- Орден Отечественной войны второй степени, орден Отечественной войны первой, второй степени… Первую степень вы получили к пятидесятилетию Победы?.. – поднял глаза на Ивана Павловича майор.
- Так точно, к годовщине, вторую мне за Японию ещё дали, - кивнул Иван Павлович.
- Ну, да, тогда всем ветеранам давали… Интересно, к шестидесятилетию, что вам теперь дадут?.. – вновь обращаясь к бумагам, задумчиво проговорил майор, и тут же сам себе отвечал: - обязательно что-нибудь дадут. Вас уже совсем мало осталось,.. смутился он. - Ветеранов, я имею в виду. А вы наша, так сказать, гордость!..
- Лишь бы не отняли, что есть, - усмехнулся Иван Павлович.
- Значит дальше: орден Красной Звезды, медали – «За победу над Германией, «За победу над Японией»… Тут и послевоенные у вас – Ордена трудового Красного знамени, Знак почета, медаль «За трудовое отличие». Целый иконостас!.. Ну, еще одна награда не помешает… – оживился майор. – Конечно, надо бы все в торжественной обстановке… Но меня военком предупредил, что вы сейчас практически живете за городом, и приезжать вам лишний раз…
- Да, здоровьишко уже не то, особо не наездишься…
- В таком случае,.. – майор поднялся со своего места. – Разрешите вручить вам медаль «За взятие Будапешта», и вы знаете, каким числом датирован указ о награждении: 7 мая 1945 года. Это дорогого стоит. Без малого шестьдесят лет вас искала награда… Наверное, красивый город Будапешт?.. – разволновался он.
Иван Павлович улыбнулся.
- Наверное, красивый, да повидать его, как-то не довелось…
Как уже о скором и победном завершении войны, в войсках заговорили еще с конца зимы. Поводом для подобных разговоров часто становились сводки «Совинфорбюро», регулярно доставляемые на передовую вездесущими политруками. В сухой скупости газетных строк, все чаще попадались режущие слух – непривычные для русского уха названия германских городов, предместий и местечек, занятых советскими войсками в последние дни. Фронт переместился на территорию врага! Сбылось, о чём браво пели до войны, о чём мечтали, во что свято верили и за что умирали все эти долгие четыре года.
Маленькая и уютная Венгрия с ее чистыми, аккуратными городками, утопающими в садах деревеньками, с ухоженными угодьями хуторов, встречая весну сорок пятого, как и вся Европа, жила светлыми надеждами. Страна против своей воли, втянутая в огонь величайшей из войн, даже став плацдармом для кровавых битв, не потеряла своей мирной и неброской привлекательности. Сама природа, отторгая от себя плоды рукотворной стихии, с приходом теплых дней торопилась замаскировать свежей зеленью руины разрушенных бомбежкой и артобстрелами построек, дождями смывала с молодой поросли трав грязь и пыль, уносила ветрами дым и копоть с яркой лазури неба.
Неторопливо затягиваясь самокрутками из распотрошенных трофейных сигар, степенно судили о малоснежной здешней зиме седовласые фронтовые деды, по возрасту может быть и не очень уж и пожилые, но сотворенные такими войной. Сдвинув на затылки ушанки, подставляя солнышку многодневную щетину, посматривая в небо, они заводили речь о погоде, о видах на урожай, о семенах, о навозе, о скором севе. Темой сева обычно и завершали они свои беседы, вернее - вопросом: сложит фашист оружие до посевной, или ж придется воевать дальше?
Говорили о неминуемом окончании войны и бойцы помладше, на чьи головы лишь слегка просыпался пепел седины, однако уже с лихвой нюхнувших пороху, протопав не одну сотню фронтовых километров, успели сполна хлебнуть свое из чаши общего горя. Точно боясь сглазить, о победе они говорили мало, больше ругались. Глотая гарь и дым чужой земли, на чем свет, последними словами костерили супостата, разряжаясь от набегающих волнующих мыслей о будущем. Разумом понимая, что когда-нибудь, и даже, может быть, очень скоро их жизнь изменится, и на пороге этой другой, подзабытой мирной жизни, какая приходила к ним в беспокойных солдатских снах, они, не привыкшие загадывать вперед лишь на самую малость, грезили одним – уцелеть.
