В шесть утра Глеба растолкала Зинаида, невестка хозяйки.
– Спишь крепко. Что же не подстелил на полу, холодно. Вон овчина старая, мог бы на неё лечь и накрыться есть чем.
Он чертыхнулся в душе. Могла об этом и вчера сказать, с вечера шныряли мимо него словно мимо шкафа и дела никому до работника не было.
Но вслух буркнул.
– Доброе утро.
Женщина улыбнулась. Кивнула на маленький рабочий стол на кухне.
– Доброе. Чай на столе. Вода в рукомойнике в сенях.
Он прошёл в сени, сбрызнул лицо водой, вода была тёплой, видимо из чугунка, что стоял в горниле. Вытерся тряпкой, висевшей на гвозде у рукомойника и в дом. На столе стояли глубокая тарелка с дымящейся кашей, кружка чая, рядом большая краюха ржаного хлеба. Кашу съел быстро, краюху воровски сунул в карман, в несколько глотков выпил чай. Огляделся в поисках Зинаиды. Та ковырялась у плиты.
– Спасибо, хозяюшка. Я готов.
Зинаида накинула ватник на плечи.
– Пошли.
Вышли во двор. Свистел ветер, подмораживало, лужи затянулись ледком. На улице ещё темно. Прошли к невысокому строению, вход в которое врыт в землю. Зинаида спустилась по ступенькам, открыла дверь и зашла внутрь. Глеб топтался снаружи.
– Заходи Глеб, заходи.
Ну вот, его и по имени окликнули.
Спустился вниз. Чуть поодаль от входа на большом крючке висела зажжённая керосиновая лампа. Полумрак, но глаза начали привыкать к темени. Помещение было невысоким, но просторным, по бокам стояли в два яруса стеллажи.
– Здесь погреб. Надо перебрать овощи, этим и займись.
Рассказав, как трудиться, куда выносить гниль и прочее, Зинаида упорхнула.
Так начался тяжёлый рабский труд.
Дни шли незаметно, впору зарубки ставить – прошёл день, царапина, ещё день, ещё полоса. Впрочем, физически нагрузку он почти не чувствовал, дома приучен к труду и все эти погреба, хлева с их живностью, работа на земле и в лесу, были вполне под силу и не смущали.
Смущало лишь одиночество и безнадёга.
Труженика, в конце концов, в нём разглядели. Хозяйка вдруг обратила внимание – хлев чист, дорожки подметены, дрова аккуратно сложены под навес, журавель колодезного сруба наконец-то выровнен, у колодца появилась новая лавка. И всё сделано без надрыва, шума и гама, коим всегда сопровождал свою работу Константин.
Прошли октябрь, ноябрь, начался декабрь, дело к новому году.
Лопуховские хуторяне жили сытно и комфортно. Никто их не обирал, немцы в этих краях не появлялись, здешний староста, пан Бронислав, проще Бронька, не спешил выслуживаться. Ни хлеб, ни скот крестьяне не сдавали, многие о войне словно позабыли. Хлеба вполне достаточно, и, поскольку деньги обесценены, именно хлеб был разменной монетой. На базаре в обмен на хлеб можно было много чего взять. Можно, к примеру, дрожжи достать. А дрожжи и зерно это самогон. Константин мастерски гнал бимбер. Делал это в летней кухоньке. Делов-то всего ничего: прорастил ячмень, просушил, разбил жерновами. Готовь солод. Всё, сырьё есть. Аппарат свой. Развёл огонь, кипит брага, жди. И вот она, святая водица – запах, слюна во рту.
Пошёл первак…
Гнал спиртное сын хозяйки чуть ли не ежедневно. Дымок над кухонькой – как сигнал соседям, мол, есть самогон. Рядом с Лопуховкой располагалась деревушка – Скорыховка, здесь жило семейство Соболей, пятеро братьев. Двое, Егор и Матвей, большие любители выпить. А чуть дальше Скорыховки дом братьев Куриловичей и они на запах самогона реагировали как собака на мясо, и им дым виден.
