Исповедь узника времён перестройки

В.П.ЕСИН

                И С П О В Е Д Ь

                УЗНИКА  ВРЕМЕН  ПЕРЕСТРОЙКИ


Фергана
1994 год
;
Автор публикуемых ниже заметок - Василий Павлович ЕСИН. В 70-х - начале 80-х годов это была  довольно заметная фигура в республике: второй секретарь ферган­ского обкома партии, затем заместитель председателя Совета Министров Узбекской ССР. В 1982 году он возгла­вил обком в только что созданной Навоийской области, где проработал около четырех лет. Член ЦК,  депутат...
Человек, не хватавший звезд с неба, построивший свою карьеру без чьей бы то ни было протекции, он всю жизнь упорно тянул лямку и искренне, глубоко верил, что партия в лице Политбюро ни на каком крутом поворо­те не оставит своего верного "солдата". На склоне лет он остался с переломанной, искалеченной судьбой, с по­дорванным здоровьем и с душой, опустошенной от  веры, за которую когда-то боролся и безжалостно сжигал себя па работе. Драматизм этой человеческой судьбы в извест­ной степени типичен для людей его поколения, поколения идеалистов, прошедшего непростой путь от романтической увлеченности до горького разочарования.
Преданный своими соратниками, В.П.Есин сполна поз­нал тяжкую участь уголовного заключенного, все гнуснос­ти палаческих методов выбивания "чистосердечных приз­наний" и тюремного быта. Как все это было - не в дале­ких годах "культа личности" или совсем близких "застоя", а буквально вчера, - повествуется им бесхитростно  и безыскусно. Но в том и уникальная ценность исповеди человека, вознесенного сначала на казалось бы большую высоту, а потом в одночасье оплеванного и униженного. В этой исповеди - и простое человеческое недоумение совершившимся и ужас беззащитного существа перед чудовищной репрессивной машиной, которую, как показывают события последних месяцев, и сегодня кое-кто не прочь бы вновь прокатить по живым людским душам и телам. В этой исповеди и предостережение, и призыв к бдительнос­ти.
Несомненно, не все написанное автором может воспри­ниматься однозначно. Исповедь - всего лишь взгляд  на нашу репрессивную машину одной из её жертв. Но читатель знает, что такая, а нередко и более тяжкая участь пос­тигла сотни и тысячи граждан нашей республики, втянутых следствием в так называемые "узбекские хлопковые дела". И самое горестное, что все это происходило и происходит в наше драматическое время, названное "перестройкой". Время, которое несет людям все новые и новые испытания. Будем надеяться, что самые страшные из них уже позади и никогда не повторятся.


С ТОГО И МУЧАЮСЬ, ЧТО НЕ ПОЙМУ, КУДА НЕСЕТ НАС РОК СОБЫТИЙ

Я никогда раньше не вел дневников, не делал записей на память, да и письма писал довольно редко. Теперь же решил рассказать  о некоторых эпизодах своей жизни в так называемый перестроечный пе­риод нашего общества. Это нужно не для меня. Пусть прочтут  эти заметки дети и внуки, и пусть лучше они поймут наше время и нас самих.
Помню, еще до войны, отец настругал из старой кадушки  дере­вянные ружья, и мы, пятилетние ребятишки, маршировали с ними на­перевес и пели "возьмем винтовки новые, на штык флажки, и с пес­нею в стрелковые пойдем кружки...". Я, как и миллионы моих свер­стников вдохновенно читал стихи о Сталине и счастливом нашем дет­стве. Я хорошо помню, как в снежную пургу декабря 1944 года, го­лодный и разутый, зато безмерно гордый и счастливый, возвращался домой, только что, получив комсомольский билет. Помню, как после окончания института по распределению мы с женой, полные надежды и веры в светлое будущее, приехали в Фергану работать. Вещей  с собой было всего: у жены приданое - перина и примус, у меня -лишь новенький диплом инженера.
Мы были романтиками и мало думали о собственных удобствах, тем более о роскошных квартирах или машинах. И работали не за страх или благо, а во имя идеи, в которую верили. Теперь над этим многие смеются, да и меня жизнь заставила пересмотреть свои взгляды. Но должен сказать, что такая работа поднимала людей. Мо­жет, именно потому меня заметили, и я постепенно, продвигаясь от прораба и мастера, стал управляющим крупным строительным трестом. Мне едва наполнилось 35 лет, когда последовало новое большое наз­начение - первым заместителем председателя Ферганского облиспол­кома. Так я оказался в номенклатуре довольно высокого ранга, о  которой столько негативного говорится и пишется сегодня.
Больше двадцати лет я проработал на довольно крупных советс­ких и партийных постах, не раз избирался членом ЦК Компартии, де­путатом Верховного Совета республики и страны. Мне нравилась моя работа, часто нервная, неблагодарная, сотканная из постоянных встреч с людьми, из срочных заданий, которые нужно было выполнить еще вчера, из проблем, которые нужно незамедлительно решать, и я отдавался ей самозабвенно и без всякого остатка. Мы были детьми своего времени, нам и работать приходилось в той обстановке, ко­торая окружала каждого партийного или советского работника: вы­сокая требовательность, жесткая дисциплина, беспрекословное под­чинение вышестоящим органам. И потому, когда в 1982 году меня, в общем-то с немалой должности в Ташкенте (я работал заместителем председателя Совмина) направили в Навоийскую область, то воспри­нял я это как должное, хотя и не без некоторой доли сожаления. Не буду лукавить, не хотелось уезжать из столицы, да и исполни­лось мне в ту пору 52 года и надо было, по-человечески уже думать о старости, об устройстве своей семейной жизни. Руководство рес­публики предложило закрепить за мной квартиру в Ташкенте, но в силу своего характера я отказался, не сомневаясь, что ближе  к пенсии мне дадут хорошее жилье. Сегодня я считаю глубоко трагич­ной приметой нашей действительности то, что элементарная  поря­дочность кому-то ныне кажется геройством.
Работа в Навои была нелегкой. Жаркое дыхание Кызылкумов, ог­ромные пространства, трудности организационного периода, отсут­ствие налаженного быта. Но все это вполне компенсировалось стрем­лением наладить дело, заставляло трудиться по 18-20 часов в сут­ки. Практически дома я не бывал, и те редкие минуты, когда уда­валось поиграть с внучкой, доставляли большую радость. Шли мы скромно, горничной не держали, хотя она и полагалась по должности. Дом и семья держались на жене. Часто приходилось выезжать то в хлопководческие хозяйства, то на животноводческие пастбища, то на предприятия горнодобывающей промышленности. Расстояния боль­шие, по 300-400 километров, и немало времени уходило на дорогу, будь то на машине или самолете.
Главной заботой было обеспечить население городов и кишлаков всем необходимым - жильем и в особенности питьевой водой. Ведь вода подавалась из реки Зеравшан, в которую сбрасывались все стоки, и очистные сооружения едва справлялись с колоссальной на­грузкой. В последствии я добился в Совете Министров СССР специ­ального разрешения о строительстве водовода и домостроительного комбината на 120 тысяч квадратных метров жилья в год. Теперь эти объекты уже достраиваются, и я считаю это и своей скромной зас­лугой.
Много времени занимало овцеводство. На пастбищах области вы­пасалось около двух миллионов каракулевых овец. Не допустить их падежа в суровые зимы, обеспечить их кормами - и об этом  тоже болела голова первого секретаря обкома.
Но все-таки больше всего заботил хлопок. Сколько мучений бы­ло из-за недостатка воды, ведь мы находились в конце течения ре­ки, воду которой разбирали две соседние области. Особенно нелег­ко приходилось в начале августа, когда шло накопление урожая. Жаркий ветер, называемый гармсель, температура плюс 50 градусов по существу ополовинивали наш урожай, и потому приходилось бо­роться за каждую коробочку хлопка.
Чрезвычайно тяжелым оказался 1983 год. Суровые морозы зимой, катастрофическое маловодье летом нанесли небывалый ущерб хлопко­водству республики.
Рашидов во время хлопкоуборочной ездил из области в область, поднимал настроение людей. Он, видимо, острее всех воспринимал ту беду, которая надвигалась на республику. В середине октября он прилетел к нам. В аэропорту его помощник и сопровождающий врач предупредили, чтобы мы по возможности долго не задерживали Рашидова, так как он серьезно болен.
Но куда там! Он сам планировал время в командировках, и, воп­реки его желанию, увести его со стройки или с поля было невозмож­но. По дороге врач делал укол, и мы продолжали путь дальше. Возв­ращались поздно, часов в 9-10 вечера. Он отпускал нас, а сам про­должал работать, просматривал привезенную почту, разговаривал по телефону с руководителями областей, и так до глубокой ночи.
Тогда Рашидов пробыл у нас четыре дня, и я, конечно, не знал, провожая, что вижу его в последний раз. 31 октября 1983 года в шесть часов утра мне позвонил домой секретарь ЦК Кадыров и со слезами в голосе -сообщил о смерти Шарафа Рашидовича. Я искренне и глубоко переживал кончину нашего первого секретаря. Сегодня многие говорят о нем разное, но и тогда, и теперь я вспоминал его слова: "Неважно, сколько человек прожил, важно, что он сделал на земле". А сделал Шараф Рашидович для Узбекистана немало.
Во главе республики встал Усманходжаев - человек, по моему мнению, мягкий, слабовольный, легко соглашавшийся с любым мало-мальски чиновным людом из центра. Уступая мощному нажиму сверху, он в тот же год усиленно пытался заставить всех любым способом выполнить план хлопкозаготовок, хотя было очевидно: сырца на по­лях уже не было. В этом ему усердно помогал Горбачев - тогдашний член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, ведавший вопросами сельского хозяйства. Привожу дословно один из их разговоров по телефону. Горбачев спросил: "Сколько в республике населения?" - 17 миллионов. - "Если нужно для выполнения плана, значит, надо выставить на сбор хлопка все 17 миллионов".
Подобные указания незамедлительно доводились на места, и, действительно, весь народ, вплоть до младших школьников, выгонялся па поля. До самого нового года продолжалась эта эпопея. Даже це­ной здоровья тысяч людей и неизбежных в такой ситуации приписок.
Смерть Рашидова вызвала неоднозначную реакцию в верхах, в ЦК КПСС. Кто-то искренне сожалел, а кое-кто из числа его бывших про­тивников начал исподволь готовить наступление на выдвинутые  им руководящие кадры под предлогом очищения Узбекистана от взяточни­чества и прочих, как тогда говорили, негативных явлений.
С конца 1983 года в республику началось прямо-таки нашествие московских чиновников. Из ЦК КПСС, Совета Министров, МВД, Проку­ратуры, Комитета народного контроля министерств и ведомств.  То­тальные, проверки, поиск компрометирующих фактов буквально захле­стнули партийные и советские органы, люди едва успевали  писать справки по заданиям вельможных инспекторов.
В республику хлынул поток работников, претендующих на руково­дящие посты в партийном и советском аппарате, правоохранительных органах, министерствах. Начался массовый разгон старых кадров. Но­вые руководители, приехавшие из других регионов страны, не знали местных обычаев, по-барски относились к людям, а часто и сами ис­кали для себя привилегий.
Особо выделялся Анищев, являвшийся едва ли не наместником в Узбекистане. Сначала секретарь по промышленности, а немного спус­тя - второй секретарь ЦК, он со своей семьей путешествовал   по всей республике, останавливаясь на обкомовских дачах, ничего не оплачивая и принимая подарки от вездесущих подхалимов.
Его сподвижник Романовский, заместитель председателя Президи­ума Верховного Совета Узбекской ССР, еще недавно, работавший   в Томске скромным партийным чиновником, тоже развернулся во всю ширь. Порой неловко было видеть, как он беспробудно пьянствовал и хамил людям.
Многие, прибывшие в Узбекистан кадры, быстро нашли общий язык с торговыми работниками и, не стесняясь, пользовались их услугами.  Их же семьи зачастую не спешили переезжать в республику и с удо­вольствием получали от своих мужей объёмистые посылки, а то   и контейнеры. Только с более крупными вещами.
Сегодня становятся ясными масштабы той вседозволенности, кото­рую позволяли себе радетели нового порядка.
Несомненно, среди направленных в Узбекистан были компетент­ные, преданные делу люди. Но, к сожалению, не они определяли "де­сант честности", как кто-то из угодливых журналистов назвал ока­завшихся в республике случайных людей.
На беду народа, в ловлю счастья и чинов оказались вовлечены и сотни работников правоохранительных органов - прокуроров, судей, должностных лиц органов внутренних дел. И прибыли они сюда с пол­номочиями - искать взяточников и приписчиков и строго карать их. И чем выше должность арестованного, тем эффективнее казалась их работа, тем стремительнее шло их восхождение к должностям и наг­радам.
Сегодня в печати называют цифру в 35 тысяч арестованных  по так называемым "хлопковым делам". Не знаю, точна ли она, но, безу­словно, на совести тех двух тысяч приехавших в Узбекистан следо­вателей тысячи искалеченных судеб, сотни невинно загубленных жертв. Это я утверждаю однозначно. Очень хочется верить, что ког­да-нибудь события тех лет получат истинную оценку.
На фоне всеобщей и массовой кампании по борьбе с негативными явлениями выделялись следователи по особо важным делам Прокурату­ры СССР Гдлян и Иванов. Они приехали в республику по нашумевшему тогда делу Музафарова, бывшего начальника Бухарского ОБХСС. Махи­нации милицейского жулика раскрыл КГБ, но, видимо, не стал   во­зиться, и передал дело прокуратуре. Гдлян и Иванов, похоже, решили  на этом деле сделать карьеру, а что не вписывалось в разработан­ный ими сценарий - домыслить. Тем более, что неприятие взяточничества в народе желание подлинного очищения было очевидно. Да и обстановка благоприятствовала. Не стало Рашидова, который мог ав­торитетом своей власти остановить любые поползновения в республи­ку. Умер Брежнев, и закатилась звезда его зятя Чурбанова, неодно­кратно наезжавшего в Узбекистан. Имелось несколько реальных дел о коррупции местного партийного и советского чиновника, о  припис­ках. И для людей, не обремененных строгими нравственными принци­пами, озабоченных сначала служебной, а потом и политической карь­ерой, открывалась отличная перспектива огромного по масштабам "уголовно-политического дела", как позже назвал его сам Гдлян.
Подобные устремления вполне совпадали и с карьеристскими на­мерениями ряда работников аппарата ЦК КПСС. Да и для Горбачева, и Лигачева, только-только начинавших свое вхождение во власть, это была отличная возможность снискать лавры радетелей о благе наро­да - освободить его от взяточников и расхитителей. Я убежден, что авантюра с "узбекским делом" - продукт не только гдляновской имп­ровизации. В полной мере за все это ответственны и тогдашний все­сильный соправитель Лигачев, и Генеральный секретарь ЦК КПСС, a позднее Президент - Горбачев. Они наделали немало бед, в числе их и беда Узбекистана.
У Горбачева живое умное лицо. Но, увы, это еще не есть приз­нак мудрости. Герострат тоже не выглядел записным идиотом. Герос­трат нашего времени промотал и сжег всё: веру в справедливость, в светлые идеалы, в порядочность, он посеял на нашей земле разруху, голод и национальные распри, наконец, развалил государство. Сомни­тельно, что это должно быть той ценой, которую народ обязан зап­латить за мнимую гласность и несостоявшуюся демократию, за процве­тание тонкого слоя интеллигентской элиты и новых буржуа.
Первые тревожные сигналы и пристрастном отношении некоторых работников правоохранительных органов из Ташкента и Москвы начали проявляться в области уже весной 1984 года. В соседней Бухаре был снят первый секретарь обкома партии Каримов и вскоре арестован. Затем мы услышали об аресте Усманова - министра хлопкоочиститель­ной промышленности. В газетах, на собраниях актива республики все это преподносилось таким образом, что они были организаторами массовых приписок хлопка. Читали и слушали обо всем этом мы, ко­нечно, не без интереса. Но круговерть житейских проблем огромной области заставляла каждодневно заниматься и хлебом насущным,   и всеми теми заботами, которыми жили тогда обкомы партии - то есть практически всем: от пеленок в доме ребенка до производительности труда на оборонных предприятиях. Мы все трудились, ни в коей мере не подозревая, что и над нами тоже занесен меч произвола.
Начиная с мая 1985 года, к Навоийской области стала проявлять интерес прокуратура. Я тогда, конечно, и не догадывался, что у Гдляна и Иванова созрел план дальнейшей компрометации Чурбанова,а поскольку Чурбанов приезжал и в нашу область, то связать его тог­дашний приезд и с моей личностью.
И вот грянули первые аресты. Директор Кызылтепинского завода Усманов, директор Хатырчинского хлопзавода Саданов, первые секре­тари райкомов партии Махманов и Хикматов, директор хлопкотреста Ачилов, начальник областного УВД Хаитов, наконец,  председатель облисполкома Асатов. Десятками брались под арест руководители хозяйств, начальники участков, даже бригадиры и учетчики.
Сегодня много говорится о том, что дескать, первый секретарь обкома - это был царь и бог в области, без его ведома ничего про­изойти не могло.  А уж арестовывать руководителей... Да он по теле­фону ...
Все это абсолютно не так.
Мы узнавали об уже свершившихся фактах. Я пробовал возражать против кампании арестов, просил внимательно разобраться, но мои доводы нигде не находили поддержки. Работники прокуратуры и следователи, наехавшие со всей страны, уже чувствовали себя подлин­ен хозяевами в области. Произвол и беззаконие, не встречая ни­кого отпора, утверждались все больше и больше.
В такой обстановке продолжать работать было нельзя, и в декабре 1985 года я позвонил Усманходжаеву и попросил разрешения приехать в Ташкент. Я рассказал ему обо всех безобразиях, творимых правоохранительными органами, и заявил о намерении оставить пост, Усманходжаев слушал вяло, почти не возражая. Видимо, он уже в какой-то мере был подготовлен, и поэтому, спустя месяц, моя карьера партийного работника закончилась.
Никогда не знаешь, что готовит тебе судьба, откуда свалится питье, беда или горькое разочарование, где начнут рушиться надежды. Великая или жалкая, бессмысленная или страшная, судьба не предупреждает о своем приходе.
Даже в самых кошмарных снах я не мог представить себе,что могу быть арестованным. Никогда никаких противозаконных действия я не совершал и поэтому не мыслил, что подобное со мной может случиться. Несколько раз меня вызывали в прокуратуру республики по делу Асатова, и я был даже на его суде, но мне не только никаких обвинений не предъявляли, но, как я узнал позже, никто даже не назвал моей фамилии.
Я спокойно работал в Фергане на должности заместителя председателя межколхозного совета.
Выезжал на объекты, встречался с людьми, среди которых у меня было много знакомых. Да и поддержка со стороны руководства области была хорошая, и я начал привыкать к своему новому положению.
В воскресенье, а теперь я мог позволить себе отдых в   такой день, я отправлялся с внуками на прогулку то в парк, то в кино или заезжий цирк, а то просто выезжал с ними на природу. Ничто не пред­вещало изменений в моей судьбе.
Утром 2 марта 1987 года я по обыкновению начал собираться на работу. Женечка, моя внучка, погладила носовой платок, и вместе с женой и дочкой они проводили меня до ворот. Никто не думал тогда, что провожают меня на долгие годы мучений и жестоких испытаний.
Я неторопливо шагал и думал о чем-то отвлеченном. На углу сто­яли две легковые автомашины и трое крепких молодых ребят. Прибли­зившись к ним, я увидел, как один, отделившись, направился ко мне и спросил: "Вы Есин?" - "Да". - "Проедемте с нами в областную про­куратуру".
Дальше со мной уже не церемонились, грубо втолкнули в машину, двое сели по бокам, один рядом с водителем, и мы поехали.
Забегая вперед, отмечу характерную деталь. Это было одно  из последних обращений, когда ко мне обратились на "вы". Дальше всю­ду пошло "ты". И это хамское тыканье преследовало меня на всем про­тяжении тюремных коридоров, камер, следственных кабинетов.
Я не помню, что в тот момент со мной происходило. Наверное, я так и не мог сообразить, куда и зачем меня везут и что со мной бу­дут делать. Я предполагал, что здесь недоразумение и на месте все выяснится.
 Поднялись в новое здание прокуратуры, я там никогда раньше не бывал, вошли в. какой-то кабинет. Там сидел смуглый, с большими за­лысинами человек. Это был Тельман Хоренович Гдлян - старший следо­ватель по особо важным делам Прокуратуры СССР. Раньше о нем я ни­чего не знал. Познакомившись, он спросил, откуда я родом. Я отве­тил: "Из села Барыши Ульяновской области". Он тут же воскликнул: "Так я же работал в Барыши районным прокурором!" Работал ли он на самом деле там или это следовательский прием расположить к  себе обвиняемого, не знаю. Гдлян сказал, что я задержан, а пока должен выложить все, что есть в карманах. У меня отобрали ключи от сейфа, 12рублей на билет до Ташкента, и через полчаса мы уже летели самолетом в Ташкент. Но прибытии меня посадили в "воронок", а следователи сами уехали на другой машине.
Через некоторое время мы подъехали к какому-то зданию, и  я узнал, что нахожусь в изоляторе КГБ. Меня посадили в одиночную камеру, и я пытался размышлять, что случилось, зачем привезли сюда. Одно было уже ясно, что меня подозревают в чем-то чудовищно мне непонятном.
Так просидел я несколько часов, тщетно пытаясь разобраться в своих мыслях. Лишь к вечеру меня повели в кабинет, где, кроме уже знакомого Гдляна, находился человек в очках, выше среднего роста, с округлой бородой, который назвался - Иванов Николай Веньяминович, следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР. Так я познакомился с другой одиозной фигурой.
Иванов предъявил мне ордер на арест, подписанный заместителем Генерального прокурора СССР Сорокой. Ознакомившись, я спросил: "В чем меня обвиняют?" Они не стали отвечать, а начали объяснять, что ведут борьбу против взяточничества. Сказали, что арестованы Осетров, Орлов, Худайбергенов, Каналов, а неделю назад и председатель Совета Министров Узбекской ССР Худайбердыев П.Д.
Все арестованные сознались в получении взяток, подчеркнули следователи, а потом показали мне протокол допроса Худайбердыева  и потребовали, чтобы я тоже дал показания о полученных взятках.
Что они только не говорили: и то, что если я добровольно сознаюсь, они применят 38-ю статью, по которой мне дадут малый срок, и то, что я должен показать о взятках первый, а если не сделаю сам, то на меня покажут другие, и тогда уж не я подпаду под их гуманную защиту.
 Признаюсь, я растерялся. Пак же так, думал л. Высокопоставленные следователи Прокуратуры СССР, несомненно, коммунисты. Как мо­гут они так нагло давить на человека. Разве они не видят, что пе­ред ними невиновный. Я упорно отрицал все домогательства, не при­нимая их нелепые ответы.
Тогда, чтобы закончить разговор, Иванов сел за пишущую машин­ку и напечатал: "Я, Есин, сейчас плохо чувствую себя, нахожусь в стрессовом состоянии и не могу ничего вспомнить. О фактах дачи и получении взяток я расскажу позже".
Я долго и с изумлением смотрел на протокол и категорически отказался подписывать такое. После настойчивых уговоров и угроз я написал внизу протокола: "Я никаких взяток ни от кого не получал и никому их не давал".
Что тут началось! Они оба что-то прорычали. Гдлян подскочил, выругался матом и вырвал у меня протокол, разорвал его на мелкие куски и выбросил в корзину для бумаг. С угрозами я был буквально вышвырнут из кабинета. Потрясенный, я еле добрался до камеры, в ужасе содрогаясь от всего происходящего. А тут еще повели снимать отпечатки пальцев, на еще одну унизительную процедуру.
Не из книг или кино - наяву я узнал, чти такое следственный изолятор, что такое зэк, не сталинского - нашего, перестроечного времени.
Следственный изолятор - СИЗО - это месяцы и годы в зловонной бетонной клетке, полуголодное существование, хотя ты еще не наз­ван преступником. Получить здесь книжицу "Уголовного кодекса" -несбыточная мечта. С благословения тюремной администрации за ка­кую-нибудь мелкую подачку готов включиться и особый пресс следст­венных органов: "свора наседок" - подсадных зэков, способных за пачку чая или сигарет сделать все что угодно. Все они пытаются надоумить тебя признаться на допросе черт знает в чем, от  чего потом не открестишься.
Ближе к ночи меня перевели из одиночки в камеру, где сидели четыре человека. Первое впечатление прямо потрясает. Теснота, зловоние, в углу стоит цилиндрическое ведро под романтическим назва­нием "параша". Это только первая веха па долгом пути унижений. Два раза в сутки ведут на "оправку", и не дай бог, приспичит те­бе не во время, никто тебя не выведет в туалет... Конвой через каждые две минуты смотрит в глазок двери.
 Всю ночь я не сомкнул глаз, переживал случившееся, в голову беспорядочно лезли всякие мрачные мысли. Страх, какой-то липкий, необыкновенный страх, владел мною. Соседи по нарам что-то говори­ли мне, советовали сильно не упорствовать и поберечь себя.
Наутро, запасшись горстью таблеток, я опять по вызову отправился в тот же кабинет. На этот раз следователи изменили метод допроса, не вспоминали, что случилось вчера. Гдлян и Иванов от­крыто и не стесняясь, говорили, что посадят еще10 первых секрета­рей обкомов партии, Усманходжаева, других секретарей ЦК и добе­рутся до работников ЦК КПСС.
В этой иерархии, говорили они, я - самый несостоятельный.Тво­ей вины здесь мало, по-отечески внушал Гдлян, и если ты пойдешь нам навстречу и согласишься сотрудничать, получишь самое минималь­ное наказание, а то и вовсе окажешься на свободе. Тут же они наз­вали несколько фамилий ранее арестованных, и я, уже деморализован­ный, буквально раздавленный происшедшим, подписал протокол допрос­ов. Я тогда еще не соображал, в какой угол они меня загоняют. Им ведь для начала только это и надо было. А  я наивно думал, что больше ко мне вопросов не будет и они отстанут.
Но не тут-то было! На следующий день Иванов, уже один, продолжил допрос, называя другие фамилии. Я начисто все отрицал и не поддавался уговорам. На этот раз все прошло более спокойно.
Я не подозревал, что меня могут куда-нибудь отправить. Да и вещей у меня никаких не было. Меня схватили на улице, и я не ду­мал, что мне не дадут повидаться с семьей и взять с собой кое-ка­кие вещи. Увы... Позже узнал, что мои родные долго не могли найти меня. Только на третий день сын кое-как узнал, что случилось, и прилетел в Ташкент. Но уже было поздно, меня увезли в Москву.
5 марта 1987 года рано утром открылась "кормушка" и надзира­тель предупредил, чтобы я собирался - "с вещами". Поскольку вещей не было, я быстро одел плащ, шляпу, и меня препроводили к какому-то. офицеру. Он бесцеремонно надел мне наручники и сказал: "Полша­га в сторону - буду стрелять!" Как преступника меня привезли в аэропорт и посадили в самолет. По бокам сели два солдата, сзади офицер.
Трудно передать, какое униженное состояние испытывал я. Кру­гом пассажиры читают, смеются, а я в кандалах, надвинув шляпу по самые брови, не смея поднять глаза. Нет, такого я не мог предста­вить даже в дурных сновидениях. Впоследствии, когда под конвоем я летел второй раз, я уже не реагировал на окружающих меня людей.
В Москве было холодно, более 15 градусов мороза. Меня посади­ли в маленький- бокс "воронка", и я, скрючившись от холода, стучал зубами и сквозь маленькое отверстий в двери наблюдал за солдатами и офицерами, которые были одеты тепло, по-зимнему. Не знаю, как я перенес тот двухчасовой переезд из Домодедова до "Матросской ти­шины" и не заболел.               
В "Матросской тишине" - а о такой тюрьме я услышал впервые -меня отвели в одиночную камеру, обыскали, и я там просидел до по­здней ночи. Вечером, уже в десятом часу, меня повели на шестой этаж. В камере, куда я вошел, сидел смуглый человек по имени Реза, он представился бывшим работником Министерства внешней торго­вли. Сосед охотно сообщим мне, что шестой этаж - это этаж смертником, а сам он после ареста вынужден, был сдать 600 тысяч рублей, ранее спрятанных, и у него посадили мать. Откуда-то он знал Осетрова и стал рассказывать о нем.
Тогда я еще не знал о "наседках" и только потом понял,  что это была очередная обработка.
  На следующий день меня вновь спустили вниз в одиночную камеру, а еще через некоторое время я был вызван на допрос. В кабинете сидел Иванов, который поинтересовался, как я долетел, и снова начал донимать меня вопросами. Я ничего не мог ответить, поскольку абсо­лютно не был в курсе событий, о которых шла речь. Я так и не пони­мал, почему он склоняет меня ко лжи и предательству. Так продолжа­лось несколько дней.
Меня тем временем поселили в камеру, в которой находились двое. Один назвался бывшим министром хлопкоочистительной  промыш­ленности Азербайджана Фарадом Салмановым, другой - инженером  из Вильнюса Стефаном Шмигельскасом. С первых же дней они окружили ме­ня повышенным вниманием и методично внушали мысль, что нельзя ссо­риться со следователями, я должен дружить с ними и тогда мне легче будет жить в изоляторе. Салманов говорил, что он сдал 400  ты­сяч рублей и на 80 тысяч драгоценностей. Литовец рассказал, как у него на даче нашли 500 килограммов серебра и I миллион 800 тысяч долларов. Я ошарашено смотрел на них и чувствовал себя белой во­роной. Когда же я сказал, что у меня ничего нет, они начали  сме­яться и красочно рисовать, как плохо, будет мне и моей семье.
Теперь я, конечно, уверен, что и они были людьми Гдляна и Ива­нова. Но в мыслях у меня пока не было сдаваться, и я собирался твердо держаться, отвергая все домогательства следователей.
Наступило 9 марта 1987 года. Накануне всю ночь мучили кошмары. Не покидало ощущение чего-то тревожного. В коридоре изолятора бы­ло слышно, как хлопают двери: кого-то водили на допрос. От каждого звука я вздрагивал, и от страха начинало щемить сердце. Наконец, очередь дошла и до меня. Слышится голос надзирателя на вызов, кон­вой обыскивает тебя и ведет наверх. Опять Гдлян и Иванов.
Начинается перекрестный допрос, так называемый метод "плаваю­щих ножей", о котором с гордостью позднее говорили Гдлян и Иванов. Говорит то один, то другой. Гдлян наступает более грубо, Иванов комментирует его доводы. Они представляют все дело, как благород­ную борьбу с мафией в верхних эшелонах власти, и я им должен  по­мочь в этом, даже ценой ложных показаний. Почему не солгать не преступить закон, не совершить преступление, если того требует вы­сшая, прекрасная и благородная идея? Тем более в прошлом такое уже проходило...
Гдлян нарисовал на бумаге пирамиду, написал у её основания фа­милии десяти первых секретарей обкомов партии. В середине пирами­ды - секретари ЦК КП Узбекистана, на самом верху разместились фа­милии нескольких работников ЦК КПСС. То есть ясно мне показано, ка­кие имена я должен назвать. Всю эту схему они связывали с приез­дом Чурбанова в республику и в Навои.
Нарисовав, таким образом, общую картину взяточничества в Узбе­кистане и в ЦК КПСС, они конкретно написали на листке чистой бума­ги примерно 10-15 фамилий хорошо известных мне людей и потребова­ли, чтобы я сознался в даче одним и получении взяток от других. Я ошарашено смотрел на них, отказываясь понимать, что же в конце концов происходит.
Первым не выдержал Гдлян. Он начал угрожать, орать, что наве­шает на меня полмиллиона взяток, отправит к уголовникам и те обра­ботают меня. У меня, говорил он, нет никакого выхода, кроме как согласиться с ними. Расстреляли Усманова - министра хлопкоочисти­тельной промышленности, готовят к расстрелу Каримова - первого се­кретаря Бухарского обкома партии. У тебя, - говорил Гдлян, - есть выбор. Молчать, и тогда у нас развязаны руки для расправы с тобой и твоей семьей. Или согласиться с нами и делать то, что тебе говорят. Он продолжал: "Ты не представляешь, что может быть с  тобой. Ты будешь стоять на коленях, просить пощады и плакать кровавы­ми слезами". Иванов добавил таким тихим, вкрадчивым голосом: "А мы у твоего сына найдем какой-нибудь ножик, а за хранение холодного оружия есть статья до двух лет. А жена, наверное, носит сережки, и мы найдем людей, которые покажут, что они их дали ей   как взятку. Ты не жалеешь их". У меня кружилась голова, сжималось сердце. Со слезами на главах я взывал к их совести, умолял не толкать меня на преступление. Но два безжалостных палача бесстрастно и невозмутимо требовали крови.
Похоже, для них это были привычные сцены, их ничто не могло смутить. У них была одна цель - любой ценой получить нужные показания. Не добившись ничего, меня отправили в камеру. Вид у меня был расстроенный, жуткий. Я рассказал сокамерникам, что со мной было, И они наперебой стали советовать не спорить со следователя­ми, согласиться с ними. Вконец растерзанный, с ноющим сердцем, я снова поплелся на вызов, словно на эшафот. Мозг отказывался пони­мать все происходящее вокруг.
Гдлян и Иванов что-то говорили, подсовывали бумагу, чтобы  я писал заявление на имя Генерального прокурора о взятках, называл фамилии. Я сидел на табуретке, низко опустив голову, ничего не со­ображая. Гдлян напористо выдавливал из меня, сколько я дал Чурбанову. Чтобы прекратить это, я наобум ответил: "Пять тысяч рублей". Гут же Гдлян подскочил и бешено заорал: "Чурбанов меньше 30-40 тысяч не берет" И добавил: "Хорошо, пишите 30 тысяч". Они назва­ли еще несколько фамилий, а я, уже ничего не соображая, согласился, и, подписав протокол допроса, окончательно опустошенный, пошел в свою камеру.
Уже там, чуть придя в себя, я с ужасом вспомнил, что натворил, понял, что я оговорил и себя, и других. Много позже я узнал, что держался относительно дольше некоторых, другие вынуждены были ого­ворить меня раньше. Я не мог спать, принимать пищу, проклиная се­бя и судьбу.
На третьи сутки, не выдержав собственной пытки, я написал за­явление на имя Генерального прокурора СССР, что все данные  мною показания были ложные и что я оговорил себя и других. Я  показал заявление соседям, и они настойчиво стали уговаривать меня не  делать глупостей. Гдлян и Иванов сгноят тебя и твою семью, ты   не выйдешь из тюрьмы. Вновь я смалодушничал и поддался их уговорам. Заявление было порвано.
Я старался найти оправдание своим действиям. Ведь по-настояще­му виновен не тот, кто сломлен, а тот, кто ломает. Одно дело, ког­да ты сделал что-то из корысти, другое, когда подчинился зловещей безжалостной силе, чтобы выжили твои близкие. Металл, и тот имеет предел сопротивления до какого-то уровня, а затем теряет свои свой­ства. А ведь человек-то не из стали, из ранимой податливой плоти, пропитанной проводниками боли. И сейчас, по истечении времени, я понимаю, что по-другому, видимо, я тогда не мог поступить.
За мной стояли жена, дети и внуки. Позже я слышал, какого бы­ло тем, кто испытал кроме собственных мук и страдания своих близ­ких. Мне рассказывали, как жену Камалова - бывшего первого секре­таря Каракалпакского обкома партии подсаживали к рецидивисткам и те безжалостно издевались над ней. На её крики никто из надзирате­лей не обращал внимания. Едва не повесился сын бывшего первого се­кретаря Ташкентского обкома Мусаханова - молодой ученый, которого успели вынуть из петли. Совершенно седым вышел из тюрьмы 28-летний сын Усманходжаева. И горек, и долог перечень таких фактов.
Никак я не мог привыкнуть к мысли, что арестован. Порой, лежа на железных нарах, я начинал щипать себя, не веря, что все это явь. Временами я приходил в неописуемый ужас и весь покрывался холодным потом. Долгими бессонными ночами я размышлял, что будет со  мной дальше, не представлял себе ничего обнадеживающего и уповал в своих стенаниях только на бога. Нет, конечно, я не верю в бога, но часто, оставаясь в камере один на один со своими мрачными мыслями, взывал: "Господи, если ты есть, за что бросил меня на такие муки?".
Я обращался к богу, наверное, потому, что не видел никого, кому была бы небезразлична моя судьба. И родным, переживающим и таким же беспомощным? Или к партии, которой я отдал свои лучшие года, в идеалы которой я верил беззаветно?
То море лжи и предательства, которые я увидел и пережил, поко­лебали мою веру в силы и идеалы партии. В ярком свете тюремных ламп навсегда растворился тот образ, созданный большой верой   в светлое будущее. Страшный, ничем не поправимый удар, коварный  и предательский был нанесен в завершающий этап моей жизни.  Неужто этой партии и этой стране, в которой уже погибли или подвергались репрессиям миллионы граждан, требуются новые жертвы и новый позор, думал я и не находил ответа.
Заключенных в тюрьме будят в шесть часов. Гремит репродуктор, закрепленный на черной стене камеры. Но еще раньше вас разбудит звук первого трамвая и непрерывный вороний крик. Никогда до арес­та я не слышал о существовании "Матросской тишины", не знал, где она расположена. Позже мне рассказали, что находится тюрьма в рай­оне парка "Сокольники", там, где неподалеку разместился трамвайный парк.                .
Камера наша на четырех человек - девять квадратных метров. Сте­ны - грубо наляпанный бетон, покрытый темно-синей краской, чтобы ничего нельзя было написать. В окно вставлено не стекло, а прозра­чный, покрытый каким-то узором пластик, за ним две металлические решетки и жалюзи или, как еще называют, "ресницы". Зa ними не вид­но даже солнца, и потому круглые сутки в камере горят лампы днев­ного света. Ночью их слепящий свет долго не дает заснуть,  мешает спать.
По бокам камеры расположены нары с узкими металлическими поло­сками, сквозь которые проваливается тоненький, ветхий матрац. Когда ложишься, полосы больно врезаются в тело.
Посреди камеры, плотно прижавшись к нарам, стоит грубо сварен­ный из металлических угольников стол, накрытый древесностружечной плитой. Свободного пространства практически нет, и ходить по каме­ре невозможно. Зимой холодно, а летом невыносимая духота. Остается только одна надежда - на прогулку. Это главное событие дня подсле­дственного. Прогулку мы ждем с нетерпением, чтобы в отведенный нам час как следует находиться и надышаться свежим воздухом. Стены прогулочных двориков высокие, сами дворики маленькие, с ту же ка­меру размером, редко чуть больше. Утром в тюремном дворике солнце освещает только-только верхушку трехметровой стены, да еще прово­локу, которой забрано все пространство над головой. Этот колючий проволочный потолок в крупную клетку - "небо в арифметику" - соо­ружение совершенно бессмысленное, поскольку на три метра все равно не подпрыгнуть, да и надзиратель непрерывно ходит над головой.
Меня арестовали в марте, и первые месяцы я вообще не видел солнца. Но в начале июня установились ясные дни, прогулки случа­лись иногда и ближе к полудню, когда солнце заглядывало и в глубь прогулочного дворика. Можно было скинуть рубашку и майку, и блед­ное тело прямо-таки ощутимо впитывало солнечное тепло. Говорят, солнечные лучи способствуют образованию в человеческом организме какого-то важного витамина, влияющего на целостность зубов и волос. Не знаю. Но моего тюремного загара, видно, было явно недостаточно, поскольку уже к концу года почти все зубы шатались, а волосы поседели еще больше.
Прогулочный дворик располагался на седьмом этаже, и нам ежедневно приходилось подниматься по 88 ступенькам. По тюремному радио в одной из лекций как-то говорили, что подъем по лестнице - это своего рода физкультура, и каждая пройденная ступенька прибав­ит четыре минуты жизни. После такого подъема сердце начинает бешено молотиться, а если захочешь передохнуть, то конвой,  который сопровождает сзади, ругается и грубо подталкивает тебя. Наверное, если подсчитать и ступени, по которым пришлось походить на допросы, то тюрьма - лучшее средство для желающих прожить долгую жизнь.
На прогулке постоянно заводится одна и та же громкая музыка, и  раздражать она не может. Это сделано, чтобы заключенные не могли приговариваться между собой. И все же во время прогулки в щель дверки, через которую выбрасывают снег - если попадется такой дворик, - можно увидеть далёкий кусочек Москвы. Правда, с такой высоты и  расстояния людей не увидишь. Лишь изредка пролетит  воробей или прозвучит вороний крик. Да, бывали дни, когда и ворона радовала, трогала душу - не криком, а самим своим существованием, тем, что вот она, жизнь. Иногда залетала и сорока. Тогда все взоры устремлялись к ней и думалось: какую весточку ты несешь на хвосте из дома, что ты там такое стрекочешь?...
Но все знали, что никакой весточки мы не получим и долго еще не узнаем, что с нашими родными и близкими.
Весной ветер заносил семена каких-то растений, и под солнцем и дождем где-нибудь в укромном уголке появлялся небольшой росточек, и каждый день наблюдали, как появляются листочки и зеленеют свежие побеги. Все эти крошечные радости будили угасавший интерес, напомн­или о свободе, о далеких и родных сердцу краях.
После кошмарного допроса 9 марта 1987 года меня несколько дней не тревожили. 12 марта - это был 10-й день после моего ареста - Иванов вызвал и предъявил мне обвинение. Я тогда не понимал сути этого обвинения и подписал его, как обыкновенный протокол. Оказы­вается, подписанием такого документа закреплялась законность мое­го ареста. Я же наивно думал, что они больше уже не будут меня мучить.
Но коварный замысел был продуман на много ходов вперед. Они уже знали: раз поддался на первых допросах, то ничего не стоит и дальше ломать мою волю, распоряжаться моей жизнью. И действитель­но, когда нет законности и моральных пределов, то и всякий комп­ромисс становится похож на ледяную гору, по которой обессилевший человек неудержимо катится вниз и погружается все глубже в про­пасть.
Иванов на своих допросах безжалостно растаптывал мои возраже­ния, продолжал диктовать все новые фамилии и суммы денег. Он так сформулировал мне свои намерения: ты должен подписать нам доку­менты на 20 человек снизу, то есть на тех, которые, якобы, давали мне взятки, и на 10 человек сверху, которым будто давал я. Назвал он и общую сумму взяток - 200 тысяч рублей.
Гдлян и Иванов уговаривали: ты же для себя ничего не взял, а что брал, то все отдавал наверх. Делалось это в интересах области. Говори так, и тебе ничего не будет. А мы же хотим добраться до ЦК КПСС и разгромить там гнездо взяточников.
Я пробовал протестовать, уговаривать, не соглашался, но соп­ротивляться этому неконтролируемому насилию было бесполезно. Ива­нов вкрадчиво шагал по кабинету, что-то рассказывал, затем в кон­це концов подходил к интересовавшему его вопросу - и тут начина­лась форменная психологическая атака.
Как правило, в рассказах следователей присутствовало то, как они подвели к расстрелу бывшего министра хлопкоочистительной про­мышленности Узбекистана Вахаба Усманова, сколько ценностей изъяли у бывшего первого секретаря Бухарского обкома Каримова, кого из их родственников уже посадили. Прямо с каким-то садизмом говорили, что арестованы вся семья Каримова, брат и жена первого секретаря Кара-калпакского обкома партии Камалова, называли и других.
 Кто не о нами, твердил Иванов, тому будет плохо. Шли открытые угрозы расправиться с родными и близкими. Меня это страшно пугало. Нет, я знал, что у моей семьи ни драгоценностей, ни денег нет. Но я уже знал другое: эти палачи способны на любую провокацию.
Как-то поздно вечером меня вызвали в кабинет следователя. Там, кроме Гдляна, сидела еще одна женщина - следователь Прокуратуры СССР Пантелеева. Разговор происходил очень тяжелый. Гдлян упорно выбивал из меня показания на одного работника из ЦК ШСС. Я упорно не соглашался, умолял его не толкать меня на лживые показания. Гдлян же, не стесняясь присутствия женщины, орал на меня матом, угрожал разными карами и, отчаявшись чего-либо добиться, продиктовал примерно следующее: "Я, Есин, прошу следователей Прокуратуры СССР изучить подробно всю мою преступную деятельность и наказать меня". Выжитый словно лимон, я поставил подпись...
В марте-апреле 1987 года допросы проводились почти ежедневно. Открывается черный квадрат "кормушки" в двери камеры, появляется лицо женщины-надзирателя (они, как правило, водят на допросы)  и голос: "Кто на букву "Е". Подходишь. "Фамилия? Имя? Отчество?. Отвечаешь. Затем короткое ;"На вызов".
На вызов - это на допрос. Сначала обыск, а потом по металлическому полу, по коридорам следственного корпуса и по лестничному маршу на шестой этаж, снова глухой темный коридор, и, наконец, ка­бинет следователя. В окнах кабинета простое стекло, и сквозь решетку можно увидеть часть небольшого сквера, прохожих, детей, иг­рающих в классы, и такая тоска заполнит сердце, что завыть впору.
 Обычно допросы длились по восемь часов без перерыва, только на обед конвой отведет и тут же обратно, к следователю. Их было нес­колько, и они могли работать конвейером. Я уже окончательно вы­дохся, по ночам мучили кошмары, силы оставляли меня. К общему со­стоянию прибавились и переживания за лживость моих показаний, про­диктованных изуверами.
15 мая 1987 года меня вызвал на допрос Иванов и сказал, что приехала комиссия ЦК КПСС, и её представитель вместе с заместите­лем Генерального прокурора СССР Сорокой могут вызвать меня на бе­седу. Он долго объяснял мне, как нужно вести себя - не уклоняться от данных ранее показаний - и что это очень серьезный экзамен для меня. И тут я не выдержал, истерика овладела мной. Я кричал, что не смогу выдержать все это, что я оговорил себя, на самом деле все это ложь и обман. Я никогда ни у кого ничего не брал и никому ничего не давал.
Иванов тихо шагал по кабинету, молча слушая мои рыдания. Затем вдруг остановился, поглядел на меня ненавидящими глазами и начал приговаривать: "Ну, говори, говори! Что еще скажешь? Говори!..."
Когда я выдохся и обессилено уронил голову, Иванов подошел ко мне и вкрадчивым голосом заговорил; "Это ничего не значит, что ты здесь сказал. Ты все подписал, и возврата не будет. Мы снимем верх, и у тебя не будет спасительной крыши, и тогда тебе "намажут лоб зеленкой". На тюремном жаргоне "намазать лоб зеленкой" -значит расстрелять. Но я уже был согласен на все, даже на  рас­стрел, лишь бы все это скорей прекратилось. Но следователь пошел много дальше - он стал говорить о расправе над семьей.
В "Матросской тишине" меня часто переводили из камеры в каме­ру. Только в последние месяцы пребывания в этой тюрьме я относи­тельно долго сидел с одним ответственным работником из союзного министерства. Подселяли ко мне политзаключенного, как он сам себя считал, Вазгена Манукяна, одного из карабахских лидеров.  Моими сокамерниками были республиканский хлопковый министр, московский областной руководитель, народный контролер, деятель из Минвнешторга, настоящие расхитители из Литвы и Эстонии.
Большинство этих людей имели на воле большие деньги, связи, часто  хвастались своими хищениями и любовными победами. Как  я уже писал, пребывание в какой-либо из камер не было случайным. Обычно подсаживают к тем людям, которые должны были специально обрабатывать несговорчивого арестанта, пытаясь выудить из него нечто компрометирующее.
Вывший министр из Азербайджана и его сокамерники в один голос пели дифирамбы следователям. Да, какой же хороший следователь Иванов, и тебе повезло, что ты попал к нему. Если ты не будешь  ему возражать, то получишь маленький срок...
Я с ними просидел почти семь месяцев. За это время министра подбрасывали на две недели в другую камеру, к бывшему первому секретарю Чимкентского обкома партии, а литовца вывозили в Латвию на очную ставку с иностранцами. Они оба пользовались немалыми льготами со стороны администрации, им приносили сигареты, импортные лекарства. Дело министра уже завершалось, и ему вроде обещали не более лет. В это он верил. У нас была одна игра. На столе лежали косточки домино. Надо было поднять одну из них и спросить: "Кому?". Если министру выпадала косточка со знаками пять или шесть, что  означало пять-шесть лет заключения, он искренне радовался, а когда выпадала больше, подолгу злился. Впоследствии я узнал,  что осудили его на 12 лет.
Литовцу было 35 лет. Он работал начальником цеха одного из эаводов в Вильнюсе. Наворовал огромное количество серебра и гордился этим. Рассказывал, что имел несколько квартир, шикарную дачу, американскую автомашину. В Вильнюсе жили его сестра и отец - полков­ник КБ в отставке.
Мне вскоре наладили передачи. Вначале было трудно, пока мой сын не договорился с одним из московских жителей, затем тот регу­лярно в течение двух с половиной лет передавал мне продукты. Я бесконечно благодарен ему за такую бескорыстную поддержку по су­ществу незнакомому человеку. Согласитесь, не каждый может выдер­жать ежемесячное посещение тюрьмы и простаивать долгие часы в очередях.
Очередная посылка всегда радовала, поддерживала духовно и фи­зически. Ведь тюремная пища разве что не дает умереть от голода. Утром суп из мелкой рыбешки, чай и три кусочка сахара, обед - по­стные щи и гнилая капуста, ужин - пшенная или перловая каша. На весь день полагалось 500 граммов черного хлеба. Рацион оценивался в 34 копейки. Иногда мы пробовали жаловаться, но неизменно полу­чали надменный ответ; "Здесь вам не санаторий". Оскорбительным и издевательским было проведение "шмона" - обыска. Тебя с вещами выводят вниз, в подвал, заставляют раздеться догола, заглядывают в рот и другие места. Вещи, белье - все переворачивают, и их дол­го приходится собирать. Бывали и внезапные шмоны, в наше отсутст­вие в камере. Однажды, придя с прогулки в камеру, находившийся со мной еврей из Москвы заметил Надзирателю: нельзя ли было сделать обыск поаккуратнее. Пять молодых жлобов заставили человека раз­деться догола и приседать на цементном полу. При этом они радост­но ржали...
Самым тяжким, пожалуй, было морально-психологические состоя­ние в камере. Не дай бог человеку заболеть или если он храпит. На­чинаются бесконечные придирки или мелкие издевательства.
Когда меня перебросили в одну из камер, где сидели туркмен из Ашхабада и эстонец из Таллинна, то оба начали потихоньку травить меня. Эстонец говорил туркмену: "Видишь этого из Узбекистана, его специально к тебе подбросили, чтобы ты быстрей раскололся".Ночью, когда все ложились спать, они долго между собой обменивались записками и тихо перешептывались. Я нервничал, долго не мог уснуть. Позже эстонец наговаривал мне на туркмена.
Так продолжалось более пяти месяцев, пока они не подрались между собой и эстонца не перевели в другую камеру, С туркменом мы потом жили дружно. Что поделаешь, если сидишь в бетонной клетке с окованными дверями и сознаешь, что не можешь выйти, да и пожаловаться некому. Такая атмосфера устраивала администрацию, и   она специально нагнетала напряженную обстановку среди заключенных.
Тот взрыв в кабинете у Иванова, где я выразил отчаянный протест по поводу лживости подписанных протоколов, подтолкнул его к скорейшему проведению очных ставок, чтобы окончательно закрепить сфабрикованные документы. Меня больше всего поражало, что  зная, что все это заведомая ложь, тем не менее почти все арестованные старались придать этому спектаклю видимость правдоподобия.
Конечно, в этом им помогали следователи. Они, как правило, перед очной ставкой подробно инструктировали ту и другую стороны: как нести себя, что говорить, что отвечать. Все разыгрывалось по заранее составленному сценарию. Люди на очной ставке вели себя по-разному - одни нервничали, старались не смотреть на тебя, другие - напротив, вели себя нагло, без запинки повторяя хорошо заученные фразы.
Одно объединяло всех - это животный страх перед следователями. Mне до сих пор непонятно, почему такой страх вселяется в человека, почему он, зная, что все это ложь, покорно исполняет эти незакон­ным требования. Видимо, гены покорности и рабство, которое вдалбливались на протяжении всей жизни. Я не встречал ни одного человека, кто спокойно бы выдержал подобные испытания. Тому, кто не по­бывал в застенках, - трудно понять моральное состояние вконец психически измордованного узника. Это только в кинофильмах можно увидеть стойких рыцарей, да и то не всегда. Несчастна та страна, ко­торая постоянно нуждается в подобных героях.
В конце мая и начале июня со мной провели целую серию очных ставок. Одна из них, которую я хорошо запомнил, - с Чурбановым. До этого я встречался с ним лишь однажды, когда он приезжал в Навои с группой ответственных работников из МВД и ЦК республики. Тогда он, генерал-полковник, зять Брежнева, производил впечатление че­ловека грозного и недоступного. Он пробыл у нас три-четыре часа и сразу же улетел в Ташкент. Его приезд и послужил поводом, чтобы сфабриковать эпизод со взяткой.
Я уже раньше говорил, как у меня выбивали ложные показания. Позже Чурбанов подробно расскажет, каким путем он оговорил меня. Ведь его ложные показания оказали решающее значение для моего ареста. А пока на очной ставке мы встретились довольно мирно. Это­му предшествовала тщательная подготовка. Накануне Иванов вызвал меня на допрос и почти весь день наставлял, что говорить. Я под­робно записывал его слова и, вернувшись в камеру, переписал начи­сто и несколько раз проштудировал надиктованное. Наутро Иванов на "рафике" повез меня в Лефортово, где содержался Чурбанов.
Там, продержав сначала около часа в одиночной камере, меня ввели в кабинет, где за столом уже сидели Иванов, начальник след­ственной части, он же помощник Генерального прокурора, Каракозов, военный следователь Миртов и чуть в стороне сам Чурбанов. Но это был уже не тот генерал, который самоуверенно распекал своих под­чиненных у нас в Навои. Он похудел, осунулся, видно было, что его тоже довели до тюремной кондиции.
Меня посадили напротив Чурбанова, включили видеомагнитофон, и очная ставка началась.
Первому слово дали ему, и он начал рассказывать о своей поез­дке в Навои. Рассказывал долго, подробно, как его встретили, где побывал, где обедал. Видно было, что он хорошо заучил свою роль и четко выполнял данное ему задание.
 После него я разложил на столе листки с записями и повторил то, что надиктовал мне Иванов. Я нервничал, постоянно стучал
пальцами по столу, за что неоднократно получал замечания от Каракозова. И все же актерские роли мы сыграли хорошо и должны  были заслужить похвалу режиссеров.
Смутило меня одно обстоятельство. В конце очной ставки, когда спросили, есть ли вопросы друг к другу, я ответил, что нет. Чурбанов неожиданно спросил: "Василий Павлович, как вы, крупный партийный работник, решились дать мне деньги?"
Я ошалел от такого вопроса и ничего вразумительного не мог ответить. После уже Каракозов и Иванов, посмеиваясь, сказали мне, что,  дескать, я подкачал, ничего не ответив, надо было говорить: "А зачем ты брал?" Я промолчал, в очередной раз дивясь их изувер­ству. Ведь они прекрасно знали, что все ложь. Непонятно было только, почему Чурбанов задал вопрос. Или он перестарался, или же они его научили это сделать. Скорее всего второе, потому что  их провокациям предела не было.
Однажды, после одной из очных ставок, в конце сентября в кабинет Иванова зашел Каракозов. Это был представительный  человек аристократического вида, лет около 60, Он начал разговор издалека, опрашивал, как здоровье, как я себя чувствую. Пообещал помочь мне в хирургической операции. Затем назвал три фамилии ответствен­ных работников Узбекистана и сказал, что надо дать показания  на этих людей.
Иванов неоднократно пытал меня по этим людям, но я упорно от­казывался. На сей раз Каракозов применил другие меры воздействия. Он говорил: "От нас многое зависит, тебе дадут восемь лет, то через четыре года ты подашь на помилование, а я состою в помиловочной комиссии и, конечно, замолвлю слово". Так он разъяснял свою программу в обмен на подлость и ложь. Я не согласился, и они с матом и угрозами выставили меня из кабинета.
О противоправных действиях и методах следствия Гдляна и Ивано­ва написано немало. Да и с разных трибун, в том числе съезда на­родных депутатов СССР, об этом говорилось не раз. Но и наш бывший парламент, и наш бывший Президент на все это смотрели сквозь паль­цы. Для них куда важнее была политическая конъюнктура, чем элемен­тарная законченность, элементарное право человека. Такая беспринципность в политике и праве всегда кончалась трагически.
Осудив сталинские репрессии, мы стыдливо умалчиваем о преступ­лениях наших дней. Так называемая реабилитация Гдляна и Иванова под влиянием известных августовских событий, по моему убеждению, продолжает тот самый правовой беспредел, позволяющий и дальше тво­рить беззаконие и произвол. По существу это реабилитация гдляновских методов выбивания показаний.
Все их обвинения строились главным образом на самооговоре лю­дей и поклепах на невинных людей, физическом, психологическом тер­роре, шантаже. Позже мне пришлось узнать, каким диким пыткам порой подвергались люди, которых заставляли говорить неправду. Некоторые не выдерживали и кончали жизнь самоубийством. И все же ряд обвиня­емых, пройдя через все муки допросов, не поддались на шантаж   и впоследствии были оправданы. С радостью я узнал, что выпущены, на­конец из застенков бывшие первые секретари райкомов партии Хикматов и Махманов, начальник областной милиции Хаитов, другие товари­щи. Особенно трагична была судьба Рузикула Махмановича Махманова, бывшего первого секретаря Хатырчинского райкома. Ему было немногим более 50 лет, он слыл классным агрономом. Вся его жизнь проходила среди людей. В дни уборки урожая он в простой фуфайке мотался из колхоза в колхоз, спал урывками на диване прямо в кабинете.  У него
Не было личной жизни, он все отдавал работе. И вот такого человека, отца 10 детей, без всякого основания бросают в тюрьму, подвергают пыткам и унижениям. Он выдержал все испытания, не оговорил никого и был освобожден из-за отсутствия состава преступления. Через пол года от потрясений, выпавших на его долю, Рузикул Махманович скончался.
Свое новое положение я почувствовал впервые же часы после ареста. Но прежняя жизнь не отпускала меня. Я часто во сне видел свою семью, детей. Однажды увидел во сне жену на берегу реки, а себя - отплывающего на какой-то льдине от этого берега. Еще чаще снилась покойная мать. Я явственно ощущал её присутствие, особенно в дни кошмарных допросов. Я понимал разумом, что-то положение, в котором я оказался, не изменишь, и все, что происходит, надо принимать как должное. Но душа постоянно протестовала против той бессмыслицы, отсутствия логики в действиях тех, кто пытал меня, мучил идиотскими вопросами. Животный автоматизм в моих действиях подавлял остатки прежней воли и не давал выхода возмущенным чувствам.
Я слабел физически и, что еще более страшно, нравственно. Мой организм уже не мог выдерживать моральных и психологических  нагрузок, которые испытывал каждодневно. Я похудел, брюки еле держались на веревочной завязке. Выпали почти все зубы. Постоянно болело сердце, а тут начались еще и почечные колики. Однажды после очередного приступа мне сделали укол, видимо не тот, который был нужен, и все тело три дня содрогалось в судорогах. К тому же в камере было холодно, и это еще более усугубляло болезнь.
На пятом месяце ареста нервная нагрузка достигла своего предела, и на левой стороне спины появилась опухоль. Меня дважды возили   в онкологический диспансер и везде говорили - надо делать операцию. Несколько раз обращался к начальнику изолятора и к Иванову, но те никак не давали разрешения оперироваться. Тоже, кстати, примечательная черта нашей законности, когда здоровье и жизнь зак­люченного, причем не преступника, а подследственного, находится в зависимости от тюремного надзирателя или следователя, выколачиваю­щего нужные ему показания.
Между тем опухоль разрасталась и мне стало невыносимо спать, я мучился и тяжело переносил свою болезнь. Да, не дай бог заболеть в изоляторе. Один фельдшер на всю тюрьму, который кроме таблеток ни­чем тебе помочь не может, да и того по ночам не бывает. И ты зна­ешь, что тебе никто не поможет. Как-то Иванов заявил, что если здесь погибнет человек пять-шесть, мы спишем их по накладным, и за это никому ничего не будет. От таких слов мне стало еще более страшно. Я подумал тогда: если кому-нибудь сказать это на воле, ни за что не поверят.
Прошел ровно год, болезнь прогрессировала, и я уже стал отка­зываться от допросов, пока меня не начнут лечить. Тогда Иванов на­конец-то соизволил провести судебно-медицинскую экспертизу. Этим, как он говорил, проявил ко мне милосердие. Нет ничего ужаснее, чем милость палача!
Затягивал её следователь умышленно. Ему надо было как можно дольше держать меня в напряжении. Но мое состояние стала уже тако­во, что я был готов ко всякому исходу. В начале июля 1988 года на­конец состоялась судебно-медицинская экспертиза. Врачи, констати­ровав пышный букет самых серьезных заболеваний, направили меня на операцию. Требовалось срочно удалить большую кисту мягких тканей спины.
Я не представлял, что со мной будут делать, где и в какой больнице будут оперировать. Оказалось, что в 20-й городской боль­нице имеется специальное отделение, где содержатся больные заклю­ченные. Вот туда я и попал. Меня поместили в камеру, где находились четыре металлические нары. Не было ни стола, ни тумбочки, так что пищу приходилось принимать у себя на коленях. При себе не разрешалось иметь ничего, даже расческу и мыло. Я настолько оброс бородой и покрылся грязью, что потом, возвратясь назад в изолятор, с трудом привел себя в порядок.
Меня оперировали дважды, оба раза не менее часа. Анестезии не было. Я слышал, как хирурги удивлялись, что я терплю эту боль. А я действительно, зажав зубы, уцепившись руками за что-то металлическое, едва удерживал себя от крика. Потом, уже в камере, вспоминая операцию, заново переживал муки.
Перевязку делали около туалетной комнаты, один раз вечером приходила сестра, делала укол. Что особенно возмущало, на процедуры водили в наручниках, в сопровождении двух дюжих и хорошо вооруженных прапорщиков. И это относилось к человеку, который  еле волочил ноги.
Однажды, вернувшись в камеру с процедуры, я застал там навз­ничь лежащего парня, прикованного наручниками к нарам. Расспросив, я узнал, что его привезли из КПЗ с подозрением на аппендицит. Оказывается, уголовники специально провоцируют аппендицит, рассчитывая, что попадут в гражданскую больницу и смогут оттуда сбежать. Видя, куда привезли и какая охрана, они начинают бунтовать, отказываться от операции. Этот парень постоянно кричал, и я вынужден был попросить перевести меня в другую камеру.
Наконец рана на спине начала заживать, и меня, опять-таки в наручниках и в "воронке", отвезли в "Матросскую тишину" и, по­скольку я еще был слаб, поместили в помещение при медсанчасти.
Однажды после обеда меня вызвали к следователю. Иванов справился, как я себя чувствую и неожиданно сообщил, что завтра меня вызовут на суд в качестве свидетеля по делу Чурбанова. Я предпо­лагал, что такой суд состоится и возможен мой вызов, но как-то в душе надеялся, что может быть, меня не тронут, Я спросил Иванова, как же быть: ведь я еще болен. Он ответил, что ничего, ты выдер­жишь и с тобой ничего не случится. И тут же подробно начал объяс­нять, как нужно вести себя на суде, что говорить. Надо обязатель­но сказать, что Чурбанов, будучи в Навои, обещал помочь в строи­тельстве жилья для работников милиции, хотя он этого и не говорил, да и мы таких вопросов не ставили. Иванов подталкивал на эту ложь в целях придания большей правдивости моим показаниям.
Одновременно он предупредил, что если я не исполню все как по­ложено и попытаюсь на суде отказаться от своих прежних показаний, то меня ожидает суровая кара, а на родных обрушится страшный удар. Я покорно переписал все его предписания и поплелся в свою камеру.
Не мог уснуть, тяжело переживал. Возникали  мысли рассказать всю правду на суде? Конечно! Но тут же я представлял себе, как вернусь в изолятор и что будут делать со мной эти палачи. И я ре­шил исполнить все, что мне говорит следователь.
На следующий день, 5 октября 1988 года, меня повезли в Верхов­ный суд СССР. Где это здание находится в Москве, я так до сих пор и не представляю. Когда ввели в зал, то увидел за столом трех ге­нералов, среди них председательствующего генерал-майора Марова. В зале было много народу, в том числе журналисты и кинооператоры.
 На скамье подсудимых сидели Чурбанов и еще девять бывших руко­водящих работников МВД Узбекской ССР. В их числе я заметил бывшего министра Яхъяева, двух его заместителей - Кахрамонова и Бегельмана, знакомого мне генерала Сабирова, ранее работавшего начальником УВД Ферганской области. Все смотрели на меня.
Председательствующий задал вопрос, и я начал говорить по ранее написанному конспекту. Я отвечал, как автомат, и сам удивлялся: как ловко у меня получается ложь. В конце судебного заседания председательствующий спросил, у кого есть вопросы, поднялся   со скамьт подсудимый Кахрамонов и сказал: "Я знаю Есина как большого интернационалиста и честного труженика. Я обращаюсь к вам, Василий Павлович. То, что вы здесь говорили, скажите, вы честно все сказа­ли? - Я ответил: "Да, так, как я сказал".
Миг ли я говорить иначе, когда за дверьми Верховного Суда стояли Гдлян и Иванов с занесенными топорами. Я боялся их.
Об этом позже в своем интервью одному из журналистов сказал и Чурбанов: "Я вынужден был признать взятки от Каримова, Худайбердыева, Умарова и Есина... Руководители партийных и советских органов выступали на моем суде в качестве свидетелей, их дела еще не были закончены, за ними Гдлян и Иванов, вся следственная часть Прокура­туры СССР. Люди просто боялись. В той ситуации они не могли дать честных показаний. И я тоже боялся их. Я же говорил вам, что меня просто обманули".
Да, если бы Чурбанов полностью отказался от показаний, то его дело пошло бы на доследование и он снова оказался бы в лапах Гдляна и Иванова. А это могло обернуться еще более трагично. Они могли подвести его под расстрел. Тем более, что общественное мнение, подогреваемое прессой, накалилось до предела. Толпа жаждала крови.
Меня отвезли в тюрьму, а через несколько минут я был вызван в кабинет следователя Ревеко. К нему зашел Иванов, и они подробно расспрашивали, что было на суде. Я тогда не знал, что процесс над Чурбановым и бывшими милицейскими работниками Узбекистана в общем-то провалился. Нам хотя и давали в камеру "Правду", но когда речь заходила о делах Узбекистана, то выдача газеты прекращалась.  Что творилось за стенами тюрьмы вокруг моего дела, как складывались другие хлопковые дела, оставалось тайной для нас.
Так я не использовал свой шанс на суде и не сказал всей правды. Хотя одному богу известно, что случилось бы со мной и моей семьей в дальнейшем, если бы все рассказал в тот день.
Сейчас, когда оглядываешься назад, кажется, что все это было где-то в далеком прошлом, и даже не веришь, что человек может вы­держать подобное испытание. Находясь почти три года в  каменных мешках тюремных изоляторов, я уже терял ощущение реальности жизни и превратился в робота. Однообразие происходящего - еда, прогулки, шмоны, допросы - все это делалось автоматически. Все больше   и больше я отделялся от нормальной жизни, наполненной повседневными заботами и простыми человеческими радостями. Вспомнил, как за ме­сяц до ареста, на день моего рождения дети Юра и Таня, сложившись, купили мне добротный костюм. Он мне в то время был немного мало­ват, а сейчас стал велик. Я похудел более чем на 12 килограммов.
Больше всего я беспокоился о дочери, ведь она была на послед­них месяцах беременности. И я тяжело переживал, как она выдержала мой арест. И наконец - запоздалая весточка: Таня родила сына.
Скудные известия, что-либо говорящие о моей семье,  доходили редко, а переписываться, тем более встречаться не разрешалось. Правда, Иванов обещал мне встречу с сыном, но каждый раз из меся­ца в месяц откладывал. Но однажды, в конце года, меня вызвали  в кабинет следователя, и я увидел там Юру. Это было так неожиданно, что я растерялся. В присутствии следователя нам разрешили  гово­рить около часа, но я практически мало что узнал о моральном сос­тоянии жены и детей, а тем более об обстоятельствах, связанных с арестом. Я, конечно, понимал, что у них был обыск и что их  тоже донимают допросами, но об этом говорить было нельзя, и разговор шел о разных посторонних вещах. Тем не менее встреча с сыном  на какое-то время вернула меня к той жизни, с которой я расстался столь неожиданно и нелепо.
 Шли неделя за неделей. Меня не вызывали на допросы по полто­ра-два месяца, и я иногда думал, что все обо мне забыли. Но, как говорится, враг не дремлет: следователи работали над тем, как лучше и правдоподобнее обосновать сфабрикованные факты, допрашивали все новых и новых свидетелей.
Я уже не надеялся, что мне будет предоставлено какое-либо свидание. И все же после судебно-медицинской экспертизы перед самой операцией произошла встреча с Юрой и Таней. С утра мне  объявили, что меня отправят в Прокуратуру СССР и там меня будут ждать дети. Было довольно жарко, стоял конец июля, и воронок, в котором меня везли, был до отказа забит заключенными, ехавшими на предстоящие суды. Да, это -был разношерстный народ, в основном, карманники  и воры, и их жаргон я не всегда понимал.
Мы долго колесили по городу, пока не взмокли до нитки.  Меня еще около часа продержали в камере, а затем ввели под конвоем  в кабинет. Дети бросились навстречу, но следователи, находившиеся там, резко встали между нами. Мы все же успели обняться.
Сели за стол, и Таня начала раскладывать привезенную с собой снедь. Боже мой, чего только не было на столе: и пельмени, и соленья, и ранние дыни, и арбуз. Да, такого я давно не видел, и сейчас уже не помню, что я мог отведать из этих яств. Я глядел  на своих детей и видел, как они повзрослели. Говорить о моем деле было нельзя, за нами наблюдали три следователя и конвой. И когда Таня сказала что-то о матери, о её допросе, то её резко оборвали.
Встреча должна была продлиться часа два, но меня предупредили, у следователей есть срочное задание и надо свертывать разговор. Все было как во сне. Миг, и все закончилось. Какое огромное счастье было видеть своих детей.
Я еще долго находился под впечатлением этой встречи, вспоминал,
как  дети обнимали меня, как Юра и Таня пододвигали мне то пельмени, то котлеты, то кусок дыни или арбуза. Я бесконечно был счастлив  от того, что увидел их, узнал о здоровье жены и внуков, всех близких мне людей. Встреча вдохновила меня, дала силы, и я   уже более спокойно пошел на предстоящую операцию.
Прошло несколько месяцев после вызова меня в Верховный суд по делу Чурбанова. Из газет, где красочно описывался этот процесс, мы узнали, что ему дали 12 лет. В это же время стали доходить слух об аресте Усманходжаева, Смирнова, Джаббарова, Раджабова и дру­гих. Следователи при встрече со мной иногда двусмысленно переда­вали приветы от них.
Нагнетая пресс страсти, следователи в своей фальсификации "узбекского дела" шли напролом. Мы, арестованные и сломанные два года назад, были уже пройденным этапом. Они же, уверенные в безна­казанности, развернули охоту за новыми жертвами. И, видимо, в ЦК КПСС и в руководстве Прокуратуры почувствовали, что уж больно легко Гдлян и Иванов добывали показания о взятках, не подтверждая их другими доказательствами.
Более того, дело стало принимать скандальный оборот, поскольку в нем все чаще стали мелькать фамилии работников ЦК КПСС,в том числе членов Политбюро. И тогда в группу Гдляна, а она состояла более чем из 200 следователей, начали вводить работников КГБ, ко­торым была дана команда разобраться более тщательно в допросах и правдивости показаний, даваемых подозреваемыми из Узбекистана.
Гдлян и Иванов, опасаясь разоблачения всего ими сфабрикован­ного, спешно начали завершать наши дела, проводя последние очный ставки. Мы же всего этого, находясь в полной изоляции, естествен­но, не знали. Как-то в середине февраля 1989 года Иванов вызвал меня и сказал, что я поеду в Ташкент. Я боялся только одного: чтоб меня не "прогнали" по этапу. То, что я наслышался от других заключенных об этом, не на шутку пугало меня. Но на этот раз все обошлось, и меня доставили в Ташкент самолетом.
Меня привезли в ташкентскую тюрьму и поместили в подвале вме­сте с одним бывшим спортсменом, уже отсидевшим ранее семь лет  в андижанской тюрьме. Затем подселили еще одного парня, убившего соседа. Через несколько дней меня вызвал следователь Ba­фин провел две очные ставки. Он сообщил, что состоятся два суда и я буду выступать там в качестве свидетеля. Одновременно пригрозил, чтобы я не вздумал отказаться от своих показаний.
Какая все-таки у нас иезуитская система!
Я уже начинал понимать их дьявольский план. Пока мы находимся в их руках, мы не можем отказываться от своих ложных показаний, и они будут закреплять их на других судах,
Кто и что нам гарантирует там, за закрытой дверью следственного изолятора,

