Разговор с Тимухиным состоялся в пятницу, заседание Ученого совета было назначено на понедельник. Всю субботу Зелинский раздумывал — как поступить? С одной стороны, как уже знает читатель, он не держался за директорское кресло и готов был уступить его достойному человеку, но с другой стороны… Тимухин сам по себе виделся ему человеком неплохим, грамотным, знающим свое дело, и, в принципе, мог быть неплохим директором-управленцем. Тимухин — не демиург, не творец, у него нет больших амбиций, он не стал бы изменять тематику, все развивалось бы так, как уже начало развиваться, каждый спокойно занимался бы своим делом. Если бы только за ним не стоял Хосен. Вот уж кто «демиург», так это Профессор! Амбиций у него хоть отбавляй. Поэтому при Тимухине институт быстро превратится в филиал кафедры литья, а заодно и в филиал Института химии, будет опять дробить минеральные «каменюки», искрить и добывать из воздуха алмазы. «Ну и что? - спрашивал себя Зелинский. - Что в этом такого уж смертельного? С чего я взял, что именно я прав, что именно мое видение развития института правильное? Институтских людей я уже знаю, они опять спокойно поменяют тематику и с тем же вялым энтузиазмом будут делать то, что им укажет новый директор. И я спокойно буду заниматься своим моделированием, сам себе придумывать задачки, решать их и печатать статьи. Есть ли смысл лезть в бутылку? Есть ли смысл размахивать саблей и кричать: «Честь выше жизни!»? Тем более, что на мою жизнь никто не покушается. А на честь? На честь как раз покушаются. Мне пригрозили: спасу честь — потеряю работу. Всего лишь работу — не жизнь. И почему люди в наше время так боятся потерять работу? Ну, ладно, при Сталине… Мы знаем массу примеров, когда человек, попавший в черный список, не мог устроиться даже дворником или посудомойкой. Но сейчас времена другие. Я найду себе работу и в Хабаровске, и во Владивостоке, не говоря уже о других городах России. Я — профессионал, у меня больше двухсот первоклассных публикаций, с какой стати мне бояться Хосена и Ладонникова? И дело даже не в этом. Мне ужасно не хочется, чтобы те усилия, которые я вложил в институт, пошли прахом, чтобы люди (особенно молодежь), которых я воодушевил, которым показал путь в современную науку, поникли духом и сказали: «Ну что ж вы, Виктор Андреевич? Мы так в вас верили! А вы нас бросили на полдороге!»
В воскресенье, как всегда, Зелинские поехали в церковь. Отстояв службу, Виктор Андреевич, как и многие из прихожан, подошел к батюшке для благословления, и коснувшись губами руки отца Александра, сказал негромко:
- Хочу поговорить.
Тот согласно кивнул:
- Подождите, я освобожусь.
Виктор Андреевич отошел, присел на лавочку у стены. Оля подошла к нему, опустилась рядом.
- Поговорить хочешь?
- Ну да. Завтра Ученый совет. Никак не пойму: выдвигаться мне или не выдвигаться.
- Думаешь, батюшка что-то посоветует?
- Не знаю. Однако на душе муторно. Может даже так получиться, что нам с тобой придется из Хабаровска уехать, начинать где-то новую жизнь.
Оля положила на его руку свою тонкую ладонь.
- Это не страшно. Главное, чтобы мы были вместе. Мы же с тобой — банда!
Виктор Андреевич кивнул ей, соглашаясь, и второй рукой накрыл ее ладошку.
Батюшка закончил свои дела, подошел и сел рядом. Оля встала и отошла к притвору.
- Что у вас, Виктор? - спросил священник. Как всегда, он смотрел приветливо и внимательно. - Наверное, о тетушке хотите поговорить? Как она?
- Слава Богу, ничего, - ответил Виктор Андреевич. - Читает Евангелие, молится… Но не встает, лежит. Сидеть, правда, может — если посадишь.
- Вы с Ольгой - молодцы, - одобрительно кивнул святой отец. - Вам зачтется сей подвиг.
- Ну что вы! Какой там подвиг! - смутился Виктор. - Это наша жизнь. Она сестра моей мамы, как я могу иначе?. Но я о другом хотел…
И он рассказал о выборах, о том в какую дилемму угодил нежданно-негаданно.
