2.4. Любовь как забота
2.4.1. Некоторые общие моменты
2.4.2. Любовь как экзистенциальная забота
2.4.3. Осваивающе-любовная забота (социализм и коммунизм)
2.5. Забота и время
2.4. Любовь как забота
Уже то немногое, что мы нашли в осваивающей любви, в любовном освоении, любви как освоении, позволяет видеть, что она реализуется, имеет место, по существу, между людьми и бытием (богами, трансцендентным)... Конечно, можно любить и неживое сущее, и «братьев меньших». Но, если не брать возможные исключения, любовь такая — несколько иной природы. Нет в ней всего того, чем светится любовь между людьми, тем более, между человеком и богами. Тем не менее, из признания существования разных форм (не только по объекту и субъекту, но также ПО КАЧЕСТВУ) любви, нельзя не выделять особо такую разновидность ее, которую осваивающий человек выражает ко всему и вся без исключения. Любовь данную, как раз, следует именовать заботой, заботливой любовью, любовью-заботой. Не о ней ли говорят древние, как о «каллитативной (Каллий), коритативной (коритас) любви»? Забота — о мире, вещах, всем сущем (включая людей с Богами), — вот, чем (помимо любви, связывающей человека с другими людьми, богами, и, несомненно, других разновидностей ее) живет осваивающий человек. Существо заботливой любви, — того «божества», коему человек, осваивающе живущий, непременно принадлежит, наряду с «божествами» иными, — заботу в качестве момента бытийствования человека нельзя упускать из внимания при характеристике освоения (и присвоения) событийного человеческого бытия.
2.4.1. Некоторые общие моменты
Но что же такое забота? К тому же, как любовная забота, заботливая любовь, любовь-забота. Выше, вообще-то, мы по разному поводу и мимоходом затрагивали ее. Можно б было даже собрать воедино сказанное и сложить некоторый цельный «букет» заинтересовавшего нас теперь предмета. Ведь мы так часто его касались, использовали, упоминали, апеллировали, причем, не только в связи с любовью. Правда, с любовью — больше всего... Попробуем теперь, хотя бы в предельно краткой форме определиться с ним, держась намеченных подходов. Каковы же отправные моменты нашего погружения в предмет, укажем хоть некоторые.
Нужно сразу заметить, о заботе везде и по разному поводу много говорят. Но говорят, как правило, скажем мягко, весьма поверхностно, однобоко, вплоть до пошлости. Ведь с заботой можно увязывать что угодно и как угодно. Даже обращаться к этим «говорениям» нет желания.
Конечно, Забота — неотъемлемый момент реализации человека на практике. Правда и то, что последняя выступает разно, различно представляется, порой крайне далекая от истины...
Вот, например, из соответствующей (а именно производящей) реализации практики, что можно вычитать из «Вики-словаря» о заботе. «Беспокойство; обременительное дело; внимание; попечение, опека; уход за кем-либо или чем-либо; хлопоты; работа». Не лучшим образом преподносится «забота» (как «активность о благе кого-и чего-либо» [См.: Философия: Энциклопедический словарь / Под ред. А.А. Ивина. — М.: Гардарики, 2004. — 1072 с.]). Вообще, с Августа-91 русская философия полностью лишилась мозгов и дара речи. В словаре, на который мы только что сослались, лишь одна небольшая фраза в пять слов принадлежит автору, а все остальное — сплошные «воспоминания», кто, где и что говорит о заботе. Причем, «рассказ» тоже крайне поверхностный. Несколько словоохотливей «Толковый словарь русского языка» [см.: Дмитрий Дмитриев. Толковый словарь русского языка // М.: Астрель, ACT 2003]. Правда, и здесь «забота» несколько даже дотошно преподносится в том, обычном (хлопоты, внимание, попечение и т.п.) словоупотреблении, которое закрепилось достаточно давно в нашем лексиконе. Причем, в качестве, скажем так, этико-культурной категории. Другими словами, воспитанный, культурный, нравственный человек должен проявлять заботу.
Да, везде предложены характеристики искомого предмета, выражающие его на обыденном, повседневно-мещанском опыте. Последний, в свою очередь, сформирован присваивающим, производяще-потребительским, безбытийным отношением человека к жизни, вещам, включая людей, их сознание, дела и т.д. И не удивительно, что «забота» выглядит чем-то обычным, привычным, от чего никуда не денешься, ежели воспитан, но...
К тому же, она (забота) сама по себе не несет особой мировоззренческо-ценностной, онтологической нагрузки. Есть просто, то, что вызывает «дополнительное беспокойство», «хлопоты», «негативы», «бидкування», как бы сказали украинцы...
Даже Хайдеггер, всего глубже и ближе осмысливающий проблематику заботы, не воздает ей по достоинству. А все потому, что в понимании практической природы человеческого бытия не поднимается за рамки практики как производства, вообще, не стоит на основаниях практики как единственного способа бытия человека, стало быть, понимания и отношения к нему. На производящем основании осуществлять заботу, говорить о ней адекватно принципиально невозможно.
Нельзя не заметить, человек являет заботу многообразно и в различных формах своей практической реализации (собственно, выражает ли человек себя непрактически, — тоже большой вопрос). Мы же в основном будем вести речь о ней (как и вели), когда она выступает моментом осваивающе-любовной самореализации человека в мире. В осваивающей практике утверждается событийное человеческое бытие. Здесь же человек по-настоящему являет заботу.
Человек созидает служа: экзистенциально, свободно, сотворчествуя с бытием, ответствуя бытию и времени, понимая свое исключительное место и призванность. Так служа, заботясь (озабоченный), он воздает окружению (включая себя самого) подобающее. То есть, не просто опекает, хранит вещи в полноте бытийного присутствия. Но, испытывая так называемый «страх господен» за и перед тем, что творит, внимая бытию, оберегает, исцеляет, направляет, осветляет, предоставляет вещам своего окружения (включая себя самого) простор, возможности роста, истинствования.
Вместе с тем и, Тем самым, будучи конечным (смертным, временным) сущим, экзистенциальный человек временит мир и предметное окружение, удерживает все это целостным горизонтом прошлого, настоящего и будущего, где последнему принадлежит безусловное доминирование. Достояния от прошлого и настоящего, равно содействие бытия, при всей исключительной значимости их тут, — подспорья, то, что называется объективными условиями.
Именно потому событийный человек (общество, люди, человеческое бытие), выражая заботу, каждый раз свободно и сознательно созидает свою сущность, равно предметный мир, обновляя его и сам обновляясь. Сущность как результат и проект обновления не пребывает при этом в готовом, тем более, рационализированном виде, но выступает, что можно назвать «само себя конструирующим путем-движением», которое во многом иррационально, не объяснимо.
Оно и понятно. Ведь практическая деятельность как специфический способ существования человека в мире и где коренится забота, по своей подлинности никогда не исчерпывается данностью в настоящем и прошлом. Она главным образом из будущего предопределяет и задает человека, в том числе его проективную сущность. Человек потому убегает вперед, пребывает в проекте, формирует свое будущее (сущность), откуда определяет настоящее и прошлое, как бы отсваиваясь от того, чем уже есть, стал.