защиту от унижения, насилия, провокации? А  ведь будь рядом адвокат, до такого,  уверен, не дошло бы. Поэтому  и сейчас для следователя адвокат в СИЗО - третий лишний. Поэтому мы и узнаем  время от времени о фактах беззакония, тем более страшного что  творится оно как бы под прикрытием самого же закона в лице прокуратуры. Между тем, в следственной камере сидит не  преступник. Таковым его вправе назвать только суд. Так почему же подозреваемый лишен самого элементарного человеческого минимума: переписки, свиданий с близкими и родными, наконец, просто элементарных  бытовых условий!
С некоторых пор я начал размышлять, а что будет, если  откажусь от всех ложных показаний? Я думал, что сейчас, в условиях
жесточайшего прессинга со стороны следователей, отказаться - значит, обречь себя и семью на новые мученья. Выдержу ли я такое давление, уверен не был. Поэтому для себя в душе я решил, что  на своем суде я буду говорить только правду, а там будь что будет. По возвращении из Ташкента в Москву, а это было в начале апреля 1989 года, меня поместили в камеру с бывшим ответственным работником из Министерства электронной промышленности. Вскоре  к нам  подселили одного из лидеров карабахского движения Вазгена Манукяна, позже ставшего Председателем Совета Министров Армении. Манукян сидел под следствием по политическим мотивам, и отношение к нему со стороны администрации было несколько иным. Он добился пе­ревода нас в другую, более просторную камеру, ему выписали  нес­колько газет. Кроме того, с воли ему переслали большое количество литературы. Мы такими льготами не пользовались. Нас могли  содер­жать вместе с уголовными элементами и преследовать как отпетых уголовников.
Однажды, в начале мая, меня вызвал в кабинет следователь Вафин и сказал, что в газетах появилась статья Б.К.Пуго, тогдашнего председателя Комитета партийного контроля ЦК КПСС, и что возможен вызов меня в КГБ по делу Смирнова. Я тогда не предполагал, о чем эта статья. Тем не менее, Вафин внушал мне мысль, что там в  КГБ, если вызовут, я должен говорить только то, что говорил на следствии.
Вернувшись в камеру, я долго не мог успокоиться и, стал строить различные догадки. Я не спал всю ночь, переживал все сказанное  Вафиным, и к утру пришел к выводу: вот тот случай, где я могу  ска­зать всю правду, и это мой единственный шанс освободиться от всех ложных показаний, висевших на мне тяжким грузом.
Утром, примерно в 10 часов, открылось окно кормушки, и голос надзирателя произнес: "Ёсину собраться по сезону".
Весь в глубоком напряжении, я был доставлен в   Лефортовскую тюрьму. Там, прождав в камере около часа, я был вызван в кабинет и увидел двух следователей. Один из них, видимо, старший по званию,  представился как начальник одного из отделов КГБ полковник Духанин. Другого он просто назвал по фамилии.
Духанин спросил, знаком ли я со статьей Пуго. Я ответил: "Нет, не знаком". Тогда он протянул вырезку из газеты, из которой я уз­нал, что создана комиссия Президиума Верховного Совета СССР   по проверке деятельности группы Гдляна. Духанин предложил мне рассказать все, что я знаю о деле Смирнова и вообще о своем деле. Я сильно разволновался, вначале не мог сказать ни одного слова. Мне дали стакан воды. Я выпил, немного успокоился и начал говорить.
Я рассказал, что все сказанное на следствии - это ложь. Путем шантажа и насилия Гдлян и Иванов заставили меня оговорить себя и других. Все наше дело - настоящая уголовная авантюра.
Полковник Духанин и подошедший затем прокурор по надзору внимательно слушали меня, подробно записывали мои ответы, иногда задавая кое-какие вопросы. Так я проговорил более 3-х часов, а затем  они объявили перерыв и отправили меня на обед в камеру. После обеда,  войдя в кабинет, я увидел полковника Духанина и другого следователя. Духанин оставил ему свои записи, и тот стал  составлять
протокол допроса. Вся эта процедура заняла довольно много времени, и меня  отправили в "Матросскую тишину" уже около одиннадцати часов вечера.
Было время отбоя, когда я вошел в камеру и рассказал своим сокамерникам, что со мной произошло в Лефортово. Мне надо было все заново пережить, и я долго еще не мог успокоиться и прийти в себя. Меня страшила встреча с Гдляном и Ивановым.
Вызвали  меня через пять дней, и опять же к следователю Вафину. Он мрачно посмотрел на меня и сказал, что я сам себе объявил приговор. Ты, сказал он, сам не представляешь, в какие попал жернова. Пока не поздно, откажись от своих показаний в КГБ, и тебе ничего не будет. Я упорно твердил, что рассказал им то, что было на самом  и что я уже больше не могу повторять одну и ту же ложь. Наконей, Вафин дал мне чистый лист бумаги, и я написал своей рукой, что данные мной показания на следствии до б мая 1989 года - ложные, и я оговорил себя под психологическим давлением Гдляна и Иванова. Поставил спою подпись и под гневным взглядом следователя был удален из кабинета.  Больше я их не встречал. Впоследствии я узнал, что Гдлян, примерно в то же время, был отстранен от руководства группой. А Иванов занимался своими депутатскими делами.
После полного отказа от своих прежних показания я постоянно думал, что будет со мной и как подвернется моя судьба. Сокамерни­ки утешали меня, постоянно говорили, что, мол, тебя отпустят и ты уйдешь домой. И я в глубине души надеялся, что наконец-то там, на­верху, разберутся и признают мою невиновность. Шли дни, а меня никуда не вызывали и никаких сведений я ниоткуда не получал.  Но все-таки камни лжесвидетельств, которые лежали на мне, начали спа­дать, и я уже чувствовал себя свободнее. Не надо было врать, а не говорить то, что ты на самом деле думаешь.
23 мая 1989 года начался как обычно: сходили на прогулку, по­обедали, сыграли в домино. В друг открывается кормушка и офицер вызывает меня и говорит: "Собирайтесь с вещами". У меня  ёкнуло сердце, а товарищи по камере высказали мнение, что, наверно, от­пускают домой.
О, желаемое от действительности было так же далеко, как  от Земли до Солнца» Меня спустили вниз в одиночную камеру, и я там просидел более двух часов. Выдали все вещи, хранящиеся на складе. Я предполагал, что если меня не отпустят, то, видимо, перевезут в Лефортово и там доведут до конца мое следствие. Ни того, ни дру­гого не произошло. Меня посадили в "воронок", полчаса езды - и мы были на месте. Я спросил конвоира, куда мы приехали? Он ответил, что мы в Бутырке. Это поразило меня, как гром. Чего-чего, а этого я не ожидал.
Я много слышал про Бутырскую тюрьму, она была известна всей стране. Здесь перед казнью сидел Пугачев, в царское время - Дзер­жинский, в сталинское - многие известные деятели партии. Мне рас­сказали и про уголовный мир, который жил здесь по своим законам. Меня отвели  в маленький бокс, и я вновь задумался над  извилинами  судьбы. Что еще замышляет Прокуратура СССР?
Оказалось, что сюда перебросили не только меня одного, а всех арестованных из Узбекистана. Какова была цель, до сих пор  неизвестно.
В четвертом часу ночи меня отвели в пустую камеру, и я расположился в ней. Через день подселили парня, который назвался Юрой Потаповым. Это был молодой человек 23-х лет, худощавый, с  рыжей шевелюрой. Попал он в тюрьму по глупости. Приехал в Москву  ради своей невесты, которой тогда было 16 лет. Поступил на завод, жил общежитии, ходил к своей невесте и дожидался её совершеннолетия. С друзьями выпили, а потом решили покататься на такси. Попросили таксиста водки, а когда тот отказал, скрутили его и отобрали 40 рублей. Шофер обратился в милицию, и всех троих задержали.
 Накануне свадьбы, за два дня, следователь уговаривает его дать нужные для следствия показания, обещает отпустить. Тот, ничего не подозревая, соглашается подписать документ. Следователь действительно его отпустил. Тем временем приехали из Тамбова мать, отец, привезли подарки. Невеста и её мать пригласили гостей. В ночь перед свадьбой следователь приезжает к Юрию домой и забирает его в тюрьму.
На следующий день в тюрьму приехали мать, отец, невеста, будущая теща. Привели его, и следователь, садистки улыбаясь, прочитал протокол допроса и объявил, что ему грозит не менее семи лет. Юра Потапов говорил, что он страшно тяжело пережил это потрясение – так, что с той поры стал заикаться.
Я, конечно, не оправдываю парня: и за глупости надо отвечать. Но же так издеваться над человеком... Все время думаю, откуда такая жестокость, такая склонность только обманом доказывать виновность.
Мы с Юрой подружились. Он по секрету сообщил мне, что его под­садили ко мне с наказом, чтоб он присматривал за мной: как бы я не повесился. Я успокоил его.
Мы подолгу беседовали, и хотя он был простым рабочим парнем, тем не менее достаточно эрудированным, и с ним было интересно. Он хорошо пел, и по ночам писал стихи о матери, о своей невесте. На­писал он и стихотворение, посвященное мне.