Однако, больше и тех и других, о грядущей победе говорили совсем желторотики, семнадцати-восемнадцатилетки, попавшие на фронт в конце прошлого или в начале сорок пятого года. Для них болезненным оставался вопрос: кем они вернуться в свои города и села? Какими предстанут перед родными, соседями, знакомыми?.. Скоропостижное прекращение военных действий ввиду полной и безоговорочной капитуляции Германии, их даже огорчало. Вернее огорчало то, что все может закончиться без их участия. Прилетит по проводам депеша: все, баста – войне конец, давай братва по домам! И всё! И уже никому не будет дела до того, что гимнастерка на победителе не успела выцвести, а на груди ни медальки, ни значка, какого… Кто ж поверит, что воевал? И рассказать нечего… Не рассказывать же, в самом деле, как прятался от немецких бомб и снарядов в подвале венгерского буржуя в центре Европы! А в это время кто-то шел в атаку, брал германские города. Или как рисовал на куске фанеры «вид сверху» танка, как собирал поляне из картона силуэт истребителя, как расчищал от обломков зданий улицу, чтобы та с небес приглянулась немецкому летчику… Когда бои велись уже у самого «логова фашистского зверя»…
Городок, или даже прилепившийся к железнодорожной станции городишко, без населения, когда-то состоявший из сотни добротных особнячков, теперь на две третьих порушенных в прах, служил приманкой, этаким громоотводом для мощных ударов тяжелой артиллерии и целью для гитлеровской бомбардировочной авиации. Обстрел производился с присущей немцам педантичностью – строго через день, начиная с полудня. В свободный день, примерно в тоже время налетали тяжелые бомбовозы и сбрасывали свой смертоносный груз на городок. Те и другие, пристрелявшись и приметавшись, скоро научились прилежно, ежедневно сметать «крупный стратегический узел русских» с лица земли. Дислоцированному в городке «полку особого назначения», численностью до двух рот, была поставлена задача, в перерывах между обстрелами и бомбежками сделать так, чтобы к десяти часам утра, когда в небе над городком, на большой высоте, дребезжа, появлялась рама самолета-разведчика, «стратегический узел» выглядел жизнеспособным. С помощью двух тягачей и трактора устанавливались на рельсы, разметанные по путям, искореженные цистерны, поправлялись открытые платформы с муляжами военной техники, перетаскивались с места на место два поврежденных танка, грузовичок без колес и легковушка.
Наверное, с воздуха все выглядело очень правдоподобно: у разрушенного вокзала гонял цистерны и вагоны маневровый паровичок, на улицах стояли танки, машины, передвигались люди… По крайней мере, немцы до поры до времени верили – исправно бомбили и обстреливали городок. Так продолжалось почти две недели, но не могло продолжаться бесконечно. Однажды «рама» видимо заподозрив что-то неладное, сверзилась с недосягаемых для снарядов и пуль высот и прошла над домами на бреющем полете. Наглость «вертихвостки», как называли бойцы разведчика, была пресечена дружным пулемётно - ружейным огнём, подкрепленным уханьем трофейной зенитки, восстановленной полковыми умельцами. Предпринятая противной стороной попытка разведки боем, тоже не увенчалась успехом. Когда на дороге из прилегающего леса появились машина с пехотой и пять мотоциклов, удачно укрепившийся в развалинах окраинных домов патрульный взвод дал любопытным достойный отпор.
В конце концов, либо немцы додумались, что их «водят за нос», либо просто плюнули на город-Феникс, однако налеты и обстрелы прекратились. И лишь иногда тревожили минометы, окопавшиеся где-то неподалеку.
