Вертолет опустился на ледник. Четыре тысячи метров над уровнем моря! Прямо перед прибывшими на нем людьми высилась трехкилометровая стена Хан-Тенгри, Повелителя Небес, с его остроконечной, пирамидальной вершиной. Чуть правее и значительно ниже – другая пирамида – пик Чкалова. Именно через пик Чкалова лежит традиционный маршрут на Хана, традиционный, но не простой. Простых путей на Хана нет, все они оцениваются по пятибальной шкале как 5Б. Кроме того, который проложен прямо по вертикальной, трехкилометровой стене. Для этого маршрута пятибальной шкалы не хватило, пришлось придумать шестую категорию сложности.
Одновременно с моими героями, Виктором и Олей Зелинскими, на вертолете прилетел Дима Павленко, человек, который первый поднялся на Хан-Тенгри по стене, по «шестерке», и получил за это международную награду – «Золотой ледоруб». Диму Зелинские знали по его забавным рассказам и стихам, которые он выставлял в интернете, с прибаутками повествуя о своих рекордных восхождениях, и вот теперь увидели наяву. В Международный лагерь он прибыл как гид, чтобы сводить на семитысячник двух денежных клиентов. Собственно говоря, весь лагерь работал на коммерческой основе, из многих стран приезжали туда люди, чтобы внести в свой список престижный пик, включенный в перечень вершин, взойдя на которые, человек получал высокое звание «Снежного барса». «Ярмарка тщеславия!» - так отозвался Дима Павленко, сорокалетний чудо-альпинист из Бишкека, об этой «заманухе». И действительно! «Снежный барс» был когда-то учрежден в Советском Союзе, это звание присваивали альпинистам, совершившим спортивные восхождения на все семитысячники СССР. Именно спортивные! Коммерческих тогда не было. А сейчас люди платили деньги, шли проторенными тропами, поднимались по навешенными гидами перилам, ночевали в установленных гидами палатках и отрытых ими же снежных пещерах… Можно ли их назвать «барсами»? Однако они давали работу таким как Дима Павленко, который на заработанные деньги может потом совершить новое диковенное спортивное восхождение.
В этом же международном лагере, расположившимся на морене рядом с огромным ледником Иныльчек, Зелинские познакомились с другим интересным человеком, ровесником Виктора Андреевича, тоже доктором наук, заведующим лаборатории из Екатеринбурга, мастером спорта Владимиром Поволоцким. Невзирая на возраст, Поволоцкий, поджарый, мускулистый, легкий в движениях, седьмой сезон приезжал на Иныльчек и работал на Хане старшим гидом, То есть именно он и его более молодая команда пробивали тропы в глубоком снегу, навешивали перила на отвесных подъемах, ставили палатки на бешеном ветру и рыли снежные пещеры на перемычке между пиком Чкалова и гребнем Хан-Тенгри, на высоте в шесть с половиной тысяч метров. А старший гид еще и обязан был все это контролировать и обеспечивать общую беопасность. И это был ровесник Зелинского!
- Скажите, Володя, а на Эвересте вы были? – спросила Поволоцкого восхищенная Оля, когда немного освоилась со старшим гидом.
- Где мы только не были! – скромно ответил доктор наук, подчеркивая своим ответом одновременно и подтверждение своего высокого альпинистского статуса, и необязательность обращения к нему на «вы»: в горах все равны, все на ты, и только с самими горами следует быть на «вы». Позже, уже вернувшись домой, Виктор Андреевич заглянул в Интернет и действительно нашел фамилию Поволоцкого в списке людей, взошедших на вершину мира. Но там, у подножья Хан-Тенгри, он поверил ему без доказательств.
- А сколько раз ты поднимался на Хана? – спросил он своего ровесника.
- Да я как-то не считал, - опять скромно улыбнулся Поволоцкий. - Бегаешь туда-сюда, не до того как-то. Наверное, раз пять за сезон поднимаюсь. - И он предложил своим новым знакомым:
- А почему бы и вам на Хана не сходить? Я помогу.
- Спасибо, - поблагодарил Виктор. - Мы не за этим приехали. Спортивная «пятерка-бэ» нам не по зубам, а идти по навешенным кем-то перилам — неинтересно. Лучше уж мы на двойку-тройку сходим, но сами, своими силами.
Тогда Поволоцкий, который хорошо знал всю округу, подсказал ему подходящую гору, в пять с половиной тысяч высотой, не слишком сложную, вполне по силам Виктору и Оле.
- Там только вначале есть небольшая ледовая стеночка, метров в десять, а дальше все снег и снег, и весь путь довольно пологий. «Шакалы» у тебя, я видел, есть, так что пройдете спокойно туда-обратно дня за четыре. Горка называется Карлы- Тау.
