при коврах и автомобилях. И этот контраст, болью прошёлся по её сердцу.
-Зачем тебе это надо? – снова отозвался в сердце грозный голос после увиденной картинки, которая была сущей правдой. Никакого благополучия она себе так и не нажила. Всё, что она делала в этой жизни оборачивалось благополучием для других, но не для неё. И потому прожитая жизнь показалась ей бессмысленной и ненужной. Это родило жалость к себе, и она заплакала.
- Моим детям это надо! – вдруг, не ожидая от себя такой прыти, выкрикнула она в небо тому голосу, который пытал её душу. – Детям моим это надо! – уже с яростным сопротивлением, сказала она.
-Дети твои в тебе не нуждаются, - незамедлительно пришёл с неба ответ, который также раскрылся перед ней картинкой. В ней она увидела своих детей, сидящих в уютных квартирах, смотрящих телевизор и занятых мыслями, в которых не было заботы о родителях. Более того, в их бездушных душах была своя корысть поживиться за счёт родителей, и им не было никакого дела до их проблем. В том числе и до проблем матери, которая сейчас лежала в холоде, возле грязной лужи, брошенная сытыми детьми и никому, кроме Бога, не нужная.
Картинка, показанная ей, начисто отравила в её сознании любовь к детям. Она уже уверовала, что и детям не нужна, и потому стала просить Бога, чтобы помог ей поскорее умереть. Но ей неожиданно захотелось вновь посмотреть на детей, чтобы убедиться, в том, что у них всё благополучно, а потом со спокойной совестью умереть. Но как только она обратилась к Богу с такой просьбой, как тут же поняла, что ей эти картинки показывает недобрая сила, которая хочет убить в ней самое главное чувство – любовь к детям.
- Ты кто? – задала она дерзкий вопрос небу.
- - Я тот, Кто искушал Иисуса! – пришёл горделивый ответ, в котором чувствовалась непреклонность и способность подчинить своей воле каждого, с кем он вступает в контакт.
- Отец Лжи!? – не взрослым разумом, а восклицанием проснувшейся в ней девочки, изумлённо проговорила мать. Она действительно увидела в себе светящуюся девочку, которая с любопытством смотрела вверх на разверзшееся мутное небо, из глубины которого раздавался голос.
- Моё настоящее имя - Князь Тьмы! – с достоинством поправил нетактичное определение девочки небесный голос, - то царство, в котором ты живёшь, Моё царство, и в нём будут проявляться Мои законы.
И опять показанной картинкой, мать увидела, что та жизнь, в которой она живёт, подчиняется законам Князя Тьмы, а все усилия, по изменению этих законов тщетны. Никогда маленькому земному человечку не преодолеть заведённые в этом царстве утверждённые свыше законы. И потому все её усилия бессмысленны. И мать действительно почувствовала бессилие перед этой всеобъемлющей небесной силой.
-Ы – ы – ы! – вдруг услышала она в себе голос Дурочки –Лидочки, который наполнил её телом энергией сопротивления. Она словно подключилась к какому-то другому небесному источнику, который был не только равен этому лживому голосу, но и многократно превосходил его. Набравшись огромной силы, мать осмелела, и как в бой, бросилась на лживый голос.
- Ы- ы- ы! – Лидочкиным голосом закричала она в небо, изгоняя тёмную силу из себя и окружающего пространства. И действительно, что-то изменилось в ней самой и в пространстве. Она почувствовала состояние той благодати, которой её одарила недавно гледичия, росшая во дворе. Чувство благости стало разрастаться и это вызвало осветление пространства, что даже тучи на небе стали быстро расходиться, светлеть, а в том месте, откуда раздавался мрачный голос, вдруг проявилась синь неба и брызнул золотистый луч света, в котором мать увидела лик Небесной Женщины.
- Мать Мария! Пресвятая Богородица! – ахнула от неожиданности мать, хотя никогда не видела Её облика, поскольку не ходила в храмы – в атеистическом обществе Бог был под запретом. Но она сразу узнала Её, глубинное чувство говорило о божественном родстве с ней. И вот время сиротства прошло. Восстановилась связь со своей божественной матерью. И эта связь начала менять пространство. Та благодать, которую получила мать, стала разливаться по всему серому миру, её начали получать люди, деревья и всё живое. Мать поняла, что вслед за миром Князя Тьмы, придёт мир Божественной благодати, Матери Марии. И она в этом мире будет не обездоленным существом, как сейчас, а творящим ангелом, несущим свет и любовь всему миру. И эта божественная возможность так вдохновила и окрылила её, что она почувствовала себя здоровой, отдохнувшей и резким движением подняла своё тело в сидячее положение, а потом также легко встала. Она тут же вспомнила, зачем идёт домой, и с новой удвоенной энергией продолжила свой путь, теперь уже обогащённая новым видением и новым знанием.