Командиру взвода связи Ивану Грачёву. на этот раз не повезло! И не повезло – крупно! Впрочем, как считал сам Иван, последние полтора года черные полосы в его жизни были значительно шире светлых лучиков. Такие же как он ребята уже давно воевали. Если брать только его школьный класс, то среди тех с кем он в недавнем прошлом сидел за одной партой уже были свои орденоносцы, а вечный двоечник Витька Горшков, после госпиталя приезжавший в их родное село, был представлен к званию Героя Советского Союза. Про то Ивану написала мать, когда он только начал учиться на краткосрочных офицерских курсах под Уралом, и лишь готовил себя к подвигам. По окончании курсов, вместо фронта его откомандировали в Подмосковье на охрану продовольственных складов. Через два месяца тишайшей службы, фортуна вроде бы повернула к нему свое лицо, да и то, как сказать… Проворовался один из начальников складского хозяйства. Того, понятно отдали под суд, а подчиненных, в том числе Ивана отправили на фронт.
Две недели тащился тяжелый воинский эшелон на запад, подолгу простаивая на полустанках, представляя молодому офицеру, возможность своими глазами увидеть, сколько бед принесла его стране война.
Но посчитаться с врагом не удалось и на этот раз. Продовольственное прошлое Ивана сыграло с ним злую шутку. В штабе армии, куда, согласно предписанию, прибыл младший лейтенант Потапов, его тут же выцыганил интендантский подполковник. Помотавшись с ним по тылам по всяким портяночным и продовольственным делам осень и зиму, в начале весны занесло их и в этот венгерский городок.
В городке нес службу полк об особом назначении, которого, наверное, знал лишь его командир – майор Овсянников, человек немолодой, с голубыми подслеповатыми глазами и тихим, мягким голосом, и если бы не видавшая виды гимнастерка с погонами в нем мало кто бы угадал в нем военного. Иван часто ловил себя на мысли, что уже где-то встречал такие же глаза и манеры, какие были у Овсянникова, а потом вспомнил свою школу и старого учителя истории, высланного в Сибирь еще царем, да так и оставшимся в своей вечной ссылке. И в коротких разговорах с майором, Иван испытывал тот же трепет, какой испытывает ученик перед мудрым учителем.
В полку майора Овсянникова катастрофически не хватало офицеров, то есть их было всего двое – сам командир и его заместитель на все случаи жизни, в звании старшего лейтенанта. Замком полка и Ивана разделяли, две ступеньки в воинской иерархии и год разницы в возрасте, однако это не помешало им накоротке сблизиться. Второй человек в полку нашел в Иване приятного собеседника, поспешил передать его чаяния командиру. Все решилось быстро и просто, Овсянников, недолго переговорив с подполковником, куда-то позвонил, и через час младший лейтенант Потапов стал полноценным строевым офицером при должности и был представлен личному составу.
Здесь все было очень похоже на войну, особенно во время бомбежек и артобстрелов. Вся живая сила в эти минуты укрывалась в подвалах домов, благо цоколи, служившие бывшим хозяевам винными погребами, позволяли уцелеть даже при прямом попадании авиационной бомбы, а потому потерь, не считая легких контузий и оглушений не было. Иван, согласно своей должности, почти безвылазно сидел в таком подвале, где еще не выветрился гнилостный запах виноградного вина. Главный связист полка принимал какие-то малопонятные сводки о прибытии и отправлении эшелонов с техникой, горючим, продовольствием, о продвижении войск, он дословно записывал эти сводки, чтобы потом по рации повторить их в эфир. Пока над головой грохотали взрывы, от которых содрогались толстые бетонные стены бункера, Иван считал, что занят, пусть не такой важной, но нужной работой, когда же наступило затишье, и, казалось бы, отпала необходимость выдавать в пустоту ложные сводки, ему стало скучно. Томимый своей бездеятельностью и никчемностью, он попробовал заговорить об этом с командиром. Посуровевший за последние дни Овсянников, выслушав его, ответил неожиданно жестко: - «А что вы хотели? Такая у нас служба, товарищ младший лейтенант! Мы на войне! А на войне выбирать не приходиться». И уже собираясь уходить, у лестницы, смягчившись, добавил: - «Если уж вам действительно так скучно здесь, там наверху взрывной волной сорвало ус антенны, неплохо бы поправить, заодно проветритесь», - улыбнулся он.