Поскольку своим бытием человек с самого начала обязан особенностям своего способа существования (практике), последний всегда характеризуется не только качествами естественности, сущего, наличности, но прежде всего должным, сверхъестественным, иррациональным, отбытийным. Если угодно, мистикой. Практика, одним словом, выступает не только освоением человеком себя и окружения, но также отсвоением, убеганием в тайну, неизведанное. Она в этом смысле трансцендирует наличные, сложившиеся порядки. Вернее, подлинное освоение (каковым является практика) непременно объемлет также отсвоение. Это все становится вполне понятным, приняв, что практика объединяет человека и бытие как созидательный процесс, где бытию принадлежит ведущая роль.
Любая осваивающая деятельность, — причем, как процесс и как продукт, — по сути, не только направлена на человека, — его сохранение, поддержание, обеспечение, умножение, рост. Она также обусловливает, предполагает, выступает активностью, превосходящей (трансцендирующей) человеком самого себя как сущего к событию. В труде бы не было никакой необходимости, коль скоро человек не нуждался в постоянном, связанном с бытием, творчестве, — причем, не только ради самообеспечения, самосохранения, — путем беспрестанного негэнтропийного восхождения, совершенствования, убегания за пределы достигнутого, проецирования себя вперед. Довольствуются же животные не такой, нетрудовой активностью.
Вместе с тем, восходящее, отталкивающее себя от самого себя движение (созидательный труд), конечно, не реализуемо без того, чтобы сущее, живущее им, обращенность на себя, самотворчество, самозаботу не восполняло обращенностью вовне: творчеством (с бытием) своего окружения, заботой о нем. Ведь окружение, где мирствует человек, по большому счету, есть он сам, точнее, его внешнее, неразрывно слитое с ним, вещно (предметно) представшее. Вот, поэтому, осваивая, — преобразуя ли непосредственно себя, или посредством преобразования предметного окружения, движимый заботой, — он (человек) возможен, сохраняется, экзистирует. Именно в этом смысле его осваивающий труд (творчество) является поступлением [о поступающей (поступковой) природе практики см. наши работы: Алиев Ш.Г., Мясоед П.А. О поступковой природе практики // http://filosofia.ru/o_postupkovoy_prirode_praktiki; Алієв Ш., М’ясоїд П., Фурман А. Вчинкова природа практики (філософсько-психологічна інтерпретація творчого діалогу В.А. Роменця із М.М. Бахтіним) // Психологія і суспільство. 2012. № 3. — С. 20-37], заботливым созиданием. А сам человек — поступающим сущим, экзистенцией, где цель, адресат поступления и заботы есть не только я сам, другой человек, но мир, бытие.
Надо еще раз напомнить. В подлинно осваивающей активности, человек не просто озабоченно творит себя и мир. Он творит первое и второе, со-творчествуя с бытием. И так созидая, он не может не быть проникнут страхом господним, экзистенциальным страхом.
Исполненный экзистенциальным страхом, ответственностью за и перед миром, вещным окружением, бытием, человек, глубоко осмысленно и понимая, служит. И это служение не может не выступать любовью, любовной заботой, любовью как заботой. Собственно, не связаны ли теснейшим образом феномены экзистенции и любви как заботы?.. Разберемся в этом и некоторых других, затронутых моментах.
2.4.2. Любовь как экзистенциальная забота
Начнем с главного. А именно: с провозглашенного, что забота, прежде всего, это важнейшее проявление человеческой деятельности. Причем, — выражающее означенные и иные смысложизненные моменты, всего полней раскрываясь деятельностью экзистенции, а еще точнее — любви. Нельзя при этом не видеть, забота есть не просто одна из многих, пусть и весьма значимых, характеристик, проявлений практической деятельности. Она есть также практическая деятельность, причем, в высшей, подлинной данности. И проявлением, чертой протекания любой разновидности практической деятельности забота, как раз, потому и видится, что выражает нечто всеобщее практики, — то, без чего ни одна деятельность (созидательный труд) невозможна, теряет смысл, перестает быть. И будучи таким родом деятельности, забота, главным образом, обнаруживается любовной деятельностью, особой разновидностью любви.
Больше того. Забота как некоторый сложный предмет, сама выражает целый букет, составляющих ее деятельностей служения. По сути, на первых порах становления практики забота (любовь) как таковая еще не вычленяется из нее относительно своеобразной активностью. Тем не менее, озабоченное отношение, озабоченность пронизывает здесь каждый акт и факт практического присутствия человека в мире, везде и всюду. Оно и понятно. Человек, совершая тот либо иной труд, выражает свои потребности к окружающим вещам, вместе с тем, удовлетворяет их нужды запросы к себе. ОН одновременно как-то печется о себе и своем окружении: согревается и делится теплом, пищей, кровом с другими. Исцеляет, оберегает вещи (от порчи, от опасностей), обеспечивает условия для их роста. Строит хижину, запасается на зиму, утепляет хлев и т.д. и т.д. Наши предки приносят жертвы, молятся, стерегут окружение, среду обитания, главных своих защитников-покровителей (тотемы, фетиши, анимы и проч.). Следует, между прочим, рассматривать жертвоприношения не просто как что-то негативное, выражающее человеческую беспомощность, «богобоязненность», вынужденность «отдавать» («дракону») свое «самое лучшее». Жертвоприношение — это, скорей, положительный, жизнеутверждающий акт, то, как человек исполняет свой долг, благо-дарение сохраняющим, укрепляющим его силам извне. В конце концов, своим приходом и естественным обитанием в сложившейся гео-био-системе человек вполне успешно справляется с «нагрузкой», для чего и появился, послан. В этой «успешности», собственно, уже кроется его призванность быть заботливой вещью...
Нетрудно, далее, заметить, каждый поступок, что бы люди ни делали, так либо иначе, светится встречными, всберегающе-сохраняющими, благодарными, ответствующими зовам бытия, движениями, устремлениями, усилиями, пожеланиями их к самим себе и вещам окружения. Человеческая активность ведь потому считается трудом, деятельностью (от «деяние», означающего поступок), что несет на себе эти значения смыслы. Труд как деятельное (деянческое) творчество всегда, так либо иначе, общественно-полезный, ирный. Потому, здесь всегда «Бог в помощь». Труд, будучи заведомо бесполезным свету (миру), обществу, окружающим вещам, и трудом-то не может быть признан.
В этом смысле, практическая деятельность описываемых условий (и не только) в любых своих самообнаружениях выступает заботой. И неважно, что дела, хлопоты, выражающие чисто заботу, для сознания людей начальной поры человеческого бытия, истории, практически сведены к исчезающему минимуму. В лучшем случае, предстают в неузнаваемо мифологизированной, орелигиозненной данности.
В последствие, с развитием и расщеплением практики на составляющие подразделения, забота как бы тоже обособляется. Например, в те же, приводимые «Вики-словарем», формы активности (при господстве практики как производства). Данные внешние проявления заботы, ко всему прочему, суть свидетельствами того, что производящая практика не способна породить, привести к жизни формообразования заботы и ее в целом, дабы все это ответствовало бытию, подлинному существованию и запросам человеческого бытия. Тем более, производство не способно возвести возможную в его условиях любовь до заботы в действительном смысле. Оно и понятно. Ведь производящий способ существования отъединяет человека и мир, человека и природу, человека и человека. Между атомизированными «вещами» пролегает бездонная пропасть, преодолевать которую людям тщетно приходится. Кстати, — превратив все это в «вещи», то есть, в средства для утилизации (использующего потребления), манипулирования.