Вот и пошла пьянка.
Глебу в такие дни доставалось. Нет, не самогонки, хотя пробовали парня споить – не шло, рвало, видимо сказалась пленная голодуха. А им всё весело. Жоров измывался с особым удовольствием.
– Что босяк, не лезет? Ха-ха… Панове, он пить не умеет. Иди, следи за аппаратом, да не пропусти… и не разбей чего, голову оторву.
Оторвать голову он, конечно, не оторвал бы, Глеб силёнок подкопил за осень, но озлобленность, с которой Жорин и собутыльники нападали на работника, мотала нервы: он на них горбатиться, за ними прибирает, а его поносят последними словами.
Но если бы только над ним издевались, так нет, и женщинам доставалось.
Напьётся Константин, зовет мать, да жену.
– А ну всем танцевать!
Те покрутят хвостами, вроде и возмущены, но по рюмке хватят, и в пляс – а куда денешься. Пьяным Жоров становился зверем, откажешь, изобьёт. Хорошо хоть в такие моменты сынулю не трогал, того тётка, приходящая смотреть за мальцом, в охапку и в коморку за занавеску.
Покуражится Костя несколько дней, да и притихнет. Тут мать за него берётся, дескать, как ты, да почему ты и прочее, прочее. Очень она любила свою детинушку великовозрастную, готова было всё простить, желала из парня хозяина сделать, хорошего хозяина, но пока сын был просто пьянчужкой. Послушает мамашины причитания, кивнёт, мол, исправлюсь и в кровать, отоспится несколько дней, по хозяйству что сделает, и опять за своё, пьянку организует теперь уже у Куриловичей или Соболей.
Смотрел на всё это Глеб и понимал, его безнадёга, одиночество, не так уж и страшны по сравнению с существованием этих людей. Он жил надеждой, и именно надежда придавала силы, а эти… они просто гробили и себя и свои семьи.
Смотрел, сжав зубы и молчал, молча делал свою работу. Труд спасал.
С началом зимы Глеб всё чаще и чаще выезжал за пределы хозяйства Жоровых, это были поездки за дровами в лес, к стожкам за сеном, ездил и по отдельным поручениям к соседям. Маршрут недалёк - в их же округе, но это было хоть какое-то развлечение. В этих поездках удалось познакомиться с такими же, как и он бедолагами, работающими на селян. В Лопуховке, в семье Хотилевичей проживал бывший солдат-окруженец Федоренко Петр Иванович из Краснодарского края. В Промышлядах украинец Иван Слабодчук и Пищулин Пётр из Благовещенска. Всем вместе им не удавалось встретиться, но поодиночке общались и эти общения были хорошей отдушиной, в разговорах можно было получить хоть какую-то информацию о положении дел на фронте, была ли она достоверной, вопрос, но это была информация от своих. Местным веры не было. Местные ориентировались только на то, что говорили немцы. А немцы вещали и что Сталинград пал, Москва разбита, войска Гитлера уже на Урале и прочее, прочее.
Но вот в январе Пётр Федоренко принёс весточку о декабрьском разгроме немцев под Москвой. Радости не было границ, по этому поводу Пётр пригласил Глеба на рюмку спиртного. Жил он у хозяев обособленно, в небольшой комнатёнке в хлеву, сам смастерил печурку и жил вполне неплохо. Запах скотины не смущал, люди ко всему привыкают, и он привык.