«Такая у нас служба» , - застряли слова и интонация командира в памяти Ивана, досадовавшего на себя, что заставил Овсянникова нервничать. Дождавшись промежутка в сеансах связи, он выбрался на поверхность и на минуту ослеп от яркого солнечного света после сумрака подвала. Когда глаза привыкли, первым кого он увидел, был боец его команды сержант Полыхало. Он сидел на обломке камня и, пристроив на палке сапог, прибивал каблук. Где-то неподалеку, то с одной, то с другой стороны слышались одиночные разрывы мин. Сержант никак не реагировал на них, как и оставил без внимания появление непосредственного командира или, может быть, сделал вид, что не заметил его появления.
Полыхало, было немногим больше тридцати лет, но выглядел он гораздо старше своих лет. Призванный на войну в первые дни, он был трижды ранен, имел награды – три ордена, медали. Кроме того, в личной карточке Полыхало, Иван нашел и несколько серьезных взысканий, одно из которых было наложено ни кем иным, как начальником штаба фронта. За какую такую провинность сержант удостоился чести быть отмеченным таким большим начальником, про то в карточке указано не было, хотя нетрудно было догадаться, о чем идет речь, послушав солдатские байки, где Полыхало был главным героем. Сержант был любителем выпить, и надо было думать, что большая часть его подвигов оцененных наградами, так и великое множество других безрассудных поступков, он совершил именно в известном состоянии или же ради возможности разжиться горячительным. Последний такой свой «подвиг» Полыхало совершил уже на глазах у Ивана. К Овсянникову приехал офицер из штаба армии, приехал на новенькой эмке. Шофер автомобиля лощеный, как все штабные, пока офицер отсутствовал, с любовью протирал пыль с ветрового стекла, когда неожиданно начался обстрел. Снаряды ложились, чуть ли не под колеса автомобиля, а его водитель, глядя на эту картину из укрытия, зеленел на глазах. Полыхало, выждал когда тот дошел до нужного состояния и за спасение машины уже был готов отдать все что угодно, наскоро обговорив условия сделки, за полфляжки спирта, добрался до автомобиля, завел его и отогнал в безопасное место.
Добраться до антенны без подручных средств: лестницы или какой-нибудь подставки было, вряд ли возможно. Иван огляделся, но ничего подходящего вокруг себя не увидел. Над головой с визгом пронеслась и через секунду где-то на соседней улице разорвалась мина. Иван плашмя рухнул на землю. Полыхало, с удивлением посмотрел на него.
- Не боись! Они сегодня сюда не пуляют.
- Да я, это так, машинально,.. – смущённо бормотал Иван, стряхивая пыль с гимнастёрки.
- Бывает! – в пышных рыжих с сединой усах Полыхало спряталась усмешка. – Конечно, если машинально…
- А почему такая уверенность? – задался вопросом Иван. – Почему, вы думаете, что сегодня мины не упадут в данный квадрат.
Полыхало, точно не услышал того вопроса. Затянув нитку, он не спеша, достал из кармана нож, обрезал её, вернул нож обратно, намотал портянку на ногу, надел сапог, встал, притопнул, полюбовался своею работой. И только потом, зевнув, проговорил: - Квадрат – правильно сказал!
Не чаявший уже получить ответ на свой вопрос, Иван вновь озаботился поисками средства, чтобы взобраться на крышу, с непониманием взглянул на сержанта.
- Про квадрат, говорю, ты, лейтенант, верно... - продолжил Полыхало. - Немчура – они люди порядочные… В смысле: порядок уважают. Даже очень! Положим, сказано им сегодня бить в это место и никуда больше, они и будут долбить туда до посинения. А завтра прикажут в другой квадрат - будут там месить. А с другой стороны, их тоже понять можно. В открытую сунуться сюда они дрефят. А тут, отмесят, как положено. И мы, вроде как, в напряге, и они свой хлеб отрабатывают…
Как в подтверждение его слов, следующая мина, истошно визжа, пролетела высоко над их головами и рванула в той же стороне, где разорвалась и предыдущая..