Тем не менее, производящая деятельность, что бы ни являла, коль скоро признается трудом, так либо иначе, светится моментом заботы (полезности, нужности, затребованности, внимательности, ответственности и проч.). Что правда, качество этой заботы может весьма варьировать, вплоть до самых негативных значений, последствия которых мы ощущаем сплошь да рядом на самих себе, на оскверненной экосистеме, — на всем вокруг, агонизирующем уже лавиной ниспадающих глобальных угроз.
Лишь осваивающая деятельность, будучи наиболее развитым формообразованием практики, порождает способности и потребности человека осуществлять заботу и, выражающие ее моменты, по истине, ответствуя бытию и подлинной человечности. Лишь здесь человеческая любовь способна действительно развернуться до заботы. И каждый акт озабоченного отношения человека к вещам светится, выступает осваивающе-любовным созиданием.
Выше мы установили: деятельностью в качестве вершины осваивающе-произведенческой практики выступает любовь. Не раз подчеркивалось также: заботой предстает такое действенное созидание вещей, где любовное служение раскрывается сберегающей, опекающей, исцеляющей, несущей простор роста и истовствования вещам и проч., особенностями. Коль скоро человек развернут полнотой такого служения, как раз, и выражает любовь как заботу. Отсюда нельзя не признать, что человек — результат и носитель последней как высшей формы практической деятельности. Потому-то, были вполне правы древние мудрецы, полагавшие человека «дитем заботы». Он весь во власти последней. Эта, вытесненная (вернее, исковерканная до неузнаваемости) производством, истина сегодня предстает во весь рост, требуя от людей подобающего ответствования...
Забота равно любовь, в той либо иной форме, всегда с человеком, «за его спиной», в нем. Другое дело, до какого безобразия, нелепости их присутствие низводится людьми. Ведь, по ходячей нынче установке, забота и любовь суть выражения «сексуальной озабоченности». А разве далеко идут те, которые заботу размещают в сферу благотворительности, попечительства, милостыни и проч. Кстати, в этом плане животным уделяется больше внимания нежели людям: мол, люди сами могут о себе позаботиться, а «братья меньшие», — нет...
Всего полней и адекватно любовная забота выражена именно в понимающе-служащей деятельности. Причем, — далеко не только эротически направленной на другого человека. Пусть даже эрос не сведен к деятельности выражающей половую близость, того хуже, секс. Надо ведь понимать, что эрос — творчество. Причем, не просто порождающее путем кровосмешения, оплодотворения, плодоношения и т.д. Он, как хорошо показывает Г. Маркузе [Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Философское исследование учения Фрейда / пер. с англ. — Киев, 1995. — 352 с.], тот же Платон, творит также иначе. Например: работой воображения, размышления, продуцирования (про-из-вед-ения), искусной деятельности художника музыканта и т.п.
И, все же, у заботы иная, нежели эротическая, природа. Здесь мы творим: содействуя, помогая, высвобождая, настраивая, поддерживая, придавая силы вещам в их самоосуществлении, раскрытии. Мы вместе с ними, со-присутствуем, со-участвуем им, наготове, подставили плечо. И этого, между прочим, часто бывает достаточно...
Итак, как практически утверждающееся, тем более, сознательное и любящее сущее в мире и с бытием, человек есть озабоченное сущее, сущее, заботливо обходящееся со своим окружением, включая самого себя в качестве некоторой вещи. Это заботливое обхождение (служение), в частности, касательно окружающих вещей, мира в том, что любящий человек (как экзистенция, человеческое бытие) поступает внимательно, проникновенно, опекающе, оберегающе, сохраняюще, исцеляюще, создавая необходимые условия, просторы для роста, развертывания возможностей мира, истинствования всего в нем сущего. На такое отношение как высшей формы любовного служения к сущему, к миру, на жизнь для мира человека, в частности, ближайшим образом обрекает, настраивает, существование его как в-мире-бытия.
На самом деле. Будучи изначально так устроен, расположен в круге вещей коими, взаимодействуя, живет, человек всецело принадлежит данному кругу как своему миру. Он полнится и пронизан богатством (теплом, светом, энергетикой, умом, силой, жизненностью), устремлениями бесчисленных обоюдосторонних уз, скрепляющих его со всем предметным окружением в этом мире. Он что-то значит, на что-либо способен, умеет, осуществляется, вопрошает и вопрошаем, — обусловленный, обеспечиваемый, сохраняемый, поддерживаемый, вос-питываемый (образуемый) и т.д., тем, что и как сложилось, устроено здесь. И сам он, соответственно, служит (живет, исполнен вниманием и проникновенным участием, заботой) о своем вещном окружении. Ибо принимает, понимает его: как обязанный всем, что в нем есть, как свое продолжение, восполнение, «неорганическое тело» (Маркс).
Ведь каждый предмет мира светится присутствием человека. На каждом лежит печать человеческой сподручности. С каждой вещью человек связывает что-то значимое, функционал, осмысленное для себя и мира. Наконец, каждый предмет как-то да звучит в мощном аккорде, коим есть человек. Каждой служащей ему вещью, в принципе, он полнится опытом, знаниями, умом, силой, поддержкой. Вещи в мире расставлены (расположены), упорядочены, пребывают на свету, понятны и ясны как предметы мира на служении именно данному человеку как экзистенции, предметизированные (опредмеченные) и очеловеченные (распредмеченные) им. Потому вещи, так либо иначе, служа человеку, насыщающие всем необходимым, потребляемые им, вместе с тем, несут на себе благо-дарное соприсутствие человека, его оберегающее, опекающее, поддерживающее обхождение, служение. И потому, так осознанно присутствующий в мире и удерживающий мир в себе, человек, несомненно, есть экзистенция.
И важно здесь понимать, что речь у нас идет о человеке не как каком-то «Робинзоне», индивидуалисте-эгоисте (к тому же, мещанского пошиба), как часто пытаются преподносить дело буржуазные авторы. Речь именно об общественном, существующем миром, человеко-бытийно (экзистенциально), человеке. В этом мире и во взаимоотношениях с ним, конечно же и прежде всего, соприсутствуют такие же, другие люди (личности, экзистенции, группы людей, сообщества). Люди эти не в меньшей мере суть в-мире-бытие, не в меньшей мере захвачены бременем любви и заботы, столь же деятельны и созидательны, как описываемый. Когда мы говорим о человеке как в-мире-бытии, мы просто хотим показать, что любой человек изначально так существует, задан, заброшен в мир практически. И это такое свое положение в-мире он призван понять. Соответственно, адекватно данному положению и состоянию, пониманию, относиться к действительности, к себе самому и собственному окружению.
Вместе с тем, он призван не смешиваться с остальными в-мире-бытиями, призван сохранять свою отличность от них, оставаясь, все же, по сути одним и тем же с ними. Диалектику общего и единичного, надо понимать, никто и нигде не отменяет, одновременно понимает не примитивно, грубо, механистически...
Описанное озабоченное отношение человека, разумеется, на первых порах истории весьма ограничено, не столь заметно, по большей части не выходит за пределы расположений, оценок, переживаний магико-тотемических, фетишистских и проч. акций. Причем, — касательно вещей близких, так сказать, «домашних», «хозяйственных», «общинных», родовых, в пределах своей территории (при-роды).
Благо, на данном отношении, равно остальных вещах, лежит печать натурально-личного бытия человека. Это, кстати, означает, что человек распространяет на свое окружение опыт личных связей и отношений. Он все тут антропоморфизирует. Причем, антропоморфизация природы, мира олицетворена, наделенная чертами, которые люди способны усматривать в (пока еще незатейливых) обычных связях и взаимодействиях между собой. При этом, надо понимать, человек еще живет прибытийно: словно ребенок, держась за юбку матери (природы). И эту свою всецелую зависимость от матери-природы, несамостоятельность он обнаруживает везде и всюду в своих делах, трудах.