- Карлы-Тау? - удивился Зелинский. - В алма-атинских горах тоже есть Карлы-Тау. Мы ходили на нее с Олей.
- Расхожее имя! - улыбнулся гид. - По-тюркски это значит Снежная гора. Снежных гор в горах много. Надо пройти немного вверх по леднику, по правой стороне, а потом пересечь его, когда на противоположной стороне увидишь полосатый склон. Вот там и будет ледовая стенка, а за ней, наверху, снежное плато.
На следующий день, рано поутру, Поволоцкий ушел на Хан, наверх, к своим молодым соратникам, прокладывающим путь туркам, итальянцам, испанцам и прочим честолюбцам, а Дима Павленко уже был где-то там, вел своих русских нуворишей по обледенелым скалам пика Чапаева. Виктор с Олей тоже выступили этим же утром в свою скромную экспедицию, но перед выходом Зелинский спросил Поволоцкого не о деталях предстоящего восхождения, спросил совсем о другом: как он, доктор нук, относится с ликвидации Академии, к созданию ФАНО.
- Никак, - последовал ответ. - Наш институт — отраслевой, к Академии никогда отношения не имел. Мы делаем стройматериалы! Моя лаборатория, например, занимается цементом. Так что мне все равно — есть Академия или ее нет. Главное, что у меня есть строители-заказчики, которые платят мне деньги за качественный цемент.
И тут Зелинский вспомнил о своей давней идее — послать кому-нибудь, в какие-нибудь мудрые государственные инстанции, свои соображения о том, как надо бы перестроить российскую науку, как выделить из Академии прикладные институты и наладить их взаимодействие с новой, рыночной экономикой. Есть ведь, оказывается, примеры, когда бизнес поворачивается к науке лицом, а не задницей!
Они с Олей, нагруженные объемистыми рюкзаками, шли по леднику, мимо склонов Хан-Тенгри, а потом мимо знаменитой Мраморной стены, прямо за которой лежала великая страна Китай, и все это время в его голове билась одна мысль: Академии нет, начинается какая-то новая реальность, и в этой новой реальности он, Виктор Зелинский, должен найти для Института материаловедения достойное место. Он, все-таки, директор, хоть и и.о., и должен исполнять свои обязанности. И впервые за годы, находясь в горах, ему захотелось побыстрее горы покинуть, вернуться домой, в институт и начать что-то делать, составлять какие-то новые планы, куда-то писать, чего-то добиваться. Ему казалось, что наконец наступает его время, время реализации его возможностей и амбиций. И когда на другой день, уже на плато, их застиг и остановил сильный снегопад, который продлился два дня и своим, метровой толщины покровом сделал невозможным продолжение восхождения (они не уложились бы в контрольные сроки, и лагерь выслал бы за ними спасотряд), Виктор Андреевич ничуть не огорчился.
- Все, что ни делается, делается к лучшему, - сказал он Оле. - Зачем нам с тобой вторая Карлы-Тау? Хорошо, что снег застал нас здесь, а не под самой вершиной. Нам с тобой вдвоем было бы не по силам даже выбраться оттуда, пришлось бы людям снимать нас по полной программе.
Они пошли вниз, проваливаясь в рыхлом снегу по грудь, торопились, как могли, и все-таки в сроки чуть-чуть не уложились: уже на леднике, на полпути к лагерю, увидели идущих им навстречу людей. Их не ругали, только спросили, все ли в порядке, нет ли травм.
До прибытия за ними вертолета оставалось еще три дня. Зелинские погуляли по окрестностям лагеря, фотографируя ледниковые гроты и причудливые туннели с их грохочащими голубыми, пенными потоками, поднялись на снежный склон Хана, до перегиба, откуда начинались перила к скалам пика Чкалова, увидели оттуда вершину недавшейся им Снежной Горы, увидели также и редкое зрелище — «прыгающую лавину», которая на противоположной стороне долины слетела с крутого перегиба висячего ледника и, пролетев по воздуху метров триста, рухнула в ущелье, ведущее к перевалу. «А если бы в это время в ущелье были люди?» - задал себе риторический вопрос Виктор Андреевич и как никогда явственно ощутил всю пронзительную справедливость древней мудрости: «Путник, помни! В горах ты словно слеза на реснице!»
Возвращались они так же, через Алма-Ату и Новосибирск. Однако уже в Алма-Ате Оля высказала желание не торопиться в Хабаровск.
