«На чужой сторонушке рад своей воронушке» -
русская поговорка
«Она держит себя с кротостью ягненка»
Весть, вернее «уведомление» от «благоразумного» фон Польмана, о смерти Зельмиры, казалось бы, должна была повергнуть причастных к её судьбе лиц в ступор. Однако этого не произошло. Секретарь Храповицкий в своей дневниковой записи от 21 сентября 1788 г. передает слова Императрицы: «… она умерла от остановившихся кровей; с ней и прежде то случалось. Жаль её». Как благоразумный и опытный придворный Храповицкий тут же вставил свою реплику на это известие: «Осмелился сказать (это секретарь осмелился сказать Екатерине), что она в несчастие своем, кроме вашего величества, иной защиты не имела».
Вот, собственно, и вся эмоциональная реакция находящихся «в теме» лиц на внезапную смерть женщины 23-х лет, укрывшейся под защитой Императрицы в замке Лоде после известного скандала. Далее по дневниковым записям Храповицкого историки (в том числе, цитируемый нами А.Г. Брикнер) восстанавливают хронологию событий.
22 сентября, т.е. на следующий день поле «уведомления» о смерти принцессы, принимаются сугубо деловые шаги: «Приказано Рылееву (полицмейстер С.-Петербурга) запечатать у купца Ариста принцессены бриллианты, на продажу высланные, их по оценке от 15 до 20,000. Когда донес об исполнении, то велено принести бриллианты во дворец»- записал секретарь. После того как бриллианты, принадлежащие Зельмире и по-видимому ранее выставленные на продажу с её согласия, поступили в кабинетную кладовую – т.е. личное хранилище Императрицы, - последовала реакция Екатерины: «… их надо бы отдать, но до времени пусть не знают, что такое». Из этой записи следует, что «бедность» Зельмиры была весьма относительной …
Однако же следует известить родных! Храповицкий фиксирует и этот момент: «Разговор о смерти принцессы виртембергской, 16-го сентября приключившейся, и что нет ответа от Польмана на письмо ея величества от 21-го сентября. Я сказал (это Храповицкий о своем докладе Императрице), что начинают говорить о том в городе, чаятельно, по слухам из Ревеля. Написали письмо к отцу ея и к матери, поставя 23-го сентября». Однако эта запись появилась в дневнике Храповицкого только 10-го октября. Т.е. после смерти Земфиры 16-го сентября прошел почти месяц, а внятного ответа от фон Польмана до сих пор Императрица не получила. Именно эта волокита с обменом письмами между Ревелем и С.-Петербургом, извещением родителей о смерти их дочери с просроченной датой, с их запоздалой реакцией, - породили у исследователей массу вопросов.
Ответ от родителей был получен только в ноябре. Об этом в дневнике секретаря Императрицы находим следующую запись: «Спрошен после обеда для отправления курьера к Польману с тем, дабы он, по желанию родителей покойной принцессы, прислал обстоятельное описание о всем, относящемся к болезни ея и рановременной смерти». Таким образом, до этого времени сама Императрица не имела (или не интересовалась?) подробных сведений о последних днях своей «гостьи».
Между тем, тема Зельмиры еще не раз возникала в переписке Императрицы с её поверенным бароном Гриммом. Через несколько месяцев после трагедии Екатерина так трактует отношение принцессы с её родителями: «Образ действий родителей Зельмиры в отношении к ней и ко мне был неблагоразумным и не откровенным. … Зельмира боялась вернуться к родителям и не хотела променять верное на сомнительное. … Она предполагала жить совершенно самостоятельно».
Однако такая неожиданная смерть и некоторое замешательство посвященных в события вокруг вюртембергского семейства лиц породили множество слухов. В том числе и появление вокруг этой, не побоимся этого слова, трагедии различных пасквилей «западных» авторов, о которых мы упоминали в начале повествования. Не утруждая себя разбором версий смерти Земфиры, представленных в различных публикациях, обратим внимание на два эпизода, случившихся во время её пребывания в замке Лоде и также добавивших вопросов о том, как прошли последние месяцы её жизни.
Об одном из них сама Екатерина достаточно подробно рассказала в письме все к тому же барону Гримму. В сентябре 1787 года – т.е. принцесса-беглянка уже значительное время проживала в Лоде, - императрица сообщала следующее: «Поговоримте о делах Зельмиры. Как я не старалась до сих пор, она не выказывает ни малейшего желания возвратиться на родину. … Довольно странно, конечно, что отец несчастной и оскорбленной дочери видится с бешеным человеком (это о муже принцессы, Фридрихе Вюртембергском) и допускает отводить себе глаза. Зельмира думает и убеждена, что родитель дает полную веру всему, что любезному супругу угодно было на неё взвести. Верно, что письмо ея родителя и особенно присылка некоего Шрёдера, который в настоящее время состоит на службе у супруга (Фридриха Вюртембергского) и которого отец даже сам с письмом прислал к ней в Лоде в мое отсутствие, достаточно доказывают, что папаша и супруг за одно, что папаша в этом случае действует не с тем благородством и прямотою, которыя свойственны человеку возвышенного характера, какой я за ним всегда предполагала.… Представьте себе, что в то самое время, как батюшка отправляет этого самого Шрёдера в Лоде с грозным письмом к дочери, в котором приказывает ей подписать в присутствии Шрёдера разные пункты соглашения, для дочери весьма невыгодные, в то же самое время он пишет мне в Киев письмо (видимо, письмо от отца Зельмиры - герцога Брауншвейгского - было получено Екатериной во время возвращения из Крыма), которым просит меня подать ей совет. … Но коса нашла на камень. Шрёдера к Зельмире не допустили. Мой приятель, г-н Польман, заведующий маленьким хозяйством Зельмиры, человек осторожный и предусмотрительный, озабоченный единственно интересами Зельмиры, очень учтиво спровадил посланца, объявив, что без моего особого приказания никого не может допустить видеться с Зельмирой. Тогда Шрёдер показал письмо отца, и оно было передано Зельмире. Это громоносное писание повергло Зельмиру в отчаяние; она заболела и слегла в постель. … Так как Зельмире не к кому прибегнуть на свете, кроме меня одной, то я клянусь и беру вас в свидетели, что я её не покину. В Лоде она держит себя с кротостью ягненка и заставила обожать себя тех немногих людей, которые её окружают. Польман сделался ея преданным другом; мадам Вильде тоже. Они в ней души не чают».