Но по мере роста человеческих способностей и сил, как физических, так и духовных, по мере обобществления и омирения человека, с раздвиганием пределов мира, он (человек) окружает своей, растущей вширь и глубь, заботой все предметы ближайшего и дальнего окружения. И мир обобществляется (обобщается) с обобществлением человека, становясь общечеловеческим миром, поприщем со-творчества человека и бытия. Параллельно, соразмеряясь с этим, растет также процесс озабоченного соприсутствия человека в мире, глубится человеческая забота.
Так что, человек как в-мире-бытие (причем, исключительное, особенное) непременно проникнут и проникается изначальной заботой. Ведь без вещей откуда он черпает возможности, умения, силы и энергию, вместе с тем опирается, держится, орудует ими как, вообще, условиями своего существования, он ничего не значит, ни на что не способен, никак не осуществим. Он нуждается во всем этом, причем, не просто как пассивный и внешний потребитель, но и как деятельный творец, утвердитель себя в мире вещей, вместе с ними, с бытием.
И если человек поначалу не дает себе отчета в своих призваниях-долженствованиях, творит как бы естественно, без рефлексии, то практическая нужда человека в вещах, мире и бытии как нужда в самом себе, в том, чтобы быть, существовать, по мере своего разностороннего вызревания и осмысления рано или поздно раскрываясь, осмысляется экзистенциальной заботой, практикой. Пребывая с вещами мира в обоюдной (доходящей до органичности) связи, тем более, сознавая свою всецелую зависимость от вещей вокруг, и зависимость, осмысленность их от его поведения, — разве не призван тогда экзистирующий человек встречным движением ценить, оберегать, поддерживать, крепить и множить это свое окружение, — быть ему бесконечно благо-дарным как может, — начиная с младенчества до поздней старости и смерти. Ведь радости и горести, успехи и потери, красота, счастье вместе с хлопотами, тревогами, трудностями, которые предстоит преодолевать, — вся полнота человеческого естества и духа, — только и только из мира, где он безоговорочно присутствует (расположенный, настроенный, понимающий) каждой частицей своего естества, существа и духа!.. Где он возможен со своим счастьем, радостями и неудачами, достижениями и хлопотами, тревогами и переживаниями (коими соткана «материя» практической заботы, заботы как практики), если не в этих условиях: предоставляемыми именно данными вещами, тепле, свете, жизненности?.. Как невозможен он без своей души, тела, органов, составляющих последнее, так ведь невозможен он и без мира, как более емкого тела и души. Да, без вещей, без мира, — ничего не мог бы человек совершить, что-либо значить, как-либо быть. Ведь ими, в них и через них он возможен. Сказано же: «мир — поприще, где есть и возможен человек»!..
Можно и попроще видеть описанное существо дела. Нуждается же человек ради самосохранения, оберегания своего здоровья и благополучия в уходе, содержании в порядке своего, так сказать, «непосредственного тела». Но не так ли обстоит и с его отношением к ближайшему (и не очень) окружению, коль скоро последнее тоже, пусть и не непосредственно, но все же, образует его «неорганическое тело». Если человек неразрывно слит с последним, сознает свою невозможность без предметного мира, природы вокруг, без других людей, общества, — разве не призван тогда он всяко стараться за здоровье вещей вокруг: врачевать, исцелять, направлять, их присутствие, обеспечивать их простертость в истине бытия? Стало быть, озабоченно проявлять себя с ними.
Да, практически вбирающий в себя весь предметный опыт окружения, тем самым, пребывающий везде и всюду здесь, поддерживающий своим присутствием мирскость вещей вокруг, природы, выделяясь (вплоть до сознательности) в данном отношении из всего сущего в мире, — каждый человек, тем более, будучи экзистенцией, не может не выступать заботливым центром. Способ существования его, среди прочего, предполагает внимательность, открытость, понимание, оздоровляющее и способствующее росту, развертыванию вещей, мира, служение.
На таком «центре» держится ответственность за состояние мирового целого, за благополучие каждого предмета здесь, за беспрепятственное проявление и одействление, свойственных ему, потенций. Вместе с тем, экзистенция проникнута ответственностью перед всем этим предметным горизонтом своего бытия. А именно: насколько успешно ладит мир, справляется, не допустил ли ошибки, не пробудил ли силы, энергии, движения, нарушающие нормальный ход дел, влекущие негативы, не оставил ли без внимания и должной опеки что в своем окружении и т.д. Обе данные ответственности, равно моменты одиночества и выбора в качестве неотъемлемых проявлений свободы (а экзистенциальный человек непременно свободен) предполагают и преломляются в страхе.
Вообще, страх играет чрезвычайно важную роль во всем, что творит человек как свободное сущее. Любовь здесь лишь прибавляет его. Выше, говоря о спасении из тупиков производящего существования (и не только), мы касались данного момента в жизнедеятельности человека. Скажем еще кое-что несколько ниже.
Пока же отметим, что особенно велик страх в так называемых приграничных областях жизнедеятельности человека, на пределах мира. Ведь все здесь предстает «теменью», неопределенностью, грозит встречей с хаосом (замирным ликом бытия). От всего вокруг грозят неожиданности, опасности. Впрочем, «пограничности мира» не располагаются просто в географической и политической данности; С ними человек в мире на каждом шагу. Достаточно только как-либо оступиться, совершить опрометчивость, «не то», — как хаос «тут как тут», подстерегает, настигая неприятностями, потерями, бедами. Так что, страшиться всегда есть от чего, для чего и в связи с чем-либо в жизни. В каждом свободном поступке человека, — не присутствует ли страх: страх за выбор, за одиночество, ответственность, наконец, за сам страх...
Самое же главное, сложное в нем — это так называемый «страх господен». Говоря предельно коротко, он означает что предметом исключительного внимания для духовно живущего человека является, выражаясь словами Томаса Манна, «не упустить сделать то, чему пришла пора свершиться, чему уже пробил срок на часах истории, чего требует век» [Манн Т. Иосиф и его братья. В двух книгах. — М.: Худ. литература, 1968. — Кн. 2. — С. 913]. Осененный духовностью человек, непременно отягощен мыслью-страхом: «Не продолжает ли он считать и воплощать правильным и справедливым то, что некогда действительно было истиной, но перестало быть ею, не живет ли он по ставшим анахронизмом канонам, не озабочен ли тем, что уже несет зло?» [Там же]...
Но всего ужасней для человека страх смерти. И как только человек осмыслит этот страх, проникнется, поймет смерть как свою сокровенную неизбежность, смирится с данным фактом как самым страшным в его жизни, он по-настоящему обретает себя, существование других людей, строит с ними нормальные (в смысле истины) отношения. Еще полней и человекобытийно строятся данные отношения человеком, испытывающим также страх бессмертия. Обо всем этом кое-что также сказано нами в другом месте [См.: Алиев Ш.Г. В.А. Роменец о Смерти как факторе смысложизненного самоопределения человека // http://filosofia.ru/76750/], речь пойдет и ниже.