Слеза упала на паркет,
И в камере темнее стало.
Такой вот жизненный сюжет,
Все рассказать и жизни мало.
Кто не был здесь, то не поверит.
Кому расскажешь, не поймут,
Какой ценой сидят здесь люди.
Какую чашу горя пьют.
Она бездонна, бесконечна,
Хлебнешь чуть-чуть, она полней,
И если слаб немножко духом,
То можешь захлебнуться в ней.
Здесь есть карманники и воры.
Здесь есть преступники-бандиты.
Но есть невинны и чисты –
Сидят, нёсчастием убиты.
Всю жизнь трудились для народа.
И не заботясь о себе.
Теперь по ложным обвиненьям
Страдают ни за что в тюрьме.
Кому-то нужно для карьеры,
Чтоб были ложь и клевета,
Раскрыть коррупцию и взятки
И прогреметь на все века.
Наступит время и придет
Когда-нибудь и их черед,
Репрессий не проходит след –
Народ потребует ответ.
И все же всем врагам назло
Желаю вам всего,  всего.
Скорей на волю выходите,
Счастливо, радостно живите.
Считайте, все,  что было - сон.
Чтоб жизнь текла своей рекой,
Не нарушая ваш покой.

У каждого человека в жизни есть заметные вехи, на которых часто останавливается память. В тюрьме особенно остро начинаешь    как бы заново  переживать некоторые эпизоды своей, жизни. Мне довелось встречаться со многими политическими деятелями, известными артистами,|  космонавтами. Космонавты Валентина Терешкова и Георгий Беререговой,  народные артисты СССР Михаил Ульянов и Кирилл Лавров, писатели Константин Симонов и Сергей Михалков, маршалы Баграмян и Яку­бовский,  я разговаривал с Эдвардом Гереком,  Цеденбалом Алваро Куньялом.  Очень запомнилась встреча с Фиделем Кастро. Фотография, на которой запечатлена наша беседа - одна из дорогих моему сердцу реликвий.
Нередко в тюрьме вспоминал я и. 1979 год,  когда к нам в Ферганскую   область приехал М.С.Горбачев, работавший тогда секретарем ЦК  КПСС.  Произвел он неплохое впечатление,  был общителен и    разговорчив, интересовался хлопком. В конце встречи был ужин, конечно,    с коньяком. Сейчас не помню, дарили мы халаты ему и сопровождающим его лицам или нет. Скорее всего да, потому что такова была нацио­нальная традиция, и делалось это, как правило, от души.
Время бежит быстро и неумолимо. Когда оглядываешься назад, то с болью видишь, сколько друзей и близких уже потеряно на этом пути. И потому каждый взгляд в прошлое, как укол в сердце. Как будта вчера похоронил отца, а затем близких мне людей - Карима Каримовича Мукумбаева и Федора Ивановича Иванова. Накануне моего отъезда в Навои умер совсем еще молодой Николай Михайлович Сенченко, с которым связывала нас крепкая дружба. Ушла из жизни мать... Когда  я пишу эти строки, дошла весть еще об одной утрате - Георгия Михай­ловича Налесника.
Вместе мы прошли по жизни рядом почти 40 лет, и его добрые советы и горячее участие в жизни моей семьи во время моего заключения останутся навсегда в памяти. В тюрьме я не получал никаких  известий о здоровье своих близких, о сестрах. И когда мне сообщили, что умерла Ольга, я просто был поражен и поначалу не поверил. Господи, почему ты так жесток?!...
Прошло более двух месяцев переезда в Бутырскую тюрьму, а меня никуда не вызывали и никто мной не интересовался. Я беспокоился,  переживал, и после долгих размышлений начал писать письма в. вышестоящие органы. Только в августе-сентябре 1989 года я отправил четыре заявления на имя Генерального прокурора СССР, в комитет по защите прав граждан Верховного Совета СССР.
Возможно, письма где-то заметили, и в середине августа  меня вызвали к следователю. За столом сидел высокий мужчина лет 40  с большими пронзительными глазами. Он сообщил, что фамилия его Пашенин, и он будет заканчивать мое дело. После короткого знакомства он несколько раз предлагал мне изменить мои показания, данные в Лефортово. Выходил из кабинета, снова заходил и настойчиво вынуждал меня признаться хоть в чем-то.Я упорно отказывался, и после двух часового давления  на меня он сел за стол и стал составлять протокол.
Допрос состоял их коротких вопросов и ответов. Он внимательно записывал, когда мне предложил подписать документ, я с удовлетво­рением отметил, что почти вое, что я отвечал, было воспроизведено более или менее точно. Он приходил еще два-три раза, уточнял некоторые ответы. Я все еще надеялся, что прокуратура испытывает меня, выясняет нелепости и, убедившись в моей невиновности, обязательно прекратит мое дело. Ох, как я горько ошибался, сколько раз я оказывался жертвой своей наивности!
21 августа 1989 года последовал новый вызов, и меня ввели  в
кабинет, в котором находились несколько мужчин, в том числе мой новый следователь. Один из них представился как  началь­ник следственной  группы по фамилии Галкин, и я догадался, это тот, который заменил Гдляна. Другой, более пожилой, назвался моим адвокатом, Калабиным Борисом Михайловичем.
Галкин сказал, что Прокуратура СССР рассмотрела все мои заявления и представляет мне заключительное обвинение для ознакомления и его подписания.
Я ознакомился и попросил разрешения высказать свою точку зрения. Я подробно рассказал об издевательствах, которые совершались надомной в ходе следствия, как фабриковались ложные показания, и высказал убеждение, что весь процесс следствия сродни сталинским репрессиям. Галкин возразил. Я в запальчивости закричал ему прямо : "Хуже, в тысячу раз хуже! Я бы посмотрел, как бы вы себя лапах Гдляна и Иванова. Вы действуете приемами Вышинского и даже не хотите видеть недоказанности моей вины".
Он не стал вступать со мной в спор, и я, подписав протокол о категорическом отказе от предъявленных мне обвинений, со следователями расстался.
Мое уголовное дело составляло 12 томов. И, когда я начал знакомиться с протоколами допросов свидетелей, то стало совершенно ясно, насколько гнусно и предвзято фабриковались эти документы.0ни насквозь были пропитаны ложью. Сквозь них я увидел, какими срствами выбивались эти показания.
Совершенно ясно была видна целенаправленная фабрикация моего уголовного дела. Смешно было даже читать два тома, полностью посвященных якобы привезенным мне домой зелени и фруктам на 150 рублей. Здесь были ценники и накладные, протоколы допросов милиционеров и продавцов. В делах были данные о моих заработках, зарплатах дочери и сына, жены сына. Но здесь же был и акт об описанном у меня имуществе, из которого ясно было, сколь скромно мы жили.
Мы с адвокатом написали жалобу-заявление с протестом против обвинительного заключения и на следующий день получили отрицательный ответ. Последняя надежда на справедливость рухнула, и я начал готовиться к суду. В конце сентября стало известно, что мое дел передано для слушания в Верховный Суд Казахской ССР. Я гадал, где меня будут судить: в Москве, Алма-Ате или Ташкенте. Я жил ожиданием предстоящего суда и решил написать еще одно письмо известному казахскому писателю, народному депутату СССР Олжасу Сулейменову. Он был членом комиссии, созданной первым Съездом народных депутатов СССР для проверки материалов, связанных с деятельностью след­ственной группы Прокуратуры СССР, возглавляемой Гдляном. Не знаю, дошло мое письмо к нему или нет, но ответа я никакого не получил.
16 ноября я получил обвинение и в ту же ночь, попрощавшись с моим сокамерником Юрой Потаповым, отправился в неизвестное.
Когда я сидел в изоляторе, то среди сокамерников постоянно заходили разговоры об этапировании заключенных в так называемых столыпинских вагонах. Рассказывали страшные вещи. И следователи довольно часто, когда надо было припугнуть, обещали арестованного прогнать по этапу.
Я не  предполагал, что меня будут перевозить железной дорогой, поскольку администрация изолятора несколько раз говорила, что всех этапируют  самолетом. Когда же меня с вещами вывели из "воронка", я ' увидел вагоны и понял, что поеду поездом. Была глубокая темная ночь, меня окружали несколько "вертухаев" с собаками, и под неистовый лай собак я скатился вниз по откосу насыпи прямо к ступенькам вагона.
Вагоны эти в железнодорожных расписаниях не значатся, нет для ни номеров, ни табличек с указанием маршрутов. В них перевозят  несчастных заключенных. Поводов к перевозкам сколько угодно. Здесь и "малолетки", переезжающие во взрослую зону, и человек, едущий как свидетель на очную ставку или на суд в другой город. Или какой-нибудь штрафник по указанию начальства перемещается из зоны в зону.
Я вспомнил картину Ярошенко "Всюду жизнь" в музее в Кисловодска. Жутковато было смотреть, как несчастные узники простирали на волю руки и кормили птиц. Но нас даже и от такого "удовольствия" власть избавила.
Вагон, в котором перевозят, полностью изолирует человека  от мира. Только со стороны коридора сквозь решетку камеры- купе просматриваются матовые глухие стекла. Здесь не до птичек.
Кто впервые в жизни едет в таком вагоне, он не понимает,  что ему предстоит в ближайший час или в ближайшие дни и ночи.  Первое серьезное испытание - это количество узников. Если в обычном пассажирском вагоне в купе едет четыре человека, то в такое же купе спецвагона затискивают по 15-20. Духота, теснота, о сне лежа нельзя и мечтать. Но если к тесноте можно как-то привыкнуть и с  ней , то другие неудобства переносятся куда мучительнее.
 После съеденной всухомятку селедки через час-другой  хочется
пить, и все начинают канючить воды. Конвой подать кружку не спе­шит. И не потому, что ему жалко воды, а потому, что солдаты знают: им надо будет водить людей в туалет, причем каждого по одному. Один часовой впереди - кобура с пистолетом переброшена на живот, другой сзади - пистолет за спиной. Не оглядываться, руки назад. И водят в туалет только один раз в сутки. И тут уж кричи не кричи, ни до чего не докричишься. Жаловаться некуда, и ты едешь, как животное.
Я старался почти ничего не есть и не пить, чтобы меньше была необходимости ходить по нужде, и ехал, почти не разговаривая с соседями, в каком-то забытье. Через сутки мы прибыли в Куйбышев, и здесь, оказывается, должна быть остановка в здешней тюрьме. Я надеялся, что в тюрьме немного передохну, а там легче будет перенеся дальнейший путь.
Но случилось не так. Нас очень долго продержали в боксе, от долгого стояния в переполненной камере подгибались ноги. Наконец то, где-то во второй половине ночи выдали по изодранному матрацу и  втолкнули в какую-то камеру. Когда я вошел, то увидел множество людей. Кто спал, кто просто лежал, переговариваясь с соседом. Один из них поднялся (как я потом узнал, это был старший по камере), спросил, откуда я, за что посадили и указал место где-то в углу. Я положил матрац и, не раздеваясь, растянулся на нем. Долго не мой уснуть, хотя за прошедшие сутки практически не спал.
Немного задремал и, проснувшись, увидел стоявших за баландой  людей. Тоже встал, кое-как умылся, получил свой паек, торопливо похлебал и вернулся на свой матрац. За мной внимательно следили, и двое, отделившись от группы, подошли ко мне и начали подробно расспрашивать, кто я и откуда. Я отвечал, что из Узбекистана, работал заместителем председателя межколхозного совета и еду на суд в Ташкент.
В камере был сугубо уголовный мир, многие из сидевших – убийцы, ехавшие по
транзиту в свои зоны. Они никак не воспринимали сказанное и с издевкой поддевали: "А, ты начальником был? Ездил на машине? Много нахватал взяток?" Один подошел ко мне и говорит:  "Хочешь на волю и сделаю два трупа за 30 тысяч рублей?".
От подобных разговоров меня трясло, я едва владел собой. Когда вышли на  прогулку, то десятки глас насмешливо смотрели на меня, и я прохаживаясь по прогулочному дворику, все время ощущал их взгляды.
Понятно, всем своим видом я никак не вписывался в их шалман, и меня постоянно давил страх. Больше всего я боялся за свой  мешок. Нет, не за вещи. В мешке лежала папка с полным текстом обвинения. Если бы они прочитали, что там было написано, живым я бы вряд ли вышел оттуда. У них была страшная ненависть ко всем, кто занимал сколько-нибудь значительные посты, Я думаю, что они рассчитывали, им не Ташкент пойдет не скоро и успеют обшарить мой мешок. Но, видно, судьба хранила меня, и на третьи сутки последовал вызов с вещами, и я продолжил дальше свой путь.
Я не знал, куда пойдет мой маршрут, на Ташкент или на Алма-Ату, и с  нетерпением ждал станции Арысь, чтобы уточнить,   куда свернет поезд. Оказалось, едем на Ташкент, Это меня устраивало, и Я надеялся, что там же состоится и суд.
 Через   четверо суток мы прибыли в ташкентскую тюрьму. Страшно измученного, по существу не сомкнувшего глаз за все это время, меня одного продержали в маленьком темном боксе размером в один квадратный метр более 12 часов, пока не привели в камеру. В ней находился один человек по имени Шухрат, как оказалось, работавший ранее управляющим Стройбанком в Алмалыке. Он мне сообщил, что  еще  один сокамерник по имени Баки из цеховиков находится в суде. Я не успел даже  раздеться, как открылась кормушка и женщина-надзиратель объявила мне, что вызывают на суд, Я был ошарашен. Какой суд? Ничего вразумительного она мне, конечно, не могла сказать и повела к выходу. Меня ждал "воронок", и через какое-то время мы въехали во двор здания Верховного суда Узбекской ССР. Конвоиры проводили меня на третий этаж, ввели в какую-то комнату, и я увидел человек, который назвался моим адвокатом. Он объявил мне, что начинается заседание суда и слушание моего дела. Это было так неожиданно, что я растерялся и никак не мог собраться с мыслями.
Начиналось последнее действие затянувшегося спектакля. На ка­лендаре было 23 ноября 1989 года. В зале никого не было, кроме адвоката и девушки, которая, как я узнал позже, была секретарем суда. Через несколько минут вошли судья и государственный обвинителе. Все встали. Председательствующий огласил состав суда, и началась обычная судебная процедура.
Я и мой адвокат Юрий Минакович Мурадян заявили суду о вызове дополнительных свидетелей. Суд, посовещавшись, отказал. В дальнейшем, в ходе всего судебного заседания я неоднократно просил о вызове свидетелей, но суд упорно отвергал мои доводы.
Оглашается обвинительное заключение. На вопрос председательствующего суда я ответил: "Суть обвинения понятна. Я категорически не признаю вину и отрицаю факты в даче и получении взятки".
На следующий день были вызваны и допрошены свидетели. Один из них, от которого мне инкриминировалась взятка, Зайниев - бывший первый секретарь райкома партии, сказал: "Показания, данные на предварительном следствии, не подтверждаю. Показания давал под нажимом и угрозой следователей. Они угрожали мне. Говорили, что посадят меня и близких в тюрьму. Я в ходе предварительного следствие оговорил Ёсина в совершении тяжкого преступления. На самом деле! Есину взятку не давал". (Здесь и дальше я буду приводить данные и высказывания свидетелей из протокола судебного заседания). Кстати после первых же допросов свидетелей почему-то сломался магнитофон и в последующем секретарь суда записывала все на слух.
27 ноября 1989 года на судебное заседание вызвали Чурбанова. С тех пор, как  я его видел, прошло больше года, и теперь он выглядел более усталым. И это было понятно. Ведь его перебрасывали этапом с Урала, где он отбывал наказание. Чего стоит такое путешествие,  я уже рассказывал.
До начала свидетельских показаний слово взял мой адвокат Мурадян он заявил: "До допроса свидетеля Чурбанова я ходатайствую о вызове в суд дополнительных свидетелей. Возникает  необходимость вызвать в суд и допросить:  Грекова, Камбарова, Курбанова, Хаитова, Тимофеева, Кривенцова и других лиц, сопровождавших Чурбанова в Навоийскую область. Ему отказали.
С этой минуты мне стало ясно, что судебный процесс будет идти с обвинительным уклоном, и что моя судьба заранее предрешена. Суд не хочет устанавливать истину и следует только материалам предварительного следствия. Я уверен, что судьям была дана команда:  в  любом случае осудить меня.
После обстоятельного объяснения о причинах приезда в Навои и его посещения некоторых объектов и обеда на даче горнометаллургического комбината, Чурбанов подчеркнул: "Есин никакой взятки мне не давал". Все показания писались мною под угрозами и шантажом следователей Гдляна и Иванова. Они мне угрожали, что если я не буду давать нужные показания, то они посадят меня с гомосексуалистами. В Навои я Есина  видел впервые и не мог взять от него взятки. Второй раз я видел его на предварительном следствии, всего несколько минут. Сегодня вижу Есина в третий раз. Я дал правдивые показания в судебном заседании, а не на-предварительном следствии".
 Далее на  вопрос председательствующего суда Чурбанов ответил: Я Есина оговорил по указанию Гдляна и Иванова. Они говорили, что раз ты был В Навои, значит, тебе там давали взятки. Я вынужден был оговорить себя и Есина. Халат, о котором идет речь, я видел всего  минуты две-три. Поэтому в данное время затрудняюсь ответить, тот или другой халат приобщен к делу в качестве вещественного доказательства".
Таких вопросов не было бы, если бы суд допросил свидетелей, которых мы с адвокатом неоднократно просили вызвать. Абсолютно уверен, что их показания развеяли бы миф о взятке Чурбанову с моей стороны, искусно созданный авантюристами из прокуратуры. Небезын­тересно, что в суд пригласили начальника Навоииского аэропорта,который должен был пояснить суду: прилетал или не прилетал в Навои Чурбанов. Словно этот факт кто-то отрицал, в том числе и сам Чур­банов…
Когда я узнал, что суд состоится в Ташкенте, то в целом был обрадован. Прежде всего, это избавляло меня от дальнейшего этапа на Алма-Ату. Моим родственникам и близким легче будет присутствовать на суде. И, наконец, я надеялся привлечь внимание общественности к моему процессу. Я думал, что в республике меня хорошо знают, и надеялся, что люди придут на суд, послушают, доложат руководству республики объективную картину. К сожалению, и здесь я жестоко ошибся. Видно, боязнь прикоснуться к арестованному, как к прокаженному, сыграла свою печальную роль. Самое обидное было то, что на суд не пришли те, кого считал своими друзьями и коллегами.
На второй день судебного заседания в зале я увидел сына  Юру, племянника Мишу, бывшего моего референта по работе в Совете Министров Лилию Гальперину и еще одну незнакомую женщину, которая, как я узнал позже, была дочерью Георгия Михайловича Орлова,  бывшего работника ЦК и тоже арестованного.
Иногда наезжали из Сыр-Дарьи Лидия Семеновна Янушевская и её муж Юрий Сергеевич Мамедов. Вот и вся публика, которая внимательно следила за моим процессом. Ну и, конечно, мои дети. Особенно много пришлось пережить Юре. Сколько раз ему приходилось ездить в Москву, устраивать передачи, беспокоиться и помогать матери и сестре. Я не представляю себе, как бы они обходились без его помощи. Он работал директором крупного домостроительного комбината, и  в
Связи с моим  арестом ему пришлось уйти прорабом на стройку. Правда, затем он снова поднялся и теперь работал заместителем управляющего треста.
И вот, глядя на родные моему сердцу лица, я стал увереннее чувствовать себя. В перерыве судебных заседаний они подходили ко мне, и нам удавалось перекинуться несколькими словами. Юра с  Мишей умудрились передать мне в тюремный изолятор мешок с продукта­ми, и я после тяжелого этапа и волнующих судебных заседаний понемгу приходил в себя. Каждый день в "воронке" я путешествовал из Верховный суд и обратно. Со мной возили еще группу из пяти-шести человек, среди которых была одна женщина. Из разговора с ними из реплик, которыми они обменивались, я понял, что это была банда, которая занималась хищениями автомашин, и на их  счету 8 убийств. Понятно, мне было не совсем приятно их общество, но чтобы меня перевозили отдельно, об этом не могло быть и речи. Иногда они ссорились между собой, видимо, кто-то из них неправиль­но вел себя на суде. И тогда их рассаживали в разные боксы.   Их  главный, по имени Кадыр, даже дал мне записку, чтобы я прогнал её  по изолятору по  написанному на ней адресу. Позже, уже сидя в зоне, я узнал из газет, что всех их осудили на разные сроки, а двоих, в том числе и Кадыра, приговорили к расстрелу.
Судебные заседания часто откладывались из-за отсутствия свидетелей. Один  них,  Саданов, бывший директор Хатырчинского хлопкозавода, был доставлен этапом из Свердловска, и суд возобновил свои заседания. Показания Саданова: "Я был осужден в 1986 году к исключительной мере наказания - расстрелу. Президиум Верховного Совета СССР меня помиловал  и назначил 20 лет лишения свободы. То что Есину я давал 50 тысяч рублей, этого не было. Я приношу извинения перед Есиным и судом. Меня заставили следователи. В сентябре  меня поместили в Каттакурганскую тюрьму в камеру на шестом этаже, где сидели одни смертники. Следователи обещали мне помочь с условием, если я напишу на руководителей Узбекистана, в том числе и на Есина."
На уточняющий вопрос Саданов ответил: "Следователи просили меня дать ложные показания на Есина и говорили: мы тебе поможем заменить смертную казнь на лишение свободы. Поэтому, чтобы сохраните жизнь, я начал говорить о даче взятки Есину. На самом деле ему никогда взятки не давал. Я оговорил Есина в тяжком преступлении  в ходе предварительного следствия. Я пошел на это, чтобы спасти себя. Я чувствую, что из колонии не выйду, поэтому сейчас я говорю всю правду, а у Есина прошу прощения. Я посадил безвинного человек."
Был вызван и Усманов, бывший директор Кызылтепинского хлопкозавода, также проходивший по моему делу. Показания Усманова на суде: "В ходе предварительного следствия я оговорил Есина, заявив, что в декабре 1983 года в его служебном кабинете дал за  покровительство и поддержку 15 тысяч рублей. На самом деле я никогда Есину ничего не давал. Меня принудили следователи Рузиев и Боров. Они сначала заставили написать на имя Генерального прокурора СССР заявление о даче мною Есину 15 тысяч рублей. Через несколько  дней меня доставили б Москву, где меня допрашивал следователь Вафин. Он тоже заставил говорить неправду. Все следователи угрожали и даже били по почкам. Я оговорил Есина. Я Есину взяток не давал. Прошу у него извинения. Суду говорю только правду".
На вопрос председательствующего Усманов ответил: "Да, меня возили на место якобы передачи денег. Спросили, знаю ли я  кабинет Есина. Какой же руководитель предприятия не знает, где  кабинет первого секретаря обкома!"
Выступления свидетелей по существу разрушали всю линию обвинения. Тогда на помощь прокурору пришел председатель суда, который угрожать, например, Усманову арестом (тот был отпущен  под подписку о  невыезде). В отчаянии Усманов закричал: "Да вы, судьи, такие же, как следователи. Теперь вы требуете от меня ложных показаний. Я клянусь своими детьми, я никогда не давал Есину взятки, я оговорил его, потому что меня принуждали".
О необъективном ходе судебного заседания делал заявления мой адвокат. Тщетно. Потом, когда я просматривал протоколы, все  эти эпизоды были умышленно опущены.
В своем выступлении я утверждал, что мое дело - сплошная цепь лжи и подтасовок. Однако судьи руководствовались только гдляновской концепцией, построенной на вынужденных самооговорах людей. Все их вопросы сводились к тем эпизодам, которые были даны мною   на предварительном следствии под диктовку следователей. Что-либо доказать, взывая к разуму, логике, совести, было невозможно. Им была поставлена задача осудить меня, и они старательно вели судебное заседание к концу. И судьи, и прокурор торопились скорей  в Алма-Ату и поэтому не особенно церемонились с разбирательством. Если вызывать дополнительных свидетелей, на чем мы настаивали, то весь суд может затянуться, да и особое указание сверху можно сорвать. А так спокойнее. Совесть не заест.
Государственный обвинитель прокурор Айбасов не утруждал себя лишними доказательствами и в своей получасовой речи полностью повторил выдержки из обвинительного заключения, отбросив лишь  два явно смехотворных эпизода по Зайниеву и Саданову, а по оставшимся двум эпизодам, связанным с Усмановым и Чурбановым, запросил (я цитирую протокол): "при назначении меры наказания Есину прошу учесть тяжесть совершенного преступления, его личность и состояние здоровья и назначить 9 лет лишения свободы с конфискацией имущества, с отбыванием меры наказания в ИТК усиленного режима. Прошу взыскать с Есина в доход государства 15 тысяч рублей, как сумму необоснованного обогащения".
Я не понял, зачем он упоминал о личности и состоянии здоровья. Хотел запросить больше. Непонятно было и то, почему с меня взыскивают "необоснованное обогащение". Словно они доказали наличие у меня незаконно приобретенных вещей или, наконец, прожигание жизни И где я взял деньги, которые якобы вручил Чурбанову?...
Кто ответит на все это?... За все это... Неужели все это возможно? Неужели это все со мной?...
Подходит к концу судебное заседание, 8-е декабря, пятница, судьи спешат, им надо улетать домой в Алма-Ату, Мне предоставлено последнее слово. Говорю горячо, с пафосом, иногда перехлестывают ненужные эмоции. Зал с вниманием слушает меня. Никто не прерывает.
Мне уже многое понятно о причинах возникновения моего дела, и я подробно рассказываю, как Гдлян и Иванов добивались моих "чистосердечных показаний". Я как бы заново переживаю все драматические повороты своего тюремного бытия.
Я вспоминаю, как перед очной ставкой с Садановым меня помеща­ют в подвал ташкентской тюрьмы в камеру вместе с рецидивистами и еще одним убийцей. Находясь там, я пережил еще одно глубочайшее потрясение и не мог долгое время прийти в себя. И в таком состоя­нии меня грозили прогнать еще раз по этапу из Ташкента с уголовни­ками. И все-таки меня глубоко волнует, как я, совершенно взрослый человек, поддался шантажу. Ведь я никогда не причислял себя к сли­шком трусливым людям. Я, перенесший несколько тяжелейших операций, переживший пожар в гостинице "Россия", когда на простынях спускал­ся с десятого этажа, переживший несколько экстремальных ситуаций при стихийных бедствиях, когда жизнь висела на волоске, не подда­вался страху. Но, видимо, в тех нелегких положениях я никогда не ощущал себя в одиночестве.
Но что же случилось здесь, в кабинетах следователей и в камерах тюрьмы?
Скорее всего, я был совершенно не подготовлен ко лжи и насилию, к злу и коварству. Я не знал, а может быть, и не хотел замечать, что могут встретиться люди, которые ради достижения своих корыстных целей готовы идти на все: на обман, шантаж, издевательства. И все это в избытке я увидел, общаясь с Гдляном и Ивановым. И я не выдержал, какой-то физический страх все время преследовал меня. Я думал уже не о себе: ладно, я уже погиб, но пусть не трогают мою семью, она-то ни при чем, она-то ни в чем не виновата.
Так в чем же меня обвиняют,- спрашивал я суд. - Зачем я, будучи в таком состоянии, вынужден был сознаваться в несовершенных преступлениях?  Как же так: то, что осуждается в прошлом, поощряется сегодня?
Я работал, часто порой не видя детей, а затем внуков.   Всю жизнь ни я, ни моя семья не пользовались дачей, никто из членов не приобрел себе ни квартиры, ни автомашины, ни каких-либо доростоящих вещей. Я не стремился к личному обогащению, не думал о будущем, тем более о личном благополучии. Сейчас моя семья живет в Фергане в старом доме площадью 40 квадратных метров. Там проживают жена, дочь с зятем, двое внуков. Я часто переезжал в связи новыми назначениями и поэтому жена вынуждена была оставить свою  работу (она была агроном) и заниматься домашним хозяйством, детьми. При мне она превратилась в домработницу. За что теперь стра­дает моя семья?
Сам я серьезно болен, перенес несколько операций, душевные травмы нанесли  большой урон моему здоровью. Гдлян и Иванов отняли у меня здоровье, честь, достоинство, свободу.
Есть ли на свете справедливость? Я всю жизнь беззаветно верил партии, жил и творил во имя её идеалов. Чем старше становишься, тем строже спрашиваешь себя, а истину подсказывают лишь собствен­ные страдания.
Что бы ни случилось со мной в дальнейшем, я буду твердо стоять на своей позиции, говорить прямо и открыто только правду, и с это­го пути меня никто не собьет. Я не виноват ни в чем.
В 12 часов 30 минут, выслушав последнее слово, суд удаляется в совещательную комнату. Меня конвой уводит вниз, в боксы, где остаюсь один в томительном ожидании моей судьбы. Где-то в подсоз­нании бьется мысль: неужели показания свидетелей и мое последнее слово не убедили судей в моей невиновности? Да тут еще конвойный, который сопровождал в зал заседаний, таинственно сообщил: "Вас должны отпустить прямо из зала".
Наконец, в 17.40 меня снова приглашают в зал, и все стоя слушают приговор. После первых слов председательствующего мне стало ясно, что никакой милости от этого правосудия ждать нечего.
"Приговорить Есина к 6 годам лишения свободы с отбыванием срока наказания в колонии усиленного режима, с конфискацией имущества"...
Кто-то в зале крикнул: "Неправильно! по-моему, сын, и я то­же что-то сказал, но судьи уже не обращали  на это никакого внима­ния. Меня окружили Юра, Миша, Лиля Гальперина, Лидия Семеновна, Юрий Сергеевич. Все наперебой утешали меня, кто с плачем, кто  с великим сожалением.
Не плачьте обо мне. Через полчаса меня увели, на улице ждал "воронок", и я один отправился в тюрьму. Спектакль закончился, все артисты сыграли свои роли, а главные исполнители, как в лучших традициях, получили свои награды: Гдлян и Иванов стали народными депутатами СССР. Но что будет с генеральным режиссером? По зако­нам театрального быта не бывает, чтобы звезда делились славой. Зна­чит, надо ждать нового поворота. И те, кто поощрял все это беззакония, врядли останутся в стороне от поощряемых ими же penpeсcий.
Очередь режисеров еще придет, думал я, трясясь в боксе по дороге в тюрьму. Скормив таких хищников, как Гдлян и Иванов, дав им путевку в жизнь, их покровители не могут оставаться в безопасности. Тот кто, кормит дракона живым человеческим мясом, рискует тем, что хищник бросится и на него самого...
Больше всего  меня волновало, где я буду отбывать свой срок.  Говорили, что осужденные моего ранга направляются в Свердловскую область, где находится колония специального назначения усиленного режима. Что прояснить ситуацию, стремился попасть к начальнику изолятора, но он  находился в отпуске. И мне ничего не оставалось делать, как ждать. Так с невеселым настроением я встретил новый 1990 год. Третий  год подряд в тюрьме мне приходилось встречать это заметное в жизни каждого человека событие. И каждый раз в бессонную новогоднюю ночь я вспоминал своих близких: жену, детей, внуков.
Наконец-то меня вызвали к начальнику изолятора, и он, выслушав меня, посоветовал написать заявление на имя заместителя Министра МВД Узбекистана. Я хотел остаться в пределах республики, поскольку рядом были родные, да и знание местных обычаев имело не последнее значение.
Отправив письмо с такой просьбой, стал ждать результата. И вот 17января 1990 года назвали мою фамилию. Формировался этап в Алмалык. Я засуетился, начал хватать вещи. Воронок, уже знакомый спецвагон, к вечеру без всяких приключений я был доставлен в колонию усиленного режима, которая располагалась неподалеку от Алмалыка.
Встретили меня с нескрываемым интересом, до сих пор столь значительной в прошлом персоной - первого секретаря обкома партии и зампреда Совмина- у них не было. Дежурный, помощник начальника  колонии, молодой капитан, пригласил к себе, долго расспрашивал, а затем устроил на ночлег в дежурной комнате.
На утро вызвали к начальнику колонии и предложили работать на должности культорга колонии. Что это такое, я еще не знал, но все же с готовностью согласился, хотя, похоже, моего согласия и не требовалось.
После трехлетней изоляции от внешнего мира здесь, в лагере, все  казалось необычным. И то, что можно свободно ходить но зоне, встре­чаться и разговаривать со многими людьми. Здесь же я встретил и своих знакомых по прежней работе - председателя Навоийского облис­полкома Асатова и начальника облхлопкотреста Ачилова. Они были осуждены за год до моего ареста и уже просидели в лагере около пя­ти лет. Насколько справедливо они были наказаны, сказать не могу, так как проходили по другим делам и наши пути после Навои никогда не встречались.
Колония была разделена на две зоны - промышленную, где работа­ли зэки, и жилую, где люди отдыхали. Иногда вечером я заходил в так называемый методический кабинет, расположенный на втором эта­же, и тогда моему тоскующему взгляду открывалось огромное простра­нство за высоким железобетонным забором. Далекий холм, отвалы от­ходов расположенного рядом химического завода, выбрасывающего по утрам огромное количество ядовитых газов, от которых спирает легкие. И все же там свобода.
Внизу взгляд все время упирается в трехметровый забор. По вер­ху его путанка проволоки под высоким напряжением. Перед забором -"запретка", запретная зона, ряд колючей проволоки, за которой еще и до забора не дойдешь - смерть твоя: по зашедшему сюда зэку охра­на стреляет без предупреждения. По углам зоны, высоко над забором, торчат четыре будки, в них круглосуточно, меняясь каждые два часа, дежурят автоматчики. Но ночам слышны голоса конвоя и лай собак.
Бежать отсюда невозможно и некуда, да и, как говорят, никто никогда не пытался.
Теперь мне разрешалось два долгих и два коротких свиданий  в год. Сразу же по приезде в лагерь я отправил несколько писем: домой в Фергану и сестрам, которые жили в Сыр-Дарье. Ожидание близкой встречи волновало и пугало меня. Думалось, как она пройдет после долгих лет  разлуки?
Хотя я ждал этой встречи, но произошла она неожиданно. В субботу, 3 февраля 1990 года, я встретил контролера по комнате и, ни на что не  надеясь, как бы между прочим, спросил, не приехали  ли  мои. Он также спокойно ответил: "Да, приехали, жена и сын".
Сердце тревожно забилось, я кинулся одеваться и спустя полчаса уже был в комнате свиданий. Мы бросились друг к другу, обнялись,заплакали.
 Пережитые годы наложили на нас всех много морщин и добавили седых волос.Два дня они пробыли у меня, о многом мы  рассказали друг другу. И снова я переживал заново, когда узнавал, как пятнадцать человек более восьми часов делали обыск в квартире, шарили миноискателем во дворе, как в испуге кричала маленькая Женечка, какое потрясение испытала дочь Татьяна, будучи на последнем месяце беременности. Я представлял себе ужас и недоумение своих  родных по поводу этого  унижения и ощущал себя без вины виноватым за все их страдания.
И все таки эта встреча успокоила меня, вселила надежду на возвращение домой. Они уехали, а я долго не мог забыть быстролетного  свидания, мысли постоянно возвращали меня к тем дням, и еще очень долго каждую ночь видел их во сне.
Я находился в колонии более трех месяцев и уже начал   осваиваться со своей новой работой, привыкать к людям. Разобрал   всю картотеку заключенных, а их было более 800 человек, и по существу узнал, кто за что отбывает наказании. В основном здесь находились люди за убийства, изнасилование, разбой. Осужденных за хозяйственные преступления по зоне было не более 40 человек.
Зона была целевого назначения: со всей республики сюда собирали заключенных, больных алкоголизмом и наркоманией. Однако важно, что в большинстве своем люди эти не были хроническими алкоголика­ми и наркоманами. Просто в момент ареста человек был пьяный или торговал, или перевозил наркотики. Но это, собственно, никого не смущало. Говорили так: раз 12-я статья по суду присуждена, то обязательно надо лечить. Хочет этого человек или нет. И заключенного часто насильно кололи шприцами и заставляли глотать таблетки. Вылечился из них хоть один, наверное, одному богу известно.
В свое время, когда я работал в Навои, мне приходилось бывать в "зоне", где на строительстве различных объектов работали заключенные. Но, честно признаюсь, тогда я мало задумывался над участью зэка, условиями его труда и жизни. Теперь же, когда пришлось, как говорится, собственной кожей впитать этот тяжкий, унизительный быт, я понял, насколько ненавистной может быть подневольная, порой лишенная здравого смысла работа.
У нас в зоне основная масса заключенных работала на сборке газовых плит и вязании тарных сеток. Ежедневная норма - восемь-девять сеток. Кто не вырабатывал, наказывался выговором или водворением в штрафной изолятор - "шизо". Заработка практически не оставалось никакого: половина автоматически высчитывалась в пользу государству, далее шли вычеты за одежду и питание. Оставшегося едва хватало на "отоварку" в магазине - не более чем на девять рублем в месяц. Если у кого оставалась на воле большая семья, то зэк при всем желании помочь им ничем не мог.
В лагере надо жить. Надо выжить. Не могу сказать, что в Алмалыке было голодно, нет. Но пища грубая, тяжелая, однообразная- каша перловая, иногда гороховый суп, сушеная картошка. 0 свежих овощах и не мечтай. Спасало только то, что принесешь со свидания или чем отоваришься в магазинчике. Но и это многим осужденным удается не всегда.
Некоторые зеки  пытаются посадить кое-какие овощи по    подзаборным окраинам. И если начальство не заметит таких      самодеятельных грядок, то иногда поспевают зелень, петрушка,  помидоры, перец. Пытался и я как-то сделать салат из подорожника. Не то чтобы вкусно –трава, есть трава, - но хоть какие-то витамины. Правда,  было      это лишь один раз -  ядовитая пыль с химических заводов отравляет    вокруг все растения.
Варварская традиция,- уходящая в сталинские времена,  -      жизнь заключенного впроголодь. Ну,  ладно и это. Но почему только        три письма в месяц?  Почему личное свидание с родственниками раз в полгода? Почему  только две посылки в год, да и то по истечении    половины срока! Однако  и эти недоступные здравому смыслу    ограничения,  попирающие человеческое достоинство, в любое мгновение могут быть продолжены по произволу администрации. Доказать что-либо здесь невозможно. И бунты,  сообщения о которых в последние годы уже потрясают общество, .  есть одно из следствий той самой нечеловеческой системы подавления и унижения личности.
Ничего светлого в зоне нет. Для обитателей колонии внешние разговоры о гуманизации и демократизации пенитенциарной системы - чушь. Четвертый год газеты и телевидение устами наших доморощенных либералов и демократов долдонят о принятии Законов об   основах уголовного законодательства и исправительно-трудового кодекса. Но то,  с чего начинается правовое государство, по прежнему даль, далекая. Наверное, так будет до тех пор,  пока    в тюрмах и лагерях  не появится независимое от администрации должностное лицо с правами и обязанностями отстаивать интересы зэков.
Отстаивать законность. Правда, в колонию заходит иногда прокурор по надзору, но он, как правило, в конфликт о администрацией ни когда не вступает.
Я ничего не хочу упрощать. В тюрьмах и лагерях отнюдь не свет общества. Более того, в рассказах некоторых зэков, бывает , прорывается такое, что не укладывается в сознании. И все же,  и все же…
Мне пришлось внимательно прочесть не один десяток приговоров, и я порой поражался жестокости отдельных судебных вердиктов.
Абдулхат А. - пенсионер, 73 года, участник Отечественной войны, инвалид второй группы, осужден на шесть лет за то, что по просьбе  соседа передал другому человеку несколько граммов анаши.  Другой старик - 93 года - да, да! - осужден на три года за употребление наркотиков.
Как насмешку над своей судьбой воспринимают заключенные сообщения верховных юридических органов: реабилитированы столько-то незаконно репрессированных сталинским режимом. В то же время рассмотрено всего несколько десятков дел нынешних узников лагерей. У меня  сложилось впечатление, что высшие инстанции, куда обращаются осужденные, чаще всего совсем не вникают в существо дела и попросту штампуют отписки вроде "ввиду тяжести содеянного просьбу отклонить" или "приговор соответствует содеянному". Прокуратуры завалены горами уголовных дел давно репрессированных и погибших  людой. Конечно, память их тоже должна быть очищенной от грязи. Ну, а  с живыми, страдающими – как? Пятнадцать раз я получал отписки, приводившие меня на грань психического срыва, потому что, наверняка, знал: никто из подписавших казенные формулировки даже не удосужился внимательно познакомиться с делом.
Куда я только не обращался, однако ответы, если они  вообще приходили, были как близнецы, никто  и не пытался сделать хоть  что-то, чтобы установить истину. В моем осуждении роковую роль сыграл эпизод с Чурбановым, который и раньше, и теперь рассматривался в контексте возбужденного общественного мнения. Ведь если оправдать меня, то нужно оправдать и Чурбанова, а это никак не входило в ра­счеты прокуратуры и высшего руководства страны. После долгого наг­нетания страстей это вызвало бы нежелательный взрыв толпы. И, как всегда, в революционной ситуации не до восстановления справедливо­сти.
После всех этих отписок и бесплодных попыток добиться элемен­тарного внимания к логике я решил больше пока не писать. Втолковы­вать очевидное людям, для которых беззаконие стало нормой поведе­ния, бессмысленно.
Жизнь в колонии текла по своим законам. Контингент  заключен­ных был разбит по отрядам, и конвойная служба дважды в день,   а иногда и больше, проверяла наличие осужденных. В общем, в этой процедуре нет ничего предосудительного, если б она не носила столь унизительный характер. Каждый отряд становился в шеренгу по пять человек, и прапорщик выкрикивал фамилию каждого по списку.  Если все на месте, то отряд распускался. Но не дай бог, если кто-то по каким-то причинам отсутствовал. Bесь, отряд в таком случае будет стоять при 40 градусной жаре столько, сколько захочет контролер.  И при этом никто не имеет права выйти из строя.
Здесь, в лагере, кого только не увидишь. Есть люди, которые стараются сохранить свое здоровье, и поэтому иногда увидишь совер­шающего тренировочные пробежки зэка. Или увидишь бредущего ему са­мому неведомо куда, вконец обросшего, с мутным взглядом человека.
Еще одна категория осужденных - это, так называемые, "опущен­ные", или, попросту говоря, изнасилованные за какие-то проступки в зоне или в изоляторах. Это изгои. По лагерным представлениям, с ними нельзя здороваться, что-то брать у них, садиться на то место, где сидели они. Это рабы, которые исполняют самую тяжкую и грязную работу. Их избивают, над ними издеваются. Глядя на них, мне чудилось, что нахожусь в некоем рабовладельческом государстве.
Заключенный обязан постоянно быть одетым по форме (в хлопчатобумажном костюме, тяжелых ботинках; и два раза в день стоять   в строю при проверках. Летом это непросто. И тяжко бывало ночью. Духота, сильный запах газа от дымящихся труб близлежащих  заводов денно и нощно отравляли организм, и наутро, не выспавшись, натужно кашляя, люди шли на работу. Свободно раздеться, а тем более искупаться не разрешается.
Тех, кто не работает, запирают в секции общежития на   целый день.. Ведь это зона с усиленным режимом, случается всякое: и драки и поножовщина, и убийства.
Особенно тяжело в бараках пожилым людям. Намаявшись за  день,
хотят отдохнуть, а у молодежи свои представления об отдыхе : кто-то режется в карты, кто-то варит чифирь, кто-то выясняет отношения. Мне в какой-то мере повезло. Я постоянно, круглы сутки, находился в рабочей комнате. Здесь работал, здесь питался, здесь же, устроившись на сколоченных досках, и спал. Лагерное начальство, учитывая мое положение, разрешало оставаться в здании штаба.
В мои обязанности входило ведение учета поощрений и взысканий, составление протоколов комиссии по работе с осужденными, не выполняющими норм выработки. Следил я за выпуском радиогазеты и стенгазеты. Кроме того, вел всю картотеку осужденных, принимал жалобы и заявления от заключенных, знакомил их с ответами. Многих я  знал уже в лицо, беседовал с ними.
Тюремный и лагерный опыт способствует юридическим познаниям, и со временем я уже разбирался в статьях уголовного кодекса, знал исправительно-трудовой кодекс и мог проконсультировать иного зэка, в силу своих возможностей хотелось хоть чем-то облегчить  участь своему товарищу по несчастью, помочь написать заявление или  подсказать  замполиту о поддержке тому или иному заключенному. Видимо, помогал мне и немалый опыт предыдущей работы с людьми. Поэтому многие называли по имени и отчеству, а некоторые просто "Павлыч". Такое уважительное отношение прибавляло сил, заставляло забывать горесть своего положения.
Раньше не испытывал, да и теперь не питаю ненависти ко  всем тюремным и лагерным чинам, ко всем этим прапорщикам, лейтенантам, майорам, которые меня обыскивали, конвоировали, стерегли, загоняли в камеру, закладывали гремящие засовы за тяжелыми дверями. Но  и равнодушия к ним я тоже не могу испытывать. Ведь это они  лишали необходимых для жизни вещей, сна, писем, не давали увидеться   с родными и близкими, стремились оскорбить и унизить мелкими запре­тами. Я не могу без омерзения вспоминать, как некоторые из них бу­квально упивались властью над беззащитным человеком, и нет   для них таких понятий, как офицерская честь и гражданское достоинство.
Я видел, как такие убивают людей... Убить сразу они теперь бо­ятся. И потому потихоньку, постепенно подталкивают человека к сме­рти. Для таких, конечно, нет выше удовольствия, чем видеть страда­ния. В прямом смысле на собственной шкуре я испытал садизм Ивано­ва, когда он последовательно и методично изводил меня, не  давая вовремя сделать операцию. И вот ведь какая система: без ведома следователя ни начальник, ни тюремный врач ничего не могут   сде­лать. И если умирают здесь люди, то никто не несет за это никакой ответственности.
Я уже говорил, что все наше, так называемое, правосудие, что бы оно ни декларировало, направлено на уничтожение личности,  на безжалостное истребление в человеке остатков самолюбия и достоинс­тва.
Как-то инструктор политчасти заявил мне, что их учили, что де­скать, они в лагерях имеют дело с деградированными людьми, а  сему - никакой жалости, милосердие здесь во вред.
Этот человек никогда ни с кем не здоровался, часто придирался  к осужденным по самым ничтожным поводам, а иногда пускал в ход кулаки. При мне он избил одного осужденного за то, что тот не  был одет по форме, другого - за то, что тот отказался исполнять песни на проходящем конкурсе. Он же, время от времени, похвалялся, что когда не поощрял осужденных.
Вот такой, с позволения сказать, инструктор политчасти по воспитательной работе. Он ничего не скрывал, даже гордился подобными "принципами" и на общем фоне не был ни злодеем, ни либералом. Он вполне вписывался в общие принципы и правила лагерной педагогики.
Однажды я видел, как один сержант, видимо, маявшись от безделия,  подозвал осужденного и заставил его раздеться. Под лагерной курткой у парня была черная рубашка. Сержант схватил рубашку зэка, с явным наслаждением на глазах у всех нас вытер ею сапоги и швырнул   в стоящую рядом урну. Парень заплакал и ушел прочь.
И это вы им будете талдычить об исправлении и перевоспитании?  Если  что-то и воспитывается в тюрьмах и лагерях, то более всего -ненависть. К обществу, к людям, к каждому человеку.
Иногда в зоне появлялись высокие милицейские чины. Почему-то всем хотелось взглянуть на бывшего партийного работника.  Бывало кое-кто с интересом слушал меня. По больше все-таки из любопытства, и редко кто сочувствовал мне, полагая, что осужден я правильно.
Другие открыто злорадствовали и при случае любым способом стались унизить меня. Запомнился майор по фамилии Коломиец, заместитель командира полка охранных подразделений. Разговор с ним былкоторкий, но удивительно характерный для общения с такого   рода людьми, у которых хамство стало генетическим признаком.
"Ты Есин?" - "Да". - "Ты знаешь, почему тебя но выпустили на бесконвойное содержание?"- "Я не просил об этом". -"Ты был первым секретарем Навоийского обкома партии и не давал нашим людям квар­тиры"
Я уж не говорю о лексике иных деятелей от педагогики и воспи­тания в погонах. Мат-перемат! И это тоже норма лагерной жизни, на­правленная на вытравление из людей человеческого, превращения че­ловека в покорное, бессловесное животное.
Я не раз видел, как офицеры и прапорщики обирали осужденных. Как это ни дико, но это тоже обыденность - отнять и присвоить се­бе продукты - кофе, чай и другое, какие-то вещи. Ну, а не положен­ное по списку или сверх нормы, что присылают или привозят  родст­венники, - об этом и речи нет ...
Вошло в привычку заставлять осужденных работать на себя. Среди заключенных встречаются настоящие умельцы. Одни искусно   делали нарды, другие - кухонные наборы, третьи - ножи, зажигалки, расчес­ки и другой ширпотреб. И если они не успевали их вовремя сбыть, то все вещи оседали у тех же контролеров.
Лично ко мне администрация лагеря, но сравнению со многими дру­гими осужденными, относилась даже не плохо. Как я уже говорил, мне разрешалось спать у себя в комнатке, изредка позволяли сверх плано­вые передачи. Но узник не может чувствовать себя не униженным хо­тя бы потому, что никакой, даже самый маленький начальничек и  в мыслях не допускает, что зэк вправе требовать к себе уважения как к личности, хотя бы внешних признаков достойного отношения к граж­данину. И ничего не стоит повелительно приказать заключенному при­нести чай или гонять пожилого человека по зоне с мелкими поручени­ями. И ты вынужден мириться с этим. Иначе жизнь станет совсем не­выносимой, зэк вынужден идти на подобные компромиссы.
Большой отдушиной в размеренном лагерном быте были периодичес­кие встречи со знакомыми мне людьми, приезжавшими в зону по каким-либо своим целям. Я благодарен им хотя бы за то, что не боялись чисто по-человечески поговорить с зэком, выразить сочувствие, сказать какие-то ободряющие слова.
Такие разговоры на некоторое время встряхивали меня,  будили воспоминания, заставляли вновь и вновь задумываться о пережитом.
Размышляя о прожитых годах, я невольно еще и еще раз обращал­ся к мысли о том, хорошим или плохим партийным работником я был в то, как сейчас называют, "застойное время"» На фоне нынешней пере­стройки, а точнее, всеобщего развала, когда везде и всюду кричат, что партия виновата во всем, невольно пойдет кругом голова. Но, бе­зусловно, мне ясно и то, что в нынешних звонких лозунгах - чудовищная доля откровенной демагогии и лжи.
Какова доля моей вины во всем этом процессе? От таких  вопро­сов разве уйдешь. Ведь и я в какой-то степени допустил то  самое беззаконие, жертвой которого тоже стал. Где  здесь сделанное мною, как коммунистом, как гражданином? И я не отделяю одно от другого, я просто жил и работал. Ведь жизнь коротка, она длинна лишь  для праздных людей.
Разве, что-то менялось во мне, когда я переходил с хозяйствен­ной работы на советскую, потом на партийную, снова на хозяйствен­ную? Да ничего! Я работал, может быть только с еще большим напря­жением и ответственностью.
Помню, на строительство насосной станции или санатория "Чимион" приходилось выезжать по два-три раза в сутки, часто ночью, ре­шать сложнейшие вопросы, и это было нормой: пока объект не сдашь, оттуда не уходишь. Стройка - это же различные строительные органи­зации, министерства, нужно координировать их действия. Я доверял людям, и люди доверяли мне. Бывало, вернешься домой за полночь, а душа болит - как там дела. И уже ни сна, ни отдыха, утром  вновь мчишься туда же. Кто его знает, был ли я настоящим политическим работником, секретарем обкома по тем тогдашним меркам. Мне трудно судить, главное, что все это теперь есть - и насосная станция, и санаторий "Чимион", и   аэропорт и многое. И все это для людей. Они разберутся: кто есть кто.
Уныло тянулись серые лагерные будни. Между тем все чаще стали появляться публикации о том, что люди, осужденные по так называе­мому "узбекскому делу", начали освобождаться. Сначала, появилось сообщение о реабилитации заведующего сектором ЦК КПСС Смирнова, по­том - второго секретаря ЦК Компартии Осетрова, секретаря ЦК Салимова. Оправдательные приговоры получили Абдуллаева - секретарь ЦК, и Джаббаров - первый секретарь обкома в Бухаре. Вышел на свободу первый секретарь Самаркандского обкома партии Раджабов.   Прошел слух, что освобожден Умаров - первый секретарь Ферганского обкома, и Рахимов - бывший заместитель председателя Совмина республики. До­срочно вышли из заключения первые секретари Камалов и Мусаханов, председатель Совмина Худайбердыев, управляющий делами ЦК Умаров. Оставались сидеть только Усманходжаев, Айтмуратов, Каримов и я. Мне оставалось совсем не много, около трех месяцев, по многочис­ленным ходатайствам моих товарищей - Петра Васильевича Догонкина и других - меня хотели отправить. в лагерный сангородок и там спи­сать по старости и болезни. Такое предложение я принять не мог.
Во-первых, потому что оставалось совсем не много до законного применения ко мне акта об условно досрочном освобождении. Во-вто­рых, я не мог принять его и чисто по моральным соображениям. Люди моего возраста и с еще худшим состоянием здоровья томились в лаге­ре, ожидая своего звонка.
Я категорически отказался, хотя руководство администрации ла­геря недоумевало.
Чем ближе подходил день моего освобождения, тем больше  аппатия и бездействие овладевали мной. Наверное, начала сказываться общая психологическая усталость. Хотя, в общем-то, обязанности я выполнял по-прежнему аккуратно.
Считаю оставшиеся дни и часы, и какая-то тоска все глубже вдавливается в мою душу. Как-будто вчера приезжали ко мне Юра с Таней, а  уже прошло больше месяца. О, мои дети, мои внуки, как я тоскую по вас! Часто во сне вы приходите ко мне, маленькие, и мне не ве­рится, что уже утекло столько воды. Не знаю, как я после почти пя­тилетней, разлуки буду привыкать к нормальной свободной жизни?  А однажды приснилось, будто я уже освобожден и пробираюсь домой не прямым путем, а проходными дорогами и закоулками, я боюсь и  стыжусь людей..
И все-таки время шло, приближало свободу. Амнистия, прошедшая  Казахстане, должна была открыть лагерные ворота и для меня. Но не тут-то было. Пришедшая в колонию инструкция по применению амни­стии, оказалась обставленной такими взаимоисключающими параграфа­ми, что практически редко кто подпадал под её действие.
Мне оставалось только ждать своего законного акта - положения об условно досрочном освобождении.
С великой надеждой на скорейшее освобождение я отсчитываю пос­ледние дни. Я мало что знаю о собственной жизни. Весь мой пройден­ный путь изобиловал только тяжким трудом и бессонными ночами. И я много не понимал в происходящем вокруг меня. В ежедневном течении явлений и событий мне дано было увидеть только поверхность, только внешнюю сторону, только само движение - но суть происходящего ос­тается закрытой. Время, названное перестройкой, всколыхнуло людей. Иные на её волне взлетели вверх, другие упали вниз, И сколько дол­жно пройти времени, чтобы хоть чуть приоткрылся смысл происходяще­го с нами сегодня? Годы? Десятилетия? Я не знаю, все это - тайна для меня. Знаю одно, что перестройка дала какой-то импульс вперед, но и повлекла за собой неисчислимые жертвы. Сколько их, считать не берусь. Сейчас историки и публицисты подсчитывают количество репрессированных в сталинские годы. Когда же очередь дойдет до тех, кто попал в жернова нашего новейшего времени. И я пишу эти строки с робкой надеждой, что может быть когда-нибудь кому-то бу­дет интересно, чем жил, чем мучился один из тех, кто попал под эти самые перекатывающиеся камни эпох. И неужели это вечно, что­бы человек со своими достоинствами и заблуждениями, слабостями и убеждениями непременно становился жертвой всех революций...   С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий...
Э П И Л О Г