Вопрос, как залезть на крышу, к антенне, Полыхало решил, как и наверное решал всё - очень просто. Он оценивающе посмотрел на Ивана, что тот невольно вспомнил такой же взгляд сержанта, с каким смотрел на бедолагу водителя эмки, и Иван уже было хотел отказаться от услуг. Однако, не последовало даже намёка на вознаграждение.
- Нормально, достанешь! – заключил Полыхало и двинулся к дому. – Значится так, я тебя подсажу, до крыши достанешь, а там подлесенок есть, по какому трубочисты лазают, вот по нему и заберёшься к своей антенне, - втолковывал он втолковывал он на ходу.
Кроме своего крепкого плеча подставленного в нужный момент, и в дальнейшем, сержант стал оказывать Ивану мелкие услуги. Самой ценной, из которых, стала возможность время от времени покидать душный подвал, Полыхало охотно, и даже, как показалось, с радостью, отзывался на просьбы посидеть у аппарата. Тем более и Овсянников, после прекращения интенсивных бомбардировок и артобстрелов, вся тарабарщина, какую нёс в эфир Иван, потеряла всякий смысл, смотрел на его отлучки из подвала, сквозь пальцы. И лишь старшина Прищепа, ухмыляясь, понимающе кивал, когда в следующий раз, когда Иван выбирался наверх, а Полыхало спешил на его место, приговаривая: «От же, хитёр – бисов сын!» Вырвавшись на вольный воздух, Иван не упускал случая навестить Сергея, того старшего лейтенанта, кому он был обязан завершению своей интендантской карьеры, в его «бункере», как тот называл полуподвал разрушенного дома, где он нёс службу. Двухэтажное строение, что было над «бункером» после прямого попадания немецкой бомбы, превратилось в груду обломков, а цокольный этаж, с низкими, сводчатыми потолками уцелел. Каменная барная стойка, с мраморной столешницей и ярусы полок за ней, говорили о том, что некогда здесь было питейное заведение. Всё там дышало стариной, и маленькие полукруглые оконца под потолком, похожие на бойницы, и висящие под сводом массивные цепи, на которых когда-то, скорее всего, висел светильник. Иван с благоговением гладил сложенные из камня, отшлифованные временем стены, осторожно ступая по узорчатому, брусчатому полу.
- Видал, как строили?! – хвастался своим обиталищем старлей. – Дом в труху, а кабак – целёхонек! Средние века!.
- Это, когда рыцари? – спрашивал Иван.
- И рыцари и мушкетёры…
В то роковое утро, уже как обычно, после завтрака – ломтя хлеба с чаем, Иван, собрался к Сергею, когда донёсся звук разрыва первой за это утро мины.
- Ну вот и, подъелы! Три дни мовчали и ось. Хвылынка в хвылынку, - проворчал Прищепа, взглянув на свои карманные часы, оценил аккуратность немецких миномётчиков, однако не спешил в укрытие, как того требовала строгая инструкция командира полка. Заметив нетерпение лейтенанта покинуть расположение, придержал его за рукав. - Погодьте, зараз подывимся, куды бити станут…
Просвистевшая в вышине, вторая мина на сегодня, рванула в том же направлении, что и первая.
- Где-то у моста, - определил сектор обстрела Иван. - А мне-то в другую сторону. Я скоренько. На часок…
Он уже почти перешёл площадь, когда следующая мина просвистев едва-ли не над его головой взорвалась, как раз у дома, к которому он приближался. На мгновение оглохнув, подчиняясь инстинкту, он бросился в сторону, споткнулся, упал, стал подниматься, как почувствовал в левом плече острую обжигающую боль, в глазах поплыли площадь, дома.
- Ну, так не можно, товарищу лейтенант, – услышал Иван у своего уха горячее дыхание, и почувствовал подмышками сильные руки. Сознание то покидало его, то снова возвращалось. Откуда-то возник Полыхало с котелком в руке, вместе со старшиной, они осторожно стянули с Ивана гимнастёрку. Сам он, чувствуя как под рубахой, по телу сбегает кровь, даже боялся взглянуть на вмиг онемевшее потерявшее всякую чувствительность плечо. Из оцепенения его вывел журчащий украинский говорок старшины:
- Ну, куди ти ллэш? Навищо так богато? Не треба стильки. Спочатку треба рукав задрати...