Мы установили, практически существующий человек, живя в мире, миром, цельностью в-мире-бытия, обречен существовать озабоченно. Как таковой он не может не быть с самого начала захваченным заботой, даже не ведая, что есть в-мире-бытие. Это, опять же, значит, что он практически расположен, настроен в своем мире. Лишь таким понимает и ведет себя. Такова его жизнь (созидание). Здесь он добывает хлеб насущный. Сохраняется и сохраняет, согреваясь и укрываясь от разного рода невзгод и страхов, защищая себя и окружение от наваливающихся опасностей. Так он продлевает себе и вещам вокруг время. Постоянно крепит и растит возможности существования в мире и мира в себе. Пребывает и преодолевает страхи-беспокойства за собственную и окружающих вещей судьбу, прошлое, настоящее и будущее. Это все, равно многое другое, образует поле человеческой заботы. И обойти его не дано, без утери подлинной человечности. И не обязательно даже быть экзистенцией, дабы так жить. Вопрос лишь в том, насколько развита и подлинна забота (как, собственно, сам человек).
Устанавливая связь заботы и практики, легко усмотреть, что отмеченные и иные проявления заботы (не забудем, тоже являющейся деятельностью, заботливой деятельностью) объединимы в один «пучок», хорошо известный нам под понятием «практика», «практическая деятельность». Так и должно быть, ведь, как и забота вообще, так и данные проявления, тоже суть деятельности. Причем, все они, равно забота в общем, той же природы и качества, что и целостная практика данного времени на соответствующем этапе своего становления. Потому, мы снова и снова должны подтвердить: на практике, практически человек утверждает себя в мире и мир в себе. И эта работа есть не что иное, как забота, сполна исчерпываясь последней. Когда, стало быть, говорят, что человек существо озабоченное, что он «дитя заботы», другими словами полагают, что он есть практически сущее, что он дитя (результат) практики (ведь и это тоже многие твердят)... Правда, утверждают также, что забота-таки, емче практики, поскольку распространяется и на самого человека как носителя (субстрата) практики (о чем чуть ниже).
Думается, достаточно доказывать, что понятия заботы и практики весьма совместимые, тождественные. Тем более, коль скоро «забота» предстает полно и адекватно выраженная самым развитым формообразованием практики, ничуть не редуцированным к производящей деятельности.
На последнем, кстати, «покрошили себе зубы» многие авторы, в том числе Хайдеггер. Он, хоть и признает совпадение заботы с практической деятельностью, тем не менее, отказывает им полное тождество, поскольку понимает под практикой эту самую производящую деятельность. Во всяком случае, именно так обстоит в «Бытии и времени». Между тем, ряд последующих трудов великого мыслителя 30-40-х годов весьма далек от сведения практики к производящей активности человека. Насколько нам известно, Хайдеггер является первым и, пожалуй, единственным исследователем, который производству (work) противопоставляет и активно разрабатывает продуктивное (произведенческое) творчество (production). Причем, — как подлинное и адекватное человеческому бытию, истинное творчество, где человек созидает в со-присутствии и открытости бытия. И, как знать, как бы великий мыслитель описывал заботу под углом зрения произведенческого бытия человека в мире: не преодолел бы тогда препоны, которые ставит производство на путях подлинного проявления заботы с ним? Собственно, и описывая заботу в «Бытие и время», разве не имеет в виду (хоть и не говорит) он непроизводящую созидательность?..
И последнее. По большому счету, озабоченное существование человека в мире следует понимать как миссию. Во всяком случае, ее в современных, весьма непростых условиях человек не просто призван, но обязан, явить. Эта миссия (какое бы поприще ни взять) сводится к тому, чтобы формы жизни, законы, тенденции, устремления человеческого существования совпадали, гармонировали с природой, обществом и миром, — никак не противостояли последним. Напротив, служили росту и умножению, развертыванию созидательных возможностей. Человеческое, природное, мировое отнюдь не должны мыслиться чуждыми «царствами». И человек не должен ощущать себя «разбойником», «узурпатором», «хищником», который безнаказанно, произвольно, безответственно, своемерно хозяйничает, промышляет в своем окружении. Точно также он бесчинствует касательно самого себя. В пагубности такого беззаботного природо-и мироотношения, порождаемого, в частности, современным типом практической деятельности, — соответственно, производяще-экономической, политической, культурной жизни, — человечество сегодня убеждается, так сказать, «на собственной шкуре». Причем, очень основательно.
2.4.3. Осваивающе-любовная забота (социализм и коммунизм)
Мы остановимся на означенных заголовком вопросах предельно кратко. Ограничиваясь таким образом, будем отталкиваться от сказанного на этот счет, особенно о специфике труда (созидательности) при социализме и коммунизме в теме «Коммунизм, смысл жизни, время» на kprf.org, а также В «Практика: общий взгляд извне».
Верно, нечто напоминающее производящее бытие человека, встречаемо в социалистическом (особенно на первых порах, только что выбравшегося из глубин капитализма) обществе и человеке, в его отношении к действительности. Однако, данное «подобие» выражает в жизнеотправлениях социалистических людей не основное, не значимое. Главное, оно с самого начала расценивается здесь негативно, перед лицом того чем жизнь и дела социалистического человека лучатся, значат по большому счету. Его настоящая, светлая созидательность «небом от Земли» далека от труда, как последний явлен частнособственническими (особенно производящими) условиями.
Присваивающе-производящий труд, — тем более, труд как наказание, «жертва», сведенный к простой физической работе, к голому количеству, измеряемому бездушным и пустым, абстрактно-хронологическим временем, — никак не способен выразить все то, что, скажем, в описанном великим певцом коммунизма, В.В. Маяковским, эпизоде с погрузкой дров (поэма «Хорошо») передано. Кстати, подобные эпизоды в наших социалистических реалиях (причем, с первых дней) весьма частые «ласточки». Они, к тому же, успешно обживаются и плодятся здесь. Осваивающе-произведенческие «всходы», коими бурно прорастает социализм с первых дней своего прихода в мир, как показывает великий певец событийного человеческого бытия, удерживают людей трудиться сверхурочно, «в зимний мороз», не считаясь со временем, с личными интересами, усталостью и тяготами. Да так трудиться, — чтобы, помимо всего прочего, творимое ими, выступало, расценивалось, — в их глазах и глазами всего мира, будущего, — «величайшей эпопеей», исторически-значимым деянием, самым значимым делом! И чтобы оно лучилось теплом, сочувствием, сопереживанием, ответственностью, самоотдачей таким же простым людям-трудящимся, кому они служат, кому хотят облегчить участь, спасти, помочь. К тому же, — как далеко не просто себе самим (сами, может, и «снесли бы...»), не считаясь с собственными ближайшими интересами и потребностями. В повсеместных буднях, где бы советские люди ни были заняты, — в строительстве ли, перевозках, торговле, охране общественного порядка, или освоении Курской магнитной аномалии, — везде Владимир Владимирович не просто усматривал зарождение событийного начала в их труде, но превращение его в норму жизни:
Было: социализм — восторженное слово!..
Стало: коммунизм — обычнейшее дело.
Отечество измучено войной и голодом, только начало подниматься, залечивая кровоточащие раны. А великий «агитатор, горлан-главарь», «ассенизатор и водовоз» коммунизма, «революцией мобилизованный и призванный», в каждом шаге родины, в каждом движении уже видел будущее, светлую, величественную перспективу.