Батюшка выслушал не перебивая, лишь изредка теребя свою кудлатую, рыжеватую бородку, потом промолвил неторопливо:
- Ну что ж, возможно в вашего Хосена и впрямь вселился какой-то демон. Давно вселился и помыкает им, раздувает его гордыню. Ладонников тоже гордыней обуян. Оно и понятно, без Христа живут, без Бога. Святого у них ничего нет, одной мамонне служат. А может, и антихристу, сами того не сознавая. Тимухин же ваш — просто мелкий бес на посылках, человек подвластный, это вы правильно подметили. Что я могу посоветовать? Прислушайтесь к себе, к своей совести. Голос совести — это и есть голос Бога. Если у человека нет Бога, у него и совести нет.
- Ну, а все же, - не отступал от него Виктор Андреевич. - Как бы вы, например, поступили на моем месте?
Батюшка покрутил мясистым мизинцем в правом ухе (видать, зачесалось) и ответил с лукавой улыбкой:
- Вы думаете, Виктор, я на все вопросы ответы знаю? Это один Бог знает, а нам, грешным, сие не ведомо. В данном же случае, думаю: если это и вправду бесы против вас ополчились, попустительствовать им нельзя. Крепко помолитесь, когда пойдете на выборы, Исусову молитву прочтите. И я за вас помолюсь. Позвоните мне перед выборами. А к Степаниде я днями наведаюсь, сговоримся отдельно.
Поблагодарил Виктор Андреевич отца Александра, подхватил свою верную женушку и поехали они домой.
- Что сказал батюшка? - спросила дорогой Оля. - Что посоветовал?
- По совести велел поступить, - отвечал с невеселой улыбкой муж. - Прислушаться к себе велел. А я вот прислушиваюсь и никак не могу понять. Отступлюсь — Хосен с Ладонниковым обрадуются: об меня в очередной раз ноги вытерли! Не отступлюсь — тоже нет гарантий, что они не победят. Уж на этот раз Ладонников осечки не допустит, все учтет, руки кому надо выкрутит, проголосуют за его протеже.
- А письма пришли? От академиков.
- По электронке пришли, а оригиналы, с подписями, еще в пути. На них только и надежда.
- А вот и нет! - возразила Оля. - Еще на Бога надежда!
- Это да, - невесело согласился Виктор Андреевич. - Батюшка молиться обещал.
Наступило утро понедельника. За четверть часа до начала заседания Ученого совета в кабинет Зелинского вошел профессор Ли. В белом костюме, белых туфлях, белой рубашке и в белом галстуке. На орлином носу — дымчатые очки в золоченой оправе, на зажиме галстука — зеленый изумруд. Вошел по-хозяйски уверенно, уселся на ближний к директору стул.
- Здравствуйте, Виктор Андреевич! - произнес он, положив перед собой изящную кожаную папку. - Я пришел к вам как Профессор к Профессору. Вы умный человек, я вас очень уважаю. Но вас не любит Ладонников. Он не хочет, чтобы вы оставались директором института. Вас не изберут. Вы умный человек, зачем вам этот позор? Будет гораздо достойнее, если вы сами снимете свою кандидатуру. Прямо сегодня, на Ученом совете.
- Вы сказали, Ладонников не хочет, чтобы я оставался директором? - с деланным, но веселым удивлением переспросил Зелинский. - Я этого не знаю. За пять лет он ни разу не высказал нареканий в мой адрес, московская комиссия тоже оценила мою работу положительно. Недавно я был у Ладонникова — когда Анатолий Кузьмич собрался уйти из института, - он тоже ничего такого мне не сказал.
- О таких вещах не говорят прямо, такие вещи надо чувствовать, - с холодной усмешкой в тонких губах пояснил восточный человек.
- Допустим. - Улыбка Зелинского перестала изображать удивление и сделалась ироничной. - А вы, Профессор, вы, конечно, тоже не хотите, чтобы я оставался директором? Я правильно это чувствую?
Хосен поднялся, прибирая папку со стола.
- Я все сказал, - произнес он. - Ваше дело — подумать и сделать выводы.
- Я сделаю выводы, - пообещал Зелинский.