- Да я кровь смыть хочу. – басил. Полыхало. - Рана хоть и глубокая, до кости не достало. Вскользь рубануло. Давай йод и бинт.
- У меня здесь кровь течёт,.. – Иван дёрнулся от боли и приложил руку к животу.
- О! – очухался, - радостно отозвался сержант. – Напугал, ты лейтенант. Уж я думал – каюк тебе! Смотрю: еле дышит и белый, как полотно. Больше-то тебя нигде не зацепило?
Иван, мельком взглянув, на уже перебинтованное плечо, пошевелил ногами и здоровой рукой:
- Вроде как, всё нормально. Кроме…
- А это чепуха! Кость не задело, а мясо нарастёт, - Полыхало, завязал последний узел на повязке и поднял с камня гимнастёрку лейтенанта. – А кителёк попортило, почти новый был… Ну, ничего – зашьёшь. К маме приедешь в порядке.
После слов сержанта Иван поморщился!
- Сильно затягнув? – участливо спросил старшина, с укоризной взглянув на Полыхало.
- Да, не то! – замотал головой Иван. – Не хочу я в тыл. – Он смело пошевелил сначала пальцами, а потом и всей раненой рукой. – Всё работает!.. И почти не больно. Я сейчас даже сам гимнастёрку застираю и зашью… Не хочу я в тыл…
Старшина не нашёл, что сказать, пожал плечами. А Полыхало, вздохнув, чуть слышно пробормотал:
- Ой, дурак…
Обычно Овсянников наведывался в расположение взвода ближе к вечеру, и к этому времени Иван торопился привести себя в порядок. И это у него почти получилось. Он и вправду самостоятельно застирал гимнастёрку. Однако, после того, как форменка высохла, зашить так искусно, как это сделал старшина, ему бы не удалось, даже здоровыми руками.
Отмахнувшись от слов благодарности, Прищепа оглядел командира со всех сторон и сам остался доволен результатом своих трудов.
- Добре, - кивнул он.
Полыхало, явно придерживался иного мнения.
- Я на вас удивляюсь товарищ лейтенант? – сквозь зевоту произнёс он. - Ну, постирали, залатали кителёк – хорошо. А физию ты свою видел?!. Поди, глянь в самовар – в гроб краше кладут!
Такие резкие переходы старшины к соблюдению воинской субординации и обратно, означали буквально следующее: хоть вы и старше меня по званию, но житейских вопросах ты ещё салага. Обычно, этот приём применялся и действовал безотказно, когда Полыхало хотел, чтобы начальники попросили у него совета.
Собственное отражение в зеркале повергло Ивана в уныние. Серое без единой кровинки лицо могло вызывать лишь сострадание. «Отправят, отправят в тыл», - опять больно застучало в голове.
- Что же делать? – враз пересохшими губами, почти беззвучно, обратился он к сержанту.
В глазах у Полыхало уже горел живой огонёк, но для пущей убедительности он не торопился с ответом.
- Что делать?.. Оно, конечно, понятно, кровушки-то сколь потерял… Я помню, ещё до войны в МТС, когда работал, кровь брали, для раненных в финскую. Так после того вино красное давали. Целый стакан. Или даже больше. Не помню точно. И помогало… Для прибытка крови!
- Где взять здесь это красное вино? - растерянно спросил Иван. - Один запах от него в подвале остался...
Полыхало по обыкновению, хмыкнул.
- Так, что из того? Спирт тоже вполне подойдёт! Даже ещё лучше будет. Помниться, вам для протирки деталей целую фляжку выдавали…
- Ну, да, есть там у меня… Думаешь, поможет?.. Я же не пью совсем… А запах… Вдруг, Овсянников учует…
Глаза сержанта уже лучили негасимый свет.