И настрой на эту перспективу, точно также отношение к труду, обновляющееся сознание советских людей, принципиально иное качество их забот, — все это, с точки зрения буржуазно ограниченного здравого смысла, «ничем не объяснимо», «безумие» тех, чья страна пребывает «во мгле»... Оно и понятно. «Дармовая», по их понятиям, забота (помощь, служение, высоко человечное, событийное отношение), разумеется, не измеримы никакой привычной буржуазному сознанию шкалой монетаристских расчетов, не нуждаются «в оплате». Больше, просто не подлежат этому, невозможны своей безмерностью и высшей бытийностью... Наблюдаемое бескорыстное, вдохновенное отношение напрочь выходит за рамки устоявшегося понимания труда (как производящей данности). И не впишешь его в координаты альтруизм-эгоизм, филантропия с благотворительностью (кстати, всегда с неким подвохом- червоточиной) как это обычно случается.
Как раз, выбираясь из превратных и ложных видений своей отпроизводственной сути, человек проникается: в его жизни прежде всего и главней, сущностно должно быть именно родовое, общественное, мировое, наконец, бытийное начало. Служа первым делом последнему, своей сути, нацеленный на полноту его развертывания, совершенствования, человек, в конечном счете, проявляет внимание, заботу и о своих ближних, равно о себе самом. Без изначального настроя «раньше думать о родине», о семье, об обществе, а «потом о себе», подлинную заботу не раскрыть. Жизнь отдельного человека должна быть так образована, обставлена, чтобы на первом месте стояла забота (служение, обогащение, развитие) родового начала в человеке. И лишь на этой основе — начала личного, индивидуального.
В осваивающем мироотношении любой человек, — независимо, личность он, экзистенция или просто индивид, — так проявляет человечность, чтобы она светилась, раскрывалась прежде со стороны своей сути, рода, общества, мира, бытийного со-присутствия. Именно данной установкой своеобразится уже социалистическое, тем более, коммунистическое устройство мира. Здесь, соответственно их названию, общественное, мирное (выражающее род) начало имеет приоритет над личным. Ибо лишь заботясь, служа роду (всем, для всех в роде), «ассоциированные индивиды» (К. Маркс) непременно служат, облегчают жизнь, совершенствуют и свою жизнь. Тем временем, служа лишь себе, каждый представитель общества, отчуждаемый производящим существованием в «атомарную пыль», мало как или вообще не служит роду, не утверждает сущностное, способствует лишь дальнейшему углублению пропасти, отщепляющей его от остальных таких же, от мира, общества.
Конечно, созидательный труд, являющий свои лики означенным образом на первых порах социалистического строительства, тем более, в описываемых великим художником условиях, не может носить сплошной характер, где бы ни вершился. В художественно описанном виде он есть что-то от идеальности, образца, типического, императива. Да, на известных субботниках, в «великих починах», исполненных часто замечательным духом энтузиазма, порывов, излиянием коллективной энергии и т.п., он, на самом деле и полно являет себя, «ярко светит». В повседневной же рутине (особенно послереволюционной поры), в обычных буднях энтузиазм, высокое служение — далеко не частые гости. И, тем не менее, так труд теплится от своей подлинности, — пусть иной раз, даже тлея, — в любом труде социалистического труженика. И, скажем так, «проклевывающаяся» подлинность осваивающего созидания, разрастается, крепнет, наполняясь событийно-человечной конкретикой, произведенческой плотью, духом событийной моральности и любви по мере развития самого социализма, наполнения его коммунистичностью.
Правомерно, стало быть, полагать, социалистический человек (по крайней мере, в целом, как должно быть) не просто трудится, будучи захвачен рутиной производства, непременно плодящего буржуазность, отчуждение, разбытивление. Преодолевающий пределы производства, человеческий труд в растущей мере заполняется произведенчески-деянческим, поступающим (созидательным) содержанием и смыслами. А последние, — скорей, от освоения, любви как заботы.
Даже всевозможные «манифесты», «прожекты», планы сегодняшних миропреобразителей от метрополий или даже мировой корпоратократии, — как же они блестящи, переполненные формой, фразой, буквой социалистичности! Как подкупающе-заманчивы, антикапиталистичны в данном отношении! И, как знать, принимая в толк, что социализм — реальная перспектива современного постиндустриального мира, вконец запутавшегося в кризисности, — не светится ли в данных обетованиях, программных заявлениях-намерениях, даже делах и дух. Или-таки, нынешний мир не имеет никаких перспектив выбраться из провалов, где застрял? А означенные «манифесты» «прожекты», даже реальные шаги, — всего лишь попытки спастись, «сбегающих с тонущего корабля, крыс»...
Хочется не думать так. По крайней мере, с верой, что реальный выход из сложившейся ситуации, — если у людей голова не «полностью поехала», — имеется. А он, несомненно, должен быть выходом в социализм. А затем — в коммунизм, событийное человеческое бытие...
Держась своего взгляда и продолжая характеризовать заботливую созидательность человека зрелого социализма, нельзя не видеть: она (созидательность), с другой стороны, проникается поступательностью, поскольку люди служат друг другу, выражают заботу, любовь. И служат они не только друг другу. В экзистенциальное (человекобытийное), заботливое обхождение включен весь мир, мать-природа. Поступающее созидание, — выражая осваивающе-произведенческое мироотношение, высокую сознательность, событийную моральность, к тому же, будучи обобществленной и обобщенной деятельностью «ассоциированных индивидов», — не может не выходить к бытию, не носить событийный, произведенчески-любовный характер. Опять же, это все — скорей, в конечном итоге, в идеале, своей нацеленностью, долженствованием.
Такой обобществленный, событийный труд как служение, забота возвышает каждого человека и человечество, стало быть мир, где они, «на ступеньку выше» (В. И. Ленин). Причем, — на событийных путях. Ведь социализм, как замечательно сказал бы Владимир Владимирович Маяковский, «свободный труд, свободно собравшихся людей», «завтрашняя коммуна трудящихся без буржуев, без пролетариев, без рабов и господ». Здесь царит совместный, по Марксу, «непосредственно общественный труд», раскрепощенный и раскрепощающий человека. Следовательно, раскрывающий его возможности, способности и потребности в мире и с миром. Выступающий заботой, Он перестает быть «наказанием», принуждением, «жертвой», но высшей внутренней потребностью, волей к самоосуществлению человека во благо и спасение мира, всех вещей вокруг.
Далее, нам придется несколько уточниться относительно кой-каких моментов осваивающе-озабоченной деятельности человека. Начнем с указания, что правильней будет признать, что забота призвана не столько «гармонизировать» жизнь человека, мира, природы, истории, сколько вести к взаимослиянности, единству их, ибо они не существуют друг без друга, причем, — когда природе принадлежит безусловное главенство. Человек реализуется в мире, утверждая себя с бытием, но не просто, преследуя свои интересы. Так реализоваться, к тому же, с бытием, принципиально невозможно. Да, воплощая себя в материале мира, человек живет (причем, многогранно) всем, чем располагает мир. Но живет он отнюдь не в сугубо корыстных целях и не где-то в стороне, отъединившись, от мира, от вещей, тем более, бытия. Заботясь о себе, как моменте означенной целостности, он ни на мгновение не забывает служение, беспокойство о мире, обеспечивая практически его веления, влечения, нужды, согласуя свои устремления с движением мира.
Так творя с бытием, он призван внимательно следить за состоянием вещей вокруг, оздоровлять, растить их, находить и разрешать возникающие несогласования, «нестыковки», противоречия, дисбалансы, — то, что уже чревато вредом, опасностью для себя и присутствия других вещей. Он, далее, вовремя и на месте находит ростки нового, помогает им, ведет к вызреванию и надлежащему одействлению.