Едва кореец ушел, холодно блеснув напоследок стеклами очков, как в кабинет ворвались перепуганные Окунёва и Буре.
- Что он сказал? - воскликнули они хором.
Зелинский пожал плечами:
- Ничего нового. Сказал, что мне ничего не светит, и лучше мне убираться по добру, по здорову. А иначе господин Ладонников меня с грязью смешает.
- Ну а вы? - Татьяна Георгиевна посмотрела на него пытливо, настороженно.
- А что я? - Зелинский опять пожал плечами. - Еще Польска не сгинела!
- Вы это бросьте! - рассердилась Любовь Марковна. - Охота вам с этим говном воевать? Я-то, конечно, сразу уволюсь, если Тимухин станет директором, он знает, какого я о нем мнения, не раз высказывалась, но вам-то зачем лезть на рожон? Будете себе спокойно сидеть и моделировать, горя не зная. Пусть они подавятся этим директорством!
- Но тогда Хосен нам всю тематику поменяет, будем под его дудку плясать, - возразила ей Татьяна Георгиевна.
- И попляшете! - не сдавалась «ученая секретарша», - не в первый раз. Народу, на самом деле, все равно, чем заниматься, лишь бы деньги платили. - И тут же добавила, с сожалением: - Вот только тебе докторская уж точно светить не будет.
- Ладно, милые дамы, - прервал их перепалку Зелинский. - Чему быть, того не миновать. Пойдемте на Совет! Народ уж, верно, собрался, нас ждут!
- Будете выдвигаться? - сердито спросила Буре.
- А куда ж мне деваться? Народ ждет. И Татьяне Георгиевне надо защищаться. Вперед и с песней!
Согласно регламенту, претенденты должны были выступить с некими программами. Первому слово Буре, как ученый секретарь, предоставила действующему директору. Зелинский встал, вышел к столу и, обернувшись к залу с мягкой улыбкой, сказал:
- Друзья мои! Коллеги! Мою программу вы все знаете, я реализовывал ее пять лет и собираюсь реализовывать дальше. Никаких чудес и высоких зарплат я вам не обещаю, но буду и дальше стараться развивать фундаментальные исследования, подымать престиж института и каждого из вас. Вот и все, пожалуй!
Он вернулся на свое место, а к столу вышел Тимухин. И сразу же, не дав ему сказать ни единого слова, из зала, откуда-то с галерки, раздался вопрос: «Что нового вы собираетесь внести в работу института?» Зелинский даже не понял, чей это голос прозвучал: кажется, Здруя, рентгенщика. Зруй не был членом Ученого совета, но высказываться любил: особенно после того, как стал кандидатом.
Тимухин от неожиданности растерялся, глянул на Хосена, на Белотурова, и не нашел ничего лучшего, как бесхитростно ответить:
- Да, в общем-то, ничего. Все останется по-прежнему, каждый будет заниматься тем, чем занимается.
- Тогда зачем вы выдвигаетесь? - на этот раз вопрос прозвучал из уст члена Совета, Сергея Зверева, прозвучал явно с ироническим оттенком.
Тимухин неубедительно пожал плечами:
- Вообще-то есть такое понятие — ротация, вот я и подумал…
Больше сказать ему было нечего, и вопросов к нему больше не возникло.
- Приступаем к голосованию! - объявила Буре.
Голосование было тайное, но мягкое: каждый мог голосовать за обоих претендентов. Важно лишь было набрать больше половины голосов. Вскрытие урны показало, что из десяти членов Ученого совета за Тимухина проголосовало только четверо. Ну, трое — это понятно, он сам, Профессор и Белотуров. А кто четвертый? Скорее всего, четвертым стал Чипуренко. Зелинский набрал шесть голосов, то есть голоса разделились четко, за обоих претендентов не проголосовал никто. Таким образом, Ученый совет выдвинул на должность директора действующего директора В. А. Зелинского, а заведующий лабораторией С. С. Тимухин поддержан не был.
Собрание начало расходиться. Первыми покинули зал Хосен и Анатолий Кузьмич. На лицах они хранили достоинство и невозмутимость, походили на два непотопляемых крейсера. К ним в кильватер пристроился Тимухин — этакая скромная канонерская лодочка. Чипуренко тоже был невозмутим: «Голосование тайное, не пойман — не вор!»