4
Подойдя к дому и войдя во двор, она тут же направилась в кладовую, служившую летней кухней. Там стоял холодильник, и мать, открыв его, сразу нашла искомое. Ею была полулитровая банка, закрытая пластмассовой крышкой. Она взяла её и хотела было двинуться в обратный путь, но тут увидела палку, стоящую возле холодильника, которой пользовался её муж Фёдор при ходьбе, когда у него прихватывало поясницу. Взяв её, она почувствовала себя уверенней.
Теперь её не несло словно ураганом, она успокоилась, и держа в одной руке банку, а другой опираясь на палку уверенно пошла в обратный путь. Несмотря на падение, она решила идти тем же путём. Теперь у неё была палка и она, математически рассчитывая каждый шаг, уверенно пошла по сколькой дороге. Вот так, словно играя в шахматы с осенней распутицей, она быстро выбралась из скользкого участка дороги и перешла на асфальт, по которому можно было идти легко и свободно.
Дорога уже не отвлекала внимание, это позволило ей расслабиться и по привычке отпустить свои мысли. Магазин находился в конце заасфальтированной улицы, идти до него было ещё далеко, но её сознание уже вжилось в то событие, которое происходило там. Не только мыслями, но и зрением, она начала видеть происходящее возле магазина. Ей высветилась картинка, в которой она увидела мутную лужу возле магазинной площади, в которой отражалось белое с облупленной штукатуркой здание магазина. Недалеко от лужи лежала недавно привезённая куча гравия, которую ещё не успели рассыпать. В целом картинка была тоскливой, её не украшали даже кусты оголённых роз, посаженных за штакетником под окнами магазина, и потому мать хотела отвернуться от этого видения и даже мотнула головой, как вдруг в этом непривлекательном видении проявились очертания чёрного тюльпана. Стебль и листья у тюльпана были чёрными, а головка ярко-желтая. У матери разом сжалось сердце, как при встрече с чем-то опасным.
- Не из наших! – выдало подсознание защитную информацию. Причём, выражение это понималось: как не из рода человеческого. Это заставило мобилизовать внимание и силы. Она глубже всмотрелась своими подслеповатыми глазами в возникшую картинку и в ней стали проявляться более ясные очертания.
Не столько зрением, сколько чувствами она определила в этом тюльпане чёрного посланца. Притягательное и завораживающее сияние его ярко-жёлтой головки было направлено на отвлечение внимания, и мать это поняла сразу. И потому не подалась на обманчивую красоту, которая и вправду украшала уныло серый пейзаж возле магазина, а сосредоточила внимание на постижении сути этого явления. И тут же, повинуясь её воле, чёрный тюльпан превратился в высокого человека в чёрном пальто, в чёрных брюках и черных туфлях и жёлтой ондатровой шапке на голове, в котором мать определила депутата.
Он стоял на невысокой куче гравия, ещё не рассыпанной строителями дороги, на некотором возвышении и своим великолепием действительно украшал окружающий унылый пейзаж осени. У обочины дороги стаял газик, но котором он приехал, а по другую сторону лужи стал собираться народ – в основном дети, девушки-подростки и женщины-туркменки. Одетые в свои национальные одежды, они походили на красную колышущуюся полянку маков.
Народ с изучающим любопытством разглядывал своего словно спустившегося с небес депутата. Кто-то из женщин даже смог назвать его фамилию, сказав, что её муж опускал в урну бюллетень с такой фамилией. Но ей с тихим шёпотом яростно возразили, сказав, что такую фамилию выбрали в другое место. Какое, она не знает. Но придёт домой и спросит у мужа. Он бросал эту фамилию в какой-то ящик. Но ей возразили другие, сказав, что все фамилии бросают в один ящик, а потом из них выбирают нужного депутата. Ситуация стала запутанной, но всё же женщины нашли из неё выход через мудрое решение: раз депутат приехал сюда, значит он наш.