Миссия человека в мире, стало быть, налагает на него роль врачевателя-пастыря во всех глубочайших и сокровенных смыслах данного понятия. Призвание врача и пастыря — это высшее проявление озабоченного обхождения человека с миром. Однако, при господстве производящей практики она буквально обнулена, спустошена. Но совершенно иначе обстоит с утверждением осваивающей практики. Так как здесь человекотворчество и предметизация вершатся не только без нарушения и насилия над природой, а отправляясь от нее, под ее «аурой» (Т. Адорно), следуя ее влечениям, в событийном произведении человек осуществляется по-настоящему сохраняя, врачуя, содействуя своему вещному окружению. Он не может не творить без заботы о самоосуществлении и развертывании природного окружения, сущего вокруг и внутри себя. И забота данная (повторимся, подлинно экзистенциальная, исцеляюще-пасторская) несопоставимо емкая нежели то, как ее может проявить производящий человек.
В дополнение к сказанному, осваивающий человек призван быть таким священнослужителем и целителем действительности как своей подзаботной «паствы», за и перед которой, а также бытием и самим собой он ответственен. И ему приходится держать ответ за успехи и неудачи, достижения и падения, за все вершащееся и последствия от такого озабоченного служения перед бытием, миром, наконец, самим собой.
Да, приходится держать ответ! Бытием человек призван быть всему сущему в мире покровителем, пробудителем, изводителем и одействителем (истинствованием) дремлющих здесь сил. Только так реализуясь, как раз, он будет жить и утверждаться, ответствуя зовам и веяниям природы (бытия). И по-другому не может быть. Ведь человек заброшен в мир, чтобы, по положению своему здесь, ведать (отвечать, служить) за его Судьбу. Соответственно, — объемлемых им вещей. Он в ответе перед и за их состояние, целостность, сохранность, благополучие как самого себя. Он же живет всем этим, стало быть, и призван служить им, заботиться.
Исцелять окружение, ставить на правильный путь, обновлять, — все это дело человека, врачевателя-пастыря мира, как, впрочем, и бытия. Ибо забота не есть что-то, исходящее исключительно от (тем более, для) человека, на чем настаивает производящее мироотношение. Будучи высшим проявлением практики, она (забота), как понятно, может и должна вершиться со-бытийно.
Вот почему, кстати, забота не ограничивается статусом (хоть и высшего) проявления практики. Она выражает не только практику, но также самого человека, практику и человека в единстве. Еще точнее, в заботе как бы слились два начала: субстанциально-динамическое и сущностное (субстратное) человека. Оно и понятно, ведь забота не только работа, движение, активность. Это и состояние, переживание, некоторый предмет (человек как таковой) с особенностями, выходящими за пределы практики. Например: психологического, аффективного, волевого, подсознательного достоинства.
Только в событийном человеческом бытии отдельный человек дорастает до осваивающего творчества. Только здесь человек экзистирует, — и не случайно, не в порядке исключения, как это имеет место в протекшей истории, а так, что иначе не может быть, — диалектическим единством предметизации и человекопроизведения. Причем, это единство сочетается с поэтичностью и событийной моральностью с полным регистром экспликантов (высокая сознательность, ответственность, поступательность, свобода, подлинная забота о внешнем и внутреннем окружении, понимание и т.д.), охватываемых данным понятием. Не только событийное человеческое бытие, но и способ его существования предполагает взаимосвязь, взаимообусловленность отмеченных и других особенностей. Ибо, повторимся в который раз, последний по своей сути есть освоение в его наиболее развитой данности.
И еще одно уточнение. Характеризуя означенные и другие особенности человека как мирового сущего, в частности, экзистенции, важно понимать, что человек данный, также как и общественный человек (человек в обществе), не предоставлен собственному произволу, на полное самостоятельное бытие по отношению к тому общему, целому, моментом коего является. Надо понимать, будучи мировым сущим, человек не свободен от несения различных долженствований, «повинностей», общезначимых дел и проч. Как и в обществе, он втянут в известные отношения, зависимости, функционал. Он располагает соответствующими правами и обязанностями, выступает членом семьи, гражданином, исполнителем определенных социальных функций, норм, оценок и т.д., которые, как мы указывали, главенствующи в его существовании. Так что, здесь сохраняется некоторая «рутина». Никто не отпускает данное существование на полный произвол, делание что хочет. Осваивающий человек не способен (да и не нуждается, не возможен без этого) «выпутаться» из разнообразнейших уз с другими людьми, обществом, миром, вещами, окружением.
Правда, это совсем не означает признаваемое кое-кем, что человек обречен на вечное «отчуждение», означенно существуя. Если отчуждение и приходит, то ведь лишь потому, что существует человек неподлинно. Точнее, способ существования (практика, деятельность) его в мире — неподлинный, нуждается в серьезной корректировке.
Подвергнутая последней, практика (забота) отнюдь не помешает человеку быть экзистенцией. Потому, живя в мире, обществе, совместно с другими людьми, совладая естественными и искусственными вещами, — пребывая, таким образом, всяко в общении с окружением, считаясь с ним, исполняя возложенную работу, роли, обязанности, — наш человек находит в себе силы, способности и потребности осуществлять все это под углом свойственных ему особенностей в качестве в-мире-бытия, экзистенции. Снимая собственную сущность первого и даже второго порядков, он насыщает вершимое обычно установками, смыслами, устремлениями, заботами более высшего порядка. И, будучи экзистенцией, он далек от того, чтобы противопоставлять собственные интересы, влечения, «сущности», цели и т.п. общественным, мировым, своего окружения. Напротив, став высоко сознательным, свободным человеком, экзистенция (человеческое бытие) вершит все возможное от себя ради процветания, роста, гармонии окружения и себя с ним.
Правда, существуют трактовки, которые, по сути, продолжая либерально-индивидуалистические традиции Запада, — в свою очередь, продиктованные господствующими производяще-присваивающими порядками, — и на экзистенцию переносят качества, характеристики, коими, собственно, уже располагает обывательствующий индивид, личность буржуазного общества. Качества эти лишь как бы препарируются применительно к реалиям индустриализма, складывающегося постмодерна. В конечном итоге, из такого понимания экзистенции и ее бытия в мире ничего хорошего как для мира, так и для самого человека, истории, бытия не остается ждать...
Нельзя не заметить, даже несколько повторяясь, в условиях производства, присваивающего отношения человека к действительности конкретная, действенная забота о человеке, его природе, нуждах выражается тем, что являет милостыню, подачки, благотворительность, «издержки» и т.п. По сути, они унижают подлинно человеческое человека, выступают, в конечном счете, эгоистической волей к самосохранению «благотворителей», подавальщиков... В производящей действительности подлинной заботы, как и подлинной любви, соответственно, практики быть не может. Отсюда и всевозможные лжетолкования данных проявлений человеческого бытия, неспособность увязать их воедино. Здесь же коренится вульгарно-потребительское видение и обиходование заботы.
Отметая данные лжетолкования, надо, все же, понимать, что, проявляя свою заботу, живя озабоченно, человек среди людей и вещей, не порывающий со своим родом, сущностью как главенствующими в его жизни, утверждается не просто по каким-то стандартам, предписаниям, обязанностям, тем более, как бы заведенный, запрограммированный на это. Он проявляет заботу, как и созидательную активность не из-под палки внешней необходимости, «принудиловки» и проч. И осуществляет себя он не просто так, «как все», ничем не отличаясь от остальных людей вокруг. Везде и всюду, будучи экзистенцией, он непременно сохраняется по своей специфике, уникальности, прокладывая собственный путь. Он созидает свою призванность (заброшенность) в мире так, как никто другой не смог бы. Собственно, и бытие именно так относится к нему.