«Если останусь директором, Хосена и Кузьмича из Совета выведу, - решил про себя Зелинский, глядя в неколебимые спины уходящих. - Не буду больше либеральничать. В институте они не работают, от них один только разлад. А Тимухина с Чипуренко трогать не стану, пусть трудятся, специалисты они неплохие. Чипуренко по-своему прав — за патенты обижен, а Тимухин — человек подневольный, его можно только пожалеть». Однако ему было понятно, что на самом деле сегодняшнее голосование ничего не решило. Тимухина выдвинут где-нибудь в другом месте, Хосен и Белотуров постараются, а Ладонникову такие детали без разницы.
И действительно, через два дня Любовь Марковна сообщила (разведка донесла!), что Тимухина выдвинул Соколов, то есть Институт экологии.
- Кто бы сомневался! - усмехнулся Виктор Андреевич. - Рука руку моет!
- А вы все еще не передумали? Будете бодаться? Как тот теленок с дубом?
- Куда ж мне деваться? Совет выдвинул, пистолет куплен, надо стреляться.
- Не городите чепуху, послушайте умную еврейку!
- К сожалению, я не еврей! По папе я шляхтич, по маме — старовер: гремучая смесь!
- Да уж! - Любовь Марковна вздохнула.
Тут и Окунёва вступила в разговор:
- А что ваша Оля говорит?
- Оля говорит: «Как бы ты не поступил, я всегда буду на твоей стороне!» Я думаю, все будет нормально. Вы же видели, какие письма прислали академики? На Президиуме их должны будут зачитать. Вряд ли Ладонников найдет аргументы против.
- Не будьте наивны! - опять выразила свой скепсис Любовь Марковна. - Что нашим директорам до московских академиков? Для них мнение шефа важнее, проголосуют так, как шеф скажет.
- «И ты права, женщина!» - улыбнулся Зелинский, цитируя известную притчу о Ходже Насреддине. - Поживем — увидим!
Читатель вправе спросить: «А что же Наташа Лабухова, коей мнение всегда для Виктора Андреевича было так важно? Ее мнением он поинтересовался?» Да, поинтересовался, и мудрая «всеобщая примирительница» поведала ему:
- Приходил ко мне Тимухин, плакался в жилетку, посыпал голову пеплом и уверял, что если станет директором, пальцем вас не тронет, хотя и давят на него Хосен с Анатолием Кузьмичом. Он им, якобы, так прямо и сказал: «Не стану я Зелинского увольнять, пусть работает. Ладно уж не главным, но хотя бы ведущим научным сотрудником». - Она глянула на Виктора Андреевич как-то жалостливо, страдальчески.
- И вы ему верите? - спросил Виктор Андреевич, заранее угадывая ответ.
- Словам его я верю, - вздохнула «примирительница», - но не верю, что выполнить их он сумеет. Слабый он человек! Таким уродился, не всем же быть сильными.
- Вы знаете, Наташа, - раздумчиво произнес Зелинский, размешивая ложечкой сахар в чайной кружке, - меня как-то не сильно беспокоит моя личная судьба в случае избрания Тимухина директором. Я не пропаду. А вот вам это как? Большая ли будет лично вам разница? - Он поднял на нее внимательный взгляд. - Только честно!
Наташа вздохнула.
- Если честно, то я тоже не пропаду. Я с любым директором сработаюсь. Меня и Белотуров умницей считал, и вы оценили, а уж Тимухин-то будет на мою химию молиться, как на икону, хотя он и неверующий. Да и большинство в институте быстренько перестроится. Но вам-то ведь придется уйти! За Тимухиным — Хосен, Белотуров и Ладонников, а им вы как кость в горле, они вас выживут. Да и Татьяне придется не сладко, защититься ей не дадут, а скорее всего — и в завлабах не оставят.
- То есть, в принципе, ничего страшного? - Зелинский сделал паузу, напрягся, внутри потяжелело, Наташа молчала. - Может, мне тогда отступиться? Не злить демонов?
- Этого я не сказала, - покачала головой Лабухова. - И не скажу. Потому что если вы так поступите, вы потом и себя, и меня корить будете. Думаю, вам надо держаться. Саблю под высь, пан Зелинский, и вперед - на танки! Не простите вы себе, если отступитесь. Не думайте об институте, думайте о себе.