Повод, конечно, солидный, так что Глеб от посиделок с новым товарищем не отказался. Пани Александра отпустила Пущина погостевать. Думали часок посидеть, да куда там, до полуночи общались. Федоренко летом 1941, так же, как и Глеб попал в переделку на границе в Белоруссии. Часть, где он служил, была разбита, кто мог, укрылся в лесах, многие пленены. Федоренко скитался в одиночку, долго скитался, каким-то чудом вышел к лесам рядом с Лопуховкой. Здесь его и приютили. Сначала хозяева парня от соседей прятали, работал помощником, как и Пущин, но лишь внутри усадьбы, за забором. Но скоро староста вынюхал-таки бедолагу и за мзду пообещал хозяину закрыть глаза на беглеца. Так он в Лопуховке и прижился. Рассказал новому другу о своих скитаниях и Глеб. Конечно, не всё рассказал, опасался, как бы армейское прошлое не выплыло наружу, и это вполне объяснимо, вроде и свой человек Федоренко, но бережёного, бог бережёт.
Домой Глеб заявился поздно, в первом часу ночи. Хозяйка не спала. Впустила. Для порядка погрозила кулаком, закрыла за ним дверь на засов и ушла в свою комнату.
Глеб прилёг.
Разговор с Петром разбередил душу, воспоминания нахлынули. И как он не пытался спрятать их глубже, ничего не получалось. Не мог заснуть, перед глазами хаос первых дней войны, растерянность, непонимание того, что произошло…
«1940 год. Он призван в пограничные войска. Как человек со средним образованием, имеющий за плечами курсы учителей, педагогический стаж, направлен в школу младших командиров. Войну встретил в летних лагерях под Ленинградом. Здесь сразу после начала войны на базе батальона по борьбе с воздушным десантом противника, готовились подразделения для боевых действий на захваченной территории в тылу врага. Курсанты школы назначались в подразделения младшими командирами. Командиром отделения в одну из рот был назначен и он, красноармеец Пущин. Первые дни прошли в напряжённой боевой подготовке, всё ждали приказа о заброске в тыл. И вот приказ поступил. В конце июля батальон поднят по тревоге. Приказано готовиться к высадке в тыл врага. Сдали документы, сняли медальоны, так что в случае гибели, узнать сведения о погибших возможности не было бы. Всё это свидетельствовало о сложности и опасности задач, поставленных перед батальоном.
С вокзала под звуки марша эшелон тронулся.
Ехали в направлении станции Гдов. Обстановка непонятна, людей, командиры, в том числе и младшие не знали, знакомство с личным составом шло в пути, всё это было объяснимо – формирование осуществлено в течение суток. Напряжённость возрастала с каждым часом. Осложняли обстановку лишние разговоры, ложь, домыслы и элементы паники. Именно элементы, для паники повода пока не было.
Ранним солнечным утром эшелон прибыл в Гдов.
Выгрузились, построились. От бойца к бойцу поползли слухи о том, что Гдов отрезан немцами и они в кольце. Верить в такое невозможно, менее суток прошло, как выехали из Ленинграда. Но паническая сила слухов велика. Кто их пустил, с какой целью?
Факт оставался фактом – было весьма тревожно
Прозвучала команда на марш. Подразделения двинулись. Куда, с какой задачей, неизвестно. Отошли от станции километров на пять. Колонна сбилась в отдельные кучки, то ли по отделениям, то ли по принципу землячества. Впереди вдоль дороги справа и слева солдаты роют окопы, ячейки, идёт подготовка оборонительных сооружений. Местность равнинная, из растительности лишь кустарник. Так и брели от куста к кусту, медленно, но всё же брели вперёд, в неизвестность. Натолкнулись на несколько палаток, оказалось, разворачивается полевой госпиталь. Периодически останавливались, командиры шли в голову колонны и после небольших совещаний возвращались и растворялись в своих подразделениях.
Движение продолжалось ночью.
Где немцы никто не знал.
Команда «Стой!». «Проверить оружие!». Остановились, кто присел, а кто прилёг. Послышалось клацанье затворов. Вооружение было в основном стрелковое, у командира взвода автомат ППД , командиры отделений вооружены СВТ, у бойцов трёхлинейки, на взвод четыре пулемёта системы Дегтярёва. На каждого по нескольку бутылочного типа гранат, один - два комплекта патронов. Тяжёлого оружия не было.