Из этого письма достаточно ясно, что переговоры о дальнейшей судьбе Зельмиры зашли в тупик. Несмотря на строгие требования отца образумиться и вернуться к мужу, принцесса не намеревалась покидать гостеприимную Россию и замок Лоде, в частности. Да и такие симпатичные люди, как фон Польман и мадам Вильде, видимо, настолько прикипели к Зельмире, что вырваться из их душевных объятий было затруднительно.
Второй эпизод был связан с визитом в Брауншвейг российского дипломатического агента князя Путятина, состоявшимся уже после смерти принцессы. Среди разных поручений, данных Путятину по дипломатической части, было: нанести визит брауншвейгской герцогской чете – родителям Зельмиры - и передать им некие пакеты. В мае 1789 года дипломат в своем отчете Императрице всепокорнейше доложил: «Вашим императорским величеством всевысочайше вверенное мне поручение имел я счастье исполнить по высокомонаршей вашей воле».
Был ли Путятин специальным образом проинструктирован, или же действовал по наитию, как опытный дипломат, но он благоразумно уклонился от встречи с самим герцогом Карлом Брауншвейгским, о чем также упомянул в отчете: «… расчислил я представиться ко двору сему, когда владеющий герцог был отсутственен, занимаясь в Магдебурге смотром войск прусских». Здесь следует заметить, что герцоги Брауншвейга в нескольких поколениях были известными европейскими полководцами, причем своими маршальскими жезлами направляли действия, как правило, прусского воинства. Русскому дипломату удалось избежать аудиенции у грозного прусского фельдмаршала, который в это время как раз готовил пруссаков к очередной войне. «А потому и имел я удобнейший случай вручить владеющие герцогине оба пакета с надлежащею осторожностью», - сообщал далее Путятин Императрице. Оба пакета содержали бумаги, составлявшие переписку Зельмиры с родными.
Из изложения Путятиным содержания его беседы с герцогиней следует, что в пакетах, в частности, были письма Фридриха Вюртембергского к жене-беглянке, а также письма самой матери-герцогини к её дочери. Путятин докладывает Императрице, что герцогиня Брауншвейгская пыталась склонить его к обстоятельному разговору о трагедии, случившейся с Зельмирой, от которого он дипломатично уклонился: «… принужден был вымыслить и сказать, что с нескольких лет, будучи весьма малое время в Петербурге, едва имел я честь видеть покойную герцогинину дочь и его светлость бывшего ея зятя».
Путятин особо отмечает, что мать-герцогиня была весьма благодарна Императрице за то, что та сделала для её дочери, причем, по словам дипломата, в таких выражениях «… кои казались быть совершенны, и тем несомнительнее справедливы, что, проистекая от истинного чувства, изъявляемы были просто и в речах, многократно повторяемых».
Среди некоторых обстоятельств жизни Зельмиры после расставания с мужем, которые герцогиня Брауншвейгская затронула в беседе с русским дипломатом, был один, казалось бы, незначительный эпизод. Однако он бросает некоторую тень на то безмятежное времяпрепровождение в замке Лоде, которое было обеспечено Зельмире усилиями кастеляна Польмана. Вот как излогал эту часть беседы с герцогиней Путятин: « … из всех известных герцогине обстоятельств страннее и непонятнее кажется ей то, что покойная дочь возненавидела приближенную и приехавшую с ней в Россию женщину, и что, наконец, с помощью господина Польмана, отвращением и холодностью принудила она женщину сию возвратиться в Брауншвейг».
На недоумение, высказанное герцогиней, по поводу этого случая Путятину пришлось ответить нейтральной сентенцией, что, мол: « … по мнению моему в обстоятельстве сем нет ничего удивительного, ибо множество может случиться причин и маловажных, кои услугу приближенной женщины могут сделать не только неугодною, но и тягостною».
Действительно, при Зельмире находилась некая мадам Зандер, которая, видимо, сопровождала принцессу с самого её приезда в Россию. Чем так не угодила единственная входившая в её окружение соотечественница Зельмире, находясь в Лоде, совсем не понятно. Из этого эпизода становится, по крайней мере, ясно, что имя кастеляна Польмана было известно матери Зельмиры – герцогине Брауншвейгской. Однако же эпизод с недоумением, высказанным герцогиней, обнаруживает тот факт, что в сентябре 1788 года при Зельмире не было человека, который мог бы беспристрастно зафиксировать обстоятельства её смерти.
Между тем, безвременно почившую в Бозе принцессу похоронили. Причем и с захоронением Зельмиры вышло как-то таинственно, поскольку один из свидетелей, присутствующий при вскрытии могилы, производившемся уже в XIX веке, сообщал следующее: « … кости лежат правильно, а не навзничь, но там, где был живот, находятся маленький череп и младенческие косточки».