Зелинский обмяк, почувствовал, что ему полегчало. Родные слова услышал, близкие, душу греющие. Да, конечно, не в институте дело, дело в нем самом, не хочется ему институт в чуждые руки отдавать и видеть потом, как рушится то малое, что успел он сделать за пять лет, как развеют по ветру его начинания, его новины.
- Но директором-то все равно станет Тимухин? - спросил он в упор.
- Думаю, что да. - Наташа печально улыбнулась. - На этот раз Ладонников свое возьмет. Вот если бы такое придумать, чтобы выборов совсем не было, чтобы вы и.о. директора остались! Это был бы оптимальный вариант.
Зелинский хмыкнул, отпил чай, поставил кружку на столик.
- Мысль интересная! - сказал он весело. - Действительно, если выборы не состоятся, меня могут оставить исполнять обязанности директора… Но ведь могут и не оставить? Ладонников может того же Тимухина назначить и.о.? Что может ему помешать?
- Ничто, - разумно согласилась Наташа. - Так что и это не выход.
- Однако мысль интересная! - повторил Зелинский. - Очень интересная! Есть над чем подумать.
А время пошло. В институте все шло как обычно, люди работали, часы тикали. Оригиналы писем-поддержек пришли — одновременно в институт и во Владивосток, в Президиум. Любовь Марковна, которая время от времени созванивалась со своей коллегой из Института машиноведения, узнала, что в Комсомольске тоже ожидают выборы. Тамошнему директору стукнуло семьдесят, как пять лет назад Белотурову, и на его место Президиум прочил некоего Пеструшина. То есть, это для Любови Марковны он был «неким Пеструшиным», а Зелинский его знал неплохо, ибо работал с ним во Владивостоке в одном институте. Возраста они были примерно одного, однако карьера у Пеструшина сложилась как бы успешнее: Зелинский руководил в то время лабораторией, а Пеструшин дорос до заведующего отделом. Занимался он теоретической механикой, близкой к сопромату, рассчитывал силы и напряжения в металлических конструкциях и в этом плане был, в общем-то, близок к задачам, которые решал Институт машиноведения. Два года назад Ладонников провел его в члены-корреспонденты и назначил Главным Ученым секретарем Президиума (отдел в институте за ним при этом оставался, а так же и кафедра прикладной математики, которой он руководил в техническом университете). Зачем и почему, об этом Виктору Андреевичу ведомо не было, однако в Дальневосточном Отделении чуть ли не традиция такая сложилась: отработав пару лет в должности Главного Ученого секретаря, человек выдвигался на должность директора подходящего института. Вот сейчас, видать, и для Пеструшина такой момент настал. Однако, по слухам, он не слишком обрадовался перспективе перебираться из Владивостока, самого развитого дальневосточного города, с его театрами, университетами, скоплением академических институтов, (с его южным солнцем, в конце концов!), в Богом забытый, чуть ли не заполярный Комсомольск, где всего-то и есть на сегодняшний день, что полузаброшенный авиазавод, да провинциальный политехнический институт (то бишь, университет, конечно). Бросить отдел, сотрудников, учеников, кафедру, студентов… И ради чего? Ради того, чтобы стать директором крошечного провинциального института? Да там и сотрудников-то реальных человек с десяток, а остальные (примерно столько же) — полставочники из политеха.
Получив такую информацию, Зелинский встрепенулся. Вот тут действительно было над чем подумать. Ладонников толкает Пеструшина в Комсомольск, а тот, как говорится, не мычит и не телится. Не хочется ему в Комсомольск (а уж как жена против!), но и всесильного шефа прогневить боится. А шеф и не скрывает (даже до Зелинского слухи дошли), что деятельностью Главного Ученого секретаря не шибко доволен («Мышей совсем не ловит!»), и всяко на него давит, заменить мечтает на более расторопного. Есть тут над чем подумать умному человеку, ей Богу, есть!
«У них против меня интрига, - весело сказал себе Виктор Андреевич, ощутив уже в груди холодок безудержной отваги, - а я против них контринтригу двину! Не ожидают они от меня такой прыти, за простачка держат, а им сюрприз преподнесу, заставлю играть по моим правилам».