- Товарищ лейтенант, так это ж – первое средство. Там в спирту эти… Как их?.. Калории! То, что вам теперь надо! Граммчиков – сто – сто пятьдесят примите, глядишь, румянец заиграет! Оно же на здоровье! А запах,.. – он выставил непреодолимым барьером свою большую ладонь. – Не будет никакого запаха! Способ особый у меня имеется. Танкисты подсказали, а они зря трепаться не будут, говорят: - хоть соляру пей – запаха никакого! Проверено!
«Проверенное танкистами средство», - оказалось обыкновенным лавровым листом. Но в исполнении сержанта, избавление водки от её непременности, оказалось заповедным таинством. А уже в разведённый водой спирт в нужной, для исполнителя концентрации, он поджёг сухой лист лавра и, дождавшись пока он догорит ровно до половины, на манер какого-то средневекового алхимика, шепча какие-то заклятья, с шипением загасил его в кружке Ивана. С содержимым своей кружки, видимо, исчерпав весь свой магический запал, Полыхало священнодействовать не стал.
- Я с Овсянниковым целоваться не собираюсь. – объявил он и тотчас влил в себя желанный напиток.
Волнение Ивана выросло до стука крови в висках, когда в конце улицы замаячила сухая фигура комполка. Полыхало, к тому времени добавил к выпитому ещё, и чтобы попасться на глаза начальства, поторопился в подвал. Прищепе скрываться необходимости не было и он дремал в теньке, привалившись к полуразрушенной стене.
- Старшина! – тронул его за плечо Иван и когда тот открыл глаза, дыхнул ему в лицо.
- Чёго? – заморгал глазами Прищепа.
- Пахнет от меня?
- А чим, може пахнути?
- Водкой пахнет?
Прищепа поднялся на ноги.
- А ну ще раз.
Иван, вобрав полные лёгкие воздуха, дыхнул ещё.
Старшина повёл носом и блаженно прикрыл глаза.
- Ни, горилкою нэ пахне…
Иван облегчённо вздохнул.
- Зубровкой отдаёт! Такий гарной зубровкой, такий гарной… Яка була до вийны…
Санитарный поезд, можно сказать, стоял «под парами», то есть уже готовый отправиться, и даже мог уже отбыть ещё вчера или даже позавчера, но отправление по каким-то причинам задерживалось: то ждали новую партию раненых, то не успевали переоборудовать под перевязочную специальный вагон, а то и вовсе, уже в назначенный час отправления не могли найти подходящий для состава паровоз. Этими, как и многими другими вопросами стал заниматься младший лейтенант Грачёв сразу после беглого осмотра его ранения, дородной докторицей в отгороженном простынёй приёмном отделении для ходячих раненых штабного вагона санитарного поезда.
- Подними руку, опусти руку. Повернись. Почти здоров! Одевайся.. – сквозь толстые линзы очков, она, оглядев Ивана, принялась заполнять какой-то бланк.
- Так может быть, и не надо мне в тыл, если «почти здоров», товарищ,.. – Иван наконец различил под халатом доктора на плече майорскую звезду. – Может, могу и здесь долечиться, товарищ майор… - голос его дрогнул.
Доктор оторвалась от своей писанины, как показалось Ивану с удивлением посмотрела на него.
- Не навоевался ещё? Думаешь, Красная Армия без тебя фашиста не добьёт? Или ты хочешь брать Берлин со своей кривой рукой? Не волнуйся, здесь управятся и без тебя. А что – победа, победа, эта будет общая на всех: и твоя, и моя, и его, - она кивнула в сторону ширмы, - кто выжил и кто упокоился в сырой земле. А после этой большой победы нам будут нужные здоровые люди, чтобы отстроить заново разрушенные дома, где люди будут жить, рожать детей, радоваться жизни… Сколько вас молодых уже выкосила война. Молодых, красивых!.. Хватит уже!
Иван почувствовал, как по спине пробежала дрожь: именно это и даже такие же слова он слышал вчера от Овсянникова. «Хватит уже», - твёрдо сказал он, подписывая ему продаттестат.