Под утро вновь пошли. И вновь маршрут неизвестен. Проселочная дорога. В небе показались самолеты. Крик: «Наши!» Встали, задрав головы, и вдруг эти «наши» сбрасывают бомбы, разрывы слышны в стороне. Потерь нет. Строй смешался.
Растерянность. Вот тебе и «наши»!
Команда «Становись!» Перед строем майор. Что-то говорит, слышно плохо. Командиры зашумели, мол, тише, тише. Чуть позднее стало ясно, что это командир, которому они должны подчиняться и этот командир даёт команду выдвинуться в направлении находящегося впереди населённого пункта. В селении находятся немцы, оттуда их надо выбить.
Идёт подготовка к атаке.
Выстрелов не слышно, немцев не видно. До селения метров пятьсот. Выстроились в цепь. Быстрым шагом вперёд. С левого фланга поднимается стрельба, слышны крики «Ура!». Немцы молчат. До селения остаётся метров сто, немцы открывают пулеметный огонь. Заработали минометы, пушки. Вот и окраина села. Со стороны немцев шквал огня – работают пулемёты и автоматы. Подавить этот огонь нечем. Большие потери.
Появляются убитые, раненые.
Следует команда продолжать огонь и отходить.
Тупой удар в левое плечо и боль. Он ранен. Рядом падает сослуживец по школе, фамилия Трегуб. Корчится от боли, тоже ранен. От немцев удалось оторваться.
Впереди полуторка. Залезли в кузов и только в трясущейся по бездорожью машине он смог перевязать рану. Машина на станции Гдов. На путях под парами поезд. Говорят, для раненых в сторону Ленинграда. Бегом к поезду. Погрузились, оружие сдали. И вновь слухи, мол, немцы подошли к Гдову. Кто мог идти самостоятельно, пошёл вдоль железной дороги в сторону Ленинграда, пошёл и он с Трегубом.
Ночь. Отчётливо слышен гул канонады, скрежет металла, работа моторов, стук колес. И вновь слухи, слухи об отступлении 118 дивизии.
Что за дивизия, где она…
Их подбирает санитарная повозка, движемся, но уже в обратную сторону к Гдову. Рано утром завязался бой. А они без оружия. Слышна работа пушек, минометов, пулеметов.
Вдруг резкий крик «Танки!». Они вновь у вокзала. Бой идет рядом.
Гдов горит…»
Наваждение, наваждение.
Что же произошло, как получилось, что Красная армия в первые дни войны не выдержала мощный удар и отступила. Отступила, теряя людей, вооружение, оставляя город за городом, посёлок за посёлком. В предвоенные годы советским людям рассказывали о непобедимости нашего оружия, о мощи стратегических запасов, о силе духа советских людей. И где эта сила, где мощь?
Глеб ворочался, скрипел зубами.
Что же произошло? Почему полгода потребовалось для того, чтобы остановить эту нечисть.
Перед его глазами вновь, уже который раз замаячил лагерь.
«Русише швайн!», «Сталин капут!», «Москау капут!» - окурок в лицо, огрызок яблока в голову и хохот, дикий хохот. Молодые, здоровые, крепкие. И ведь этих… женщина родила. Родила, выпестовала, выкормила.
Нелюди! Убийцы!
И подпевалы рядом. По-русски говорят, и их мать родила, русская мать. Или может белоруска, литовка, да какая разница – мать. Это звери пуще немцев.
Садисты.
Никогда не забыть мерзкой физиономии коменданта лагеря. Маячит вечной тенью.
Вот он с секундомером. Человек в петле, глаза полны ужаса, а он палец на кнопочку и даёт отсчёт: десять, двадцать, тридцать секунд… Ноги не дёргаются, тот, кто эти секунды назад был человеком, уже труп… и слова улыбающейся твари: «Gut, sehr gut».
Садисты, нелюди!
Продолжение следует
http://proza.ru/2021/05/01/408