…Прошли годы. Многое изменилось с того времени, когда я вышел из ворот исправительно-трудовой колонии. Я снова стал   работать в родном коллективе - Ферганским Межколхозном Совете, и мало-помалу начал забывать о тех кошмарных годах, проведенных в заключении. Но часто, то во сне, то так иногда, вспомнятся эпизоды из той жизни и тогда вновь всплывают зловещие фигуры следователей-па­лачей Гдляна и Иванова, которые сознательно фабриковали уголовные дела на невинных людей. И что удивительно, основываясь на лжепоказаниях обвиняемых ими людей, они не стесняясь пишут свои мемуары и опусы, нагло обманывая читателей. Теперь они в другой   стране рьяно борются за депутатские кресла. Из газет и радио мы узнаем о невиданных масштабах казнокрадства и коррупции среди российских чиновников. И я не сомневаюсь, что Гдлян и Иванов на деньги, наг­рабленные в Узбекистане, проводят свои широкомасштабные депутатские кампании. И все равно, когда-нибудь они получат по заслугам. Зло не проходит даром. Я в своей исповеди попытался рассказать то, что было на самом деле. Мне не нужно было оправдываться, тем  боле, кривить душой. За мной была правда жизни, за мной стояли мои друзья и товарищи, а то порой и незнакомые мне люди, которые верили мне и переживали за меня. И не случайно, когда Пленум Верховного суда Республики Узбекистан 30 июня 1995 года отменил приговор из-за отсутствия состава преступления, полностью реабилитировал меня, множество людей искренне поздравляли, радовались вместе со  ной. Об этом сообщалось в республиканской и областной печати. Наконец-то, правда восторжествовала! Вот почему, спустя пять лет, я могу свободно и открыто сказать всем, что никогда не надо  отступать и пасовать перед трудностями, и, если ты прав, твердо отстав­ать свои позиции. Я верю, что наступит время, когда все члены общества: от Президента, до земледельца, - будут равны перед  законом.






УЗБЕКИСТОИ   РЕСПУБЛИКАСИ                ВЕРХОВНЫЙ   СУД
ОЛИЙ СУДИ                РЕСПУБЛИКИ  УЗБЕКИСТАН
Инд. 700180, Ташкент mn->pii Лбдулла  К,одпрнЛ   кучаси, 1 уй. тел. 41-13-05, факс: 41-00-28
16. 08.95; 5-04-95  г.               
                Есину Василию Павловичу

ИЗВЕЩЕНИЕ

Сообщаю, что приговор Верховного суда Республики Казахстан от 8 декабря 1989 года в отношении Вас Постановлением Пленума Верховного суда Peonyблики Узбекистан от 30 июня 1995 года от­менен и уголовное дело на основании п.2 ст.83 УПК Республики Узбекистан прекращено за отсутствием состава преступления.

В связи с этим Вы в соответствии с Положением о порядке возмещения ущерба, причиненного гражданину незаконными дейст­виями органов дознания, предварительного следствия, прокуратуры и суда, утвержденного Указом Президиума Верховного Совета СССР от 18 мая 1981 года " 0 возмещении ущерба, причиненного гражда­нину незаконными действиями государственных и общественных ор­ганизаций, а также должностных лиц при исполнении ими служеб­ных обязанностей", имеете право на восстановление воинских и др. званий, трудовых, пенсионных и иных нарушенных прав, возврат орденов и медалей.


Приложение: копия Постановления Пленума.

И.О. Председателя Верховного суда               
Республики Узбекистан                А.А. Палван-заде
                Газета "ферганская правда"
от 16 сентября 1995 года
                ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ  ДОРОГ
      

На житейских перекрестках.
Одни говорят: судьба играет человеком, другие: человек хозяин своей судьбы. Но, вероятно, меж­ду этими полярными утверждениями существует "золотая середина", вобравшая в себя что-то от первого и что-то от второго суждений.

Васек Есин, заканчивая школу в Сырдарье, определился твердо буду ирригатором с юных лет он видел великую преобразующую силу мелиорации. В те годы Сырдарьинский район был мало обжитым - ог­ромные площади поросли камышом или пластались лысинами растрес­кавшейся от испепеляющей жары земли.
Правда до войны сюда были переселены сотни колхозных   хо­зяйств из ферганской долины. Ценою неимоверных усилий они отво­евывали куски от первозданной целины, превращали их в плодород­ную землю. Видел и потом Есин этот титанический труд. Видел  и приходил к утверждению: нет, дальше дело так не пойдет. Кетмень и мотыга отживают свой век. На смену им должна прийти мощная техника. Ведь земля и вода способны тут сотворить чудеса. Есть на этот счет узбекская поговорка: "Воткни в землю оглоблю, полей, и вырастет арба".
Мысли эти привели Есина к решению поступить на факультет ме­ханизации гидротехнических работ Ташкентского института инжене­ров ирригации и механизации сельскохозяйственных работ.
…Кто с радостью и легкой грустью не вспоминает студенчес­кие годы. Годы товарищеского братства, бесшабашного веселья, бес­сонных ночей по "подтягиванию хвостов", голодного урчания в же­лудке - результата опрометчивой траты стипендии. "Как вешние воды  промчались они".
Перед выпуском аудитории, коридоры, общежитие института напо­минали растревоженные ульи. Всюду только и шли разговоры о наме­чаемых в Ферганской долине работах по освоению новых земель. То ли вправду, то ли вымыслом назывались прямо-таки сказочные предна­чертания - за короткий срок создать в долине новую хлопкопроизводящую зону с годовым сбором 200-250 тысяч тонн сырца. Небывалая в истории мирового хлопководства задача!
- Ну-с, молодой человек, а вы куда желаете? - спросил  Есина председатель комиссии по распределению выпускников.
- В Фергану!
- Есть заявка в аппарат министерства..
- Нет. В Фергану.
15 февраля 1953 года в Фергане в небольшой комнате конторы уп­равления БФК На улице Свердлова нашел временный приют, трест "Ферганаводстрой", где управляющий Айтметов подписал приказ № 3, кото­рым В.П.Есина назначили инженером производственно-технического от­дела. Он был четвертым человеком в составе треста - помимо управ­ляющего, главного инженера и начальника планово-финансового  отде­ла, составляющего тогда весь штат треста водохозяйственного строи­тельства, созданного специально для освоения земель Центральной Ферганы.
Времени на "раскачку" не было. Шараф Рашидович Рашидов, в те годы Председатель Президиума Верховного Совета Узбекской ССР  и председатель Межколхозного совета по освоению и орошению земель Центральной Ферганы, сделал, казалось бы, невозможное. Буквально за считанные месяцы трест был полностью обеспечен проектно-сметной документацией, финансированием, землеройной и транспортной техникой, строительными и эксплуатационными материалами, кадрами инженерно-технических работников, механизаторов, рабочих массовых профессий, развернул сеть своих строительных и подсобных пред­приятий.
Как-то, в разгар всех этих организационных мероприятий  глав­ный инженер треста Василий Федорович Шпотин зашел к управляющему Айтметову:
- Знаешь, Шамет Чикаевич, пригляделся я к Есину. Парень   он толковый. Хватка у него крепкая.  Нечего ему штаны в конторе проти­рать. На стройке от него толку больше будет.
13 апреля 1953 года, навсегда вошел в историю развития орошае­мого земледелия Ферганской долины. В этот день в Восточно-Язъяванской степи, на участке, прирезанном к угодьям колхоза "Сталинабад", начались первые работы по освоению целины Центральной Ферганы. Ру­ководил ими строймастер, молодой инженер-механик Василий Павлович Есин. Присутствовал при этом Ш.Р.Рашидов. В память о знаменательпом событии он вручил первопроходцам наручные часы.
А потом? Потом оказалось, что у Есина неплохие задатки руко­водителя. Он быстро сходится с людьми и начисто лишен высокоме­рия. Прекрасно разбирается в технике, организации труда и произ­водства и в то же время не чурается посоветоваться с рабочими, ближайшими помощниками, он непримиримый противник всего закосте­нелого, консервативного, ярый поборник всего хорошего, передово­го, прогрессивного.
Он... Впрочем, не нужно расточать похвалы в его адрес. Доста­точно сказать, что за годы работы в Центральной Фергане Есин про­шел путь от строймастера до управляющего трестом "Ферганаводстрой". Сам он не считает это следствием своих личных заслуг. Ес­ли ему даже намекнуть на подобное, то он полыхнет возмущением.
- Что вы, при чем тут я. Поработали бы вы в окружении таких людей, как экскаваторщики Машраб Рахимкулов, Степан Бахарев, братья Максимовы, бульдозерист Василий Кармилаев, бетонщик Базарбай Мамаджанов, бухгалтер Григорий Налесник и многих других, под руководством таких многоопытных руководителей, как Александр Фе­дорович Мичурин, Карим Каримович Мукумбаев, Василий Федорович Штотин, Турсун Камбарович Камбаров, Фахредин Шамсудинович Шамсудинов, вы бы сами поняли, как надо относиться к доверенному делу со временем не считайся, исполняй, чтоб комар носу не подточил.
Вероятно, именно эти качества предопределили дальнейшую судь­бу Есина. Теперь речь пойдет уже о его последующей, на сей  раз, государственно-партийной карьере. Нет, он не шел вверх по лестни­це, власти потому, что этому способствовали чья-то доброжелательная "рука", протекция, родственные связи или близкая дружба, а то и просто неблаговидные деяния. У него за спиною было другое личные нравственные качества, за него свидетельствовали его дела.
Заместитель председателя ферганского облисполкома, второй се­кретарь ферганского обкома партии. Невозможно перечислить ту массу вопросов и проблем, которые доводилось ему решать, пребывая на этих должностях. Но без преувеличения можно сказать - главное заключалось в заботах о развитии экономики, а стало быть о мате­риальном и духовном благополучии населения области. Один пример. Сегодня славой далеко за пределами Узбекистана пользуется санато­рий "Чимион" - его строительство не то что курировал - организо­вал Есин.
Спустя время, его назначили заместителем председателя Совета Министров республики, И однажды…
- Василий Павлович, мы решили рекомендовать вас первым секре­тарем Навоийского обкома партии, - сказал Шараф Рашидович  Рашидов, как всегда радушно встречая вызванных к нему, первому секретарю ЦК Компартии Узбекистана. - Знаю вас давно, по Центральной Фергане.
- Что вы! - взмолился Есин, - Не справлюсь. Куда мне.
На долю Есина выпала нелегкая миссия организационного оформ­ления новой административно-территориальной области в республике. Он был первым, стоявшим во главе её образования. Как должное по должностям, но с глубоким душевным переживанием - заслужил   ли это я? - воспринимал он избрание делегатом на ХХУ съезд КПСС, де­путатом Верховного Совета Союза ССР.
И опять задаюсь вопросами: кто и что двигало его к вершинам власти и народного доверия? И вновь нахожу ответ - только и толь­ко личные качества.
Жизнь шла своим чередом. Рос вверх и вширь город Навои. Рож­дались в области новые отрасли промышленного производства. Шага­ло по пути роста сельское хозяйство. И вдруг, как гром среди яс­ного неба:
Судебная коллегия по уголовным делам верховного суда Респуб­лики Казахстан 8 декабря 1989 года приговорила Есина Василия Пав­ловича, гражданина Республики Узбекистан к 6 годам лишения свобо­ды в ИТК усиленного режима, с конфискацией имущества.
Не правда ли, странно: гражданина Республики Узбекистан су­дит суд Республики Казахстан? Почему? Чтобы ответить на этот воп­рос, придется обратиться в не так уж далекое прошлое.
После смерти Ш.Р.Рашидова в Узбекистан нагрянула многочислен­ная группа прокуратуры СССР во главе со следователями по  особо важным делам Гдляном и Ивановым. Бог ты мой, что за этим последо­вало.
Используя методы шантажа, провокаций, клеветы, угроз, психоло­гического, а то и физического воздействия, они сфабриковали так называемое "узбекское дело", жертвой которого стали многие руко­водящие работники республики, областей, районов и колхозов,   а сущность которого состояла в очернении узбекского народа, в при­нижении его трудовых заслуг, в искаженном толковании его многовековых традиций, его гостеприимства. Душу воротит от подлости  и низости Гдляна, Иванова и иже с ними, которые с беспредельно беззаконностью навешивали тягчайшие преступления на ни в чем неповинных людей.
Одной из жертв этого беззакония стал Есин. Не стану перечислять нагромождения всех обвинений, которые предъявлялись ему, упомяну лишь об одном, фигурирующем и в обвинительном заключении, и приговоре суда, как главное - Есин в бытность первым секретарем Навоийского обкома партии облачил в узбекский халат одного из заместителей министра союзного министерства, приехавшего в Навоийскую область по служебным делам.. Этот стародавний традиционный акт узбекского гостеприимства - преподношение в знак уважения халата - был истолкован, как дача взятки высокопоставленному гостю. Абсурд! Анекдот, достойный Насредина Афанди!
Но вот что поразительно. Ни Генеральный секретарь ЦК кпСС М.Горбачев, обязанный по своему служебному положению знать дела и жизнь каждого лидера областной партийной организации, ни те, кто обязан блюсти депутатскую неприкосновенность, не сделали даже попытки, чтобы оградить Есина, как впрочем и многих других, от вопиющего произвола.
И только один человек - Президент Республики Узбекистан Ислам Абдуганиевич Каримов воспротивился этому произволу. Он потребовал, чтобы все материалы, состряпанные грязными руками на осужденных по так называемому "узбекскому делу", были переданы на рассмотрениеe в узбекистанские судебные органы. И вот финал, касающийся : Есина:
30 июня 1995 года пленум Верховного суда Республики Узбекистан постановил: "Приговор судебной коллегии по уголовным делам верховного суда Республики Казахстан от 9 декабря 1989 года в отношении Есина Василия Павловича отменить, а уголовное дело   в отношении его производством прекратить за отсутствием в его дей­ствиях состава преступления".
Справедливость восторжествовала!.
Сегодня Васлий Павлович причастен к тому делу, которое начи­нал в 1953 году, - работает в Межколхозном совете по освоению и орошению земель Центральной Ферганы. Пришел, как говорится, "на круги своя".
- Ферганская земля для меня родная, - говорит он. – На ней накопил практический опыт водохозяйственного строительства. Ей, ее людям я обязан тем, что приобрел навыки и умение организовы­вать и руководить делом, которое мне доверяют. Не сочтите за вы­сокопарность слова: ей, ферганской земле, её прекрасному населе­нию теперь с новой силой я отдам все, что есть во мне - знания, опыт, любовь. До последнего дыхания...
Дорога у Есина одна. Он определил её еще с юношества.

Б.Вильчек.
Член Союза журналистов Узбекистан
                Газета "Ферганская правда"
от 16 сентября 1995 года»
               

ПОМНЯТ  И  ЦЕНЯТ

По поручении хокима Навоийской области Хаята Рахимовича Гафарова в Фергане находилась группа ответственных работников из Навои.
Они прибыли, чтобы встретиться с бывшим первым секретарем  Навоийского обкома партии В.П.Есиным, которому  около ;пятнадцати лет назад выпало создавать вместе с другими новую административно-территориальную единицу - Навоийскую область.
Гости - зам.начальника Навоийского управления строительства Уткир Наркулович Акрамов, пресс-секретарь хокима Навоийской области Шухрат Хакимович Батыралиев передали В.П.Есину поздравления в связи с его полной реабилитацией, пожелали доброго здоровья, успехов в работе, вручили памятные подарки, надели национальный халат.

Газета "Правда Востока"
от 27 сентября 1995 года.
Возвращаясь к теме.
"ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ..."

Недавно пленум Верховного суда Республики Узбекистан отменил приговор 1989года и прек­ратил уголовное дело в отношении В.П.Есина, в прошлом первого секретаря Навоийского област­ного комитета партии.
В 1989 году Есин был приговорен к шести годам лишения свободы с отбыванием наказания в ИТК усиленного режима.

Но поручению Верховного суда бывшего СССР судила Есина кол­легия по уголовным делам Верховного суда Казахстана. Процесс в Ташкенте для казахстанских судей был выездным. Предварительное расследование, как и по многим другим делам из серии "хлопковых', провела Прокуратура СССР. А государственное обвинение на основа­нии его материалов поддерживал помощник прокурора Казахстана.
Прошло пять с половиной лет. Можете представить, каких лет для заключенного Есина! Только теперь протест по этому делу пред­седателя Верховного суда Узбекистана У.К.Мингбаева  рассмотрел пленум высшего судебного органа республики. И то, что теперь ре­шали узбекистанцы, наряду с другими обстоятельствами сыграло в постановлении пленума свою роль. Какую - поясню ниже.
А пока вернемся в 1989 год. По поручению редакции я готовил тогда для "Правды Востока" отчет с выездного процесса казахстан­ского суда. Но в рамках сухой беспристрастной информации не удержался, уж слишком много вопросов возникало у журналистов и читателей. В тяжком движении по республике эшелона "хлопковых" дел открывались все новые жутковатые несообразности. Несколько цитат из той давней публикации, чтобы восстановить атмосферу времени. "Почему в судах сейчас рассматриваются только взятки? А заведомо "неподъемные" планы по хлопку? А как "обеспечивали" наместах их выполнение? Как обходились при этом с правами людей, с охраной их труда, здоровья?" "Застой, теневая экономика были по всей стране, но отвечают за все только те, кого успело выхватить следствие". "Есин преклонного возраста. Он тяжело болей. За время содержания под стражей перенес операцию".
Судьи отмечали, как трудно шел процесс. Материалы  предварительного следствия - и это характерно для многих "хлопковых" дел - нималейшего отношения к хлопку не имели, никакого хозяйственного анализа не содержали, все ограничивалось показаниями о  взятках: один дал, второй принял. Но для дел, расследованных подобным образом, характерно и другое: один отказался от прежних поканий, второй отказался, и что остается от обвинения? В судебном процессе по делу Есина, когда конструкция из показаний рухнула, не только защита - прокурор, отказавшись от обвинения по  двум эпизодам, ходатайствовал перед судом об оправдании по ним Есина в связи с недоказанностью совершения им преступлений.
По двум же другим эпизодам суд в 1989 году признал Есина виновным. И не то, чтобы эти эпизоды были доказаны как-нибудь об­стоятельней - тут сработала еще одна особенность "хлопковых" дел - во всю раскрученная в них следственно-судебная "карусель". Механизм её основывался на том, что при всякой взятке есть как минимум двое - давший и взявший. Следователи одного отправляли под суд, а второго под разными предлогами задерживали в следст­венном изоляторе. Этот второй, оставаясь в руках следствия, и да­вал решающие показания в судебном процессе по делу первого, сам выступая как свидетель. Потом под суд шел и второй, но первый-то был уже признан в этой взятке виновным, осужден - таким  не­хитрым способом само событие, факт взятки вроде бы оказывался  уже установленным, не подвергающимся сомнению. "Карусельное", по­очередное прокручивание подследственных  через суд превратило до­казывание вины в делах о взятках в ловкий трюк, "дело техники". Основную роль играли взаимные разоблачения, существеннейшие же в делах о взятках вопросы: а за что, собственно, платил  взяткода­тель, как использовал в его интересах должностное положение полу­чивший взятку? - при одном подсудимом запутывались, смазывались и отодвигались куда-то на задний план.
Оба эпизода, в которых в 1989 году был признан виновным Есин, пропускались через "карусель". Суд признал доказанным получение взятки в 15 тысяч от Усманова, бывшего директора Кызылтепинского хлопкоочистительного завода - за дачу этой взятки Усманова су­дили раньше, чем Есина.
Однако в постановлении пленума Верховного суда указывается, что сталось в конце концов с делом в отношении Усманова. Оно бы­ло возвращено на дополнительное расследование, и одной из причин послужили как раз противоречивые, путаные усмановские показания об обстоятельствах дачи взятки Есину. Возвращенное на доследова­ние дело органы следствия прекратили за отсутствием в действиях Усманова состава преступления. Но если одни следственно-судебные органы установили, что Усманов Есину взятки не давал, не  может Есин по приговору другого суда продолжать признаваться виновным в получении этой взятки. Нынешнее постановление устранило возник­шую нелепость - результат "карусельного" рассмотрения двумя суда­ми двух дел в отношении одной взятки.
Когда Есина судили в 1989 году, сидевшие в зале считали роко­вым для него, обрекавшим на признание виновным еще до оглашения приговора, другой эпизод. По материалам обвинения 30 тысяч день­гами, золотошвейный халат и тюбетейку Есин вручил никому  иному, как Ю.Чурбанову, когда тот посетил Навои. Чурбанов был осужден  в декабре 1988-го, за год до рассмотрения дела Есина, приговором военной коллегии Верховного суда СССР. Зять Брежнева сидел  за свои взятки на общую сумму в 90 тысяч 960 рублей, из них 30 тысяч деньгами, халат и тюбетейка на 960 рублей - от Есина. Могли ли в этой ситуации казахстанские судьи усомниться в обоснованности приговора высшей судебной власти Союза? Могли ли поверить Есину и Чурбанову, утверждавшим, что прежние их показания продиктованы следователями, творившими над ними беззаконие? Вникнуть в доводы о том, что никто этих тридцати тысяч не видел, и с чего бы вообще у Есина могла возникнуть мысль сунуть Чурбанову деньги, и зачем  бывшему первому заместителю министра внутренних дел СССР, члену Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС, ближайшему брежневскому родственнику, то есть человеку, отнюдь не стесненному в удовлетворении бытовых нужд, походя, совершать преступление, вступать в тайную противозаконную связь с совершенно ему незнакомым секретарем обкома из Узбекистана?
В отчете I989 года я подробно привел ту часть приговора, где шлa речь о взятке Есина Чурбанову, читатели могли убедиться: абсолютно никаких отношений между ними, ни малейшего интереса Чурбанова к дальнейшей судьбе Есина никогда установлено не было. Сейчаc вина в этой взятке с Есина снята, и нет смысла возвращаться отмененному приговору подробнее.
А вот халат и тюбетейка были. Любому узбекистанцу, в том числе и тем, кто выносил постановление пленума Верховного суда республики по делу Есина, нетрудно представить все происходившее.Не наедине, а в присутствии множества руководителей, именитому гостю традиционно подарили национальный наряд. То же самое, к примеру1, делается на глазах миллионов телезрителей в популярном шоу поле  чудес" - ну какой же узбекистанец появится там без подароч­но халата? Ни Есин, ни Чурбанов этого эпизода не отрицали. Больше того, Ю.Чурбанов, по его словам, получал чапаны и тюбетейки и прежде, когда приезжал в Узбекистан, поэтому никак не предполагал, что единственный из множества традиционных подарков, навоийский, следователи назовут взяткой.
Случайность, что именно Есин, а не кто-то иной из бывших ря­дом руководителей подошел к Чурбанову со злополучным халатом. Ли­шение свободы на годы - цена этой случайности.
В публикации 1989 года я писал об общих проблемах, проявивших­ся в "хлопковых" делах. Только когда политика вторгается в эконо­мику, возникает спрос на приписку. Если количество собранного хлопка используется лишь хозяйственниками для заключения догово­ров на поставки, никому не нужны "дутые" цифры. Если же экономи­ческую цифирь начинают применять как показатель политических ус­пехов, благополучные отчеты обретают ценность сами по себе, в от­рыве и вне зависимости от реальности. Лакировка, идеализация, по­литическая нежелательность извлечения на свет каких бы то ни бы­ло негативов, неизбежно становятся ширмой для циничных и ловких деляг, привлекательным поприщем для гибких искателей благ, с го­товностью лакирующих все без разбору - историю, культуру, состоя­ние законности.
В правовой сфере появляются политически нужные и политически неудобные процессы, возникают "законники", готовые творить любой произвол - лишь бы оседлать очередную политическую волну.
Все это тяжелые уроки население Узбекистана получило совсем недавно, трудно и с болью осмысливало - чтобы помнить. Пять с по­ловиной лет назад отчет с процесса по делу Есина заканчивался фразой: "Не замыкаются все проблемы на судьбе одного человека -бывшего руководителя областного масштаба". И сегодня, когда "хло­пковые дела чуть отодвинулись во времени, но все еще исправляют­ся их последствия, тем больше оснований это повторить".
Геннадий Фигли
Газета " Рабочая трибуна"
  от 17 октября 1995 года

ПЯТЬ ЛЕT В ТЮРЬМЕ ЗА ХАЛАТ И ТЮБЕТЕЙКУ

Верховный суд Узбекистана отменил приговор в отношении бывше­го первого секретаря Навоийского обкома партии В.П.Есина, В 1989 году он был приговорен Верховным судом Казахстана (процесс  в Ташкенте был выездным) к 6 годам лишения свободы с отбыванием на­казания в ИТК усиленного режима.
Рухнуло очередное громкое "хлопковое дело", напрямую связан­ное с именем бывшего зятя Брежнева — Ю.М.Чурбанова.
При ближайшем рассмотрении подтвердился лишь факт подношения Ю.М.Чурбанову, побывавшему в Навои, халата с тюбетейкой. Но  так встречали по обычаю всех в республике, нынче скажем, ни у кого не вызывают возмущения подарки, которые валятся, словно из рога изобилия, на ведущего "Поле чудес" Леонида Якубовича. Увы, для В.П.Есина, тяжело больного человека, абсурд стал реальностью. Пять долгих лет длилось незаслуженное тяжкое наказание. Василий Павлович наконец-то оправдан за отсутствием состава преступле­ния.