А общение с народом, между тем, интенсивно продолжалось. Молодые девушки перешёптывались между собой, и потупив взор, исподлобья косили взглядами на депутата. Но поймав его встречный горделивый взгляд, испуганно отворачивались и с ещё большей страстью перешёптывались.
Они уже определили, что пальто на депутате импортное, самого модного покроя, однобортное, плечи по типу «реглан», что является верхом моды; брюки шерстяные, костюмные, вероятно китайского покроя, такие костюмы-тройки сейчас продают в универмаге, но очень дорогие; туфли лакированные, самые модные, правда немного запачканы грязью, но эта грязь прилипла к нему, когда шёл от машины до магазина, но в целом вида не портит. Шапка ондатровая, самая дорогая из тех, что сейчас продают. Кто-то, правда, заспорил, что мех может быть из нутрии. Но ей тут же возразили, что у нутрии нет такого яркого меха. Да и если человек будет ходить в шапке из нутрии, то его не изберут в депутаты. Сейчас назначают в депутаты только тех, кто ходит в ондатровых шапках. Между ними возник отчаянный спор шёпотом, который они разрешили мыслью, что наш депутат всё равно лучше, чем в соседнем районе. И хотя соседнего депутата никто не видел, все поняли, что лучше своего быть не может.
А депутат, видя бурное участие народа в обсуждении его кандидатуры, тоже время даром не терял. Он стал выдвигать свои сильные аргументы. Сначала он предстал перед народом в фас, а потом повернулся в профиль. И народ увидел, что в этом ракурсе он выглядит привлекательней, что вызвало уважительное и даже восторженное шептание. Но это было прелюдией. Депутат был искусным политиком и козырные карты пока не выкладывал. И только тогда, когда увидел, что народ пристально следит за каждым его движением, понял, что его час настал.
Он неторопливо засунул руку в карман пальто и небрежно вытащил оттуда нераскрытую пачку иностранных сигарет «Мальборо». Народ такого чуда ещё не видел. Обычно депутаты курили советские сигареты класса люкс типа «Наша марка» или болгарские «Ту 154», но до такого прогресса ещё никто не доходил. А депутат, видя, что народ, не мигая, следит за каждым его движением, небрежно потянул за красную опоясывающую полоску, и, разрезав целлулоидную упаковку сигарет, смял отделившуюся часть рукой и бросил на землю. А потом медленно открыл верхнюю часть коробки, за которой от золотистой фольги блеснул яркий луч света. Но и здесь, не дав народу долго любоваться маленькой искоркой света во всеобщем сером царстве окружающей жизни, он вытащил золочёный кусочек фольги, и смяв его, бросил на кучу гравия в самом видном месте, благоразумно рассудив, что этот крохотный уголёк фальшивого золота станет добычей пацанов, которые с раскрытыми ртами следили за каждым его движением, и готовы были ринуться в схватку за столь желанную добычу.
А когда депутат вытащил из пачки длинную сигарету с таким же золотистым мундштуком-фильтром, народ ещё мог сдерживать изумление и потрясение, продолжая с немигающими глазами и открытыми ртами смотреть за чудодействием депутата. Но когда он из другого кармана вытащил зажигалку, на которой самые глазастые увидели полуобнажённую девицу, возглас изумления непроизвольно вырвался из уст потрясённого народа.
Депутат, довольный единством народа и власти, продолжал ошеломлять. Щёлкнув зажигалкой, он с первого раза высек длинный язычок газового пламени, и дав на время полюбоваться народу этим живогорящим цветком, поднёс его к сигарете и, медленно раскурив, сделал глубокую и сильную затяжку. Лицо его при этом выражало умиротворение и усталость от плодотворного общения с народом и достигнутых положительных результатов. Но любовь к народу продолжала исходить из него помимо воли, и он после глубокой затяжки выпустил в серость дня длинную струю сигаретного дыма, настоенного на медовом аромате. Народ автоматически потянул носом, в надежде почувствовать запах иностранного благополучия, но, увы, дым верхов не дошёл до низов и растаял невидимым облачком в сером пространстве магазина. Но путь народу был указан, и это оставляло в душе вдохновляющий осадок.