За ширмой послышался скрип и кряхтение, вскоре из-за хлипкого укрытия вышел пожилой мужчина лет пятидесяти, тоже в майорском звании.
- Ну, как, Николай Егорыч, полегчало? – закончив писать, обратилась к нему доктор.
Названный Николаем Егорычем, одёрнул гимнастёрку, поправил ремень, причесал взъерошенные остатки волос на голове и лишь, потом ответил:
- Отлегло, немного. Спасибо тебе, Нина Степановна, - он прокашлялся, - Я тут, не желая того, разговор ваш подслушал. Уж извиняйте… - свой взгляд перевёл на Ивана. – Что, лейтенант, списали?
- Так точно, - нехотя отозвался Иван, натягивая рукав на раненную руку.
- Сильно болит? – участливо спросил он.
- Терпимо!
- Я начальник санитарного поезда, на каком, я так понимаю, придётся ехать и вам, а потому предлагаю… Заметьте: предлагаю быть моим, как бы заместителем на время следования поезда. Должность моя суетная, не раз из конца в конец состава за день пробегать приходится. И бегал до поры до времени, да видно…
- Верно! – поддержала его доктор. – Тебе Николай Егорыч с твоим сердцем, думать быстро и то нельзя, - улыбнулась она. – А парень рвётся в бой. Вот и используй. Молодой, с руками, ногами, даже не контуженный! Так, слегка поцарапанный.
Полустанок, где на этот раз остановился состав в отличии от большинства тех, какие встречались на их пути – либо полностью, частично разрушенных, этот каким-то чудесным образом уцелел. Сохранились даже стёкла в окнах, а нехитрый фасад здания желтел свежей краской. Более того, сохранился даже непременный атрибут железнодорожного вокзала – станционный колокол.
Иван открыл дверь вагона. В застоялую вагонную атмосферу ворвался лёгкий аромат утренней свежести. Его день начинался с обхода. Он спрыгнул с подножки и пошёл по уже ставшему привычным маршруту: сначала в хвост вагона – снять сигнальные фонари, потом в голову – взять у машинистов график остановок на сегодняшний день, затем уже в штабном вагоне у главного врача, забрать заявки на лекарства, перевязочные средства, чтобы передать их коменданту станции, а тот уже по телефону будет их заказывать следующих по маршруту станциях. И ещё в обязанности Ивана входило передавать умерших за ночь и документы на них похоронной команде на крупных станциях.
Колокол и впрямь был начищен, так что Иван увидел в нём своё отражение, кроме того к его языку, по-видимому совсем недавно, была новый поводок. Иван не удержался и, оглядевшись по сторонам, тронул язык, на что колокольная медь отозвалась глубоким, протяжным звуком.
Обойдя здание, он вышел на привокзальную площадь, там увидел армейский «Вилис» с распахнутой дверцей, к тому же двигатель автомобиля не был заглушен. Машина стояла прямо у тыльного входа в здание. Толкнув тяжёлую дверь, Иван шагнул вовнутрь. С яркого света дня, во мраке помещения с завешенными шторами светомаскировки, глаза поначалу отказались служить ему, но до слуха отчётливо донёсся чей-то всхлип. Когда глаза мало-помалу стали привыкать к тьме, он различил две фигуры.
Двое военных стояли перед ним, один в гимнастёрке, другой в расстёгнутой шинели, неловко обнявшись они плакали. Иван, приложив руку к пилотке, уже отрыл рот для представления, оторопел. На мгновение, повеявший ветерок из приоткрытой форточки отодвинул тяжёлую штору и добавил света, и он увидел покрытое щетиной и мокрое от слёз лицо одного из них и губы беззвучно вымолвившие одно короткое слово!
Что было потом припоминалось с трудом. Как Иван, уже обежав вокзал, снова оказался у станционного колокола, принялся неистово бить в него, и на сколько хватало сил, многократно повторяя такое великое слово! А уже через минуту на этот его зов и благовест колокола, из вагонов начали выпрыгивать люди. И дальше уже всё кричало, стреляло, ликовало!