Вот почему, неотъемлемыми моментами озабоченного существования, что ни говорить, выступают долженствование, одиночество, заброшенность, страх. Ведь Забота — не простое и легкое бремя: с ней нужно еще и справиться, дорасти до несения ее... Точно также, как непросто любить, — этому нужно серьезно учиться, — экзистенцией люди не рождаются. И, вообще, чтобы стать экзистенцией, нужно даже родиться «второй раз», как бы сказал Великий Учитель, «от огня и духа»...
Кстати, довольно легко установить взаимосвязь экзистенции с любовью и заботой. Если забота — это особый род любви, соответственно, любовного служения, то, с другой стороны, она (забота) нечто, неотъемлемое (экзистенциал) от экзистенции. И Экзистенциальная забота и любовно-служащая забота, — разве не совпадают они тем самым?..
Верно сказать, далее, что человек — порождение, результат экзистенциально-любовной деятельности как заботы. Вместе с тем, он ее носитель, осуществитель, автор и адресат. Поскольку же человек — это мир человека, общество, человеческое бытие, постольку забота, будучи неотъемлемым моментом экзистенции, экзистенциальной деятельности («экзистенциал»), всенепременно раскрывается на окружении, где, кем и как реализуется человек. Оно и понятно. Ведь без данного окружения, предметного мира вокруг человек просто невозможен, не мыслим. Потому, раскрывая, осуществляя себя, тем более, любовно, служа, он служит всегда другому: человеку, обществу, миру, бытию и времени.
2.5. Забота и время
В ряду означенных факторов актуализации заботы, вообще, подвигающих человека на заботливое обхождение с окружением, озабоченность касательно себя самого, конечно же, выступает сознание своей смертности, следовательно, временности.
В теме «Коммунизм, смысл жизни, время» [См.: http://www.kprf.org/showthread-t_29546-page_7.html, сообщение 79 и последующие на стр. 8, 9, 10 и др.] мы разобрались с тем, что есть время, как понимать человека в качестве временного сущего, каким временем существует событийное человеческое бытие. Указывалось также: как понимание времени, временность человеческого существования накладывают отпечаток на мировоззрение, ценности, смысложизненные искания человека, какими устремлениями наполняют его жизнь в мире, обществе и на личном (скажем так, существованческом) срезах. И последнее примечательно. Если практические основания, определяющие человеческое бытие, преимущественно высвечивают его на общем (мировом, общественном, бытийном) уровне, то время, равно смерть (о чем речь чуть ниже), высвечивают человека как бы на личностном, единичном плане, в плане существования.
На означенных страницах мы установили, у каждого человеческого существования свое время. Причем, — как выказывающееся в его лице и делах, так и творимое им самим субъектно. Человек призван чутко улавливать и осуществлять оба данных момента временности. Если он живет чуждым временем, не своевременно, вообще, не сознает время, его постигает большая трагедия. Вместе с тем, поскольку человек есть временное сущее, он живет, дорожа временем: осмысленно, экзистируя. То есть, задается вопросами счастья, любви, блага, справедливости, истины, своей призванности, нацеленности в связи со всем этим... Короче, он живет (озабочен) данными роковыми смысложизненными предметами, вопрошает о них бытие и сам вопрошаем, ответствует.
Без понимания (если не знания) данных предметов (категорий, понятий, ценностей), не строя жизнь, отношение к большому и малому в делах и поведении, отталкиваясь от них, не сознавая себя и призвания в призме этих смысложизненных предметов, — человек (не обязательно экзистенциальный) не способен и шагу ступить в своем существовании. Именно они ближайшим образом озабочивают его: определяют существо и границы служения, наполняют значимыми смыслами, оценками, устремлениями, волей. Но, сам круг обозначенных смысложизненностей, — причем, затрагивая именно личностное, исключительное в человеке, — ближайшим образом упирается во время: его понимание, переживание, реализацию. Ибо люди временные сущие.
Будучи временными, люди вынуждены задумываться над тем, зачем и куда тратят свои силы, о чем пекутся, к чему устремлены, во имя чего. Ибо их времени мало, оно не безгранично, скоротечно, его не хватает. Время не вернешь, оно безвозвратно проходит. Одновременно оно — величайший дар-достояние человека. Потому, его надлежит прожить не зря, не впустую.
Вместе с тем, живя (временясь) между началом и концом своего существования осознанно и озабоченно, человек стремится сделать все, чтобы как-нибудь «выйти», «вырваться» из данных ограниченных пределов, преодолеть время, наполнить мир жизнетворческими, положительными делами, сохраниться в таком самоутверждении.
Дабы как-то «перебороть» время, — не исчезнуть, не быть унесенным временем, как-нибудь выскочить из необратимо текущего «потока» жизни, Продлить, преумножить, заполнить ее осмысленными и нужными делами, заботами, быть востребованным, «не отпускаемым» миром, — человек предпринимает неимоверные усилия, поиски. Состязание с бегом времени, борьба за время, поиск «утраченного времени» или, наоборот, времени нового, стремление выйти в безвременье, обретение господства над временем, попытки «остановить время», — все это определяющие смысложизненные мотивы, цели, деяния и заботы человеческого существования в протекшей истории. Причем, — не только на индивидуально-личном уровне.
С другой стороны, устремления человека: реально осуществиться, раскрывать свои способности и возможности ради расширения и множения действительности, практически-заботливо обходиться со всем сущим в мире, следовать зовам бытия в делах миротворчества и самоутверждения, стало быть, преумножения времени, — эти положительно окрашенные моменты тоже пробуждены к жизни, имеют место вследствие временности человеческого существования. Вот почему, и положительно, и в плане негативном, время наполняет смыслами, работой, устремлениями каждого человека. Отклики на человеческую временность, — вот, в конечном счете, что представляют собой различные религиозные, философские, культурные смысложизненные искания в протекшей истории. Вот, что делает каждую конкретную человеческую жизнь имеющей смысл, озабоченной. И ближайшим, если не главенствующим образом, эти искания преломлены в смертно-бессмертной природе человеческого существования...
Прервем сказанным осмысление временной природы человеческой заботы. Прервем, сознавая, что затронули лишь самую малость (несмотря даже на то, что в означенном месте кое-что на этот счет высказали) данной, крайне глубокой и серьезной темы. Не мешало бы, конечно, развернуть обозначенные черты существа дела и, хотя бы коснуться особенностей временного самообнаружения человека в истории. Проследить в этой связи чем заполнялись, почему и как сменялись, развивались формы человеческой заботы, наполняясь событийностью. Было бы небезынтересно также проанализировать связь времени и заботы в процессе вызревания человека: на индивидуальном, личностном, экзистенциальном и человеко-бытийном уровнях.
Однако, оставив это, равно многое другое, для специального расследования, перейдем к осмыслению следующего аспекта. Он, нельзя не заметить, предуготовлен всем предшествующим ходом погружения в интересующий предмет. Вместе с тем, не служит ли он главнейшей причиной, насыщающей (пусть и в обратном порядке) человеческое бытие временностью, временем. Стало быть, — заботой, любовью, практическим отношением к действительности.
(Продолжение следует)