Докурив длинную сигарету только до середины, депутат, движимый заботой о народе, чуть примял верхнюю часть и сбил щелчком горящий уголёк в лужу, а оставшийся окурок бросил на кучу гравия, там, где было посуше, что также было благовейно отмечено народом, и особенно мальчишками, которые не сводили глаз с окурка и даже встали в позу на старт, чтобы стать обладателем недокуренного прогресса.
Удовлетворённый народ хотел было начать разбегаться по своим домам, чтобы донести до своих домочадцев и соседей о необыкновенном зрелище, но депутат был неугомонен. У него, видимо была ещё одна домашняя заготовка. Видя, что депутат никуда не торопится, замер и народ, не веря до конца, что ему можно дать больше того, что уже дали.
А депутат тем времен высокоумно молчал, давая возможность народу приготовиться к новому чуду. И вот когда народ окончательно уверовал в то, что его ждёт что-то сверх того, что он получил, он замер. А депутат, поняв, что настало время для завершающего чуда, медленно расстегнул пальто, за которым народ увидел новенькую костюмную тройку, и вытащил из бокового кармана пиджака сложенный белоснежный платок. Взяв его аккуратно двумя пальцами за кончик, он словно маг, взмахнул им в пространстве белоснежной голубкой. И разом, вместе с этим взмахом в сознании людей родилось чувство окрылённости и полёта. Но это была только часть чуда. Не давая опомниться, депутат сложил белоснежный платочек вдвое и поднеся его к своему гордому носу, громко высморкался. И тогда народ прозрел – наступила новая эпоха. Эпоха Великого Сморкания. Депутат этим магическим действием высморкал всю прошлую неуютную жизнь народа и провозгласил новую эпоху – Эпоху Великого Сморкания. И этот торжествующий звук победным маршем пронёсся над воем ветра и шумом деревьев и народ окончательно уверовал – быть новой жизни, быть Прогрессу Великого Сморкания.
И только после этого завершающего аккорда депутат позволил себе сойти с гравийной кучи олимпа и неторопливым шагом направился к машине, благоразумно решив, что народу надо прийти в себя от тех благостных перспектив, которые его ожидают в новой эпохе жизни. И вот когда он проходил по насыпному мосту через арык к дороге, где стоял его газик, перед его носом, словно из-под земли, выросла старуха.
- Вот! – с каким-то остервенением воскликнула она и сунула под нос депутату, держащую в руках банку.
- Что это? – брезгливо отшатнулся депутат, подозрительно глядя то на банку, то на старуху, а потом и на взволнованный народ, не ожидавшего столь непредвиденного продолжения волшебного действия.
- Цо-цо-цо! – неодобрительно зацокали аксакалы и закачали головами. Старуха явно портила благочестивый облик сошедшего с небес депутата.
-Вот и я хочу узнать, что это? – со всей собравшейся решимостью произнесла мать и ещё ближе к носу придвинула стеклянную банку.
Депутат с опаской посмотрел на застывшее белое вещество в банке, потом на старуху, а от неё на своего шофёра, сидящего в машине, которого привлекал на помощь в экстренных ситуациях, но раздумал и решил выбираться из ситуации своими силами. Сначала осторожно, а потом увереннее он втянул воздух своим горделивым носом, но не учуяв неприятных запахов из банки, осмелел и даже зачерпнул кончиком пальца поверхность белой массы и поднёс её поближе к глазам, шумно при этом втягивая воздух.
- Жир? – неуверенно произнёс он, кося глазом на старуху.
- То-то! – удовлетворённая произведённым эффектом, воскликнула мать. – Жир, самый настоящий жир. Его смешивают с импортным маслом и продают по цене импортного масла. Я купила это масло, перетопила и в результате оказался чистый жир.
Депутат выпрямился, сделал горделивую и непроницаемую гримасу мыслителя, и повернулся лицом прямо к народу, что означало его прямую связь с ним.
- Цо-цо-цо! – снова зацокали аксакалы, изумлённые необыкновенным умом депутата, сумевшего угадать содержимое в банке.
- Бя-я!.. – в сердцах воскликнул один из них, что означало свершение чего-то невероятного.
Но депутат оказался выше восторгов народа. Сделав строгое и решительное лицо и показав его народу сначала в фас, а потом в профиль, произнёс в пространство:
- Мы разберёмся, бабуся! Мы разберёмся! – и показывая народу, что решимость его высока, он тут же направился к машине, давая понять, что едет разбираться с этой проблемой.