- Что-то я устала он снежных гор и Азии, - сказала она. - Давай задержимся в Новосибирске, найдем там какое-нибудь озерцо, отдохнем в тени березок, среди земляничных полян! А ты рыбку половишь. Ты ведь любишь рыбку ловить?
Виктор Андреевич подумал, подумал и согласился со своей ненаглядной. Действительно! Куда спешить? Отпуск у них еще не кончился, в институте все равно никого нет, ФАНО тоже только начало раскачиваться, даже начальника там еще не назначили — полное безвластие!
Приехав в Новосибирск, они зашли прямо на вокзале в интернет, нашли в окрестностях подходящее озерцо, купили в ближайшем рыболовно-охотничьем магазине удочки, сели в электричку и двинулись с большими альпинистскими рюкзаками на тихое, сонное озерцо, окруженное березами и пшеничными полями.
Озерцо при ближайшем рассмотрении оказалось прудом, у пруда обнаружился хозяин. Однако с хозяином быстро удалось договориться. Увидев огромные рюкзаки и ледорубы, он проникся большим уважением к незванным гостям и не только разрешил им ловить рыбу, но и поселил за минимальную плату в комфортабельный домик на берегу пруда, который выстроил совсем не в коммерческих целях, а для своих друзей и знакомых, наезжающих иногда расслабиться на природе. Более того, Зелинские каждый день получали от его управляющего, совершенно бесплатно, литр парного молока и свежих, еще трепещущих карасей на жарёху. В общем, отдых среди берез и земляничных полян (а были и такие вокруг пруда!) превзошел все их ожидания, и они расстались с хозяином и его управляющим совершенными друзьями.
Приехав в Хабаровск, Виктор Андреевич узнал, что начальник ФАНО наконец назначен, им стал некто Михаил Михайлович Утюгов, бывший министр финансов Красноярского края. Новость эта несколько его обескуражила. Как-то не укладывалась к голову. Министр финансов — это все равно как главный бухгалтер, счетовод, это даже не экономист и уж совсем не ученый. Неужели не смогли найти более подходящего человека для управления научными институтами? Или специально назначили именно такого, чистого управленца, не имеющего никакой собственной научной истории? И это при том, что Академию вообще отстранили от руководства институтами. Кто же будет теперь определять стратегию развития науки в России?
В Интернете бушевала буря, особенно на сайте Академии наук. В первую очередь, конечно, академики возмущались тем, что их лишили институтов, лишили власти. Ну и, разумеется, статус членов «клуба» их не устраивал. И было даже похоже, что как раз второе их не устраивало в первую очередь. Ведь, переходя в ранг общественной организации, Академия теряла государственное финансирование, а ее члены — немаленьких пожизненных «стипендий». Российских академиков горячо поддерживали их видные западные коллеги, в том числе и нобелевские лауреаты. Шум поднялся огромный, и один из авторов дискуссии, известный Зелинскому российский физик, язвительно предупредил членов правительства: «Господа! Имейте в виду! Бороться с Академией — все равно, что стричь свинью: визга много, а шерсти мало!» Самые запальчивые кричали: «Такого даже при Сталине не было! Даже Сталин не покушался на Академию!» И забывали при этом про сталинские репрессии, про гонения на кибернетику и генетику, о трагической судьбе академика Николая Вавилова.
И, самое главное, никто не мог понять: ради чего эта борьба была затеяна? Создавалось впечатление, что российскую науку хотят просто умертвить, свести на нет за ненадобностью. Но в это не хотелось верить. К этому могли стремиться, говоря как раз сталинским языком, только «враги народа». Скорее всего, это была просто глупость недалеких людей, дорвавшихся до власти, та самая «простота», которая хуже воровства. Зелинский решил, что надо подождать, страсти улягутся, кое-что утрясется и государство все-таки найдет новый, разумный путь развития науки, без которой и развитие страны на самом деле невозможно. Поэтому он все же взялся за написание той самой докладной записки, которую задумал уже давно и которую теперь решил отправить на имя Утюгова.
Суть записки состояла в том, что он предлагал разделить академические (теперь уже бывшие академические) институты на прикладные и фундаментальные и оставить бюджетное финансирование лишь за фундаментальными. Финансирование же прикладных институтов он предлагал постепенно переложить на промышленный бизнес. Конечно, он понимал и обращал внимание своего адресата на то, что разделение академической науки на фундаментальную и прикладную — задача непростая и неоднозначная, и ее решение будет упираться в лукавство академиков, которые по-прежнему являются директорами большинства крупных институтов и руководителями научных направлений. Он прекрасно видел, как в зависимости от конъюнктуры они то заявляли, что около восьмидесяти процентов их исследований являются прикладными, то, наоборот, уверяли, что занимаются высокой, фундаментальной наукой. Но, в конечном счете, полагал Зелинский, задачу эту можно успешно решить, была бы добрая воля.