В.П.ЕСИН


                И С П О В Е Д Ь

                УЗНИКА  ВРЕМЕН  ПЕРЕСТРОЙКИ

Фергана
1994 год
;
 
Автор публикуемых ниже заметок - Василий Павлович ЕСИН. В 70-х - начале 80-х годов это была  довольно заметная фигура в республике: второй секретарь ферган­ского обкома партии, затем заместитель председателя Совета Министров Узбекской ССР. В 1982 году он возгла­вил обком в только что созданной Навоийской области, где проработал около четырех лет. Член ЦК,  депутат...
Человек, не хватавший звезд с неба, построивший свою карьеру без чьей бы то ни было протекции, он всю жизнь упорно тянул лямку и искренне, глубоко верил, что партия в лице Политбюро ни на каком крутом поворо­те не оставит своего верного "солдата". На склоне лет он остался с переломанной, искалеченной судьбой, с по­дорванным здоровьем и с душой, опустошенной от  веры, за которую когда-то боролся и безжалостно сжигал себя па работе. Драматизм этой человеческой судьбы в извест­ной степени типичен для людей его поколения, поколения идеалистов, прошедшего непростой путь от романтической увлеченности до горького разочарования.
Преданный своими соратниками, В.П.Есин сполна поз­нал тяжкую участь уголовного заключенного, все гнуснос­ти палаческих методов выбивания "чистосердечных приз­наний" и тюремного быта. Как все это было - не в дале­ких годах "культа личности" или совсем близких "застоя", а буквально вчера, - повествуется им бесхитростно  и безыскусно. Но в том и уникальная ценность исповеди человека, вознесенного сначала на казалось бы большую высоту, а потом в одночасье оплеванного и униженного. В этой исповеди - и простое человеческое недоумение совершившимся и ужас беззащитного существа перед чудовищной репрессивной машиной, которую, как показывают события последних месяцев, и сегодня кое-кто не прочь бы вновь прокатить по живым людским душам и телам. В этой исповеди и предостережение, и призыв к бдительнос­ти.
Несомненно, не все написанное автором может воспри­ниматься однозначно. Исповедь - всего лишь взгляд  на нашу репрессивную машину одной из её жертв. Но читатель знает, что такая, а нередко и более тяжкая участь пос­тигла сотни и тысячи граждан нашей республики, втянутых следствием в так называемые "узбекские хлопковые дела". И самое горестное, что все это происходило и происходит в наше драматическое время, названное "перестройкой". Время, которое несет людям все новые и новые испытания. Будем надеяться, что самые страшные из них уже позади и никогда не повторятся.

С ТОГО И МУЧАЮСЬ, ЧТО НЕ ПОЙМУ, КУДА НЕСЕТ НАС РОК СОБЫТИЙ

Я никогда раньше не вел дневников, не делал записей на память, да и письма писал довольно редко. Теперь же решил рассказать  о некоторых эпизодах своей жизни в так называемый перестроечный пе­риод нашего общества. Это нужно не для меня. Пусть прочтут  эти заметки дети и внуки, и пусть лучше они поймут наше время и нас самих.
Помню, еще до войны, отец настругал из старой кадушки  дере­вянные ружья, и мы, пятилетние ребятишки, маршировали с ними на­перевес и пели "возьмем винтовки новые, на штык флажки, и с пес­нею в стрелковые пойдем кружки...". Я, как и миллионы моих свер­стников вдохновенно читал стихи о Сталине и счастливом нашем дет­стве. Я хорошо помню, как в снежную пургу декабря 1944 года, го­лодный и разутый, зато безмерно гордый и счастливый, возвращался домой, только что, получив комсомольский билет. Помню, как после окончания института по распределению мы с женой, полные надежды и веры в светлое будущее, приехали в Фергану работать. Вещей  с собой было всего: у жены приданое - перина и примус, у меня -лишь новенький диплом инженера.
Мы были романтиками и мало думали о собственных удобствах, тем более о роскошных квартирах или машинах. И работали не за страх или благо, а во имя идеи, в которую верили. Теперь над этим многие смеются, да и меня жизнь заставила пересмотреть свои взгляды. Но должен сказать, что такая работа поднимала людей. Мо­жет, именно потому меня заметили, и я постепенно, продвигаясь от прораба и мастера, стал управляющим крупным строительным трестом. Мне едва наполнилось 35 лет, когда последовало новое большое наз­начение - первым заместителем председателя Ферганского облиспол­кома. Так я оказался в номенклатуре довольно высокого ранга, о  которой столько негативного говорится и пишется сегодня.
Больше двадцати лет я проработал на довольно крупных советс­ких и партийных постах, не раз избирался членом ЦК Компартии, де­путатом Верховного Совета республики и страны. Мне нравилась моя работа, часто нервная, неблагодарная, сотканная из постоянных встреч с людьми, из срочных заданий, которые нужно было выполнить еще вчера, из проблем, которые нужно незамедлительно решать, и я отдавался ей самозабвенно и без всякого остатка. Мы были детьми своего времени, нам и работать приходилось в той обстановке, ко­торая окружала каждого партийного или советского работника: вы­сокая требовательность, жесткая дисциплина, беспрекословное под­чинение вышестоящим органам. И потому, когда в 1982 году меня, в общем-то с немалой должности в Ташкенте (я работал заместителем председателя Совмина) направили в Навоийскую область, то воспри­нял я это как должное, хотя и не без некоторой доли сожаления. Не буду лукавить, не хотелось уезжать из столицы, да и исполни­лось мне в ту пору 52 года и надо было, по-человечески уже думать о старости, об устройстве своей семейной жизни. Руководство рес­публики предложило закрепить за мной квартиру в Ташкенте, но в силу своего характера я отказался, не сомневаясь, что ближе  к пенсии мне дадут хорошее жилье. Сегодня я считаю глубоко трагич­ной приметой нашей действительности то, что элементарная  поря­дочность кому-то ныне кажется геройством.
Работа в Навои была нелегкой. Жаркое дыхание Кызылкумов, ог­ромные пространства, трудности организационного периода, отсут­ствие налаженного быта. Но все это вполне компенсировалось стрем­лением наладить дело, заставляло трудиться по 18-20 часов в сут­ки. Практически дома я не бывал, и те редкие минуты, когда уда­валось поиграть с внучкой, доставляли большую радость. Шли мы скромно, горничной не держали, хотя она и полагалась по должности. Дом и семья держались на жене. Часто приходилось выезжать то в хлопководческие хозяйства, то на животноводческие пастбища, то на предприятия горнодобывающей промышленности. Расстояния боль­шие, по 300-400 километров, и немало времени уходило на дорогу, будь то на машине или самолете.
Главной заботой было обеспечить население городов и кишлаков всем необходимым - жильем и в особенности питьевой водой. Ведь вода подавалась из реки Зеравшан, в которую сбрасывались все стоки, и очистные сооружения едва справлялись с колоссальной на­грузкой. В последствии я добился в Совете Министров СССР специ­ального разрешения о строительстве водовода и домостроительного комбината на 120 тысяч квадратных метров жилья в год. Теперь эти объекты уже достраиваются, и я считаю это и своей скромной зас­лугой.
Много времени занимало овцеводство. На пастбищах области вы­пасалось около двух миллионов каракулевых овец. Не допустить их падежа в суровые зимы, обеспечить их кормами - и об этом  тоже болела голова первого секретаря обкома.
Но все-таки больше всего заботил хлопок. Сколько мучений бы­ло из-за недостатка воды, ведь мы находились в конце течения ре­ки, воду которой разбирали две соседние области. Особенно нелег­ко приходилось в начале августа, когда шло накопление урожая. Жаркий ветер, называемый гармсель, температура плюс 50 градусов по существу ополовинивали наш урожай, и потому приходилось бо­роться за каждую коробочку хлопка.
Чрезвычайно тяжелым оказался 1983 год. Суровые морозы зимой, катастрофическое маловодье летом нанесли небывалый ущерб хлопко­водству республики.
Рашидов во время хлопкоуборочной ездил из области в область, поднимал настроение людей. Он, видимо, острее всех воспринимал ту беду, которая надвигалась на республику. В середине октября он прилетел к нам. В аэропорту его помощник и сопровождающий врач предупредили, чтобы мы по возможности долго не задерживали Рашидова, так как он серьезно болен.
Но куда там! Он сам планировал время в командировках, и, воп­реки его желанию, увести его со стройки или с поля было невозмож­но. По дороге врач делал укол, и мы продолжали путь дальше. Возв­ращались поздно, часов в 9-10 вечера. Он отпускал нас, а сам про­должал работать, просматривал привезенную почту, разговаривал по телефону с руководителями областей, и так до глубокой ночи.
Тогда Рашидов пробыл у нас четыре дня, и я, конечно, не знал, провожая, что вижу его в последний раз. 31 октября 1983 года в шесть часов утра мне позвонил домой секретарь ЦК Кадыров и со слезами в голосе -сообщил о смерти Шарафа Рашидовича. Я искренне и глубоко переживал кончину нашего первого секретаря. Сегодня многие говорят о нем разное, но и тогда, и теперь я вспоминал его слова: "Неважно, сколько человек прожил, важно, что он сделал на земле". А сделал Шараф Рашидович для Узбекистана немало.
Во главе республики встал Усманходжаев - человек, по моему мнению, мягкий, слабовольный, легко соглашавшийся с любым мало-мальски чиновным людом из центра. Уступая мощному нажиму сверху, он в тот же год усиленно пытался заставить всех любым способом выполнить план хлопкозаготовок, хотя было очевидно: сырца на по­лях уже не было. В этом ему усердно помогал Горбачев - тогдашний член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, ведавший вопросами сельского хозяйства. Привожу дословно один из их разговоров по телефону. Горбачев спросил: "Сколько в республике населения?" - 17 миллионов. - "Если нужно для выполнения плана, значит, надо выставить на сбор хлопка все 17 миллионов".
Подобные указания незамедлительно доводились на места, и, действительно, весь народ, вплоть до младших школьников, выгонялся па поля. До самого нового года продолжалась эта эпопея. Даже це­ной здоровья тысяч людей и неизбежных в такой ситуации приписок.
Смерть Рашидова вызвала неоднозначную реакцию в верхах, в ЦК КПСС. Кто-то искренне сожалел, а кое-кто из числа его бывших про­тивников начал исподволь готовить наступление на выдвинутые  им руководящие кадры под предлогом очищения Узбекистана от взяточни­чества и прочих, как тогда говорили, негативных явлений.
С конца 1983 года в республику началось прямо-таки нашествие московских чиновников. Из ЦК КПСС, Совета Министров, МВД, Проку­ратуры, Комитета народного контроля министерств и ведомств.  То­тальные, проверки, поиск компрометирующих фактов буквально захле­стнули партийные и советские органы, люди едва успевали  писать справки по заданиям вельможных инспекторов.
В республику хлынул поток работников, претендующих на руково­дящие посты в партийном и советском аппарате, правоохранительных органах, министерствах. Начался массовый разгон старых кадров. Но­вые руководители, приехавшие из других регионов страны, не знали местных обычаев, по-барски относились к людям, а часто и сами ис­кали для себя привилегий.
Особо выделялся Анищев, являвшийся едва ли не наместником в Узбекистане. Сначала секретарь по промышленности, а немного спус­тя - второй секретарь ЦК, он со своей семьей путешествовал   по всей республике, останавливаясь на обкомовских дачах, ничего не оплачивая и принимая подарки от вездесущих подхалимов.
Его сподвижник Романовский, заместитель председателя Президи­ума Верховного Совета Узбекской ССР, еще недавно, работавший   в Томске скромным партийным чиновником, тоже развернулся во всю ширь. Порой неловко было видеть, как он беспробудно пьянствовал и хамил людям.
Многие, прибывшие в Узбекистан кадры, быстро нашли общий язык с торговыми работниками и, не стесняясь, пользовались их услугами.  Их же семьи зачастую не спешили переезжать в республику и с удо­вольствием получали от своих мужей объёмистые посылки, а то   и контейнеры. Только с более крупными вещами.
Сегодня становятся ясными масштабы той вседозволенности, кото­рую позволяли себе радетели нового порядка.
Несомненно, среди направленных в Узбекистан были компетент­ные, преданные делу люди. Но, к сожалению, не они определяли "де­сант честности", как кто-то из угодливых журналистов назвал ока­завшихся в республике случайных людей.
На беду народа, в ловлю счастья и чинов оказались вовлечены и сотни работников правоохранительных органов - прокуроров, судей, должностных лиц органов внутренних дел. И прибыли они сюда с пол­номочиями - искать взяточников и приписчиков и строго карать их. И чем выше должность арестованного, тем эффективнее казалась их работа, тем стремительнее шло их восхождение к должностям и наг­радам.
Сегодня в печати называют цифру в 35 тысяч арестованных  по так называемым "хлопковым делам". Не знаю, точна ли она, но, безу­словно, на совести тех двух тысяч приехавших в Узбекистан следо­вателей тысячи искалеченных судеб, сотни невинно загубленных жертв. Это я утверждаю однозначно. Очень хочется верить, что ког­да-нибудь события тех лет получат истинную оценку.
На фоне всеобщей и массовой кампании по борьбе с негативными явлениями выделялись следователи по особо важным делам Прокурату­ры СССР Гдлян и Иванов. Они приехали в республику по нашумевшему тогда делу Музафарова, бывшего начальника Бухарского ОБХСС. Махи­нации милицейского жулика раскрыл КГБ, но, видимо, не стал   во­зиться, и передал дело прокуратуре. Гдлян и Иванов, похоже, решили  на этом деле сделать карьеру, а что не вписывалось в разработан­ный ими сценарий - домыслить. Тем более, что неприятие взяточничества в народе желание подлинного очищения было очевидно. Да и обстановка благоприятствовала. Не стало Рашидова, который мог ав­торитетом своей власти остановить любые поползновения в республи­ку. Умер Брежнев, и закатилась звезда его зятя Чурбанова, неодно­кратно наезжавшего в Узбекистан. Имелось несколько реальных дел о коррупции местного партийного и советского чиновника, о  припис­ках. И для людей, не обремененных строгими нравственными принци­пами, озабоченных сначала служебной, а потом и политической карь­ерой, открывалась отличная перспектива огромного по масштабам "уголовно-политического дела", как позже назвал его сам Гдлян.
Подобные устремления вполне совпадали и с карьеристскими на­мерениями ряда работников аппарата ЦК КПСС. Да и для Горбачева, и Лигачева, только-только начинавших свое вхождение во власть, это была отличная возможность снискать лавры радетелей о благе наро­да - освободить его от взяточников и расхитителей. Я убежден, что авантюра с "узбекским делом" - продукт не только гдляновской имп­ровизации. В полной мере за все это ответственны и тогдашний все­сильный соправитель Лигачев, и Генеральный секретарь ЦК КПСС, a позднее Президент - Горбачев. Они наделали немало бед, в числе их и беда Узбекистана.
У Горбачева живое умное лицо. Но, увы, это еще не есть приз­нак мудрости. Герострат тоже не выглядел записным идиотом. Герос­трат нашего времени промотал и сжег всё: веру в справедливость, в светлые идеалы, в порядочность, он посеял на нашей земле разруху, голод и национальные распри, наконец, развалил государство. Сомни­тельно, что это должно быть той ценой, которую народ обязан зап­латить за мнимую гласность и несостоявшуюся демократию, за процве­тание тонкого слоя интеллигентской элиты и новых буржуа.
Первые тревожные сигналы и пристрастном отношении некоторых работников правоохранительных органов из Ташкента и Москвы начали проявляться в области уже весной 1984 года. В соседней Бухаре был снят первый секретарь обкома партии Каримов и вскоре арестован. Затем мы услышали об аресте Усманова - министра хлопкоочиститель­ной промышленности. В газетах, на собраниях актива республики все это преподносилось таким образом, что они были организаторами массовых приписок хлопка. Читали и слушали обо всем этом мы, ко­нечно, не без интереса. Но круговерть житейских проблем огромной области заставляла каждодневно заниматься и хлебом насущным,   и всеми теми заботами, которыми жили тогда обкомы партии - то есть практически всем: от пеленок в доме ребенка до производительности труда на оборонных предприятиях. Мы все трудились, ни в коей мере не подозревая, что и над нами тоже занесен меч произвола.
Начиная с мая 1985 года, к Навоийской области стала проявлять интерес прокуратура. Я тогда, конечно, и не догадывался, что у Гдляна и Иванова созрел план дальнейшей компрометации Чурбанова,а поскольку Чурбанов приезжал и в нашу область, то связать его тог­дашний приезд и с моей личностью.
И вот грянули первые аресты. Директор Кызылтепинского завода Усманов, директор Хатырчинского хлопзавода Саданов, первые секре­тари райкомов партии Махманов и Хикматов, директор хлопкотреста Ачилов, начальник областного УВД Хаитов, наконец,  председатель облисполкома Асатов. Десятками брались под арест руководители хозяйств, начальники участков, даже бригадиры и учетчики.
Сегодня много говорится о том, что дескать, первый секретарь обкома - это был царь и бог в области, без его ведома ничего про­изойти не могло.  А уж арестовывать руководителей... Да он по теле­фону ...
Все это абсолютно не так.
Мы узнавали об уже свершившихся фактах. Я пробовал возражать против кампании арестов, просил внимательно разобраться, но мои доводы нигде не находили поддержки. Работники прокуратуры и следователи, наехавшие со всей страны, уже чувствовали себя подлин­ен хозяевами в области. Произвол и беззаконие, не встречая ни­кого отпора, утверждались все больше и больше.
В такой обстановке продолжать работать было нельзя, и в декабре 1985 года я позвонил Усманходжаеву и попросил разрешения приехать в Ташкент. Я рассказал ему обо всех безобразиях, творимых правоохранительными органами, и заявил о намерении оставить пост, Усманходжаев слушал вяло, почти не возражая. Видимо, он уже в какой-то мере был подготовлен, и поэтому, спустя месяц, моя карьера партийного работника закончилась.
Никогда не знаешь, что готовит тебе судьба, откуда свалится питье, беда или горькое разочарование, где начнут рушиться надежды. Великая или жалкая, бессмысленная или страшная, судьба не предупреждает о своем приходе.
Даже в самых кошмарных снах я не мог представить себе,что могу быть арестованным. Никогда никаких противозаконных действия я не совершал и поэтому не мыслил, что подобное со мной может случиться. Несколько раз меня вызывали в прокуратуру республики по делу Асатова, и я был даже на его суде, но мне не только никаких обвинений не предъявляли, но, как я узнал позже, никто даже не назвал моей фамилии.
Я спокойно работал в Фергане на должности заместителя председателя межколхозного совета.
Выезжал на объекты, встречался с людьми, среди которых у меня было много знакомых. Да и поддержка со стороны руководства области была хорошая, и я начал привыкать к своему новому положению.
В воскресенье, а теперь я мог позволить себе отдых в   такой день, я отправлялся с внуками на прогулку то в парк, то в кино или заезжий цирк, а то просто выезжал с ними на природу. Ничто не пред­вещало изменений в моей судьбе.
Утром 2 марта 1987 года я по обыкновению начал собираться на работу. Женечка, моя внучка, погладила носовой платок, и вместе с женой и дочкой они проводили меня до ворот. Никто не думал тогда, что провожают меня на долгие годы мучений и жестоких испытаний.
Я неторопливо шагал и думал о чем-то отвлеченном. На углу сто­яли две легковые автомашины и трое крепких молодых ребят. Прибли­зившись к ним, я увидел, как один, отделившись, направился ко мне и спросил: "Вы Есин?" - "Да". - "Проедемте с нами в областную про­куратуру".
Дальше со мной уже не церемонились, грубо втолкнули в машину, двое сели по бокам, один рядом с водителем, и мы поехали.
Забегая вперед, отмечу характерную деталь. Это было одно  из последних обращений, когда ко мне обратились на "вы". Дальше всю­ду пошло "ты". И это хамское тыканье преследовало меня на всем про­тяжении тюремных коридоров, камер, следственных кабинетов.
Я не помню, что в тот момент со мной происходило. Наверное, я так и не мог сообразить, куда и зачем меня везут и что со мной бу­дут делать. Я предполагал, что здесь недоразумение и на месте все выяснится.
 Поднялись в новое здание прокуратуры, я там никогда раньше не бывал, вошли в. какой-то кабинет. Там сидел смуглый, с большими за­лысинами человек. Это был Тельман Хоренович Гдлян - старший следо­ватель по особо важным делам Прокуратуры СССР. Раньше о нем я ни­чего не знал. Познакомившись, он спросил, откуда я родом. Я отве­тил: "Из села Барыши Ульяновской области". Он тут же воскликнул: "Так я же работал в Барыши районным прокурором!" Работал ли он на самом деле там или это следовательский прием расположить к  себе обвиняемого, не знаю. Гдлян сказал, что я задержан, а пока должен выложить все, что есть в карманах. У меня отобрали ключи от сейфа, 12рублей на билет до Ташкента, и через полчаса мы уже летели самолетом в Ташкент. Но прибытии меня посадили в "воронок", а следователи сами уехали на другой машине.
Через некоторое время мы подъехали к какому-то зданию, и  я узнал, что нахожусь в изоляторе КГБ. Меня посадили в одиночную камеру, и я пытался размышлять, что случилось, зачем привезли сюда. Одно было уже ясно, что меня подозревают в чем-то чудовищно мне непонятном.
Так просидел я несколько часов, тщетно пытаясь разобраться в своих мыслях. Лишь к вечеру меня повели в кабинет, где, кроме уже знакомого Гдляна, находился человек в очках, выше среднего роста, с округлой бородой, который назвался - Иванов Николай Веньяминович, следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР. Так я познакомился с другой одиозной фигурой.
Иванов предъявил мне ордер на арест, подписанный заместителем Генерального прокурора СССР Сорокой. Ознакомившись, я спросил: "В чем меня обвиняют?" Они не стали отвечать, а начали объяснять, что ведут борьбу против взяточничества. Сказали, что арестованы Осетров, Орлов, Худайбергенов, Каналов, а неделю назад и председатель Совета Министров Узбекской ССР Худайбердыев П.Д.
Все арестованные сознались в получении взяток, подчеркнули следователи, а потом показали мне протокол допроса Худайбердыева  и потребовали, чтобы я тоже дал показания о полученных взятках.
Что они только не говорили: и то, что если я добровольно сознаюсь, они применят 38-ю статью, по которой мне дадут малый срок, и то, что я должен показать о взятках первый, а если не сделаю сам, то на меня покажут другие, и тогда уж не я подпаду под их гуманную защиту.
 Признаюсь, я растерялся. Пак же так, думал л. Высокопоставленные следователи Прокуратуры СССР, несомненно, коммунисты. Как мо­гут они так нагло давить на человека. Разве они не видят, что пе­ред ними невиновный. Я упорно отрицал все домогательства, не при­нимая их нелепые ответы.
Тогда, чтобы закончить разговор, Иванов сел за пишущую машин­ку и напечатал: "Я, Есин, сейчас плохо чувствую себя, нахожусь в стрессовом состоянии и не могу ничего вспомнить. О фактах дачи и получении взяток я расскажу позже".
Я долго и с изумлением смотрел на протокол и категорически отказался подписывать такое. После настойчивых уговоров и угроз я написал внизу протокола: "Я никаких взяток ни от кого не получал и никому их не давал".
Что тут началось! Они оба что-то прорычали. Гдлян подскочил, выругался матом и вырвал у меня протокол, разорвал его на мелкие куски и выбросил в корзину для бумаг. С угрозами я был буквально вышвырнут из кабинета. Потрясенный, я еле добрался до камеры, в ужасе содрогаясь от всего происходящего. А тут еще повели снимать отпечатки пальцев, на еще одну унизительную процедуру.
Не из книг или кино - наяву я узнал, чти такое следственный изолятор, что такое зэк, не сталинского - нашего, перестроечного времени.
Следственный изолятор - СИЗО - это месяцы и годы в зловонной бетонной клетке, полуголодное существование, хотя ты еще не наз­ван преступником. Получить здесь книжицу "Уголовного кодекса" -несбыточная мечта. С благословения тюремной администрации за ка­кую-нибудь мелкую подачку готов включиться и особый пресс следст­венных органов: "свора наседок" - подсадных зэков, способных за пачку чая или сигарет сделать все что угодно. Все они пытаются надоумить тебя признаться на допросе черт знает в чем, от  чего потом не открестишься.
Ближе к ночи меня перевели из одиночки в камеру, где сидели четыре человека. Первое впечатление прямо потрясает. Теснота, зловоние, в углу стоит цилиндрическое ведро под романтическим назва­нием "параша". Это только первая веха па долгом пути унижений. Два раза в сутки ведут на "оправку", и не дай бог, приспичит те­бе не во время, никто тебя не выведет в туалет... Конвой через каждые две минуты смотрит в глазок двери.
 Всю ночь я не сомкнул глаз, переживал случившееся, в голову беспорядочно лезли всякие мрачные мысли. Страх, какой-то липкий, необыкновенный страх, владел мною. Соседи по нарам что-то говори­ли мне, советовали сильно не упорствовать и поберечь себя.
Наутро, запасшись горстью таблеток, я опять по вызову отправился в тот же кабинет. На этот раз следователи изменили метод допроса, не вспоминали, что случилось вчера. Гдлян и Иванов от­крыто и не стесняясь, говорили, что посадят еще10 первых секрета­рей обкомов партии, Усманходжаева, других секретарей ЦК и добе­рутся до работников ЦК КПСС.
В этой иерархии, говорили они, я - самый несостоятельный.Тво­ей вины здесь мало, по-отечески внушал Гдлян, и если ты пойдешь нам навстречу и согласишься сотрудничать, получишь самое минималь­ное наказание, а то и вовсе окажешься на свободе. Тут же они наз­вали несколько фамилий ранее арестованных, и я, уже деморализован­ный, буквально раздавленный происшедшим, подписал протокол допрос­ов. Я тогда еще не соображал, в какой угол они меня загоняют. Им ведь для начала только это и надо было. А  я наивно думал, что больше ко мне вопросов не будет и они отстанут.
Но не тут-то было! На следующий день Иванов, уже один, продолжил допрос, называя другие фамилии. Я начисто все отрицал и не поддавался уговорам. На этот раз все прошло более спокойно.
Я не подозревал, что меня могут куда-нибудь отправить. Да и вещей у меня никаких не было. Меня схватили на улице, и я не ду­мал, что мне не дадут повидаться с семьей и взять с собой кое-ка­кие вещи. Увы... Позже узнал, что мои родные долго не могли найти меня. Только на третий день сын кое-как узнал, что случилось, и прилетел в Ташкент. Но уже было поздно, меня увезли в Москву.
5 марта 1987 года рано утром открылась "кормушка" и надзира­тель предупредил, чтобы я собирался - "с вещами". Поскольку вещей не было, я быстро одел плащ, шляпу, и меня препроводили к какому-то. офицеру. Он бесцеремонно надел мне наручники и сказал: "Полша­га в сторону - буду стрелять!" Как преступника меня привезли в аэропорт и посадили в самолет. По бокам сели два солдата, сзади офицер.
Трудно передать, какое униженное состояние испытывал я. Кру­гом пассажиры читают, смеются, а я в кандалах, надвинув шляпу по самые брови, не смея поднять глаза. Нет, такого я не мог предста­вить даже в дурных сновидениях. Впоследствии, когда под конвоем я летел второй раз, я уже не реагировал на окружающих меня людей.
В Москве было холодно, более 15 градусов мороза. Меня посади­ли в маленький- бокс "воронка", и я, скрючившись от холода, стучал зубами и сквозь маленькое отверстий в двери наблюдал за солдатами и офицерами, которые были одеты тепло, по-зимнему. Не знаю, как я перенес тот двухчасовой переезд из Домодедова до "Матросской ти­шины" и не заболел.               
В "Матросской тишине" - а о такой тюрьме я услышал впервые -меня отвели в одиночную камеру, обыскали, и я там просидел до по­здней ночи. Вечером, уже в десятом часу, меня повели на шестой этаж. В камере, куда я вошел, сидел смуглый человек по имени Реза, он представился бывшим работником Министерства внешней торго­вли. Сосед охотно сообщим мне, что шестой этаж - это этаж смертником, а сам он после ареста вынужден, был сдать 600 тысяч рублей, ранее спрятанных, и у него посадили мать. Откуда-то он знал Осетрова и стал рассказывать о нем.
Тогда я еще не знал о "наседках" и только потом понял,  что это была очередная обработка.
  На следующий день меня вновь спустили вниз в одиночную камеру, а еще через некоторое время я был вызван на допрос. В кабинете сидел Иванов, который поинтересовался, как я долетел, и снова начал донимать меня вопросами. Я ничего не мог ответить, поскольку абсо­лютно не был в курсе событий, о которых шла речь. Я так и не пони­мал, почему он склоняет меня ко лжи и предательству. Так продолжа­лось несколько дней.
Меня тем временем поселили в камеру, в которой находились двое. Один назвался бывшим министром хлопкоочистительной  промыш­ленности Азербайджана Фарадом Салмановым, другой - инженером  из Вильнюса Стефаном Шмигельскасом. С первых же дней они окружили ме­ня повышенным вниманием и методично внушали мысль, что нельзя ссо­риться со следователями, я должен дружить с ними и тогда мне легче будет жить в изоляторе. Салманов говорил, что он сдал 400  ты­сяч рублей и на 80 тысяч драгоценностей. Литовец рассказал, как у него на даче нашли 500 килограммов серебра и I миллион 800 тысяч долларов. Я ошарашено смотрел на них и чувствовал себя белой во­роной. Когда же я сказал, что у меня ничего нет, они начали  сме­яться и красочно рисовать, как плохо, будет мне и моей семье.
Теперь я, конечно, уверен, что и они были людьми Гдляна и Ива­нова. Но в мыслях у меня пока не было сдаваться, и я собирался твердо держаться, отвергая все домогательства следователей.
Наступило 9 марта 1987 года. Накануне всю ночь мучили кошмары. Не покидало ощущение чего-то тревожного. В коридоре изолятора бы­ло слышно, как хлопают двери: кого-то водили на допрос. От каждого звука я вздрагивал, и от страха начинало щемить сердце. Наконец, очередь дошла и до меня. Слышится голос надзирателя на вызов, кон­вой обыскивает тебя и ведет наверх. Опять Гдлян и Иванов.
Начинается перекрестный допрос, так называемый метод "плаваю­щих ножей", о котором с гордостью позднее говорили Гдлян и Иванов. Говорит то один, то другой. Гдлян наступает более грубо, Иванов комментирует его доводы. Они представляют все дело, как благород­ную борьбу с мафией в верхних эшелонах власти, и я им должен  по­мочь в этом, даже ценой ложных показаний. Почему не солгать не преступить закон, не совершить преступление, если того требует вы­сшая, прекрасная и благородная идея? Тем более в прошлом такое уже проходило...
Гдлян нарисовал на бумаге пирамиду, написал у её основания фа­милии десяти первых секретарей обкомов партии. В середине пирами­ды - секретари ЦК КП Узбекистана, на самом верху разместились фа­милии нескольких работников ЦК КПСС. То есть ясно мне показано, ка­кие имена я должен назвать. Всю эту схему они связывали с приез­дом Чурбанова в республику и в Навои.
Нарисовав, таким образом, общую картину взяточничества в Узбе­кистане и в ЦК КПСС, они конкретно написали на листке чистой бума­ги примерно 10-15 фамилий хорошо известных мне людей и потребова­ли, чтобы я сознался в даче одним и получении взяток от других. Я ошарашено смотрел на них, отказываясь понимать, что же в конце концов происходит.
Первым не выдержал Гдлян. Он начал угрожать, орать, что наве­шает на меня полмиллиона взяток, отправит к уголовникам и те обра­ботают меня. У меня, говорил он, нет никакого выхода, кроме как согласиться с ними. Расстреляли Усманова - министра хлопкоочисти­тельной промышленности, готовят к расстрелу Каримова - первого се­кретаря Бухарского обкома партии. У тебя, - говорил Гдлян, - есть выбор. Молчать, и тогда у нас развязаны руки для расправы с тобой и твоей семьей. Или согласиться с нами и делать то, что тебе говорят. Он продолжал: "Ты не представляешь, что может быть с  тобой. Ты будешь стоять на коленях, просить пощады и плакать кровавы­ми слезами". Иванов добавил таким тихим, вкрадчивым голосом: "А мы у твоего сына найдем какой-нибудь ножик, а за хранение холодного оружия есть статья до двух лет. А жена, наверное, носит сережки, и мы найдем людей, которые покажут, что они их дали ей   как взятку. Ты не жалеешь их". У меня кружилась голова, сжималось сердце. Со слезами на главах я взывал к их совести, умолял не толкать меня на преступление. Но два безжалостных палача бесстрастно и невозмутимо требовали крови.
Похоже, для них это были привычные сцены, их ничто не могло смутить. У них была одна цель - любой ценой получить нужные показания. Не добившись ничего, меня отправили в камеру. Вид у меня был расстроенный, жуткий. Я рассказал сокамерникам, что со мной было, И они наперебой стали советовать не спорить со следователя­ми, согласиться с ними. Вконец растерзанный, с ноющим сердцем, я снова поплелся на вызов, словно на эшафот. Мозг отказывался пони­мать все происходящее вокруг.
Гдлян и Иванов что-то говорили, подсовывали бумагу, чтобы  я писал заявление на имя Генерального прокурора о взятках, называл фамилии. Я сидел на табуретке, низко опустив голову, ничего не со­ображая. Гдлян напористо выдавливал из меня, сколько я дал Чурбанову. Чтобы прекратить это, я наобум ответил: "Пять тысяч рублей". Гут же Гдлян подскочил и бешено заорал: "Чурбанов меньше 30-40 тысяч не берет" И добавил: "Хорошо, пишите 30 тысяч". Они назва­ли еще несколько фамилий, а я, уже ничего не соображая, согласился, и, подписав протокол допроса, окончательно опустошенный, пошел в свою камеру.
Уже там, чуть придя в себя, я с ужасом вспомнил, что натворил, понял, что я оговорил и себя, и других. Много позже я узнал, что держался относительно дольше некоторых, другие вынуждены были ого­ворить меня раньше. Я не мог спать, принимать пищу, проклиная се­бя и судьбу.
На третьи сутки, не выдержав собственной пытки, я написал за­явление на имя Генерального прокурора СССР, что все данные  мною показания были ложные и что я оговорил себя и других. Я  показал заявление соседям, и они настойчиво стали уговаривать меня не  делать глупостей. Гдлян и Иванов сгноят тебя и твою семью, ты   не выйдешь из тюрьмы. Вновь я смалодушничал и поддался их уговорам. Заявление было порвано.
Я старался найти оправдание своим действиям. Ведь по-настояще­му виновен не тот, кто сломлен, а тот, кто ломает. Одно дело, ког­да ты сделал что-то из корысти, другое, когда подчинился зловещей безжалостной силе, чтобы выжили твои близкие. Металл, и тот имеет предел сопротивления до какого-то уровня, а затем теряет свои свой­ства. А ведь человек-то не из стали, из ранимой податливой плоти, пропитанной проводниками боли. И сейчас, по истечении времени, я понимаю, что по-другому, видимо, я тогда не мог поступить.
За мной стояли жена, дети и внуки. Позже я слышал, какого бы­ло тем, кто испытал кроме собственных мук и страдания своих близ­ких. Мне рассказывали, как жену Камалова - бывшего первого секре­таря Каракалпакского обкома партии подсаживали к рецидивисткам и те безжалостно издевались над ней. На её крики никто из надзирате­лей не обращал внимания. Едва не повесился сын бывшего первого се­кретаря Ташкентского обкома Мусаханова - молодой ученый, которого успели вынуть из петли. Совершенно седым вышел из тюрьмы 28-летний сын Усманходжаева. И горек, и долог перечень таких фактов.
Никак я не мог привыкнуть к мысли, что арестован. Порой, лежа на железных нарах, я начинал щипать себя, не веря, что все это явь. Временами я приходил в неописуемый ужас и весь покрывался холодным потом. Долгими бессонными ночами я размышлял, что будет со  мной дальше, не представлял себе ничего обнадеживающего и уповал в своих стенаниях только на бога. Нет, конечно, я не верю в бога, но часто, оставаясь в камере один на один со своими мрачными мыслями, взывал: "Господи, если ты есть, за что бросил меня на такие муки?".
Я обращался к богу, наверное, потому, что не видел никого, кому была бы небезразлична моя судьба. И родным, переживающим и таким же беспомощным? Или к партии, которой я отдал свои лучшие года, в идеалы которой я верил беззаветно?
То море лжи и предательства, которые я увидел и пережил, поко­лебали мою веру в силы и идеалы партии. В ярком свете тюремных ламп навсегда растворился тот образ, созданный большой верой   в светлое будущее. Страшный, ничем не поправимый удар, коварный  и предательский был нанесен в завершающий этап моей жизни.  Неужто этой партии и этой стране, в которой уже погибли или подвергались репрессиям миллионы граждан, требуются новые жертвы и новый позор, думал я и не находил ответа.
Заключенных в тюрьме будят в шесть часов. Гремит репродуктор, закрепленный на черной стене камеры. Но еще раньше вас разбудит звук первого трамвая и непрерывный вороний крик. Никогда до арес­та я не слышал о существовании "Матросской тишины", не знал, где она расположена. Позже мне рассказали, что находится тюрьма в рай­оне парка "Сокольники", там, где неподалеку разместился трамвайный парк.                .
Камера наша на четырех человек - девять квадратных метров. Сте­ны - грубо наляпанный бетон, покрытый темно-синей краской, чтобы ничего нельзя было написать. В окно вставлено не стекло, а прозра­чный, покрытый каким-то узором пластик, за ним две металлические решетки и жалюзи или, как еще называют, "ресницы". Зa ними не вид­но даже солнца, и потому круглые сутки в камере горят лампы днев­ного света. Ночью их слепящий свет долго не дает заснуть,  мешает спать.
По бокам камеры расположены нары с узкими металлическими поло­сками, сквозь которые проваливается тоненький, ветхий матрац. Когда ложишься, полосы больно врезаются в тело.
Посреди камеры, плотно прижавшись к нарам, стоит грубо сварен­ный из металлических угольников стол, накрытый древесностружечной плитой. Свободного пространства практически нет, и ходить по каме­ре невозможно. Зимой холодно, а летом невыносимая духота. Остается только одна надежда - на прогулку. Это главное событие дня подсле­дственного. Прогулку мы ждем с нетерпением, чтобы в отведенный нам час как следует находиться и надышаться свежим воздухом. Стены прогулочных двориков высокие, сами дворики маленькие, с ту же ка­меру размером, редко чуть больше. Утром в тюремном дворике солнце освещает только-только верхушку трехметровой стены, да еще прово­локу, которой забрано все пространство над головой. Этот колючий проволочный потолок в крупную клетку - "небо в арифметику" - соо­ружение совершенно бессмысленное, поскольку на три метра все равно не подпрыгнуть, да и надзиратель непрерывно ходит над головой.
Меня арестовали в марте, и первые месяцы я вообще не видел солнца. Но в начале июня установились ясные дни, прогулки случа­лись иногда и ближе к полудню, когда солнце заглядывало и в глубь прогулочного дворика. Можно было скинуть рубашку и майку, и блед­ное тело прямо-таки ощутимо впитывало солнечное тепло. Говорят, солнечные лучи способствуют образованию в человеческом организме какого-то важного витамина, влияющего на целостность зубов и волос. Не знаю. Но моего тюремного загара, видно, было явно недостаточно, поскольку уже к концу года почти все зубы шатались, а волосы поседели еще больше.
Прогулочный дворик располагался на седьмом этаже, и нам ежедневно приходилось подниматься по 88 ступенькам. По тюремному радио в одной из лекций как-то говорили, что подъем по лестнице - это своего рода физкультура, и каждая пройденная ступенька прибав­ит четыре минуты жизни. После такого подъема сердце начинает бешено молотиться, а если захочешь передохнуть, то конвой,  который сопровождает сзади, ругается и грубо подталкивает тебя. Наверное, если подсчитать и ступени, по которым пришлось походить на допросы, то тюрьма - лучшее средство для желающих прожить долгую жизнь.
На прогулке постоянно заводится одна и та же громкая музыка, и  раздражать она не может. Это сделано, чтобы заключенные не могли приговариваться между собой. И все же во время прогулки в щель дверки, через которую выбрасывают снег - если попадется такой дворик, - можно увидеть далёкий кусочек Москвы. Правда, с такой высоты и  расстояния людей не увидишь. Лишь изредка пролетит  воробей или прозвучит вороний крик. Да, бывали дни, когда и ворона радовала, трогала душу - не криком, а самим своим существованием, тем, что вот она, жизнь. Иногда залетала и сорока. Тогда все взоры устремлялись к ней и думалось: какую весточку ты несешь на хвосте из дома, что ты там такое стрекочешь?...
Но все знали, что никакой весточки мы не получим и долго еще не узнаем, что с нашими родными и близкими.
Весной ветер заносил семена каких-то растений, и под солнцем и дождем где-нибудь в укромном уголке появлялся небольшой росточек, и каждый день наблюдали, как появляются листочки и зеленеют свежие побеги. Все эти крошечные радости будили угасавший интерес, напомн­или о свободе, о далеких и родных сердцу краях.
После кошмарного допроса 9 марта 1987 года меня несколько дней не тревожили. 12 марта - это был 10-й день после моего ареста - Иванов вызвал и предъявил мне обвинение. Я тогда не понимал сути этого обвинения и подписал его, как обыкновенный протокол. Оказы­вается, подписанием такого документа закреплялась законность мое­го ареста. Я же наивно думал, что они больше уже не будут меня мучить.
Но коварный замысел был продуман на много ходов вперед. Они уже знали: раз поддался на первых допросах, то ничего не стоит и дальше ломать мою волю, распоряжаться моей жизнью. И действитель­но, когда нет законности и моральных пределов, то и всякий комп­ромисс становится похож на ледяную гору, по которой обессилевший человек неудержимо катится вниз и погружается все глубже в про­пасть.
Иванов на своих допросах безжалостно растаптывал мои возраже­ния, продолжал диктовать все новые фамилии и суммы денег. Он так сформулировал мне свои намерения: ты должен подписать нам доку­менты на 20 человек снизу, то есть на тех, которые, якобы, давали мне взятки, и на 10 человек сверху, которым будто давал я. Назвал он и общую сумму взяток - 200 тысяч рублей.
Гдлян и Иванов уговаривали: ты же для себя ничего не взял, а что брал, то все отдавал наверх. Делалось это в интересах области. Говори так, и тебе ничего не будет. А мы же хотим добраться до ЦК КПСС и разгромить там гнездо взяточников.
Я пробовал протестовать, уговаривать, не соглашался, но соп­ротивляться этому неконтролируемому насилию было бесполезно. Ива­нов вкрадчиво шагал по кабинету, что-то рассказывал, затем в кон­це концов подходил к интересовавшему его вопросу - и тут начина­лась форменная психологическая атака.
Как правило, в рассказах следователей присутствовало то, как они подвели к расстрелу бывшего министра хлопкоочистительной про­мышленности Узбекистана Вахаба Усманова, сколько ценностей изъяли у бывшего первого секретаря Бухарского обкома Каримова, кого из их родственников уже посадили. Прямо с каким-то садизмом говорили, что арестованы вся семья Каримова, брат и жена первого секретаря Кара-калпакского обкома партии Камалова, называли и других.
 Кто не о нами, твердил Иванов, тому будет плохо. Шли открытые угрозы расправиться с родными и близкими. Меня это страшно пугало. Нет, я знал, что у моей семьи ни драгоценностей, ни денег нет. Но я уже знал другое: эти палачи способны на любую провокацию.
Как-то поздно вечером меня вызвали в кабинет следователя. Там, кроме Гдляна, сидела еще одна женщина - следователь Прокуратуры СССР Пантелеева. Разговор происходил очень тяжелый. Гдлян упорно выбивал из меня показания на одного работника из ЦК ШСС. Я упорно не соглашался, умолял его не толкать меня на лживые показания. Гдлян же, не стесняясь присутствия женщины, орал на меня матом, угрожал разными карами и, отчаявшись чего-либо добиться, продиктовал примерно следующее: "Я, Есин, прошу следователей Прокуратуры СССР изучить подробно всю мою преступную деятельность и наказать меня". Выжитый словно лимон, я поставил подпись...
В марте-апреле 1987 года допросы проводились почти ежедневно. Открывается черный квадрат "кормушки" в двери камеры, появляется лицо женщины-надзирателя (они, как правило, водят на допросы)  и голос: "Кто на букву "Е". Подходишь. "Фамилия? Имя? Отчество?. Отвечаешь. Затем короткое ;"На вызов".
На вызов - это на допрос. Сначала обыск, а потом по металлическому полу, по коридорам следственного корпуса и по лестничному маршу на шестой этаж, снова глухой темный коридор, и, наконец, ка­бинет следователя. В окнах кабинета простое стекло, и сквозь решетку можно увидеть часть небольшого сквера, прохожих, детей, иг­рающих в классы, и такая тоска заполнит сердце, что завыть впору.
 Обычно допросы длились по восемь часов без перерыва, только на обед конвой отведет и тут же обратно, к следователю. Их было нес­колько, и они могли работать конвейером. Я уже окончательно вы­дохся, по ночам мучили кошмары, силы оставляли меня. К общему со­стоянию прибавились и переживания за лживость моих показаний, про­диктованных изуверами.
15 мая 1987 года меня вызвал на допрос Иванов и сказал, что приехала комиссия ЦК КПСС, и её представитель вместе с заместите­лем Генерального прокурора СССР Сорокой могут вызвать меня на бе­седу. Он долго объяснял мне, как нужно вести себя - не уклоняться от данных ранее показаний - и что это очень серьезный экзамен для меня. И тут я не выдержал, истерика овладела мной. Я кричал, что не смогу выдержать все это, что я оговорил себя, на самом деле все это ложь и обман. Я никогда ни у кого ничего не брал и никому ничего не давал.
Иванов тихо шагал по кабинету, молча слушая мои рыдания. Затем вдруг остановился, поглядел на меня ненавидящими глазами и начал приговаривать: "Ну, говори, говори! Что еще скажешь? Говори!..."
Когда я выдохся и обессилено уронил голову, Иванов подошел ко мне и вкрадчивым голосом заговорил; "Это ничего не значит, что ты здесь сказал. Ты все подписал, и возврата не будет. Мы снимем верх, и у тебя не будет спасительной крыши, и тогда тебе "намажут лоб зеленкой". На тюремном жаргоне "намазать лоб зеленкой" -значит расстрелять. Но я уже был согласен на все, даже на  рас­стрел, лишь бы все это скорей прекратилось. Но следователь пошел много дальше - он стал говорить о расправе над семьей.
В "Матросской тишине" меня часто переводили из камеры в каме­ру. Только в последние месяцы пребывания в этой тюрьме я относи­тельно долго сидел с одним ответственным работником из союзного министерства. Подселяли ко мне политзаключенного, как он сам себя считал, Вазгена Манукяна, одного из карабахских лидеров.  Моими сокамерниками были республиканский хлопковый министр, московский областной руководитель, народный контролер, деятель из Минвнешторга, настоящие расхитители из Литвы и Эстонии.
Большинство этих людей имели на воле большие деньги, связи, часто  хвастались своими хищениями и любовными победами. Как  я уже писал, пребывание в какой-либо из камер не было случайным. Обычно подсаживают к тем людям, которые должны были специально обрабатывать несговорчивого арестанта, пытаясь выудить из него нечто компрометирующее.
Вывший министр из Азербайджана и его сокамерники в один голос пели дифирамбы следователям. Да, какой же хороший следователь Иванов, и тебе повезло, что ты попал к нему. Если ты не будешь  ему возражать, то получишь маленький срок...
Я с ними просидел почти семь месяцев. За это время министра подбрасывали на две недели в другую камеру, к бывшему первому секретарю Чимкентского обкома партии, а литовца вывозили в Латвию на очную ставку с иностранцами. Они оба пользовались немалыми льготами со стороны администрации, им приносили сигареты, импортные лекарства. Дело министра уже завершалось, и ему вроде обещали не более лет. В это он верил. У нас была одна игра. На столе лежали косточки домино. Надо было поднять одну из них и спросить: "Кому?". Если министру выпадала косточка со знаками пять или шесть, что  означало пять-шесть лет заключения, он искренне радовался, а когда выпадала больше, подолгу злился. Впоследствии я узнал,  что осудили его на 12 лет.
Литовцу было 35 лет. Он работал начальником цеха одного из эаводов в Вильнюсе. Наворовал огромное количество серебра и гордился этим. Рассказывал, что имел несколько квартир, шикарную дачу, американскую автомашину. В Вильнюсе жили его сестра и отец - полков­ник КБ в отставке.
Мне вскоре наладили передачи. Вначале было трудно, пока мой сын не договорился с одним из московских жителей, затем тот регу­лярно в течение двух с половиной лет передавал мне продукты. Я бесконечно благодарен ему за такую бескорыстную поддержку по су­ществу незнакомому человеку. Согласитесь, не каждый может выдер­жать ежемесячное посещение тюрьмы и простаивать долгие часы в очередях.
Очередная посылка всегда радовала, поддерживала духовно и фи­зически. Ведь тюремная пища разве что не дает умереть от голода. Утром суп из мелкой рыбешки, чай и три кусочка сахара, обед - по­стные щи и гнилая капуста, ужин - пшенная или перловая каша. На весь день полагалось 500 граммов черного хлеба. Рацион оценивался в 34 копейки. Иногда мы пробовали жаловаться, но неизменно полу­чали надменный ответ; "Здесь вам не санаторий". Оскорбительным и издевательским было проведение "шмона" - обыска. Тебя с вещами выводят вниз, в подвал, заставляют раздеться догола, заглядывают в рот и другие места. Вещи, белье - все переворачивают, и их дол­го приходится собирать. Бывали и внезапные шмоны, в наше отсутст­вие в камере. Однажды, придя с прогулки в камеру, находившийся со мной еврей из Москвы заметил Надзирателю: нельзя ли было сделать обыск поаккуратнее. Пять молодых жлобов заставили человека раз­деться догола и приседать на цементном полу. При этом они радост­но ржали...
Самым тяжким, пожалуй, было морально-психологические состоя­ние в камере. Не дай бог человеку заболеть или если он храпит. На­чинаются бесконечные придирки или мелкие издевательства.
Когда меня перебросили в одну из камер, где сидели туркмен из Ашхабада и эстонец из Таллинна, то оба начали потихоньку травить меня. Эстонец говорил туркмену: "Видишь этого из Узбекистана, его специально к тебе подбросили, чтобы ты быстрей раскололся".Ночью, когда все ложились спать, они долго между собой обменивались записками и тихо перешептывались. Я нервничал, долго не мог уснуть. Позже эстонец наговаривал мне на туркмена.
Так продолжалось более пяти месяцев, пока они не подрались между собой и эстонца не перевели в другую камеру, С туркменом мы потом жили дружно. Что поделаешь, если сидишь в бетонной клетке с окованными дверями и сознаешь, что не можешь выйти, да и пожаловаться некому. Такая атмосфера устраивала администрацию, и   она специально нагнетала напряженную обстановку среди заключенных.
Тот взрыв в кабинете у Иванова, где я выразил отчаянный протест по поводу лживости подписанных протоколов, подтолкнул его к скорейшему проведению очных ставок, чтобы окончательно закрепить сфабрикованные документы. Меня больше всего поражало, что  зная, что все это заведомая ложь, тем не менее почти все арестованные старались придать этому спектаклю видимость правдоподобия.
Конечно, в этом им помогали следователи. Они, как правило, перед очной ставкой подробно инструктировали ту и другую стороны: как нести себя, что говорить, что отвечать. Все разыгрывалось по заранее составленному сценарию. Люди на очной ставке вели себя по-разному - одни нервничали, старались не смотреть на тебя, другие - напротив, вели себя нагло, без запинки повторяя хорошо заученные фразы.
Одно объединяло всех - это животный страх перед следователями. Mне до сих пор непонятно, почему такой страх вселяется в человека, почему он, зная, что все это ложь, покорно исполняет эти незакон­ным требования. Видимо, гены покорности и рабство, которое вдалбливались на протяжении всей жизни. Я не встречал ни одного человека, кто спокойно бы выдержал подобные испытания. Тому, кто не по­бывал в застенках, - трудно понять моральное состояние вконец психически измордованного узника. Это только в кинофильмах можно увидеть стойких рыцарей, да и то не всегда. Несчастна та страна, ко­торая постоянно нуждается в подобных героях.
В конце мая и начале июня со мной провели целую серию очных ставок. Одна из них, которую я хорошо запомнил, - с Чурбановым. До этого я встречался с ним лишь однажды, когда он приезжал в Навои с группой ответственных работников из МВД и ЦК республики. Тогда он, генерал-полковник, зять Брежнева, производил впечатление че­ловека грозного и недоступного. Он пробыл у нас три-четыре часа и сразу же улетел в Ташкент. Его приезд и послужил поводом, чтобы сфабриковать эпизод со взяткой.
Я уже раньше говорил, как у меня выбивали ложные показания. Позже Чурбанов подробно расскажет, каким путем он оговорил меня. Ведь его ложные показания оказали решающее значение для моего ареста. А пока на очной ставке мы встретились довольно мирно. Это­му предшествовала тщательная подготовка. Накануне Иванов вызвал меня на допрос и почти весь день наставлял, что говорить. Я под­робно записывал его слова и, вернувшись в камеру, переписал начи­сто и несколько раз проштудировал надиктованное. Наутро Иванов на "рафике" повез меня в Лефортово, где содержался Чурбанов.
Там, продержав сначала около часа в одиночной камере, меня ввели в кабинет, где за столом уже сидели Иванов, начальник след­ственной части, он же помощник Генерального прокурора, Каракозов, военный следователь Миртов и чуть в стороне сам Чурбанов. Но это был уже не тот генерал, который самоуверенно распекал своих под­чиненных у нас в Навои. Он похудел, осунулся, видно было, что его тоже довели до тюремной кондиции.
Меня посадили напротив Чурбанова, включили видеомагнитофон, и очная ставка началась.
Первому слово дали ему, и он начал рассказывать о своей поез­дке в Навои. Рассказывал долго, подробно, как его встретили, где побывал, где обедал. Видно было, что он хорошо заучил свою роль и четко выполнял данное ему задание.
 После него я разложил на столе листки с записями и повторил то, что надиктовал мне Иванов. Я нервничал, постоянно стучал
пальцами по столу, за что неоднократно получал замечания от Каракозова. И все же актерские роли мы сыграли хорошо и должны  были заслужить похвалу режиссеров.
Смутило меня одно обстоятельство. В конце очной ставки, когда спросили, есть ли вопросы друг к другу, я ответил, что нет. Чурбанов неожиданно спросил: "Василий Павлович, как вы, крупный партийный работник, решились дать мне деньги?"
Я ошалел от такого вопроса и ничего вразумительного не мог ответить. После уже Каракозов и Иванов, посмеиваясь, сказали мне, что,  дескать, я подкачал, ничего не ответив, надо было говорить: "А зачем ты брал?" Я промолчал, в очередной раз дивясь их изувер­ству. Ведь они прекрасно знали, что все ложь. Непонятно было только, почему Чурбанов задал вопрос. Или он перестарался, или же они его научили это сделать. Скорее всего второе, потому что  их провокациям предела не было.
Однажды, после одной из очных ставок, в конце сентября в кабинет Иванова зашел Каракозов. Это был представительный  человек аристократического вида, лет около 60, Он начал разговор издалека, опрашивал, как здоровье, как я себя чувствую. Пообещал помочь мне в хирургической операции. Затем назвал три фамилии ответствен­ных работников Узбекистана и сказал, что надо дать показания  на этих людей.
Иванов неоднократно пытал меня по этим людям, но я упорно от­казывался. На сей раз Каракозов применил другие меры воздействия. Он говорил: "От нас многое зависит, тебе дадут восемь лет, то через четыре года ты подашь на помилование, а я состою в помиловочной комиссии и, конечно, замолвлю слово". Так он разъяснял свою программу в обмен на подлость и ложь. Я не согласился, и они с матом и угрозами выставили меня из кабинета.
О противоправных действиях и методах следствия Гдляна и Ивано­ва написано немало. Да и с разных трибун, в том числе съезда на­родных депутатов СССР, об этом говорилось не раз. Но и наш бывший парламент, и наш бывший Президент на все это смотрели сквозь паль­цы. Для них куда важнее была политическая конъюнктура, чем элемен­тарная законченность, элементарное право человека. Такая беспринципность в политике и праве всегда кончалась трагически.
Осудив сталинские репрессии, мы стыдливо умалчиваем о преступ­лениях наших дней. Так называемая реабилитация Гдляна и Иванова под влиянием известных августовских событий, по моему убеждению, продолжает тот самый правовой беспредел, позволяющий и дальше тво­рить беззаконие и произвол. По существу это реабилитация гдляновских методов выбивания показаний.
Все их обвинения строились главным образом на самооговоре лю­дей и поклепах на невинных людей, физическом, психологическом тер­роре, шантаже. Позже мне пришлось узнать, каким диким пыткам порой подвергались люди, которых заставляли говорить неправду. Некоторые не выдерживали и кончали жизнь самоубийством. И все же ряд обвиня­емых, пройдя через все муки допросов, не поддались на шантаж   и впоследствии были оправданы. С радостью я узнал, что выпущены, на­конец из застенков бывшие первые секретари райкомов партии Хикматов и Махманов, начальник областной милиции Хаитов, другие товари­щи. Особенно трагична была судьба Рузикула Махмановича Махманова, бывшего первого секретаря Хатырчинского райкома. Ему было немногим более 50 лет, он слыл классным агрономом. Вся его жизнь проходила среди людей. В дни уборки урожая он в простой фуфайке мотался из колхоза в колхоз, спал урывками на диване прямо в кабинете.  У него
Не было личной жизни, он все отдавал работе. И вот такого человека, отца 10 детей, без всякого основания бросают в тюрьму, подвергают пыткам и унижениям. Он выдержал все испытания, не оговорил никого и был освобожден из-за отсутствия состава преступления. Через пол года от потрясений, выпавших на его долю, Рузикул Махманович скончался.
Свое новое положение я почувствовал впервые же часы после ареста. Но прежняя жизнь не отпускала меня. Я часто во сне видел свою семью, детей. Однажды увидел во сне жену на берегу реки, а себя - отплывающего на какой-то льдине от этого берега. Еще чаще снилась покойная мать. Я явственно ощущал её присутствие, особенно в дни кошмарных допросов. Я понимал разумом, что-то положение, в котором я оказался, не изменишь, и все, что происходит, надо принимать как должное. Но душа постоянно протестовала против той бессмыслицы, отсутствия логики в действиях тех, кто пытал меня, мучил идиотскими вопросами. Животный автоматизм в моих действиях подавлял остатки прежней воли и не давал выхода возмущенным чувствам.
Я слабел физически и, что еще более страшно, нравственно. Мой организм уже не мог выдерживать моральных и психологических  нагрузок, которые испытывал каждодневно. Я похудел, брюки еле держались на веревочной завязке. Выпали почти все зубы. Постоянно болело сердце, а тут начались еще и почечные колики. Однажды после очередного приступа мне сделали укол, видимо не тот, который был нужен, и все тело три дня содрогалось в судорогах. К тому же в камере было холодно, и это еще более усугубляло болезнь.
На пятом месяце ареста нервная нагрузка достигла своего предела, и на левой стороне спины появилась опухоль. Меня дважды возили   в онкологический диспансер и везде говорили - надо делать операцию. Несколько раз обращался к начальнику изолятора и к Иванову, но те никак не давали разрешения оперироваться. Тоже, кстати, примечательная черта нашей законности, когда здоровье и жизнь зак­люченного, причем не преступника, а подследственного, находится в зависимости от тюремного надзирателя или следователя, выколачиваю­щего нужные ему показания.
Между тем опухоль разрасталась и мне стало невыносимо спать, я мучился и тяжело переносил свою болезнь. Да, не дай бог заболеть в изоляторе. Один фельдшер на всю тюрьму, который кроме таблеток ни­чем тебе помочь не может, да и того по ночам не бывает. И ты зна­ешь, что тебе никто не поможет. Как-то Иванов заявил, что если здесь погибнет человек пять-шесть, мы спишем их по накладным, и за это никому ничего не будет. От таких слов мне стало еще более страшно. Я подумал тогда: если кому-нибудь сказать это на воле, ни за что не поверят.
Прошел ровно год, болезнь прогрессировала, и я уже стал отка­зываться от допросов, пока меня не начнут лечить. Тогда Иванов на­конец-то соизволил провести судебно-медицинскую экспертизу. Этим, как он говорил, проявил ко мне милосердие. Нет ничего ужаснее, чем милость палача!
Затягивал её следователь умышленно. Ему надо было как можно дольше держать меня в напряжении. Но мое состояние стала уже тако­во, что я был готов ко всякому исходу. В начале июля 1988 года на­конец состоялась судебно-медицинская экспертиза. Врачи, констати­ровав пышный букет самых серьезных заболеваний, направили меня на операцию. Требовалось срочно удалить большую кисту мягких тканей спины.
Я не представлял, что со мной будут делать, где и в какой больнице будут оперировать. Оказалось, что в 20-й городской боль­нице имеется специальное отделение, где содержатся больные заклю­ченные. Вот туда я и попал. Меня поместили в камеру, где находились четыре металлические нары. Не было ни стола, ни тумбочки, так что пищу приходилось принимать у себя на коленях. При себе не разрешалось иметь ничего, даже расческу и мыло. Я настолько оброс бородой и покрылся грязью, что потом, возвратясь назад в изолятор, с трудом привел себя в порядок.
Меня оперировали дважды, оба раза не менее часа. Анестезии не было. Я слышал, как хирурги удивлялись, что я терплю эту боль. А я действительно, зажав зубы, уцепившись руками за что-то металлическое, едва удерживал себя от крика. Потом, уже в камере, вспоминая операцию, заново переживал муки.
Перевязку делали около туалетной комнаты, один раз вечером приходила сестра, делала укол. Что особенно возмущало, на процедуры водили в наручниках, в сопровождении двух дюжих и хорошо вооруженных прапорщиков. И это относилось к человеку, который  еле волочил ноги.
Однажды, вернувшись в камеру с процедуры, я застал там навз­ничь лежащего парня, прикованного наручниками к нарам. Расспросив, я узнал, что его привезли из КПЗ с подозрением на аппендицит. Оказывается, уголовники специально провоцируют аппендицит, рассчитывая, что попадут в гражданскую больницу и смогут оттуда сбежать. Видя, куда привезли и какая охрана, они начинают бунтовать, отказываться от операции. Этот парень постоянно кричал, и я вынужден был попросить перевести меня в другую камеру.
Наконец рана на спине начала заживать, и меня, опять-таки в наручниках и в "воронке", отвезли в "Матросскую тишину" и, по­скольку я еще был слаб, поместили в помещение при медсанчасти.
Однажды после обеда меня вызвали к следователю. Иванов справился, как я себя чувствую и неожиданно сообщил, что завтра меня вызовут на суд в качестве свидетеля по делу Чурбанова. Я предпо­лагал, что такой суд состоится и возможен мой вызов, но как-то в душе надеялся, что может быть, меня не тронут, Я спросил Иванова, как же быть: ведь я еще болен. Он ответил, что ничего, ты выдер­жишь и с тобой ничего не случится. И тут же подробно начал объяс­нять, как нужно вести себя на суде, что говорить. Надо обязатель­но сказать, что Чурбанов, будучи в Навои, обещал помочь в строи­тельстве жилья для работников милиции, хотя он этого и не говорил, да и мы таких вопросов не ставили. Иванов подталкивал на эту ложь в целях придания большей правдивости моим показаниям.
Одновременно он предупредил, что если я не исполню все как по­ложено и попытаюсь на суде отказаться от своих прежних показаний, то меня ожидает суровая кара, а на родных обрушится страшный удар. Я покорно переписал все его предписания и поплелся в свою камеру.
Не мог уснуть, тяжело переживал. Возникали  мысли рассказать всю правду на суде? Конечно! Но тут же я представлял себе, как вернусь в изолятор и что будут делать со мной эти палачи. И я ре­шил исполнить все, что мне говорит следователь.
На следующий день, 5 октября 1988 года, меня повезли в Верхов­ный суд СССР. Где это здание находится в Москве, я так до сих пор и не представляю. Когда ввели в зал, то увидел за столом трех ге­нералов, среди них председательствующего генерал-майора Марова. В зале было много народу, в том числе журналисты и кинооператоры.
 На скамье подсудимых сидели Чурбанов и еще девять бывших руко­водящих работников МВД Узбекской ССР. В их числе я заметил бывшего министра Яхъяева, двух его заместителей - Кахрамонова и Бегельмана, знакомого мне генерала Сабирова, ранее работавшего начальником УВД Ферганской области. Все смотрели на меня.
Председательствующий задал вопрос, и я начал говорить по ранее написанному конспекту. Я отвечал, как автомат, и сам удивлялся: как ловко у меня получается ложь. В конце судебного заседания председательствующий спросил, у кого есть вопросы, поднялся   со скамьт подсудимый Кахрамонов и сказал: "Я знаю Есина как большого интернационалиста и честного труженика. Я обращаюсь к вам, Василий Павлович. То, что вы здесь говорили, скажите, вы честно все сказа­ли? - Я ответил: "Да, так, как я сказал".
Миг ли я говорить иначе, когда за дверьми Верховного Суда стояли Гдлян и Иванов с занесенными топорами. Я боялся их.
Об этом позже в своем интервью одному из журналистов сказал и Чурбанов: "Я вынужден был признать взятки от Каримова, Худайбердыева, Умарова и Есина... Руководители партийных и советских органов выступали на моем суде в качестве свидетелей, их дела еще не были закончены, за ними Гдлян и Иванов, вся следственная часть Прокура­туры СССР. Люди просто боялись. В той ситуации они не могли дать честных показаний. И я тоже боялся их. Я же говорил вам, что меня просто обманули".
Да, если бы Чурбанов полностью отказался от показаний, то его дело пошло бы на доследование и он снова оказался бы в лапах Гдляна и Иванова. А это могло обернуться еще более трагично. Они могли подвести его под расстрел. Тем более, что общественное мнение, подогреваемое прессой, накалилось до предела. Толпа жаждала крови.
Меня отвезли в тюрьму, а через несколько минут я был вызван в кабинет следователя Ревеко. К нему зашел Иванов, и они подробно расспрашивали, что было на суде. Я тогда не знал, что процесс над Чурбановым и бывшими милицейскими работниками Узбекистана в общем-то провалился. Нам хотя и давали в камеру "Правду", но когда речь заходила о делах Узбекистана, то выдача газеты прекращалась.  Что творилось за стенами тюрьмы вокруг моего дела, как складывались другие хлопковые дела, оставалось тайной для нас.
Так я не использовал свой шанс на суде и не сказал всей правды. Хотя одному богу известно, что случилось бы со мной и моей семьей в дальнейшем, если бы все рассказал в тот день.
Сейчас, когда оглядываешься назад, кажется, что все это было где-то в далеком прошлом, и даже не веришь, что человек может вы­держать подобное испытание. Находясь почти три года в  каменных мешках тюремных изоляторов, я уже терял ощущение реальности жизни и превратился в робота. Однообразие происходящего - еда, прогулки, шмоны, допросы - все это делалось автоматически. Все больше   и больше я отделялся от нормальной жизни, наполненной повседневными заботами и простыми человеческими радостями. Вспомнил, как за ме­сяц до ареста, на день моего рождения дети Юра и Таня, сложившись, купили мне добротный костюм. Он мне в то время был немного мало­ват, а сейчас стал велик. Я похудел более чем на 12 килограммов.
Больше всего я беспокоился о дочери, ведь она была на послед­них месяцах беременности. И я тяжело переживал, как она выдержала мой арест. И наконец - запоздалая весточка: Таня родила сына.
Скудные известия, что-либо говорящие о моей семье,  доходили редко, а переписываться, тем более встречаться не разрешалось. Правда, Иванов обещал мне встречу с сыном, но каждый раз из меся­ца в месяц откладывал. Но однажды, в конце года, меня вызвали  в кабинет следователя, и я увидел там Юру. Это было так неожиданно, что я растерялся. В присутствии следователя нам разрешили  гово­рить около часа, но я практически мало что узнал о моральном сос­тоянии жены и детей, а тем более об обстоятельствах, связанных с арестом. Я, конечно, понимал, что у них был обыск и что их  тоже донимают допросами, но об этом говорить было нельзя, и разговор шел о разных посторонних вещах. Тем не менее встреча с сыном  на какое-то время вернула меня к той жизни, с которой я расстался столь неожиданно и нелепо.
 Шли неделя за неделей. Меня не вызывали на допросы по полто­ра-два месяца, и я иногда думал, что все обо мне забыли. Но, как говорится, враг не дремлет: следователи работали над тем, как лучше и правдоподобнее обосновать сфабрикованные факты, допрашивали все новых и новых свидетелей.
Я уже не надеялся, что мне будет предоставлено какое-либо свидание. И все же после судебно-медицинской экспертизы перед самой операцией произошла встреча с Юрой и Таней. С утра мне  объявили, что меня отправят в Прокуратуру СССР и там меня будут ждать дети. Было довольно жарко, стоял конец июля, и воронок, в котором меня везли, был до отказа забит заключенными, ехавшими на предстоящие суды. Да, это -был разношерстный народ, в основном, карманники  и воры, и их жаргон я не всегда понимал.
Мы долго колесили по городу, пока не взмокли до нитки.  Меня еще около часа продержали в камере, а затем ввели под конвоем  в кабинет. Дети бросились навстречу, но следователи, находившиеся там, резко встали между нами. Мы все же успели обняться.
Сели за стол, и Таня начала раскладывать привезенную с собой снедь. Боже мой, чего только не было на столе: и пельмени, и соленья, и ранние дыни, и арбуз. Да, такого я давно не видел, и сейчас уже не помню, что я мог отведать из этих яств. Я глядел  на своих детей и видел, как они повзрослели. Говорить о моем деле было нельзя, за нами наблюдали три следователя и конвой. И когда Таня сказала что-то о матери, о её допросе, то её резко оборвали.
Встреча должна была продлиться часа два, но меня предупредили, у следователей есть срочное задание и надо свертывать разговор. Все было как во сне. Миг, и все закончилось. Какое огромное счастье было видеть своих детей.
Я еще долго находился под впечатлением этой встречи, вспоминал,
как  дети обнимали меня, как Юра и Таня пододвигали мне то пельмени, то котлеты, то кусок дыни или арбуза. Я бесконечно был счастлив  от того, что увидел их, узнал о здоровье жены и внуков, всех близких мне людей. Встреча вдохновила меня, дала силы, и я   уже более спокойно пошел на предстоящую операцию.
Прошло несколько месяцев после вызова меня в Верховный суд по делу Чурбанова. Из газет, где красочно описывался этот процесс, мы узнали, что ему дали 12 лет. В это же время стали доходить слух об аресте Усманходжаева, Смирнова, Джаббарова, Раджабова и дру­гих. Следователи при встрече со мной иногда двусмысленно переда­вали приветы от них.
Нагнетая пресс страсти, следователи в своей фальсификации "узбекского дела" шли напролом. Мы, арестованные и сломанные два года назад, были уже пройденным этапом. Они же, уверенные в безна­казанности, развернули охоту за новыми жертвами. И, видимо, в ЦК КПСС и в руководстве Прокуратуры почувствовали, что уж больно легко Гдлян и Иванов добывали показания о взятках, не подтверждая их другими доказательствами.
Более того, дело стало принимать скандальный оборот, поскольку в нем все чаще стали мелькать фамилии работников ЦК КПСС,в том числе членов Политбюро. И тогда в группу Гдляна, а она состояла более чем из 200 следователей, начали вводить работников КГБ, ко­торым была дана команда разобраться более тщательно в допросах и правдивости показаний, даваемых подозреваемыми из Узбекистана.
Гдлян и Иванов, опасаясь разоблачения всего ими сфабрикован­ного, спешно начали завершать наши дела, проводя последние очный ставки. Мы же всего этого, находясь в полной изоляции, естествен­но, не знали. Как-то в середине февраля 1989 года Иванов вызвал меня и сказал, что я поеду в Ташкент. Я боялся только одного: чтоб меня не "прогнали" по этапу. То, что я наслышался от других заключенных об этом, не на шутку пугало меня. Но на этот раз все обошлось, и меня доставили в Ташкент самолетом.
Меня привезли в ташкентскую тюрьму и поместили в подвале вме­сте с одним бывшим спортсменом, уже отсидевшим ранее семь лет  в андижанской тюрьме. Затем подселили еще одного парня, убившего соседа. Через несколько дней меня вызвал следователь Ba­фин провел две очные ставки. Он сообщил, что состоятся два суда и я буду выступать там в качестве свидетеля. Одновременно пригрозил, чтобы я не вздумал отказаться от своих показаний.
Какая все-таки у нас иезуитская система!
Я уже начинал понимать их дьявольский план. Пока мы находимся в их руках, мы не можем отказываться от своих ложных показаний, и они будут закреплять их на других судах,
Кто и что нам гарантирует там, за закрытой дверью следственного изолятора,