Подойдя к машине, он открыл дверцу, но не вошел в салон, а снова повернулся к народу и с твёрдой решимостью произнёс в серое пространство осени:
- Мы разберёмся, бабуся! Мы разберёмся! – и для подтверждения своей суровости, погрозил пальцем куда-то в арык, и добавил, - Мы это дело так не оставим!
- Бя-я-а! – потрясающим возгласом вырвалось теперь из уст нескольких аксакалов, что означало высочайшую степень одобрения.
Депутат сел в машину, и она, взревев мотором, обдала народ тёплым и вонючим дымом, вывернула с обочины на середину асфальта и помчалась по улице, набирая скорость...
5
Когда мать дошла до магазина, там уже никого, кроме Веры Николаевны, не было.
- Умотал! – выругалась Вера, - трёх минут даже не простоял. Я только подошла к магазину, а он уже отъезжал. Подняла руку, чтоб остановить машину, а он увидел меня и отвернулся. На праздник куда-то покатил… паразит!.. Прошёлся по магазину и хватит, пообщался с народом. А ты чего с банкой?
- Да, вот, хотела показать каким маслом торгуют. В нём, видишь, один жир, а продают как импортное масло, – осторожно проговорила мать, всё ещё находясь под впечатлением того видения, которое нарисовало ей воображение, когда шла к магазину. В этом видении было что-то нереальное и в тоже время сверх реальное. И хотя она так и не увидела депутата, но понимала, что встреча всё-таки произошла. Несмотря на то, что она была воображаемой, это воображение тоже было реальностью, причём более значимой, чем существующая. В нём она сделала то, чего хотела, и теперь чувствовала удовлетворение от достигнутого результата.
– Бог видит всё! – прошептала она про себя, - увидит и мои желания.
- А ты чего такая грязная! – вывела её из отрешения Вера Николаевна.
- Торопилась, хотела застать депутата, и вот поскользнулась и упала.
- С банкой, что ли?
- Нет, когда шла домой.
- Из-за этих паразитов и все ноги переломать можно. Им то что, они на машине разъезжают, а мы всю жизнь по грязи протопали… - тяжело вздохнула Вера Николаевна, - пошли домой, что ли?
Мать тоже солидарно вздохнула и побрела с Верой назад.
6
Проводя Веру до дома, мать пошла дальше к себе, но уже не напрямик, а по асфальту в обход. Начало смеркаться, серое пространство улицы потемнело, деревья потеряли резкие очертания.
На душе у матери было двояко. С одной стороны, она чувствовала удовлетворение от того, что в воображении смогла сунуть банку с фальшивым маслом под нос депутату, а с другой, сожалела, что в реальности этого не произошло. Какая из этих реальностей более правдива?
- Где правда, а где ложь? – вырвался из неё вопрос, который она обратила к темнеющему небу.
И небо ответило на её запрос, сначала потемнением, а потом раскрытием нового пространства. Она увидела в небе тёмную точку, которая превратилась в тоннель и её сознание вошло в этот тоннель, уходящий в бездонные космические глубины. И там она опять увидела Того, Кто искушал Иисуса и царство Князя Тьмы, в котором чувствовалось торжество каких-то гадких сущностей, которым мать давала определение – как не из рода человеческого. В торжестве этого сонма сущностей мать увидела завмага, депутата и многих других, которые славили приход на туркменскую землю Того, Кто искушал Иисуса. Им казалось, что приход Князя тьмы вечен и необратим, и в его царстве нет места таким, как мать и Вера Николаевна. Здесь торжествовали ложь, подобострастие, воровство, самодовольство и многое другое, против чего боролась мать.
И матери, при виде этой картины, опять захотелось умереть, ибо в вакханалии пороков ей не было отведено даже незначительного места.
Но вдруг в царство тьмы и мракобесия пробился луч света, как первый лучик восходящего солнца. Она не знала, откуда идёт этот луч. И когда проследила его исток, то увидела, как банка с жиром, которую она поднесла под нос депутату, превратилась в цветок. Свет исходил от аленького цветочка правды, который сиял своим неземным и в тоже время обыденным светом в клумбе из ядовитых и смердящих цветов Князя тьмы. Сорняки могли бы тут же забить цветочек правды, но мать увидела, что он оберегаем и храним Небесной Матерью, в которой она узнала Деву Марию.
