Страшила торчал в пшенице. Давно. Надежно. И несколько неестественно.
Нечто в его позе говорило за то, что снизу в него всажен достойный кол, который бы ничем не омрачал пасторальную картину поля с пугалом, если бы вы не знали, что пугало живое. Знали не из детских книжек, а потому, что оно настойчиво и довольно громко насвистывало мелодию – развязное надоедливое рандо, наводящее на мысли о ночном баре с циничными стодолларовыми кокетками и разбавленным абсентом в высоких рюмках.
Полусмытый дождями рот шевелил губами на лице из выцветшей мешковины. Левый глаз критически смотрел в небо, в то время как от правого оставался лишь мутный след. Будто бы в насмешку, румянец на щеках хранил краску, издали создавая впечатление пухлого жизнерадостного гуляки, засмотревшегося на птичек. Вот-вот он достанет из-за пазухи фляжку с бренди и опустошит ее во славу красот природы, довольно крякнув.
Видимо от отсутствия такой фляжки, иногда Страшила разбавлял мелодию скабрезным куплетом-другим. Хриплый голос повествовал о таких сюрпризах женской анатомии, что в воздух взлетали галки. А совсем редко и очень тихо он шептал нечто вроде «Мне не по себе» и «Теперь я наконец счастлив».
Нечего говорить, что крестьяне, проезжавшие по дороге на краю поля, старались побыстрее убраться прочь. Грызуны и лисы держались подальше от толстяка, а ночные совы теряли ориентацию на «…et ta soeur!»
Весть о безумном пугале быстро распространилась по всей округе. Пару раз Страшилу пытались сжечь. Но с ужасом обнаруживали, что из купы деревьев за ними наблюдает Железный Дровосек с охрененным поднятым над головой топором. Не будь он таким железным или будь топор чуть поменьше…
В конце концов, поле начали объезжать, а дорога быстро заросла травами.
Пшеница была убрана всюду, но не здесь, и начала осыпаться. Незадачливый фермер, посадивший Страшилу на кол из лучших соображений, из тех же самых быстро сделал вид, что примерно акра – от тех деревьев до края бывшей дороги – не существует.
К чему это я? К тому, что рядом со Страшилой и Дровосеком был некто третий, в треснувших изумрудных очках и франтовском костюме из бархата-деворе, сделавшимся лохмотьями. И этот третий прилично напоминал труп. Но, как бы это сказать, не во всех деталях. В частности, он непрестанно размышлял, почему до сих пор может размышлять.