защиту от унижения, насилия, провокации? А  ведь будь рядом адвокат, до такого,  уверен, не дошло бы. Поэтому  и сейчас для следователя адвокат в СИЗО - третий лишний. Поэтому мы и узнаем  время от времени о фактах беззакония, тем более страшного что  творится оно как бы под прикрытием самого же закона в лице прокуратуры. Между тем, в следственной камере сидит не  преступник. Таковым его вправе назвать только суд. Так почему же подозреваемый лишен самого элементарного человеческого минимума: переписки, свиданий с близкими и родными, наконец, просто элементарных  бытовых условий!
С некоторых пор я начал размышлять, а что будет, если  откажусь от всех ложных показаний? Я думал, что сейчас, в условиях
жесточайшего прессинга со стороны следователей, отказаться - значит, обречь себя и семью на новые мученья. Выдержу ли я такое давление, уверен не был. Поэтому для себя в душе я решил, что  на своем суде я буду говорить только правду, а там будь что будет. По возвращении из Ташкента в Москву, а это было в начале апреля 1989 года, меня поместили в камеру с бывшим ответственным работником из Министерства электронной промышленности. Вскоре  к нам  подселили одного из лидеров карабахского движения Вазгена Манукяна, позже ставшего Председателем Совета Министров Армении. Манукян сидел под следствием по политическим мотивам, и отношение к нему со стороны администрации было несколько иным. Он добился пе­ревода нас в другую, более просторную камеру, ему выписали  нес­колько газет. Кроме того, с воли ему переслали большое количество литературы. Мы такими льготами не пользовались. Нас могли  содер­жать вместе с уголовными элементами и преследовать как отпетых уголовников.
Однажды, в начале мая, меня вызвал в кабинет следователь Вафин и сказал, что в газетах появилась статья Б.К.Пуго, тогдашнего председателя Комитета партийного контроля ЦК КПСС, и что возможен вызов меня в КГБ по делу Смирнова. Я тогда не предполагал, о чем эта статья. Тем не менее, Вафин внушал мне мысль, что там в  КГБ, если вызовут, я должен говорить только то, что говорил на следствии.
Вернувшись в камеру, я долго не мог успокоиться и, стал строить различные догадки. Я не спал всю ночь, переживал все сказанное  Вафиным, и к утру пришел к выводу: вот тот случай, где я могу  ска­зать всю правду, и это мой единственный шанс освободиться от всех ложных показаний, висевших на мне тяжким грузом.
Утром, примерно в 10 часов, открылось окно кормушки, и голос надзирателя произнес: "Ёсину собраться по сезону".
Весь в глубоком напряжении, я был доставлен в   Лефортовскую тюрьму. Там, прождав в камере около часа, я был вызван в кабинет и увидел двух следователей. Один из них, видимо, старший по званию,  представился как начальник одного из отделов КГБ полковник Духанин. Другого он просто назвал по фамилии.
Духанин спросил, знаком ли я со статьей Пуго. Я ответил: "Нет, не знаком". Тогда он протянул вырезку из газеты, из которой я уз­нал, что создана комиссия Президиума Верховного Совета СССР   по проверке деятельности группы Гдляна. Духанин предложил мне рассказать все, что я знаю о деле Смирнова и вообще о своем деле. Я сильно разволновался, вначале не мог сказать ни одного слова. Мне дали стакан воды. Я выпил, немного успокоился и начал говорить.
Я рассказал, что все сказанное на следствии - это ложь. Путем шантажа и насилия Гдлян и Иванов заставили меня оговорить себя и других. Все наше дело - настоящая уголовная авантюра.
Полковник Духанин и подошедший затем прокурор по надзору внимательно слушали меня, подробно записывали мои ответы, иногда задавая кое-какие вопросы. Так я проговорил более 3-х часов, а затем  они объявили перерыв и отправили меня на обед в камеру. После обеда,  войдя в кабинет, я увидел полковника Духанина и другого следователя. Духанин оставил ему свои записи, и тот стал  составлять
протокол допроса. Вся эта процедура заняла довольно много времени, и меня  отправили в "Матросскую тишину" уже около одиннадцати часов вечера.
Было время отбоя, когда я вошел в камеру и рассказал своим сокамерникам, что со мной произошло в Лефортово. Мне надо было все заново пережить, и я долго еще не мог успокоиться и прийти в себя. Меня страшила встреча с Гдляном и Ивановым.
Вызвали  меня через пять дней, и опять же к следователю Вафину. Он мрачно посмотрел на меня и сказал, что я сам себе объявил приговор. Ты, сказал он, сам не представляешь, в какие попал жернова. Пока не поздно, откажись от своих показаний в КГБ, и тебе ничего не будет. Я упорно твердил, что рассказал им то, что было на самом  и что я уже больше не могу повторять одну и ту же ложь. Наконей, Вафин дал мне чистый лист бумаги, и я написал своей рукой, что данные мной показания на следствии до б мая 1989 года - ложные, и я оговорил себя под психологическим давлением Гдляна и Иванова. Поставил спою подпись и под гневным взглядом следователя был удален из кабинета.  Больше я их не встречал. Впоследствии я узнал, что Гдлян, примерно в то же время, был отстранен от руководства группой. А Иванов занимался своими депутатскими делами.
После полного отказа от своих прежних показания я постоянно думал, что будет со мной и как подвернется моя судьба. Сокамерни­ки утешали меня, постоянно говорили, что, мол, тебя отпустят и ты уйдешь домой. И я в глубине души надеялся, что наконец-то там, на­верху, разберутся и признают мою невиновность. Шли дни, а меня никуда не вызывали и никаких сведений я ниоткуда не получал.  Но все-таки камни лжесвидетельств, которые лежали на мне, начали спа­дать, и я уже чувствовал себя свободнее. Не надо было врать, а не говорить то, что ты на самом деле думаешь.
23 мая 1989 года начался как обычно: сходили на прогулку, по­обедали, сыграли в домино. В друг открывается кормушка и офицер вызывает меня и говорит: "Собирайтесь с вещами". У меня  ёкнуло сердце, а товарищи по камере высказали мнение, что, наверно, от­пускают домой.
О, желаемое от действительности было так же далеко, как  от Земли до Солнца» Меня спустили вниз в одиночную камеру, и я там просидел более двух часов. Выдали все вещи, хранящиеся на складе. Я предполагал, что если меня не отпустят, то, видимо, перевезут в Лефортово и там доведут до конца мое следствие. Ни того, ни дру­гого не произошло. Меня посадили в "воронок", полчаса езды - и мы были на месте. Я спросил конвоира, куда мы приехали? Он ответил, что мы в Бутырке. Это поразило меня, как гром. Чего-чего, а этого я не ожидал.
Я много слышал про Бутырскую тюрьму, она была известна всей стране. Здесь перед казнью сидел Пугачев, в царское время - Дзер­жинский, в сталинское - многие известные деятели партии. Мне рас­сказали и про уголовный мир, который жил здесь по своим законам. Меня отвели  в маленький бокс, и я вновь задумался над  извилинами  судьбы. Что еще замышляет Прокуратура СССР?
Оказалось, что сюда перебросили не только меня одного, а всех арестованных из Узбекистана. Какова была цель, до сих пор  неизвестно.
В четвертом часу ночи меня отвели в пустую камеру, и я расположился в ней. Через день подселили парня, который назвался Юрой Потаповым. Это был молодой человек 23-х лет, худощавый, с  рыжей шевелюрой. Попал он в тюрьму по глупости. Приехал в Москву  ради своей невесты, которой тогда было 16 лет. Поступил на завод, жил общежитии, ходил к своей невесте и дожидался её совершеннолетия. С друзьями выпили, а потом решили покататься на такси. Попросили таксиста водки, а когда тот отказал, скрутили его и отобрали 40 рублей. Шофер обратился в милицию, и всех троих задержали.
 Накануне свадьбы, за два дня, следователь уговаривает его дать нужные для следствия показания, обещает отпустить. Тот, ничего не подозревая, соглашается подписать документ. Следователь действительно его отпустил. Тем временем приехали из Тамбова мать, отец, привезли подарки. Невеста и её мать пригласили гостей. В ночь перед свадьбой следователь приезжает к Юрию домой и забирает его в тюрьму.
На следующий день в тюрьму приехали мать, отец, невеста, будущая теща. Привели его, и следователь, садистки улыбаясь, прочитал протокол допроса и объявил, что ему грозит не менее семи лет. Юра Потапов говорил, что он страшно тяжело пережил это потрясение – так, что с той поры стал заикаться.
Я, конечно, не оправдываю парня: и за глупости надо отвечать. Но же так издеваться над человеком... Все время думаю, откуда такая жестокость, такая склонность только обманом доказывать виновность.
Мы с Юрой подружились. Он по секрету сообщил мне, что его под­садили ко мне с наказом, чтоб он присматривал за мной: как бы я не повесился. Я успокоил его.
Мы подолгу беседовали, и хотя он был простым рабочим парнем, тем не менее достаточно эрудированным, и с ним было интересно. Он хорошо пел, и по ночам писал стихи о матери, о своей невесте. На­писал он и стихотворение, посвященное мне.