И как только мать вспомнила о Деве Марии, мрак Князя Тьмы начал светлеть, растворяться, а все сущности, что были не от рода человеческого, либо исчезать, либо под воздействием света обретать человеческую суть.
- Царство Князя Тьмы будет не долгим, и скоро придёт свет Матери Марии, - радостно определила суть возникшего видения мать, поняв, что все её усилия не пропадают даром, а хранятся и оберегаются Небесным покровом Матери Марии. Мать неуклюже перекрестилась, восстанавливая забытую в эпоху атеизма связь с Богом.
Подойдя к дому, она открыла калитку и вошла во двор, где её встретила дворовая собака Найда. Приветственно проскулив и обнюхав со всех сторон, она затрусила рядом. Мать направилась было в кладовку, но тут услышала скрип гледичии. Это был не просто шум ветвей, а какое-то проникновенное послание, которое тут же отразилось в её душе похожим отзвуком. В её сердце словно открылся заржавевший ларец, в котором хранилась её сокровенная суть. Она взглянула вверх на гледичию, чтобы через неё узнать суть послания и неожиданной вспышкой света увидела перед собой весеннюю гледичию, покрытую молодыми зелёными листьями и источающую медовый запах. Это было так неожиданно, что мать вскрикнула от этого чуда, и вместе с криком увидела, как и из её души вырвался луч света и окрасил зелёную крону гледичии золотистым сиянием. И в этом сиянии мать опять увидела облик Небесной Матери – Девы Марии. Гледичия для Неё стала живой иконой, через которую она изливала благодать в человеческий мир.
Но не только облик Небесной женщины заворожил сознание матери, за ним она увидела золотистый тоннель, ведущий в безбрежные просторы космоса, который слился потом в единую точку, а точнее, к океану безбрежной любви Творца. Мать инстинктивно притянулась к неиссякаемому источнику любви и почувствовала, как её втягивает туда, показывая, что там, в океане Любви и есть её истинная обитель, её истинный Дом. И она бы ушла в эту даль совсем, но тут же вспомнила о детях, которым тоже надо показать этот путь, который выведет их из мрака Князя Тьмы.
Она встряхнулась, освободилась от видения и решительно зашагала по бетонной дорожке в сторону кладовки. Там она поставила банку в холодильник, и взяв кое-какие продукты, пошла в дом.
В комнате было протоплено, мать это определила сразу, зайдя из промозглости в теплоту, дрова и уголь в печке догорали, и мать, подойдя к ней, прикрыла заслонку, а потом выложила газеты на стол.
- Писем нет, - сказала она мужу Фёдору, который не отрываясь смотрел в телевизор. А сама отошла к печке, чтобы погреть озябшие руки.
Фёдор согласным кивком отреагировал на её слова, продолжая неотрывно смотреть в телевизор. Там на чёрно-белом экране бегала какая-то разряженная дамочка, всплескивала руками и истошно кричала визгливым опереточным голосом.
Мать, растирая негнущиеся пальцы над потоком печного тепла, попеременно смотрела то в телевизор, но на дряблую шею мужа, его несколько сгорбленную и наклонённую вперёд фигуру, и вдруг почувствовала неприязнь к телевизионной дамочке и особенно к её визгливому голосу, который, заполняя тишину комнаты, утверждал хозяйское положение в её пространстве.
- Писем нет, говорю, - с нажимом и даже со злостью проговорила она, чтобы заглушить голос дамочки и сдвинуть с места застывшую фигуру отца. Но нажим получился очень сильный, и она, чтобы смягчить его, более спокойным голосом добавила, - только газеты.
- Ага! – отреагировал отец только на вторую часть сказанного, и повернувшись, взял со стола газеты. Но подержав их в руке, даже не раскрыл их, а продолжая смотреть в телевизор, опять положил на стол.
- Может, случилось, что? - не столько проявляя беспокойство, сколько желая вывести мужа из апатичного состояния, и утвердить в комнате свою атмосферу, со страхом проговорила она.
- Что может случиться? – с такой же невозмутимостью произнёс Фёдор на давно знакомый вопрос.
- Что? Что? – также привычно передразнила мать, - откуда я знаю, что?