Вторая задача — финансирование прикладных работ со стороны промышленного бизнеса — пожалуй, еще сложнее. Бизнес самостоятелен, ему трудно что-то навязать. Когда Правительство попыталось навязать ему так мазываемую «модернизацию», он ответил: «Не волнуйтесь! Когда я почувствую экономическую необходимость модернизации, я ее проведу, а сейчас я обхожусь без нее». Специфика современного, дикого российского бизнеса такова, что он еще долго будет обходиться без «модернизации», то есть без науки. Но при разумной финансовой и налоговой политики можно получить подвижки и в этом направлении. Например, для начала предложить промышленникам подавать заявки на какие-либо желательные для них разработки почти бесплатно, с тем чтобы основные расходы на эти прикладные исследования несло государство, а когда бизнес почувствует пользу и войдет во вкус, постепенно увеличивать его долю оплаты и уменьшать государственную. Главным результатом такой реформы будет изживание затянувшейся ситуации, когда ученые разрабатывают какое-нибудь «чудо» на свое усмотрение, а потом носятся с ним и взывают жалобно неведомо к кому: «Купите! Купите!» Прикладная наука будет выполнять заведомо востребованные заказы сегодняшнего дня. При этом, институты фундаментального профиля будут спокойно работать на будущее, и их никто не станет попрекать, что от них «нет никакой пользы рязанскому хлеборобу».
Зелинский работал над запиской вдумчиво и еще не успел дописать ее до конца, как в институте появилась Любовь Марковна, которая, как правило, выходила из отпуска одной из первых. И, конечно, первыми ее словами в отношении правительственной реформы науки были слова непечатные, которые автор романа здесь опускает.
- Вот уж придумали, придурки! - воскликнула она, едва войдя в кабинет директора. - Вот уж действительно гора родила мышь! Конечно, наших академиков надо было поставить на место, но ведь не так! Нельзя же совсем уничтожать Академию, есть ведь там и разумные люди, с ними надо работать. А кто теперь будет наукой управлять? Этот красавчик-бухгалтер?
Директор ФАНО Михаил Михайлович Утюгов, фото которого Зелинский конечно видел в интернете, действительно выглядел красивым, импозантным мужчиной, который мог бы в кино играть неотразимых любовников. Однако красоту ему можно было бы и простить, но — бухгалтер во главе науки! Это выглядело примерно как «мещанин во дворянстве».
- Но я думаю, Утюгов — мужчина, все-таки, неглупый, - осторожно возразил «ученой секретарше» директор, - и соберет вокруг себя людей, понимающих, что такое наука. Из той же Академии, из вузов. Сами же говорите, что есть там разумные люди.
- Будем надеяться, - хмуро согласилась Любовь Марковна. - Кстати, я слышала, что он уже создает при себе некий консультационный совет, и что даже наш Мурахвер в него, якобы, вошел. Пойду, сейчас, к нему, спрошу у секретарши.
Она удалилась и ее не было довольно долго, с полчаса, а когда вернулась, подтвердила: да, так и есть! Мурахвера ввели в этот совет, и он сейчас там, в Москве.
- Это хорошо! - подытожила она удовлетворенно. - Если ФАНО будет опираться на таких, как он, может быть, из этой реформы и выйдет толк. А для нас с вами пока что главное то, что наше слияние с Комсомольском заморозили.
- А Мурахвер мне еще в Петропавловске говорил, что готовится реформа, - признался Зелинский. - И как раз сказал, что наша реорганизация может не состояться. Вот оно и произошло! И наверное не без его участия, не даром его в Совет ввели.
И он подумал: «Может быть, не стоит сейчас посылать записку Утюгову? Может, дождаться Мурахвера и обсудить с ним, через него передать?» Но тут же решил, что надо послать свои предложения самостоятельно, от имени института. Мурахвер, конечно, великий экономист, у него есть свои соображения, пусть их он и проталкивает, а директор Института материаловедения имеет право высказать свое скромное мнение. Заодно и отметиться в ФАНО: есть, мол, на Дальнем Востоке такой институт, а у него есть неравнодушный к судьбам российской науки директор.
Так он и сделал, но предварительно все же показал свой «прожект» Любови Марковне. Именно она и назвала его докладную «прожектом».