Слеза упала на паркет,
И в камере темнее стало.
Такой вот жизненный сюжет,
Все рассказать и жизни мало.
Кто не был здесь, то не поверит.
Кому расскажешь, не поймут,
Какой ценой сидят здесь люди.
Какую чашу горя пьют.
Она бездонна, бесконечна,
Хлебнешь чуть-чуть, она полней,
И если слаб немножко духом,
То можешь захлебнуться в ней.
Здесь есть карманники и воры.
Здесь есть преступники-бандиты.
Но есть невинны и чисты –
Сидят, несчастием убиты.
Всю жизнь трудились для народа.
И не заботясь о себе.
Теперь по ложным обвиненьям
Страдают ни за что в тюрьме.
Кому-то нужно для карьеры,
Чтоб были ложь и клевета,
Раскрыть коррупцию и взятки
И прогреметь на все века.
Наступит время и придет
Когда-нибудь и их черед,
Репрессий не проходит след –
Народ потребует ответ.
И все же всем врагам назло
Желаю вам всего,  всего.
Скорей на волю выходите,
Счастливо, радостно живите.
Считайте, все,  что было - сон.
Чтоб жизнь текла своей рекой,
Не нарушая ваш покой.

У каждого человека в жизни есть заметные вехи, на которых часто останавливается память. В тюрьме особенно остро начинаешь    как бы заново  переживать некоторые эпизоды своей, жизни. Мне довелось встречаться со многими политическими деятелями, известными артистами,|  космонавтами. Космонавты Валентина Терешкова и Георгий Береговой,  народные артисты СССР Михаил Ульянов и Кирилл Лавров, писатели Константин Симонов и Сергей Михалков, маршалы Баграмян и Яку­бовский,  я разговаривал с Эдвардом Гереком,  Цеденбалом Алвару Куньялом.  Очень запомнилась встреча с Фиделем Кастро. Фотография, на которой запечатлена наша беседа - одна из дорогих моему сердцу реликвий.
Нередко в тюрьме вспоминал я и. 1979 год,  когда к нам в Ферганскую   область приехал М.С.Горбачев, работавший тогда секретарем ЦК  КПСС.  Произвел он неплохое впечатление,  был общителен и    разговорчив, интересовался хлопком. В конце встречи был ужин, конечно,    с коньяком. Сейчас не помню, дарили мы халаты ему и сопровождающим его лицам или нет. Скорее всего да, потому что такова была нацио­нальная традиция, и делалось это, как правило, от души.
Время бежит быстро и неумолимо. Когда оглядываешься назад, то с болью видишь, сколько друзей и близких уже потеряно на этом пути. И потому каждый взгляд в прошлое, как укол в сердце. Как будта вчера похоронил отца, а затем близких мне людей - Карима Каримовича Мукумбаева и Федора Ивановича Иванова. Накануне моего отъезда в Навои умер совсем еще молодой Николай Михайлович Сенченко, с которым связывала нас крепкая дружба. Ушла из жизни мать... Когда  я пишу эти строки, дошла весть еще об одной утрате - Георгия Михай­ловича Налесника.
Вместе мы прошли по жизни рядом почти 40 лет, и его добрые советы и горячее участие в жизни моей семьи во время моего заключения останутся навсегда в памяти. В тюрьме я не получал никаких  известий о здоровье своих близких, о сестрах. И когда мне сообщили, что умерла Ольга, я просто был поражен и поначалу не поверил. Господи, почему ты так жесток?!...
Прошло более двух месяцев переезда в Бутырскую тюрьму, а меня никуда не вызывали и никто мной не интересовался. Я беспокоился,  переживал, и после долгих размышлений начал писать письма в. вышестоящие органы. Только в августе-сентябре 1989 года я отправил четыре заявления на имя Генерального прокурора СССР, в комитет по защите прав граждан Верховного Совета СССР.
Возможно, письма где-то заметили, и в середине августа  меня вызвали к следователю. За столом сидел высокий мужчина лет 40  с большими пронзительными глазами. Он сообщил, что фамилия его Пашенин, и он будет заканчивать мое дело. После короткого знакомства он несколько раз предлагал мне изменить мои показания, данные в Лефортово. Выходил из кабинета, снова заходил и настойчиво вынуждал меня признаться хоть в чем-то.Я упорно отказывался, и после двух часового давления  на меня он сел за стол и стал составлять протокол.
Допрос состоял их коротких вопросов и ответов. Он внимательно записывал, когда мне предложил подписать документ, я с удовлетво­рением отметил, что почти вое, что я отвечал, было воспроизведено более или менее точно. Он приходил еще два-три раза, уточнял некоторые ответы. Я все еще надеялся, что прокуратура испытывает меня, выясняет нелепости и, убедившись в моей невиновности, обязательно прекратит мое дело. Ох, как я горько ошибался, сколько раз я оказывался жертвой своей наивности!
21 августа 1989 года последовал новый вызов, и меня ввели  в
кабинет, в котором находились несколько мужчин, в том числе мой новый следователь. Один из них представился как  началь­ник следственной  группы по фамилии Галкин, и я догадался, это тот, который заменил Гдляна. Другой, более пожилой, назвался моим адвокатом, Калабиным Борисом Михайловичем.
Галкин сказал, что Прокуратура СССР рассмотрела все мои заявления и представляет мне заключительное обвинение для ознакомления и его подписания.
Я ознакомился и попросил разрешения высказать свою точку зрения. Я подробно рассказал об издевательствах, которые совершались надомной в ходе следствия, как фабриковались ложные показания, и высказал убеждение, что весь процесс следствия сродни сталинским репрессиям. Галкин возразил. Я в запальчивости закричал ему прямо : "Хуже, в тысячу раз хуже! Я бы посмотрел, как бы вы себя лапах Гдляна и Иванова. Вы действуете приемами Вышинского и даже не хотите видеть недоказанности моей вины".
Он не стал вступать со мной в спор, и я, подписав протокол о категорическом отказе от предъявленных мне обвинений, со следователями расстался.
Мое уголовное дело составляло 12 томов. И, когда я начал знакомиться с протоколами допросов свидетелей, то стало совершенно ясно, насколько гнусно и предвзято фабриковались эти документы.0ни насквозь были пропитаны ложью. Сквозь них я увидел, какими средствами выбивались эти показания.
Совершенно ясно была видна целенаправленная фабрикация моего уголовного дела. Смешно было даже читать два тома, полностью посвященных якобы привезенным мне домой зелени и фруктам на 150 рублей. Здесь были ценники и накладные, протоколы допросов милиционеров и продавцов. В делах были данные о моих заработках, зарплатах дочери и сына, жены сына. Но здесь же был и акт об описанном у меня имуществе, из которого ясно было, сколь скромно мы жили.
Мы с адвокатом написали жалобу-заявление с протестом против обвинительного заключения и на следующий день получили отрицательный ответ. Последняя надежда на справедливость рухнула, и я начал готовиться к суду. В конце сентября стало известно, что мое дел передано для слушания в Верховный Суд Казахской ССР. Я гадал, где меня будут судить: в Москве, Алма-Ате или Ташкенте. Я жил ожиданием предстоящего суда и решил написать еще одно письмо известному казахскому писателю, народному депутату СССР Олжасу Сулейменову. Он был членом комиссии, созданной первым Съездом народных депутатов СССР для проверки материалов, связанных с деятельностью след­ственной группы Прокуратуры СССР, возглавляемой Гдляном. Не знаю, дошло мое письмо к нему или нет, но ответа я никакого не получил.
16 ноября я получил обвинение и в ту же ночь, попрощавшись с моим сокамерником Юрой Потаповым, отправился в неизвестное.
Когда я сидел в изоляторе, то среди сокамерников постоянно заходили разговоры об этапировании заключенных в так называемых столыпинских вагонах. Рассказывали страшные вещи. И следователи довольно часто, когда надо было припугнуть, обещали арестованного прогнать по этапу.
Я не  предполагал, что меня будут перевозить железной дорогой, поскольку администрация изолятора несколько раз говорила, что всех этапируют  самолетом. Когда же меня с вещами вывели из "воронка", я ' увидел вагоны и понял, что поеду поездом. Была глубокая темная ночь, меня окружали несколько "вертухаев" с собаками, и под неистовый лай собак я скатился вниз по откосу насыпи прямо к ступенькам вагона.
Вагоны эти в железнодорожных расписаниях не значатся, нет для ни номеров, ни табличек с указанием маршрутов. В них перевозят  несчастных заключенных. Поводов к перевозкам сколько угодно. Здесь и "малолетки", переезжающие во взрослую зону, и человек, едущий как свидетель на очную ставку или на суд в другой город. Или какой-нибудь штрафник по указанию начальства перемещается из зоны в зону.
Я вспомнил картину Ярошенко "Всюду жизнь" в музее в Кисловодска. Жутковато было смотреть, как несчастные узники простирали на волю руки и кормили птиц. Но нас даже и от такого "удовольствия" власть избавила.
Вагон, в котором перевозят, полностью изолирует человека  от мира. Только со стороны коридора сквозь решетку камеры- купе просматриваются матовые глухие стекла. Здесь не до птичек.
Кто впервые в жизни едет в таком вагоне, он не понимает,  что ему предстоит в ближайший час или в ближайшие дни и ночи.  Первое серьезное испытание - это количество узников. Если в обычном пассажирском вагоне в купе едет четыре человека, то в такое же купе спецвагона затискивают по 15-20. Духота, теснота, о сне лежа нельзя и мечтать. Но если к тесноте можно как-то привыкнуть и с  ней , то другие неудобства переносятся куда мучительнее.
 После съеденной всухомятку селедки через час-другой  хочется
пить, и все начинают канючить воды. Конвой подать кружку не спе­шит. И не потому, что ему жалко воды, а потому, что солдаты знают: им надо будет водить людей в туалет, причем каждого по одному. Один часовой впереди - кобура с пистолетом переброшена на живот, другой сзади - пистолет за спиной. Не оглядываться, руки назад. И водят в туалет только один раз в сутки. И тут уж кричи не кричи, ни до чего не докричишься. Жаловаться некуда, и ты едешь, как животное.
Я старался почти ничего не есть и не пить, чтобы меньше была необходимости ходить по нужде, и ехал, почти не разговаривая с соседями, в каком-то забытье. Через сутки мы прибыли в Куйбышев, и здесь, оказывается, должна быть остановка в здешней тюрьме. Я надеялся, что в тюрьме немного передохну, а там легче будет перенеся дальнейший путь.
Но случилось не так. Нас очень долго продержали в боксе, от долгого стояния в переполненной камере подгибались ноги. Наконец то, где-то во второй половине ночи выдали по изодранному матрацу и  втолкнули в какую-то камеру. Когда я вошел, то увидел множество людей. Кто спал, кто просто лежал, переговариваясь с соседом. Один из них поднялся (как я потом узнал, это был старший по камере), спросил, откуда я, за что посадили и указал место где-то в углу. Я положил матрац и, не раздеваясь, растянулся на нем. Долго не мой уснуть, хотя за прошедшие сутки практически не спал.
Немного задремал и, проснувшись, увидел стоявших за баландой  людей. Тоже встал, кое-как умылся, получил свой паек, торопливо похлебал и вернулся на свой матрац. За мной внимательно следили, и двое, отделившись от группы, подошли ко мне и начали подробно расспрашивать, кто я и откуда. Я отвечал, что из Узбекистана, работал заместителем председателя межколхозного совета и еду на суд в Ташкент.
В камере был сугубо уголовный мир, многие из сидевших – убийцы, ехавшие по
транзиту в свои зоны. Они никак не воспринимали сказанное и с издевкой поддевали: "А, ты начальником был? Ездил на машине? Много нахватал взяток?" Один подошел ко мне и говорит:  "Хочешь на волю и сделаю два трупа за 30 тысяч рублей?".
От подобных разговоров меня трясло, я едва владел собой. Когда вышли на  прогулку, то десятки глас насмешливо смотрели на меня, и я прохаживаясь по прогулочному дворику, все время ощущал их взгляды.
Понятно, всем своим видом я никак не вписывался в их шалман, и меня постоянно давил страх. Больше всего я боялся за свой  мешок. Нет, не за вещи. В мешке лежала папка с полным текстом обвинения. Если бы они прочитали, что там было написано, живым я бы вряд ли вышел оттуда. У них была страшная ненависть ко всем, кто занимал сколько-нибудь значительные посты, Я думаю, что они рассчитывали, им не Ташкент пойдет не скоро и успеют обшарить мой мешок. Но, видно, судьба хранила меня, и на третьи сутки последовал вызов с вещами, и я продолжил дальше свой путь.
Я не знал, куда пойдет мой маршрут, на Ташкент или на Алма-Ату, и с  нетерпением ждал станции Арысь, чтобы уточнить,   куда свернет поезд. Оказалось, едем на Ташкент, Это меня устраивало, и Я надеялся, что там же состоится и суд.
 Через   четверо суток мы прибыли в ташкентскую тюрьму. Страшно измученного, по существу не сомкнувшего глаз за все это время, меня одного продержали в маленьком темном боксе размером в один квадратный метр более 12 часов, пока не привели в камеру. В ней находился один человек по имени Шухрат, как оказалось, работавший ранее управляющим Стройбанком в Алмалыке. Он мне сообщил, что  еще  один сокамерник по имени Баки из цеховиков находится в суде. Я не успел даже  раздеться, как открылась кормушка и женщина-надзиратель объявила мне, что вызывают на суд, Я был ошарашен. Какой суд? Ничего вразумительного она мне, конечно, не могла сказать и повела к выходу. Меня ждал "воронок", и через какое-то время мы въехали во двор здания Верховного суда Узбекской ССР. Конвоиры проводили меня на третий этаж, ввели в какую-то комнату, и я увидел человек, который назвался моим адвокатом. Он объявил мне, что начинается заседание суда и слушание моего дела. Это было так неожиданно, что я растерялся и никак не мог собраться с мыслями.
Начиналось последнее действие затянувшегося спектакля. На ка­лендаре было 23 ноября 1989 года. В зале никого не было, кроме адвоката и девушки, которая, как я узнал позже, была секретарем суда. Через несколько минут вошли судья и государственный обвинителе. Все встали. Председательствующий огласил состав суда, и началась обычная судебная процедура.
Я и мой адвокат Юрий Минакович Мурадян заявили суду о вызове дополнительных свидетелей. Суд, посовещавшись, отказал. В дальнейшем, в ходе всего судебного заседания я неоднократно просил о вызове свидетелей, но суд упорно отвергал мои доводы.
Оглашается обвинительное заключение. На вопрос председательствующего суда я ответил: "Суть обвинения понятна. Я категорически не признаю вину и отрицаю факты в даче и получении взятки".
На следующий день были вызваны и допрошены свидетели. Один из них, от которого мне инкриминировалась взятка, Зайниев - бывший первый секретарь райкома партии, сказал: "Показания, данные на предварительном следствии, не подтверждаю. Показания давал под нажимом и угрозой следователей. Они угрожали мне. Говорили, что посадят меня и близких в тюрьму. Я в ходе предварительного следствие оговорил Ёсина в совершении тяжкого преступления. На самом деле! Есину взятку не давал". (Здесь и дальше я буду приводить данные и высказывания свидетелей из протокола судебного заседания). Кстати после первых же допросов свидетелей почему-то сломался магнитофон и в последующем секретарь суда записывала все на слух.
27 ноября 1989 года на судебное заседание вызвали Чурбанова. С тех пор, как  я его видел, прошло больше года, и теперь он выглядел более усталым. И это было понятно. Ведь его перебрасывали этапом с Урала, где он отбывал наказание. Чего стоит такое путешествие,  я уже рассказывал.
До начала свидетельских показаний слово взял мой адвокат Мурадян он заявил: "До допроса свидетеля Чурбанова я ходатайствую о вызове в суд дополнительных свидетелей. Возникает  необходимость вызвать в суд и допросить:  Грекова, Камбарова, Курбанова, Хаитова, Тимофеева, Кривенцова и других лиц, сопровождавших Чурбанова в Навоийскую область. Ему отказали.
С этой минуты мне стало ясно, что судебный процесс будет идти с обвинительным уклоном, и что моя судьба заранее предрешена. Суд не хочет устанавливать истину и следует только материалам предварительного следствия. Я уверен, что судьям была дана команда:  в  любом случае осудить меня.
После обстоятельного объяснения о причинах приезда в Навои и его посещения некоторых объектов и обеда на даче горнометаллургического комбината, Чурбанов подчеркнул: "Есин никакой взятки мне не давал". Все показания писались мною под угрозами и шантажом следователей Гдляна и Иванова. Они мне угрожали, что если я не буду давать нужные показания, то они посадят меня с гомосексуалистами. В Навои я Есина  видел впервые и не мог взять от него взятки. Второй раз я видел его на предварительном следствии, всего несколько минут. Сегодня вижу Есина в третий раз. Я дал правдивые показания в судебном заседании, а не на-предварительном следствии".
 Далее на  вопрос председательствующего суда Чурбанов ответил: Я Есина оговорил по указанию Гдляна и Иванова. Они говорили, что раз ты был В Навои, значит, тебе там давали взятки. Я вынужден был оговорить себя и Есина. Халат, о котором идет речь, я видел всего  минуты две-три. Поэтому в данное время затрудняюсь ответить, тот или другой халат приобщен к делу в качестве вещественного доказательства".
Таких вопросов не было бы, если бы суд допросил свидетелей, которых мы с адвокатом неоднократно просили вызвать. Абсолютно уверен, что их показания развеяли бы миф о взятке Чурбанову с моей стороны, искусно созданный авантюристами из прокуратуры. Не безын­тересно, что в суд пригласили начальника Навоийского аэропорта,который должен был пояснить суду: прилетал или не прилетал в Навои Чурбанов. Словно этот факт кто-то отрицал, в том числе и сам Чур­банов…
Когда я узнал, что суд состоится в Ташкенте, то в целом был обрадован. Прежде всего, это избавляло меня от дальнейшего этапа на Алма-Ату. Моим родственникам и близким легче будет присутствовать на суде. И, наконец, я надеялся привлечь внимание общественности к моему процессу. Я думал, что в республике меня хорошо знают, и надеялся, что люди придут на суд, послушают, доложат руководству республики объективную картину. К сожалению, и здесь я жестоко ошибся. Видно, боязнь прикоснуться к арестованному, как к прокаженному, сыграла свою печальную роль. Самое обидное было то, что на суд не пришли те, кого считал своими друзьями и коллегами.
На второй день судебного заседания в зале я увидел сына  Юру, племянника Мишу, бывшего моего референта по работе в Совете Министров Лилию Гальперину и еще одну незнакомую женщину, которая, как я узнал позже, была дочерью Георгия Михайловича Орлова,  бывшего работника ЦК и тоже арестованного.
Иногда наезжали из Сыр-Дарьи Лидия Семеновна Янушевская и её муж Юрий Сергеевич Мамедов. Вот и вся публика, которая внимательно следила за моим процессом. Ну и, конечно, мои дети. Особенно много пришлось пережить Юре. Сколько раз ему приходилось ездить в Москву, устраивать передачи, беспокоиться и помогать матери и сестре. Я не представляю себе, как бы они обходились без его помощи. Он работал директором крупного домостроительного комбината, и  в
Связи с моим  арестом ему пришлось уйти прорабом на стройку. Правда, затем он снова поднялся и теперь работал заместителем управляющего треста.
И вот, глядя на родные моему сердцу лица, я стал увереннее чувствовать себя. В перерыве судебных заседаний они подходили ко мне, и нам удавалось перекинуться несколькими словами. Юра с  Мишей умудрились передать мне в тюремный изолятор мешок с продукта­ми, и я после тяжелого этапа и волнующих судебных заседаний понемгу приходил в себя. Каждый день в "воронке" я путешествовал из Верховный суд и обратно. Со мной возили еще группу из пяти-шести человек, среди которых была одна женщина. Из разговора с ними из реплик, которыми они обменивались, я понял, что это была банда, которая занималась хищениями автомашин, и на их  счету 8 убийств. Понятно, мне было не совсем приятно их общество, но чтобы меня перевозили отдельно, об этом не могло быть и речи. Иногда они ссорились между собой, видимо, кто-то из них не правиль­но вел себя на суде. И тогда их рассаживали в разные боксы.   Их  главный, по имени Кадыр, даже дал мне записку, чтобы я прогнал её  по изолятору по  написанному на ней адресу. Позже, уже сидя в зоне, я узнал из газет, что всех их осудили на разные сроки, а двоих, в том числе и Кадыра, приговорили к расстрелу.
Судебные заседания часто откладывались из-за отсутствия свидетелей. Один  них,  Саданов, бывший директор Хатырчинского хлопкозавода, был доставлен этапом из Свердловска, и суд возобновил свои заседания. Показания Саданова: "Я был осужден в 1986 году к исключительной мере наказания - расстрелу. Президиум Верховного Совета СССР меня помиловал  и назначил 20 лет лишения свободы. То что Есину я давал 50 тысяч рублей, этого не было. Я приношу извинения перед Есиным и судом. Меня заставили следователи. В сентябре  меня поместили в Каттакурганскую тюрьму в камеру на шестом этаже, где сидели одни смертники. Следователи обещали мне помочь с условием, если я напишу на руководителей Узбекистана, в том числе и на Есина."
На уточняющий вопрос Саданов ответил: "Следователи просили меня дать ложные показания на Есина и говорили: мы тебе поможем заменить смертную казнь на лишение свободы. Поэтому, чтобы сохраните жизнь, я начал говорить о даче взятки Есину. На самом деле ему никогда взятки не давал. Я оговорил Есина в тяжком преступлении  в ходе предварительного следствия. Я пошел на это, чтобы спасти себя. Я чувствую, что из колонии не выйду, поэтому сейчас я говорю всю правду, а у Есина прошу прощения. Я посадил безвинного человек."
Был вызван и Усманов, бывший директор Кызылтепинского хлопкозавода, также проходивший по моему делу. Показания Усманова на суде: "В ходе предварительного следствия я оговорил Есина, заявив, что в декабре 1983 года в его служебном кабинете дал за  покровительство и поддержку 15 тысяч рублей. На самом деле я никогда Есину ничего не давал. Меня принудили следователи Рузиев и Боров. Они сначала заставили написать на имя Генерального прокурора СССР заявление о даче мною Есину 15 тысяч рублей. Через несколько  дней меня доставили б Москву, где меня допрашивал следователь Вафин. Он тоже заставил говорить неправду. Все следователи угрожали и даже били по почкам. Я оговорил Есина. Я Есину взяток не давал. Прошу у него извинения. Суду говорю только правду".
На вопрос председательствующего Усманов ответил: "Да, меня возили на место якобы передачи денег. Спросили, знаю ли я  кабинет Есина. Какой же руководитель предприятия не знает, где  кабинет первого секретаря обкома!"
Выступления свидетелей по существу разрушали всю линию обвинения. Тогда на помощь прокурору пришел председатель суда, который угрожать, например, Усманову арестом (тот был отпущен  под подписку о  невыезде). В отчаянии Усманов закричал: "Да вы, судьи, такие же, как следователи. Теперь вы требуете от меня ложных показаний. Я клянусь своими детьми, я никогда не давал Есину взятки, я оговорил его, потому что меня принуждали".
О необъективном ходе судебного заседания делал заявления мой адвокат. Тщетно. Потом, когда я просматривал протоколы, все  эти эпизоды были умышленно опущены.
В своем выступлении я утверждал, что мое дело - сплошная цепь лжи и подтасовок. Однако судьи руководствовались только гдляновской концепцией, построенной на вынужденных самооговорах людей. Все их вопросы сводились к тем эпизодам, которые были даны мною   на предварительном следствии под диктовку следователей. Что-либо доказать, взывая к разуму, логике, совести, было невозможно. Им была поставлена задача осудить меня, и они старательно вели судебное заседание к концу. И судьи, и прокурор торопились скорей  в Алма-Ату и поэтому не особенно церемонились с разбирательством. Если вызывать дополнительных свидетелей, на чем мы настаивали, то весь суд может затянуться, да и особое указание сверху можно сорвать. А так спокойнее. Совесть не заест.
Государственный обвинитель прокурор Айбасов не утруждал себя лишними доказательствами и в своей получасовой речи полностью повторил выдержки из обвинительного заключения, отбросив лишь  два явно смехотворных эпизода по Зайниеву и Саданову, а по оставшимся двум эпизодам, связанным с Усмановым и Чурбановым, запросил (я цитирую протокол): "при назначении меры наказания Есину прошу учесть тяжесть совершенного преступления, его личность и состояние здоровья и назначить 9 лет лишения свободы с конфискацией имущества, с отбыванием меры наказания в ИТК усиленного режима. Прошу взыскать с Есина в доход государства 15 тысяч рублей, как сумму необоснованного обогащения".
Я не понял, зачем он упоминал о личности и состоянии здоровья. Хотел запросить больше. Непонятно было и то, почему с меня взыскивают "необоснованное обогащение". Словно они доказали наличие у меня незаконно приобретенных вещей или, наконец, прожигание жизни И где я взял деньги, которые якобы вручил Чурбанову?...
Кто ответит на все это?... За все это... Неужели все это возможно? Неужели это все со мной?...
Подходит к концу судебное заседание, 8-е декабря, пятница, судьи спешат, им надо улетать домой в Алма-Ату, Мне предоставлено последнее слово. Говорю горячо, с пафосом, иногда перехлестывают ненужные эмоции. Зал с вниманием слушает меня. Никто не прерывает.
Мне уже многое понятно о причинах возникновения моего дела, и я подробно рассказываю, как Гдлян и Иванов добивались моих "чистосердечных показаний". Я как бы заново переживаю все драматические повороты своего тюремного бытия.
Я вспоминаю, как перед очной ставкой с Садановым меня помеща­ют в подвал ташкентской тюрьмы в камеру вместе с рецидивистами и еще одним убийцей. Находясь там, я пережил еще одно глубочайшее потрясение и не мог долгое время прийти в себя. И в таком состоя­нии меня грозили прогнать еще раз по этапу из Ташкента с уголовни­ками. И все-таки меня глубоко волнует, как я, совершенно взрослый человек, поддался шантажу. Ведь я никогда не причислял себя к сли­шком трусливым людям. Я, перенесший несколько тяжелейших операций, переживший пожар в гостинице "Россия", когда на простынях спускал­ся с десятого этажа, переживший несколько экстремальных ситуаций при стихийных бедствиях, когда жизнь висела на волоске, не подда­вался страху. Но, видимо, в тех нелегких положениях я никогда не ощущал себя в одиночестве.
Но что же случилось здесь, в кабинетах следователей и в камерах тюрьмы?
Скорее всего, я был совершенно не подготовлен ко лжи и насилию, к злу и коварству. Я не знал, а может быть, и не хотел замечать, что могут встретиться люди, которые ради достижения своих корыстных целей готовы идти на все: на обман, шантаж, издевательства. И все это в избытке я увидел, общаясь с Гдляном и Ивановым. И я не выдержал, какой-то физический страх все время преследовал меня. Я думал уже не о себе: ладно, я уже погиб, но пусть не трогают мою семью, она-то ни при чем, она-то ни в чем не виновата.
Так в чем же меня обвиняют,- спрашивал я суд. - Зачем я, будучи в таком состоянии, вынужден был сознаваться в несовершенных преступлениях?  Как же так: то, что осуждается в прошлом, поощряется сегодня?
Я работал, часто порой не видя детей, а затем внуков.   Всю жизнь ни я, ни моя семья не пользовались дачей, никто из членов не приобрел себе ни квартиры, ни автомашины, ни каких-либо дорогостоящих вещей. Я не стремился к личному обогащению, не думал о будущем, тем более о личном благополучии. Сейчас моя семья живет в Фергане в старом доме площадью 40 квадратных метров. Там проживают жена, дочь с зятем, двое внуков. Я часто переезжал в связи новыми назначениями и поэтому жена вынуждена была оставить свою  работу (она была агроном) и заниматься домашним хозяйством, детьми. При мне она превратилась в домработницу. За что теперь стра­дает моя семья?
Сам я серьезно болен, перенес несколько операций, душевные травмы нанесли  большой урон моему здоровью. Гдлян и Иванов отняли у меня здоровье, честь, достоинство, свободу.
Есть ли на свете справедливость? Я всю жизнь беззаветно верил партии, жил и творил во имя её идеалов. Чем старше становишься, тем строже спрашиваешь себя, а истину подсказывают лишь собствен­ные страдания.
Что бы ни случилось со мной в дальнейшем, я буду твердо стоять на своей позиции, говорить прямо и открыто только правду, и с это­го пути меня никто не собьет. Я не виноват ни в чем.
В 12 часов 30 минут, выслушав последнее слово, суд удаляется в совещательную комнату. Меня конвой уводит вниз, в боксы, где остаюсь один в томительном ожидании моей судьбы. Где-то в подсоз­нании бьется мысль: неужели показания свидетелей и мое последнее слово не убедили судей в моей невиновности? Да тут еще конвойный, который сопровождал в зал заседаний, таинственно сообщил: "Вас должны отпустить прямо из зала".
Наконец, в 17.40 меня снова приглашают в зал, и все стоя слушают приговор. После первых слов председательствующего мне стало ясно, что никакой милости от этого правосудия ждать нечего.
"Приговорить Есина к 6 годам лишения свободы с отбыванием срока наказания в колонии усиленного режима, с конфискацией имущества"...
Кто-то в зале крикнул: "Неправильно! по-моему, сын, и я то­же что-то сказал, но судьи уже не обращали  на это никакого внима­ния. Меня окружили Юра, Миша, Лиля Гальперина, Лидия Семеновна, Юрий Сергеевич. Все наперебой утешали меня, кто с плачем, кто  с великим сожалением.
Не плачьте обо мне. Через полчаса меня увели, на улице ждал "воронок", и я один отправился в тюрьму. Спектакль закончился, все артисты сыграли свои роли, а главные исполнители, как в лучших традициях, получили свои награды: Гдлян и Иванов стали народными депутатами СССР. Но что будет с генеральным режиссером? По зако­нам театрального быта не бывает, чтобы звезда делились славой. Зна­чит, надо ждать нового поворота. И те, кто поощрял все это беззакония, вряд ли останутся в стороне от поощряемых ими же peпpeсcий.
Очередь режиссёров еще придет, думал я, трясясь в боксе по дороге в тюрьму. Скормив таких хищников, как Гдлян и Иванов, дав им путевку в жизнь, их покровители не могут оставаться в безопасности. Тот кто, кормит дракона живым человеческим мясом, рискует тем, что хищник бросится и на него самого...
Больше всего  меня волновало, где я буду отбывать свой срок.  Говорили, что осужденные моего ранга направляются в Свердловскую область, где находится колония специального назначения усиленного режима. Что прояснить ситуацию, стремился попасть к начальнику изолятора, но он  находился в отпуске. И мне ничего не оставалось делать, как ждать. Так с невеселым настроением я встретил новый 1990 год. Третий  год подряд в тюрьме мне приходилось встречать это заметное в жизни каждого человека событие. И каждый раз в бессонную новогоднюю ночь я вспоминал своих близких: жену, детей, внуков.
Наконец-то меня вызвали к начальнику изолятора, и он, выслушав меня, посоветовал написать заявление на имя заместителя Министра МВД Узбекистана. Я хотел остаться в пределах республики, поскольку рядом были родные, да и знание местных обычаев имело не последнее значение.
Отправив письмо с такой просьбой, стал ждать результата. И вот 17января 1990 года назвали мою фамилию. Формировался этап в Алмалык. Я засуетился, начал хватать вещи. Воронок, уже знакомый спецвагон, к вечеру без всяких приключений я был доставлен в колонию усиленного режима, которая располагалась неподалеку от Алмалыка.
Встретили меня с нескрываемым интересом, до сих пор столь значительной в прошлом персоной - первого секретаря обкома партии и зампреда Совмина- у них не было. Дежурный, помощник начальника  колонии, молодой капитан, пригласил к себе, долго расспрашивал, а затем устроил на ночлег в дежурной комнате.
На утро вызвали к начальнику колонии и предложили работать на должности культорга колонии. Что это такое, я еще не знал, но все же с готовностью согласился, хотя, похоже, моего согласия и не требовалось.
После трехлетней изоляции от внешнего мира здесь, в лагере, все  казалось необычным. И то, что можно свободно ходить но зоне, встре­чаться и разговаривать со многими людьми. Здесь же я встретил и своих знакомых по прежней работе - председателя Навоийского облис­полкома Асатова и начальника облхлопкотреста Ачилова. Они были осуждены за год до моего ареста и уже просидели в лагере около пя­ти лет. Насколько справедливо они были наказаны, сказать не могу, так как проходили по другим делам и наши пути после Навои никогда не встречались.
Колония была разделена на две зоны - промышленную, где работа­ли зэки, и жилую, где люди отдыхали. Иногда вечером я заходил в так называемый методический кабинет, расположенный на втором эта­же, и тогда моему тоскующему взгляду открывалось огромное простра­нство за высоким железобетонным забором. Далекий холм, отвалы от­ходов расположенного рядом химического завода, выбрасывающего по утрам огромное количество ядовитых газов, от которых спирает легкие. И все же там свобода.
Внизу взгляд все время упирается в трехметровый забор. По вер­ху его путанка проволоки под высоким напряжением. Перед забором -"запретка", запретная зона, ряд колючей проволоки, за которой еще и до забора не дойдешь - смерть твоя: по зашедшему сюда зэку охра­на стреляет без предупреждения. По углам зоны, высоко над забором, торчат четыре будки, в них круглосуточно, меняясь каждые два часа, дежурят автоматчики. Но ночам слышны голоса конвоя и лай собак.
Бежать отсюда невозможно и некуда, да и, как говорят, никто никогда не пытался.
Теперь мне разрешалось два долгих и два коротких свиданий  в год. Сразу же по приезде в лагерь я отправил несколько писем: домой в Фергану и сестрам, которые жили в Сыр-Дарье. Ожидание близкой встречи волновало и пугало меня. Думалось, как она пройдет после долгих лет  разлуки?
Хотя я ждал этой встречи, но произошла она неожиданно. В субботу, 3 февраля 1990 года, я встретил контролера по комнате и, ни на что не  надеясь, как бы между прочим, спросил, не приехали  ли  мои. Он также спокойно ответил: "Да, приехали, жена и сын".
Сердце тревожно забилось, я кинулся одеваться и спустя полчаса уже был в комнате свиданий. Мы бросились друг к другу, обнялись,заплакали.
 Пережитые годы наложили на нас всех много морщин и добавили седых волос.Два дня они пробыли у меня, о многом мы  рассказали друг другу. И снова я переживал заново, когда узнавал, как пятнадцать человек более восьми часов делали обыск в квартире, шарили миноискателем во дворе, как в испуге кричала маленькая Женечка, какое потрясение испытала дочь Татьяна, будучи на последнем месяце беременности. Я представлял себе ужас и недоумение своих  родных по поводу этого  унижения и ощущал себя без вины виноватым за все их страдания.
И все таки эта встреча успокоила меня, вселила надежду на возвращение домой. Они уехали, а я долго не мог забыть быстролетного  свидания, мысли постоянно возвращали меня к тем дням, и еще очень долго каждую ночь видел их во сне.
Я находился в колонии более трех месяцев и уже начал   осваиваться со своей новой работой, привыкать к людям. Разобрал   всю картотеку заключенных, а их было более 800 человек, и по существу узнал, кто за что отбывает наказании. В основном здесь находились люди за убийства, изнасилование, разбой. Осужденных за хозяйственные преступления по зоне было не более 40 человек.
Зона была целевого назначения: со всей республики сюда собирали заключенных, больных алкоголизмом и наркоманией. Однако важно, что в большинстве своем люди эти не были хроническими алкоголика­ми и наркоманами. Просто в момент ареста человек был пьяный или торговал, или перевозил наркотики. Но это, собственно, никого не смущало. Говорили так: раз 12-я статья по суду присуждена, то обязательно надо лечить. Хочет этого человек или нет. И заключенного часто насильно кололи шприцами и заставляли глотать таблетки. Вылечился из них хоть один, наверное, одному богу известно.
В свое время, когда я работал в Навои, мне приходилось бывать в "зоне", где на строительстве различных объектов работали заключенные. Но, честно признаюсь, тогда я мало задумывался над участью зэка, условиями его труда и жизни. Теперь же, когда пришлось, как говорится, собственной кожей впитать этот тяжкий, унизительный быт, я понял, насколько ненавистной может быть подневольная, порой лишенная здравого смысла работа.
У нас в зоне основная масса заключенных работала на сборке газовых плит и вязании тарных сеток. Ежедневная норма - восемь-девять сеток. Кто не вырабатывал, наказывался выговором или водворением в штрафной изолятор - "шизо". Заработка практически не оставалось никакого: половина автоматически высчитывалась в пользу государству, далее шли вычеты за одежду и питание. Оставшегося едва хватало на "отоварку" в магазине - не более чем на девять рублем в месяц. Если у кого оставалась на воле большая семья, то зэк при всем желании помочь им ничем не мог.
В лагере надо жить. Надо выжить. Не могу сказать, что в Алмалыке было голодно, нет. Но пища грубая, тяжелая, однообразная- каша перловая, иногда гороховый суп, сушеная картошка. 0 свежих овощах и не мечтай. Спасало только то, что принесешь со свидания или чем отоваришься в магазинчике. Но и это многим осужденным удается не всегда.
Некоторые зеки  пытаются посадить кое-какие овощи по    подзаборным окраинам. И если начальство не заметит таких      самодеятельных грядок, то иногда поспевают зелень, петрушка,  помидоры, перец. Пытался и я как-то сделать салат из подорожника. Не то чтобы вкусно –трава, есть трава, - но хоть какие-то витамины. Правда,  было      это лишь один раз -  ядовитая пыль с химических заводов отравляет    вокруг все растения.
Варварская традиция,- уходящая в сталинские времена,  -      жизнь заключенного впроголодь. Ну,  ладно и это. Но почему только        три письма в месяц?  Почему личное свидание с родственниками раз в полгода? Почему  только две посылки в год, да и то по истечении    половины срока! Однако  и эти недоступные здравому смыслу    ограничения,  попирающие человеческое достоинство, в любое мгновение могут быть продолжены по произволу администрации. Доказать что-либо здесь невозможно. И бунты,  сообщения о которых в последние годы уже потрясают общество, .  есть одно из следствий той самой нечеловеческой системы подавления и унижения личности.
Ничего светлого в зоне нет. Для обитателей колонии внешние разговоры о гуманизации и демократизации пенитенциарной системы - чушь. Четвертый год газеты и телевидение устами наших доморощенных либералов и демократов долдонят о принятии Законов об   основах уголовного законодательства и исправительно-трудового кодекса. Но то,  с чего начинается правовое государство, по прежнему даль, далекая. Наверное, так будет до тех пор,  пока    в тюрмах и лагерях  не появится независимое от администрации должностное лицо с правами и обязанностями отстаивать интересы зэков.
Отстаивать законность. Правда, в колонию заходит иногда прокурор по надзору, но он, как правило, в конфликт о администрацией ни когда не вступает.
Я ничего не хочу упрощать. В тюрьмах и лагерях отнюдь не свет общества. Более того, в рассказах некоторых зэков, бывает , прорывается такое, что не укладывается в сознании. И все же,  и все же…
Мне пришлось внимательно прочесть не один десяток приговоров, и я порой поражался жестокости отдельных судебных вердиктов.
Абдулхат А. - пенсионер, 73 года, участник Отечественной войны, инвалид второй группы, осужден на шесть лет за то, что по просьбе  соседа передал другому человеку несколько граммов анаши.  Другой старик - 93 года - да, да! - осужден на три года за употребление наркотиков.
Как насмешку над своей судьбой воспринимают заключенные сообщения верховных юридических органов: реабилитированы столько-то незаконно репрессированных сталинским режимом. В то же время рассмотрено всего несколько десятков дел нынешних узников лагерей. У меня  сложилось впечатление, что высшие инстанции, куда обращаются осужденные, чаще всего совсем не вникают в существо дела и попросту штампуют отписки вроде "ввиду тяжести содеянного просьбу отклонить" или "приговор соответствует содеянному". Прокуратуры завалены горами уголовных дел давно репрессированных и погибших  людой. Конечно, память их тоже должна быть очищенной от грязи. Ну, а  с живыми, страдающими – как? Пятнадцать раз я получал отписки, приводившие меня на грань психического срыва, потому что, наверняка, знал: никто из подписавших казенные формулировки даже не удосужился внимательно познакомиться с делом.
Куда я только не обращался, однако ответы, если они  вообще приходили, были как близнецы, никто  и не пытался сделать хоть  что-то, чтобы установить истину. В моем осуждении роковую роль сыграл эпизод с Чурбановым, который и раньше, и теперь рассматривался в контексте возбужденного общественного мнения. Ведь если оправдать меня, то нужно оправдать и Чурбанова, а это никак не входило в ра­счеты прокуратуры и высшего руководства страны. После долгого наг­нетания страстей это вызвало бы нежелательный взрыв толпы. И, как всегда, в революционной ситуации не до восстановления справедливо­сти.
После всех этих отписок и бесплодных попыток добиться элемен­тарного внимания к логике я решил больше пока не писать. Втолковы­вать очевидное людям, для которых беззаконие стало нормой поведе­ния, бессмысленно.
Жизнь в колонии текла по своим законам. Контингент  заключен­ных был разбит по отрядам, и конвойная служба дважды в день,   а иногда и больше, проверяла наличие осужденных. В общем, в этой процедуре нет ничего предосудительного, если б она не носила столь унизительный характер. Каждый отряд становился в шеренгу по пять человек, и прапорщик выкрикивал фамилию каждого по списку.  Если все на месте, то отряд распускался. Но не дай бог, если кто-то по каким-то причинам отсутствовал. Bесь, отряд в таком случае будет стоять при 40 градусной жаре столько, сколько захочет контролер.  И при этом никто не имеет права выйти из строя.
Здесь, в лагере, кого только не увидишь. Есть люди, которые стараются сохранить свое здоровье, и поэтому иногда увидишь совер­шающего тренировочные пробежки зэка. Или увидишь бредущего ему са­мому неведомо куда, вконец обросшего, с мутным взглядом человека.
Еще одна категория осужденных - это, так называемые, "опущен­ные", или, попросту говоря, изнасилованные за какие-то проступки в зоне или в изоляторах. Это изгои. По лагерным представлениям, с ними нельзя здороваться, что-то брать у них, садиться на то место, где сидели они. Это рабы, которые исполняют самую тяжкую и грязную работу. Их избивают, над ними издеваются. Глядя на них, мне чудилось, что нахожусь в некоем рабовладельческом государстве.
Заключенный обязан постоянно быть одетым по форме (в хлопчатобумажном костюме, тяжелых ботинках; и два раза в день стоять   в строю при проверках. Летом это непросто. И тяжко бывало ночью. Духота, сильный запах газа от дымящихся труб близлежащих  заводов денно и нощно отравляли организм, и наутро, не выспавшись, натужно кашляя, люди шли на работу. Свободно раздеться, а тем более искупаться не разрешается.
Тех, кто не работает, запирают в секции общежития на   целый день.. Ведь это зона с усиленным режимом, случается всякое: и драки и поножовщина, и убийства.
Особенно тяжело в бараках пожилым людям. Намаявшись за  день,
хотят отдохнуть, а у молодежи свои представления об отдыхе : кто-то режется в карты, кто-то варит чифирь, кто-то выясняет отношения. Мне в какой-то мере повезло. Я постоянно, круглы сутки, находился в рабочей комнате. Здесь работал, здесь питался, здесь же, устроившись на сколоченных досках, и спал. Лагерное начальство, учитывая мое положение, разрешало оставаться в здании штаба.
В мои обязанности входило ведение учета поощрений и взысканий, составление протоколов комиссии по работе с осужденными, не выполняющими норм выработки. Следил я за выпуском радиогазеты и стенгазеты. Кроме того, вел всю картотеку осужденных, принимал жалобы и заявления от заключенных, знакомил их с ответами. Многих я  знал уже в лицо, беседовал с ними.
Тюремный и лагерный опыт способствует юридическим познаниям, и со временем я уже разбирался в статьях уголовного кодекса, знал исправительно-трудовой кодекс и мог проконсультировать иного зэка, в силу своих возможностей хотелось хоть чем-то облегчить  участь своему товарищу по несчастью, помочь написать заявление или  подсказать  замполиту о поддержке тому или иному заключенному. Видимо, помогал мне и немалый опыт предыдущей работы с людьми. Поэтому многие называли по имени и отчеству, а некоторые просто "Павлыч". Такое уважительное отношение прибавляло сил, заставляло забывать горесть своего положения.
Раньше не испытывал, да и теперь не питаю ненависти ко  всем тюремным и лагерным чинам, ко всем этим прапорщикам, лейтенантам, майорам, которые меня обыскивали, конвоировали, стерегли, загоняли в камеру, закладывали гремящие засовы за тяжелыми дверями. Но  и равнодушия к ним я тоже не могу испытывать. Ведь это они  лишали необходимых для жизни вещей, сна, писем, не давали увидеться   с родными и близкими, стремились оскорбить и унизить мелкими запре­тами. Я не могу без омерзения вспоминать, как некоторые из них бу­квально упивались властью над беззащитным человеком, и нет   для них таких понятий, как офицерская честь и гражданское достоинство.
Я видел, как такие убивают людей... Убить сразу они теперь бо­ятся. И потому потихоньку, постепенно подталкивают человека к сме­рти. Для таких, конечно, нет выше удовольствия, чем видеть страда­ния. В прямом смысле на собственной шкуре я испытал садизм Ивано­ва, когда он последовательно и методично изводил меня, не  давая вовремя сделать операцию. И вот ведь какая система: без ведома следователя ни начальник, ни тюремный врач ничего не могут   сде­лать. И если умирают здесь люди, то никто не несет за это никакой ответственности.
Я уже говорил, что все наше, так называемое, правосудие, что бы оно ни декларировало, направлено на уничтожение личности,  на безжалостное истребление в человеке остатков самолюбия и достоинс­тва.
Как-то инструктор политчасти заявил мне, что их учили, что де­скать, они в лагерях имеют дело с деградированными людьми, а  сему - никакой жалости, милосердие здесь во вред.
Этот человек никогда ни с кем не здоровался, часто придирался  к осужденным по самым ничтожным поводам, а иногда пускал в ход кулаки. При мне он избил одного осужденного за то, что тот не  был одет по форме, другого - за то, что тот отказался исполнять песни на проходящем конкурсе. Он же, время от времени, похвалялся, что когда не поощрял осужденных.
Вот такой, с позволения сказать, инструктор политчасти по воспитательной работе. Он ничего не скрывал, даже гордился подобными "принципами" и на общем фоне не был ни злодеем, ни либералом. Он вполне вписывался в общие принципы и правила лагерной педагогики.
Однажды я видел, как один сержант, видимо, маявшись от безделия,  подозвал осужденного и заставил его раздеться. Под лагерной курткой у парня была черная рубашка. Сержант схватил рубашку зэка, с явным наслаждением на глазах у всех нас вытер ею сапоги и швырнул   в стоящую рядом урну. Парень заплакал и ушел прочь.
И это вы им будете талдычить об исправлении и перевоспитании?  Если  что-то и воспитывается в тюрьмах и лагерях, то более всего -ненависть. К обществу, к людям, к каждому человеку.
Иногда в зоне появлялись высокие милицейские чины. Почему-то всем хотелось взглянуть на бывшего партийного работника.  Бывало кое-кто с интересом слушал меня. По больше все-таки из любопытства, и редко кто сочувствовал мне, полагая, что осужден я правильно.
Другие открыто злорадствовали и при случае любым способом стались унизить меня. Запомнился майор по фамилии Коломиец, заместитель командира полка охранных подразделений. Разговор с ним был короткий, но удивительно характерный для общения с такого   рода людьми, у которых хамство стало генетическим признаком.
"Ты Есин?" - "Да". - "Ты знаешь, почему тебя но выпустили на бесконвойное содержание?"- "Я не просил об этом". -"Ты был первым секретарем Навоийского обкома партии и не давал нашим людям квар­тиры"
Я уж не говорю о лексике иных деятелей от педагогики и воспи­тания в погонах. Мат-перемат! И это тоже норма лагерной жизни, на­правленная на вытравление из людей человеческого, превращения че­ловека в покорное, бессловесное животное.
Я не раз видел, как офицеры и прапорщики обирали осужденных. Как это ни дико, но это тоже обыденность - отнять и присвоить се­бе продукты - кофе, чай и другое, какие-то вещи. Ну, а не положен­ное по списку или сверх нормы, что присылают или привозят  родст­венники, - об этом и речи нет ...
Вошло в привычку заставлять осужденных работать на себя. Среди заключенных встречаются настоящие умельцы. Одни искусно   делали нарды, другие - кухонные наборы, третьи - ножи, зажигалки, расчес­ки и другой ширпотреб. И если они не успевали их вовремя сбыть, то все вещи оседали у тех же контролеров.
Лично ко мне администрация лагеря, но сравнению со многими дру­гими осужденными, относилась даже не плохо. Как я уже говорил, мне разрешалось спать у себя в комнатке, изредка позволяли сверх плано­вые передачи. Но узник не может чувствовать себя не униженным хо­тя бы потому, что никакой, даже самый маленький начальничек и  в мыслях не допускает, что зэк вправе требовать к себе уважения как к личности, хотя бы внешних признаков достойного отношения к граж­данину. И ничего не стоит повелительно приказать заключенному при­нести чай или гонять пожилого человека по зоне с мелкими поручени­ями. И ты вынужден мириться с этим. Иначе жизнь станет совсем не­выносимой, зэк вынужден идти на подобные компромиссы.
Большой отдушиной в размеренном лагерном быте были периодичес­кие встречи со знакомыми мне людьми, приезжавшими в зону по каким-либо своим целям. Я благодарен им хотя бы за то, что не боялись чисто по-человечески поговорить с зэком, выразить сочувствие, сказать какие-то ободряющие слова.
Такие разговоры на некоторое время встряхивали меня,  будили воспоминания, заставляли вновь и вновь задумываться о пережитом.
Размышляя о прожитых годах, я невольно еще и еще раз обращал­ся к мысли о том, хорошим или плохим партийным работником я был в то, как сейчас называют, "застойное время"» На фоне нынешней пере­стройки, а точнее, всеобщего развала, когда везде и всюду кричат, что партия виновата во всем, невольно пойдет кругом голова. Но, бе­зусловно, мне ясно и то, что в нынешних звонких лозунгах - чудовищная доля откровенной демагогии и лжи.
Какова доля моей вины во всем этом процессе? От таких  вопро­сов разве уйдешь. Ведь и я в какой-то степени допустил то  самое беззаконие, жертвой которого тоже стал. Где  здесь сделанное мною, как коммунистом, как гражданином? И я не отделяю одно от другого, я просто жил и работал. Ведь жизнь коротка, она длинна лишь  для праздных людей.
Разве, что-то менялось во мне, когда я переходил с хозяйствен­ной работы на советскую, потом на партийную, снова на хозяйствен­ную? Да ничего! Я работал, может быть только с еще большим напря­жением и ответственностью.
Помню, на строительство насосной станции или санатория "Чимион" приходилось выезжать по два-три раза в сутки, часто ночью, ре­шать сложнейшие вопросы, и это было нормой: пока объект не сдашь, оттуда не уходишь. Стройка - это же различные строительные органи­зации, министерства, нужно координировать их действия. Я доверял людям, и люди доверяли мне. Бывало, вернешься домой за полночь, а душа болит - как там дела. И уже ни сна, ни отдыха, утром  вновь мчишься туда же. Кто его знает, был ли я настоящим политическим работником, секретарем обкома по тем тогдашним меркам. Мне трудно судить, главное, что все это теперь есть - и насосная станция, и санаторий "Чимион", и   аэропорт и многое. И все это для людей. Они разберутся: кто есть кто.
Уныло тянулись серые лагерные будни. Между тем все чаще стали появляться публикации о том, что люди, осужденные по так называе­мому "узбекскому делу", начали освобождаться. Сначала, появилось сообщение о реабилитации заведующего сектором ЦК КПСС Смирнова, по­том - второго секретаря ЦК Компартии Осетрова, секретаря ЦК Салимова. Оправдательные приговоры получили Абдуллаева - секретарь ЦК, и Джаббаров - первый секретарь обкома в Бухаре. Вышел на свободу первый секретарь Самаркандского обкома партии Раджабов.   Прошел слух, что освобожден Умаров - первый секретарь Ферганского обкома, и Рахимов - бывший заместитель председателя Совмина республики. До­срочно вышли из заключения первые секретари Камалов и Мусаханов, председатель Совмина Худайбердыев, управляющий делами ЦК Умаров. Оставались сидеть только Усманходжаев, Айтмуратов, Каримов и я. Мне оставалось совсем не много, около трех месяцев, по многочис­ленным ходатайствам моих товарищей - Петра Васильевича Догонкина и других - меня хотели отправить. в лагерный сангородок и там спи­сать по старости и болезни. Такое предложение я принять не мог.
Во-первых, потому что оставалось совсем не много до законного применения ко мне акта об условно досрочном освобождении. Во-вто­рых, я не мог принять его и чисто по моральным соображениям. Люди моего возраста и с еще худшим состоянием здоровья томились в лаге­ре, ожидая своего звонка.
Я категорически отказался, хотя руководство администрации ла­геря недоумевало.
Чем ближе подходил день моего освобождения, тем больше  аппатия и бездействие овладевали мной. Наверное, начала сказываться общая психологическая усталость. Хотя, в общем-то, обязанности я выполнял по-прежнему аккуратно.
Считаю оставшиеся дни и часы, и какая-то тоска все глубже вдавливается в мою душу. Как-будто вчера приезжали ко мне Юра с Таней, а  уже прошло больше месяца. О, мои дети, мои внуки, как я тоскую по вас! Часто во сне вы приходите ко мне, маленькие, и мне не ве­рится, что уже утекло столько воды. Не знаю, как я после почти пя­тилетней, разлуки буду привыкать к нормальной свободной жизни?  А однажды приснилось, будто я уже освобожден и пробираюсь домой не прямым путем, а проходными дорогами и закоулками, я боюсь и  стыжусь людей..
И все-таки время шло, приближало свободу. Амнистия, прошедшая  Казахстане, должна была открыть лагерные ворота и для меня. Но не тут-то было. Пришедшая в колонию инструкция по применению амни­стии, оказалась обставленной такими взаимоисключающими параграфа­ми, что практически редко кто подпадал под её действие.
Мне оставалось только ждать своего законного акта - положения об условно досрочном освобождении.
С великой надеждой на скорейшее освобождение я отсчитываю пос­ледние дни. Я мало что знаю о собственной жизни. Весь мой пройден­ный путь изобиловал только тяжким трудом и бессонными ночами. И я много не понимал в происходящем вокруг меня. В ежедневном течении явлений и событий мне дано было увидеть только поверхность, только внешнюю сторону, только само движение - но суть происходящего ос­тается закрытой. Время, названное перестройкой, всколыхнуло людей. Иные на её волне взлетели вверх, другие упали вниз, И сколько дол­жно пройти времени, чтобы хоть чуть приоткрылся смысл происходяще­го с нами сегодня? Годы? Десятилетия? Я не знаю, все это - тайна для меня. Знаю одно, что перестройка дала какой-то импульс вперед, но и повлекла за собой неисчислимые жертвы. Сколько их, считать не берусь. Сейчас историки и публицисты подсчитывают количество репрессированных в сталинские годы. Когда же очередь дойдет до тех, кто попал в жернова нашего новейшего времени. И я пишу эти строки с робкой надеждой, что может быть когда-нибудь кому-то бу­дет интересно, чем жил, чем мучился один из тех, кто попал под эти самые перекатывающиеся камни эпох. И неужели это вечно, что­бы человек со своими достоинствами и заблуждениями, слабостями и убеждениями непременно становился жертвой всех революций...   С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий...
Э П И Л О Г