- Если бы что-то случилось, сообщили бы. А если не пишут, значит, всё в порядке, - закрыл отец эту постоянно возникающую тему разговора. Он уже знал по опыту, что оставь только щёлку для переживаний, как из матери польётся такой поток фантазий, что впору будет хватать вещи и ехать спасать несчастных детей. И хотя он закрыл эту тему достаточно решительно, но и его сердца коснулась боль переживаний за детей.
- Деревянные они, мужики, - удовлетворённо подумала мать, поняв, что всё-таки пробила отца и теперь в пространстве комнаты установилась привычная для неё атмосфера переживания за детей. Мужская воля была сломлена и теперь утвердилась только её материнское начало, в котором она была полной хозяйкой. Интуитивно она чувствовала, что всё в этом мире должно быть подчинено материнскому чувству, без которого человечеству не выжить. И в то же время, поняла, что, нарушив мужское равновесие, совершила ошибку, забрав у отца через сострадание к детям, всю мужскую силу.
Она и раньше поступала неаккуратно со своей женской силой, но потом заглаживала свои ошибки лаской, сейчас же это равновесие она устанавливала через молчание, насыщая пространство умиротворением и спокойствием.
- Надо ужин готовить! – сказала она, привычно увидев в муже своего четвёртого ребёнка, которого надо накормить.
Но, едва сделав движение к стенному шкафу, где хранилась посуда, она почувствовала головокружение. Подобное с ней происходило часто, когда делала резкие движения. Но сейчас к этому привычному состоянию добавилось пространственное и временное смещение. Она стала погружаться в другую реальность. Сначала комната наполнилась детскими голосами, пока неразборчивыми, но постепенно более ясными, в которых уже пробивались черты узнавания. А когда она начала отчётливо различать кому какой голос принадлежит, пространство в комнате изменилась и возникла другая реальность. Реальность тридцатилетней давности.
В те времена у них посреди комнаты стоял четырёхугольный стол, который сейчас они перенесли в кладовую. За столом сидел младшенький Серёжа и старательно выпиливал узорчатую шкатулку, которая сохранилась до сих пор. Борька, делая уроки за другим концом стола, подразнивал Серёжку за неумелые действия - тот только начал осваивать эту науку - и сыпал разные советы. Когда Серёжа, повинуясь этим советам сделал неумелое движение и сломал пилку, поднялся рёв, а затем взаимные упрёки и обвинения, готовые перерасти в драку.
Но эту начинающуюся ссору перебил вбежавший в комнату старший сын Виктор, который сообщил, что в магазин привезли хлеб. И мать молодая, ругая на ходу младших за ссору и старшего за то, что ввалился в комнату в грязных сапогах, заторопилась к шкафу и достала оттуда кошелёк с деньгами, и передала необходимую сумму старшему. Затем взяла веник и стала подметать опилки за младшим и грязь за старшим. Но пока это делала, младшие всё-таки сцепились, и она, отшлёпав их веником развела по разным углам.
Потом вспомнила, что надо кормить порося, кур, напоить корову и с этими мыслями вышла во двор. Управившись с живностью, она опять вошла в дом, привычно погрела озябшие руки над печкой и тут же вспомнила, что скоро придёт муж и у неё родилась та же самая, произнесённая старой матерью мысль: «Надо готовить ужин».
И вот обе матери – мать старая и мать молодая – привычными движениями стали выбирать из стенного шкафа посуду и переносить её на стол. Их маршруты иногда пересекались, но они не сталкивались, а проходили сквозь друг друга, живя в разных временных координатах. И хотя мать старая понимала, что реальна только она, и эту картину держит в сознании только для того, чтобы опять пожить в атмосфере детских голосов, но в тоже время видела, что и мать молодая с любопытством смотрит на мать старую, пытаясь понять себя в будущем. В молодой матери активно проявлялась энергия, резвость движения, сохранившийся задор. Всё это импонировало матери старой, но в матери молодой не было нажитой мудрости. Поэтому, глядя на события тридцатилетней давности, мать чувствовала, что в прошлой жизни есть какое-то недостающее звено, и его надо внести, чтобы оно изменило настоящее и будущее детей.
Она внутренне напряглась, чтобы понять это, но неожиданно услышала скрип гледичии, росшей во дворе, и вместе со крипом в комнату вошло сияние небес, которое она сегодня увидела. И это сияние по-новому окрасило все события, происходящие в комнате, и придало им другой смысл.