- Наивный вы человек, Виктор Андреевич! - отреагировала она, прочтя его записку. - Вы думаете, что они устроили эту реформу для того, чтобы повысить эффективность российской науки? А я больше чем уверена, что для этих ребят, детей Чубайса, главное — взять под свой контроль деньги, которые раньше контролировала Академия. Вот увидите: такой распил пойдет! Только визг будет стоять. Боюсь, что и наш Мурахвер там окажется не ко двору, не удержится он там со своими умными советами. У них подход простой: «Если ты такой умный, почему ты такой бедный?»
- Это да! - согласился с ней Зелинский. - И все же я пошлю в ФАНО этот «прожект». По крайней мере, дам знать нашему новому руководству, что есть в Хабаровске такой Институт материаловедения. Пусть имеют его в виду, когда будут строить какие-то планы.
- Ну, если только из этих соображений… Ладно уж, посылайте! - милостиво разрешила Буре.
И вот началась новая жизнь. Впрочем, довольно долго она ничем не отличалась от старой. Институт работал по утвержденным еще Академией темам, зарплата у людей не изменилась, все катилось по старым рельсам. Правда, на верхах, в московских кабинетах и коридорах, происходило какое-то довольно активное брожение и бурление. В частности, некоторые формулировки реформы претерпевали существенные изменения. Уже не говорилось о том, что Российская академия наук превращается в общественную организацию, за ней, то есть за ее аппаратом, сохранялось государственное финансирование, сохранялись должности, зарплаты и пожизненные «стипендии». Однако все академические институты, все-таки, переходили в ведение ФАНО. Именно ФАНО должно теперь утверждать планы и назначать директоров, а за Академией оставалась лишь невнятная функция «согласования» и «экспертизы».
Едва наступила осень, как Зелинскому позвонил из Владивостока Александр Александрович Сабуров. Виктор Андреевич знал Сабурова еще студентом, поэтому по-прежнему называл его Сашей, хотя тот вырос у Линника до член-корра и стал его правой рукой, а теперь вот и руководил его отделом.
- Виктор Андреевич! - обратился Сабуров к Зелинскому. - Тут вот из ДВГУ мне передали докторскую диссертацию Дроздова. Я посмотрел: у него есть с вами публикации, и работает он в Хабаровске. Вы можете что-то сказать об этой работе? Она вам знакома?
- Это мой бывший аспирант, - ответил Виктор Андреевич. - Кандидатскую защищал под
моим руководством. А у вас какое сложилось мнение?
- Да знаете… Какая-то странная работа. То ли они недоделанная, то ли недодуманная… Идея не просматривается!
- Вот и мне так кажется, Саша. Но вы сами решайте, я своего мнения вам не навязываю. Думайте!
- Я вас понял, Виктор Андреевич! Будем думать. Всего вам доброго!
- А как вам, Саша, реформа? - не удержался от вопроса Зелинский. - Вы ведь член Академии!
- Суета сует! - весело ответил физик. - Никому еще не удавалось уничтожить науку. Даже если нам совсем срежут финансирование, мы станем где-нибудь подрабатывать и все равно будем заниматься наукой.
Тут Зелинский вспомнил одного своего владивостокского знакомого математика, доктора наук, который в начале лихих девяностых, когда ученым месяцами не платили их копеечные зарплаты, по утрам работал дворником, а потом шел в свой институт и занимался проблемами теории вероятностей. Да и сам Зелинский тогда подрабатывал, чтобы кормить семью, обучал желающих работе на компьютере.
- Однако, согласитесь, - заметил он, - Академия сама нарвалась на неприятности.
- Согласен! Но ведь если у человека болит голова, совсем не обязательно оправлять его на гильотину.
- С этим я тоже согласен. Будем надеяться, что благоразумие победит.
Этой же осенью защитился Ваня Соловьев. Он тут же уволился и перешел в Аналитический центр Института тектоники. То ли не захотел оставаться под Хосеном в лаборатории Тимухина, то ли мама так посоветовала: выяснять Зелинский не стал. Пугачев получил из ВАКа открытку с утверждением своей докторской и тоже ушел из института — окончательно обосновался в «железке», на кафедре физики, у Парамонова. Зато в институте вдруг появился новый интересный сотрудник — Юрий Шилов, тот самый бывший студент Университета путей сообщений, из-за которого у Виктора Андреевича вышел некогда горячий спор с Коровиным на конкурсе молодых ученых — давать ему премию или не давать. Шилов пришел со своими идеями о разработке катализаторов для уничтожения нефтяных загрязнений и буквально заразил ими институтских химиков, чему Зелинский был весьма рад. В общем, жизнь продолжалась, и Зелинскому даже вспомнилась жизнеутверждающая надпись, которую он увидел как-то на въезде в новосибирский академгородок: «Да здравствует то, благодаря чему мы, не смотря ни на что!»