…Прошли годы. Многое изменилось с того времени, когда я вышел из ворот исправительно-трудовой колонии. Я снова стал   работать в родном коллективе - Ферганским Межколхозном Совете, и мало-помалу начал забывать о тех кошмарных годах, проведенных в заключении. Но часто, то во сне, то так иногда, вспомнятся эпизоды из той жизни и тогда вновь всплывают зловещие фигуры следователей-па­лачей Гдляна и Иванова, которые сознательно фабриковали уголовные дела на невинных людей. И что удивительно, основываясь на лжепоказаниях обвиняемых ими людей, они не стесняясь пишут свои мемуары и опусы, нагло обманывая читателей. Теперь они в другой   стране рьяно борются за депутатские кресла. Из газет и радио мы узнаем о невиданных масштабах казнокрадства и коррупции среди российских чиновников. И я не сомневаюсь, что Гдлян и Иванов на деньги, наг­рабленные в Узбекистане, проводят свои широкомасштабные депутатские кампании. И все равно, когда-нибудь они получат по заслугам. Зло не проходит даром. Я в своей исповеди попытался рассказать то, что было на самом деле. Мне не нужно было оправдываться, тем  боле, кривить душой. За мной была правда жизни, за мной стояли мои друзья и товарищи, а то порой и незнакомые мне люди, которые верили мне и переживали за меня. И не случайно, когда Пленум Верховного суда Республики Узбекистан 30 июня 1995 года отменил приговор из-за отсутствия состава преступления, полностью реабилитировал меня, множество людей искренне поздравляли, радовались вместе со  ной. Об этом сообщалось в республиканской и областной печати. Наконец-то, правда восторжествовала! Вот почему, спустя пять лет, я могу свободно и открыто сказать всем, что никогда не надо  отступать и пасовать перед трудностями, и, если ты прав, твердо отстав­ать свои позиции. Я верю, что наступит время, когда все члены общества: от Президента, до земледельца, - будут равны перед  законом.


УЗБЕКИСТОИ   РЕСПУБЛИКАСИ                ВЕРХОВНЫЙ   СУД
ОЛИЙ СУДИ                РЕСПУБЛИКИ  УЗБЕКИСТАН
Инд. 700180, Ташкент mn->pii Лбдулла  К,одпрнЛ   кучаси, 1 уй. тел. 41-13-05, факс: 41-00-28
16. 08.95; 5-04-95  г.               
                Есину Василию Павловичу

ИЗВЕЩЕНИЕ

Сообщаю, что приговор Верховного суда Республики Казахстан от 8 декабря 1989 года в отношении Вас Постановлением Пленума Верховного суда Peonyблики Узбекистан от 30 июня 1995 года от­менен и уголовное дело на основании п.2 ст.83 УПК Республики Узбекистан прекращено за отсутствием состава преступления.

В связи с этим Вы в соответствии с Положением о порядке возмещения ущерба, причиненного гражданину незаконными дейст­виями органов дознания, предварительного следствия, прокуратуры и суда, утвержденного Указом Президиума Верховного Совета СССР от 18 мая 1981 года " 0 возмещении ущерба, причиненного гражда­нину незаконными действиями государственных и общественных ор­ганизаций, а также должностных лиц при исполнении ими служеб­ных обязанностей", имеете право на восстановление воинских и др. званий, трудовых, пенсионных и иных нарушенных прав, возврат орденов и медалей.

Приложение: копия Постановления Пленума.

И.О. Председателя Верховного суда               
Республики Узбекистан                А.А. Палван-заде
                Газета "ферганская правда"
от 16 сентября 1995 года
                ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ  ДОРОГ
      
На житейских перекрестках.
Одни говорят: судьба играет человеком, другие: человек хозяин своей судьбы. Но, вероятно, меж­ду этими полярными утверждениями существует "золотая середина", вобравшая в себя что-то от первого и что-то от второго суждений.

Васек Есин, заканчивая школу в Сырдарье, определился твердо буду ирригатором с юных лет он видел великую преобразующую силу мелиорации. В те годы Сырдарьинский район был мало обжитым - ог­ромные площади поросли камышом или пластались лысинами растрес­кавшейся от испепеляющей жары земли.
Правда до войны сюда были переселены сотни колхозных   хо­зяйств из ферганской долины. Ценою неимоверных усилий они отво­евывали куски от первозданной целины, превращали их в плодород­ную землю. Видел и потом Есин этот титанический труд. Видел  и приходил к утверждению: нет, дальше дело так не пойдет. Кетмень и мотыга отживают свой век. На смену им должна прийти мощная техника. Ведь земля и вода способны тут сотворить чудеса. Есть на этот счет узбекская поговорка: "Воткни в землю оглоблю, полей, и вырастет арба".
Мысли эти привели Есина к решению поступить на факультет ме­ханизации гидротехнических работ Ташкентского института инжене­ров ирригации и механизации сельскохозяйственных работ.
…Кто с радостью и легкой грустью не вспоминает студенчес­кие годы. Годы товарищеского братства, бесшабашного веселья, бес­сонных ночей по "подтягиванию хвостов", голодного урчания в же­лудке - результата опрометчивой траты стипендии. "Как вешние воды  промчались они".
Перед выпуском аудитории, коридоры, общежитие института напо­минали растревоженные ульи. Всюду только и шли разговоры о наме­чаемых в Ферганской долине работах по освоению новых земель. То ли вправду, то ли вымыслом назывались прямо-таки сказочные предна­чертания - за короткий срок создать в долине новую хлопкопроизводящую зону с годовым сбором 200-250 тысяч тонн сырца. Небывалая в истории мирового хлопководства задача!
- Ну-с, молодой человек, а вы куда желаете? - спросил  Есина председатель комиссии по распределению выпускников.
- В Фергану!
- Есть заявка в аппарат министерства..
- Нет. В Фергану.
15 февраля 1953 года в Фергане в небольшой комнате конторы уп­равления БФК На улице Свердлова нашел временный приют, трест "Ферганаводстрой", где управляющий Айтметов подписал приказ № 3, кото­рым В.П.Есина назначили инженером производственно-технического от­дела. Он был четвертым человеком в составе треста - помимо управ­ляющего, главного инженера и начальника планово-финансового  отде­ла, составляющего тогда весь штат треста водохозяйственного строи­тельства, созданного специально для освоения земель Центральной Ферганы.
Времени на "раскачку" не было. Шараф Рашидович Рашидов, в те годы Председатель Президиума Верховного Совета Узбекской ССР  и председатель Межколхозного совета по освоению и орошению земель Центральной Ферганы, сделал, казалось бы, невозможное. Буквально за считанные месяцы трест был полностью обеспечен проектно-сметной документацией, финансированием, землеройной и транспортной техникой, строительными и эксплуатационными материалами, кадрами инженерно-технических работников, механизаторов, рабочих массовых профессий, развернул сеть своих строительных и подсобных пред­приятий.
Как-то, в разгар всех этих организационных мероприятий  глав­ный инженер треста Василий Федорович Шпотин зашел к управляющему Айтметову:
- Знаешь, Шамет Чикаевич, пригляделся я к Есину. Парень   он толковый. Хватка у него крепкая.  Нечего ему штаны в конторе проти­рать. На стройке от него толку больше будет.
13 апреля 1953 года, навсегда вошел в историю развития орошае­мого земледелия Ферганской долины. В этот день в Восточно-Язъяванской степи, на участке, прирезанном к угодьям колхоза "Сталинабад", начались первые работы по освоению целины Центральной Ферганы. Ру­ководил ими строймастер, молодой инженер-механик Василий Павлович Есин. Присутствовал при этом Ш.Р.Рашидов. В память о знаменательпом событии он вручил первопроходцам наручные часы.
А потом? Потом оказалось, что у Есина неплохие задатки руко­водителя. Он быстро сходится с людьми и начисто лишен высокоме­рия. Прекрасно разбирается в технике, организации труда и произ­водства и в то же время не чурается посоветоваться с рабочими, ближайшими помощниками, он непримиримый противник всего закосте­нелого, консервативного, ярый поборник всего хорошего, передово­го, прогрессивного.
Он... Впрочем, не нужно расточать похвалы в его адрес. Доста­точно сказать, что за годы работы в Центральной Фергане Есин про­шел путь от строймастера до управляющего трестом "Ферганаводстрой". Сам он не считает это следствием своих личных заслуг. Ес­ли ему даже намекнуть на подобное, то он полыхнет возмущением.
- Что вы, при чем тут я. Поработали бы вы в окружении таких людей, как экскаваторщики Машраб Рахимкулов, Степан Бахарев, братья Максимовы, бульдозерист Василий Кармилаев, бетонщик Базарбай Мамаджанов, бухгалтер Григорий Налесник и многих других, под руководством таких многоопытных руководителей, как Александр Фе­дорович Мичурин, Карим Каримович Мукумбаев, Василий Федорович Штотин, Турсун Камбарович Камбаров, Фахредин Шамсудинович Шамсудинов, вы бы сами поняли, как надо относиться к доверенному делу со временем не считайся, исполняй, чтоб комар носу не подточил.
Вероятно, именно эти качества предопределили дальнейшую судь­бу Есина. Теперь речь пойдет уже о его последующей, на сей  раз, государственно-партийной карьере. Нет, он не шел вверх по лестни­це, власти потому, что этому способствовали чья-то доброжелательная "рука", протекция, родственные связи или близкая дружба, а то и просто неблаговидные деяния. У него за спиною было другое личные нравственные качества, за него свидетельствовали его дела.
Заместитель председателя ферганского облисполкома, второй се­кретарь ферганского обкома партии. Невозможно перечислить ту массу вопросов и проблем, которые доводилось ему решать, пребывая на этих должностях. Но без преувеличения можно сказать - главное заключалось в заботах о развитии экономики, а стало быть о мате­риальном и духовном благополучии населения области. Один пример. Сегодня славой далеко за пределами Узбекистана пользуется санато­рий "Чимион" - его строительство не то что курировал - организо­вал Есин.
Спустя время, его назначили заместителем председателя Совета Министров республики, И однажды…
- Василий Павлович, мы решили рекомендовать вас первым секре­тарем Навоийского обкома партии, - сказал Шараф Рашидович  Рашидов, как всегда радушно встречая вызванных к нему, первому секретарю ЦК Компартии Узбекистана. - Знаю вас давно, по Центральной Фергане.
- Что вы! - взмолился Есин, - Не справлюсь. Куда мне.
На долю Есина выпала нелегкая миссия организационного оформ­ления новой административно-территориальной области в республике. Он был первым, стоявшим во главе её образования. Как должное по должностям, но с глубоким душевным переживанием - заслужил   ли это я? - воспринимал он избрание делегатом на ХХУ съезд КПСС, де­путатом Верховного Совета Союза ССР.
И опять задаюсь вопросами: кто и что двигало его к вершинам власти и народного доверия? И вновь нахожу ответ - только и толь­ко личные качества.
Жизнь шла своим чередом. Рос вверх и вширь город Навои. Рож­дались в области новые отрасли промышленного производства. Шага­ло по пути роста сельское хозяйство. И вдруг, как гром среди яс­ного неба:
Судебная коллегия по уголовным делам верховного суда Респуб­лики Казахстан 8 декабря 1989 года приговорила Есина Василия Пав­ловича, гражданина Республики Узбекистан к 6 годам лишения свобо­ды в ИТК усиленного режима, с конфискацией имущества.
Не правда ли, странно: гражданина Республики Узбекистан су­дит суд Республики Казахстан? Почему? Чтобы ответить на этот воп­рос, придется обратиться в не так уж далекое прошлое.
После смерти Ш.Р.Рашидова в Узбекистан нагрянула многочислен­ная группа прокуратуры СССР во главе со следователями по  особо важным делам Гдляном и Ивановым. Бог ты мой, что за этим последо­вало.
Используя методы шантажа, провокаций, клеветы, угроз, психоло­гического, а то и физического воздействия, они сфабриковали так называемое "узбекское дело", жертвой которого стали многие руко­водящие работники республики, областей, районов и колхозов,   а сущность которого состояла в очернении узбекского народа, в при­нижении его трудовых заслуг, в искаженном толковании его многовековых традиций, его гостеприимства. Душу воротит от подлости  и низости Гдляна, Иванова и иже с ними, которые с беспредельно беззаконностью навешивали тягчайшие преступления на ни в чем неповинных людей.
Одной из жертв этого беззакония стал Есин. Не стану перечислять нагромождения всех обвинений, которые предъявлялись ему, упомяну лишь об одном, фигурирующем и в обвинительном заключении, и приговоре суда, как главное - Есин в бытность первым секретарем Навоийского обкома партии облачил в узбекский халат одного из заместителей министра союзного министерства, приехавшего в Навоийскую область по служебным делам.. Этот стародавний традиционный акт узбекского гостеприимства - преподношение в знак уважения халата - был истолкован, как дача взятки высокопоставленному гостю. Абсурд! Анекдот, достойный Насреддина Афанди!
Но вот что поразительно. Ни Генеральный секретарь ЦК кпСС М.Горбачев, обязанный по своему служебному положению знать дела и жизнь каждого лидера областной партийной организации, ни те, кто обязан блюсти депутатскую неприкосновенность, не сделали даже попытки, чтобы оградить Есина, как впрочем и многих других, от вопиющего произвола.
И только один человек - Президент Республики Узбекистан Ислам Абдуганиевич Каримов воспротивился этому произволу. Он потребовал, чтобы все материалы, состряпанные грязными руками на осужденных по так называемому "узбекскому делу", были переданы на рассмотрение в узбекистанские судебные органы. И вот финал, касающийся : В.П.Есина:
30 июня 1995 года пленум Верховного суда Республики Узбекистан постановил: "Приговор судебной коллегии по уголовным делам верховного суда Республики Казахстан от 9 декабря 1989 года в отношении Есина Василия Павловича отменить, а уголовное дело   в отношении его производством прекратить за отсутствием в его дей­ствиях состава преступления".
Справедливость восторжествовала!.
Сегодня Василий Павлович причастен к тому делу, которое начи­нал в 1953 году, - работает в Межколхозном совете по освоению и орошению земель Центральной Ферганы. Пришел, как говорится, "на круги своя".
- Ферганская земля для меня родная, - говорит он. – На ней накопил практический опыт водохозяйственного строительства. Ей, ее людям я обязан тем, что приобрел навыки и умение организовы­вать и руководить делом, которое мне доверяют. Не сочтите за вы­сокопарность слова: ей, ферганской земле, её прекрасному населе­нию теперь с новой силой я отдам все, что есть во мне - знания, опыт, любовь. До последнего дыхания...
Дорога у Есина одна. Он определил её еще с юношества.

Б.Вильчек.
Член Союза журналистов Узбекистан
                Газета "Ферганская правда"
от 16 сентября 1995 года»
               

ПОМНЯТ  И  ЦЕНЯТ

По поручении хокима Навоийской области Хаята Рахимовича Гафарова в Фергане находилась группа ответственных работников из Навои.
Они прибыли, чтобы встретиться с бывшим первым секретарем  Навоийского обкома партии В.П.Есиным, которому  около ;пятнадцати лет назад выпало создавать вместе с другими новую административно-территориальную единицу - Навоийскую область.
Гости - зам.начальника Навоийского управления строительва Уткир Наркулович Акрамов, пресс-секретарь хокима Навоийской области Шухрат Хакимович Батыралиев передали В.П.Есину поздравления в связи с его полной реабилитацией, пожелали доброго здоровья, успехов в работе, вручили памятные подарки, нгадели национальный халат.


Газета "Правда Востока"
от 27 сентября 1995 года.
Возвращаясь к теме.
"ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ..."

Недавно пленум Верховного суда Республики Узбекистан отменил приговор 1989года и прек­ратил уголовное дело в отношении В.П.Есина, в прошлом первого секретаря Навоийского област­ного комитета партии.
В 1989 году Есин был приговорен к шести годам лишения свободы с отбыванием наказания в ИТК усиленного режима.

Но поручению Верховного суда бывшего СССР судила Есина кол­легия по уголовным делам Верховного суда Казахстана. Процесс в Ташкенте для казахстанских судей был выездным. Предварительное расследование, как и по многим другим делам из серии "хлопковых', провела Прокуратура СССР. А государственное обвинение на основа­нии его материалов поддерживал помощник прокурора Казахстана.
Прошло пять с половиной лет. Можете представить, каких лет для заключенного Есина! Только теперь протест по этому делу пред­седателя Верховного суда Узбекистана У.К.Мингбаева  рассмотрел пленум высшего судебного органа республики. И то, что теперь ре­шали узбекистанцы, наряду с другими обстоятельствами сыграло в постановлении пленума свою роль. Какую - поясню ниже.
А пока вернемся в 1989 год. По поручению редакции я готовил тогда для "Правды Востока" отчет с выездного процесса казахстан­ского суда. Но в рамках сухой беспристрастной информации не удержался, уж слишком много вопросов возникало у журналистов и читателей. В тяжком движении по республике эшелона "хлопковых" дел открывались все новые жутковатые несообразности. Несколько цитат из той давней публикации, чтобы восстановить атмосферу времени. "Почему в судах сейчас рассматриваются только взятки? А заведомо "неподъемные" планы по хлопку? А как "обеспечивали" наместах их выполнение? Как обходились при этом с правами людей, с охраной их труда, здоровья?" "Застой, теневая экономика были по всей стране, но отвечают за все только те, кого успело выхватить следствие". "Есин преклонного возраста. Он тяжело болей. За время содержания под стражей перенес операцию".
Судьи отмечали, как трудно шел процесс. Материалы  предварительного следствия - и это характерно для многих "хлопковых" дел - нималейшего отношения к хлопку не имели, никакого хозяйственного анализа не содержали, все ограничивалось показаниями о  взятках: один дал, второй принял. Но для дел, расследованных подобным образом, характерно и другое: один отказался от прежних поканий, второй отказался, и что остается от обвинения? В судебном процессе по делу Есина, когда конструкция из показаний рухнула, не только защита - прокурор, отказавшись от обвинения по  двум эпизодам, ходатайствовал перед судом об оправдании по ним Есина в связи с недоказанностью совершения им преступлений.
По двум же другим эпизодам суд в 1989 году признал Есина виновным. И не то, чтобы эти эпизоды были доказаны как-нибудь об­стоятельней - тут сработала еще одна особенность "хлопковых" дел - во всю раскрученная в них следственно-судебная "карусель". Механизм её основывался на том, что при всякой взятке есть как минимум двое - давший и взявший. Следователи одного отправляли под суд, а второго под разными предлогами задерживали в следст­венном изоляторе. Этот второй, оставаясь в руках следствия, и да­вал решающие показания в судебном процессе по делу первого, сам выступая как свидетель. Потом под суд шел и второй, но первый-то был уже признан в этой взятке виновным, осужден - таким  не­хитрым способом само событие, факт взятки вроде бы оказывался  уже установленным, не подвергающимся сомнению. "Карусельное", по­очередное прокручивание подследственных  через суд превратило до­казывание вины в делах о взятках в ловкий трюк, "дело техники". Основную роль играли взаимные разоблачения, существеннейшие же в делах о взятках вопросы: а за что, собственно, платил  взяткода­тель, как использовал в его интересах должностное положение полу­чивший взятку? - при одном подсудимом запутывались, смазывались и отодвигались куда-то на задний план.
Оба эпизода, в которых в 1989 году был признан виновным Есин, пропускались через "карусель". Суд признал доказанным получение взятки в 15 тысяч от Усманова, бывшего директора Кызылтепинского хлопкоочистительного завода - за дачу этой взятки Усманова су­дили раньше, чем Есина.
Однако в постановлении пленума Верховного суда указывается, что сталось в конце концов с делом в отношении Усманова. Оно бы­ло возвращено на дополнительное расследование, и одной из причин послужили как раз противоречивые, путаные усмановские показания об обстоятельствах дачи взятки Есину. Возвращенное на доследова­ние дело органы следствия прекратили за отсутствием в действиях Усманова состава преступления. Но если одни следственно-судебные органы установили, что Усманов Есину взятки не давал, не  может Есин по приговору другого суда продолжать признаваться виновным в получении этой взятки. Нынешнее постановление устранило возник­шую нелепость - результат "карусельного" рассмотрения двумя суда­ми двух дел в отношении одной взятки.
Когда Есина судили в 1989 году, сидевшие в зале считали роко­вым для него, обрекавшим на признание виновным еще до оглашения приговора, другой эпизод. По материалам обвинения 30 тысяч день­гами, золотошвейный халат и тюбетейку Есин вручил никому  иному, как Ю.Чурбанову, когда тот посетил Навои. Чурбанов был осужден  в декабре 1988-го, за год до рассмотрения дела Есина, приговором военной коллегии Верховного суда СССР. Зять Брежнева сидел  за свои взятки на общую сумму в 90 тысяч 960 рублей, из них 30 тысяч деньгами, халат и тюбетейка на 960 рублей - от Есина. Могли ли в этой ситуации казахстанские судьи усомниться в обоснованности приговора высшей судебной власти Союза? Могли ли поверить Есину и Чурбанову, утверждавшим, что прежние их показания продиктованы следователями, творившими над ними беззаконие? Вникнуть в доводы о том, что никто этих тридцати тысяч не видел, и с чего бы вообще у Есина могла возникнуть мысль сунуть Чурбанову деньги, и зачем  бывшему первому заместителю министра внутренних дел СССР, члену Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС, ближайшему брежневскому родственнику, то есть человеку, отнюдь не стесненному в удовлетворении бытовых нужд, походя, совершать преступление, вступать в тайную противозаконную связь с совершенно ему незнакомым секретарем обкома из Узбекистана?
В отчете I989 года я подробно привел ту часть приговора, где шлa речь о взятке Есина Чурбанову, читатели могли убедиться: абсолютно никаких отношений между ними, ни малейшего интереса Чурбанова к дальнейшей судьбе Есина никогда установлено не было. Сейчаc вина в этой взятке с Есина снята, и нет смысла возвращаться отмененному приговору подробнее.
А вот халат и тюбетейка были. Любому узбекистанцу, в том числе и тем, кто выносил постановление пленума Верховного суда республики по делу Есина, нетрудно представить все происходившее.Не наедине, а в присутствии множества руководителей, именитому гостю традиционно подарили национальный наряд. То же самое, к примеру1, делается на глазах миллионов телезрителей в популярном шоу поле  чудес" - ну какой же узбекистанец появится там без подароч­но халата? Ни Есин, ни Чурбанов этого эпизода не отрицали. Больше того, Ю.Чурбанов, по его словам, получал чапаны и тюбетейки и прежде, когда приезжал в Узбекистан, поэтому никак не предполагал, что единственный из множества традиционных подарков, навоийский, следователи назовут взяткой.
Случайность, что именно Есин, а не кто-то иной из бывших ря­дом руководителей подошел к Чурбанову со злополучным халатом. Ли­шение свободы на годы - цена этой случайности.
В публикации 1989 года я писал об общих проблемах, проявивших­ся в "хлопковых" делах. Только когда политика вторгается в эконо­мику, возникает спрос на приписку. Если количество собранного хлопка используется лишь хозяйственниками для заключения догово­ров на поставки, никому не нужны "дутые" цифры. Если же экономи­ческую цифирь начинают применять как показатель политических ус­пехов, благополучные отчеты обретают ценность сами по себе, в от­рыве и вне зависимости от реальности. Лакировка, идеализация, по­литическая нежелательность извлечения на свет каких бы то ни бы­ло негативов, неизбежно становятся ширмой для циничных и ловких деляг, привлекательным поприщем для гибких искателей благ, с го­товностью лакирующих все без разбору - историю, культуру, состоя­ние законности.
В правовой сфере появляются политически нужные и политически неудобные процессы, возникают "законники", готовые творить любой произвол - лишь бы оседлать очередную политическую волну.
Все это тяжелые уроки население Узбекистана получило совсем недавно, трудно и с болью осмысливало - чтобы помнить. Пять с по­ловиной лет назад отчет с процесса по делу Есина заканчивался фразой: "Не замыкаются все проблемы на судьбе одного человека -бывшего руководителя областного масштаба". И сегодня, когда "хло­пковые дела чуть отодвинулись во времени, но все еще исправляют­ся их последствия, тем больше оснований это повторить".
Геннадий Фигли
Газета " Рабочая трибуна"
  от 17 октября 1995 года

ПЯТЬ ЛЕT В ТЮРЬМЕ ЗА ХАЛАТ И ТЮБЕТЕЙКУ

Верховный суд Узбекистана отменил приговор в отношении бывше­го первого секретаря Навоийского обкома партии В.П.Есина, В 1989 году он был приговорен Верховным судом Казахстана (процесс  в Ташкенте был выездным) к 6 годам лишения свободы с отбыванием на­казания в ИТК усиленного режима.
Рухнуло очередное громкое "хлопковое дело", напрямую связан­ное с именем бывшего зятя Брежнева — Ю.М.Чурбанова.
При ближайшем рассмотрении подтвердился лишь факт подношения Ю.М.Чурбанову, побывавшему в Навои, халата с тюбетейкой. Но  так встречали по обычаю всех в республике, нынче скажем, ни у кого не вызывают возмущения подарки, которые валятся, словно из рога изобилия, на ведущего "Поле чудес" Леонида Якубовича. Увы, для В.П.Есина, тяжело больного человека, абсурд стал реальностью. Пять долгих лет длилось незаслуженное тяжкое наказание. Василий Павлович наконец-то оправдан за отсутствием состава преступле­ния.
               

                Рустем ТЭЛЛЬ.