Действия совершались те же самые. Мать молодая послала Серёжку за солёной капустой, которая квасилась в бочке, стоящей в кладовке, среднего Бориску – за мёдом, которого у них также было в избытке – отец держал пасеку. А сама достала из холодильника молоко, сметану, творог – корова доилась исправно, да и дети активно помогали, заготавливая на зиму сено.
Тогда, в голодное послевоенное время, акцент делался на материальный достаток, и мать молодая, собирая обильный ужин для семьи, гордилась достатком, который они создали своим трудом. Но сейчас мать старая видела, что материального достатка мало, нужна ещё и глубокая сила жизни, которая бы могла пронести детей через все невзгоды. И только теперь она поняла, что переживания за детей обусловлены тем, что она не додала эту силу детям, чтобы быть спокойной за их судьбу.
Но что это была за сила, она не знала, но чувствовала её присутствие в себе. И вот, как только об этом подумала, сила проявилась в ней сегодняшней картинкой, когда она, поскользнувшись, лежала в грязи возле лужи. Она заново посмотрела на это событие и увидела, что смогла своей внутренней силой пройти сквозь период царствования Князя тьмы и дойти до Царствия Небесной Матери. Она смогла решить эту задачу, и теперь со спокойной совестью может уходить в миры иные, но детям ещё предстоит пожить во времена царствования Того, кто искушал Иисуса, и теперь её сила поможет преодолеть отрезок тёмных сил и выйти к свету.
В её сердце снова загорелось сияние Небесной Матери, и она этот луч передала детям и себе молодой. Свет будущего вошёл в реальность прошлого, а меняя прошлое, она меняла будущее. В серую картинку прошлого вошли золотые энергии Небесной Матери, и мать видела, как попеременно стали зажигаться сердца детей этой небесной благодатью. В их жизнь вошёл новый свет, который поможет преодолеть все препятствия. Теперь мать была спокойна за детей, она передала их под покров Небесной Матери и судьба их теперь в надёжных руках.
Собрав на старческий ужин традиционную еду – творог, остатки вчерашнего постного борща, вскипятив чай, мать пригласила к столу Фёдора, и тут же почувствовала усталость. Картинка прошлой жизни потускнела и исчезла, превратившись в старческое настоящее. Ей вспомнились события сегодняшнего насыщенного дня, которые она ещё не смогла осознать, но чувствовала, что входит в новое продолжение жизни. Она позволила своему телу размякнуть, пожить в новом состоянии, а когда усталость схлынула, без аппетита взяла кусочек хлеба, и надкусив его, стала медленно жевать, запивая чаем с молоком.
Фёдор традиционно ел на ужин постный борщ, потом творог с чаем. Аппетит у него был хороший, чем он и заражал мать.
- Сережка, наверное, голодный, - вслух сказала она, чтобы разрядить неловкую атмосферу, возникшую между ними, показывая на два надкушенных по рассеянности кусочка хлеба.
Ей хотелось продолжить нытьё на тему детей, но, почувствовав упругое сопротивление отца, замолкла. Поначалу она хотела списать такую реакцию на традиционную мужскую бесчувственность, но неожиданно поняла, что мужская уравновешенность и спокойствие за судьбу детей, которое исходило от отца, является своеобразным мужским оберегом для детей, что гораздо лучше её постоянного беспокойства.
Поняв это, она удовлетворённо притихла и ответно послала мужу то сияние Небесной Матери, которое она сегодня получила. Но теперь она увидела, что не только женский, но и мужской покров будет оберегать их детей. И это дало ей окончательное успокоение. Её жизненная миссия завершена.
Поужинав, она собрала и помыла посуду, потом без особого интереса посмотрев программу новостей, стала стелить постель.
- Пора на покой! – сказала она Фёдору. И сказала так, как будто наступила пора завершать не только прожитый день, но и прожитую жизнь. Она почувствовала удовлетворение не только от прожитого дня, но и от прожитой жизни. Беспокойство за будущее детей теперь сняты, они находятся под покровом Небесной Матери, а её жизненная миссия завершается.
Мать разделась, легла в тёплую постель. Перед её мысленным взором ещё мелькали картинки прожитого дня и воспоминания прожитой жизни. Но потом пелена успокоения накрыла их, и она погрузилась в долгое беспамятсво, из которого вышла сном новой жизни. В нём она увидела себя маленькой, недавно родившейся девочкой, которую качает в люльке под колыбельную песню Небесная Мать.
1995г.