Я уже был в поезде и ждал, что он вот-вот отойдёт от вокзала Нерюнгри, когда всё на перроне пришло в движение: проводница замахала руками – быстрее, и вскоре вокруг неё столпились мужики с грязно-зелёными баулами в руках. В центре этой шумной компании был невысокий дядечка, затянутый в кожаную куртку. Одна его рука застыла в воздухе в ожидании паспорта и билета, которые осматривала приплясывавшая на морозе проводница. Второй рукой он крепко прижимал к себе высокую женщину в старомодной шубе из меха нутрии. Когда он отпускал её, чтобы посмотреть на часы, или убрать документы, или отдать зажигалку, она заваливалась набок и, матерясь, визжала.
Прощаясь, гогоча и ругаясь, мужчина поднялся в тамбур и стал принимать баулы. «Лёха, звони!», - кричал он. «Калина, родненький, ты всё помнишь?». «Эй-эй, чушкой не будь, набери – не забудь». «Галчонок, Галюся, Галечка, - обращался он к своей спутнице, которая осталась на перроне, подхваченная и удержанная. – Не реви, дура! Туды-сюды и за тобой приеду».
Поезд тронулся, и оставшиеся в Нерюнгри столпились возле панно с едущим на нартах эвенком. Снег на панно напоминал морской бриз, а мозаичное солнце было таким ярким, что скорее бы подошло Гавайям, чем Якутии.
«Привет, братишка, - сказал мужик, затаскивая в купе сразу два баула. – Серёга». Он протянул руку, я пожал её и тоже представился. «Давай так: я пока обживусь, а ты похозяйничай», - он достал из-за пазухи белый пакет-«майку» и протянул мне. Внутри были початая бутылка водки, завёрнутая в фольгу буженина, мороженный чир, складной нож и две походные стопки из нержавейки.
«Чир тонкой стружкой нарежь. Хлеб, если есть, тоже тоненько. С мясом не церемонься – режь, как режется», - он сдабривал эти команды сочными матами, раскладывая при этом тюки по всему купе – в рундук, на багажную и верхние полки. Удивительно, но при своей плотной, даже рыхлой комплекции он делал это легко и ловко. Казалось, что он сразу заполнил собой всё пространство купе, пропитав его запахами пота, сырой замши, одеколона и курева.
«Куда едешь?», - спросил он, усаживаясь, наконец, за столик. Кивнув ответу, Сергей заулыбался: «А я в Иркутск, хотя этим, - он махнул в сторону окна, - сказал, что в Новосибирск».
Мы выпили за знакомство. Я немного рассказал о себе и заметил, как после третьей или четвёртой рюмки Сергей размяк – расчерченное тонкой сосудистой сеткой лицо утратило все эмоции, а руки уютно устроились на уткнувшемся в стол животе. Я даже подумал, что сейчас мой попутчик уснёт, но он как-то разом собрался, похлопал себя по карманам, достал телефон, вынул из него сим-карту и, взяв со стола складной нож, разрезал её на части. «Так-то, - усмехнулся он. - Ищи-свищи Серёгу. Хотя знаю – эта дура искать не будет».
«Как же хорошо, - вздохнул он через какое-то время, глядя в окно на жиденький северный лес - прозрачные берёзки и сосны, утопающие в сугробах. - Больше эти ёлки-палки не увижу. В Иркутске теплее, там лес другой - тайга, а не эти, три тополя на Плющихе».
«Мне эта Нюрка (так ещё называют Нерюнгри – прим. авт.) вот где, - он приложил ребро правой ладони к поросшему седым волосом кадыку и харкнул в сторону сгустком матов. - Ненавижу! Город-вахта. Все только и ждут, когда свалить. А кто свой шанс просирает, начинает философию развозить - "нас и здесь неплохо кормят", "от добра добра не ищут", "здесь моих стариков могилки". Чепуха! "Не место красит человека, а человек место", - он опять зло выругался. - Ага, как же! На помойке и королева испачкается».
Выпив ещё, он надолго задумался. «Я ведь нездешний, - заговорил он, наконец, и достал из сумки новую бутылку. - Родился в "где-где? В Караганде". В девяностом призвали в армию – служил в Иркутске, в красных казармах. Пока служил - не стало страны, которой присягал, а Казахстан стал заграницей. И остался я в Сибири без Родины, без флага».
Он одним движением свернул крышку с бутылки, сверкнув при этом вросшим в палец золотым перстнем. «В Иркутске я бомбил, работал крановщиком, бульдозеристом, механиком. Познакомился с Люсей. Она дочку родила, потом сына. Дети появились – совсем тяжело стало: жена дома сидела, у меня постоянной работы не было – фигаро здесь, фигаро там. А Люся – она из Нюрки, и её родители, папаша важной шишкой ещё при Меченном стал, позвали нас к себе, помогли мне на предприятие устроиться, тёплое место нашли. И вроде всё хорошо – денег вал, отпуска по два месяца – каждый год в Сочи ездили, ни в чём себе не отказывали. Но скука! Зима эта, - он крепко выругался, - тоска, дикость».
«Я погуливать начал, - продолжил он, запивая чаем очередную стопку. – Люся, конечно, знала. В такой деревне попробуй что-нибудь скрой – все друг друга в профиль и анфас. Терпела – ждала пока дети вырастут. А потом Лёшка поступил в ТУСУР, уехал в Томск. Лизонька моя ещё раньше в Краснодар укатила. Старики Люсины умерли. И вот прихожу я домой после запоя, а там ровные стопки моих отглаженных вещей и записка от жены – с меня, мол, хватит, нашла работу в Сочи, не ищи».
«Работу она нашла… Как же, - усмехнулся Сергей. – В отпуске там были, и я заприметил, как пидор какой-то вокруг неё вьётся. Она ведь только для виду из себя филологическую деву строила. Русичка-сестричка».
Он ещё долго ругал Нерюнгри, вспоминал, как работал вахтовиком на Эльге, и чертыхался, грызя рыбий хвост. Потом Сергей рассказал, что месяц назад нашёл в «Одноклассниках» сослуживца – владельца крупной строительной фирмы, который и позвал его в Иркутск, предложив стать своим помощником.
Разговор тёк вместе с водкой и раскачивался в унисон с движением поезда. Сергей слушал вполуха и нетерпеливо перебивал. Говорил резко, уверенно, громко сопя и временами сморкаясь. «Один умник мне так говорил: "Мои предки сюда пришли, этот город построили, обжили, и если свалю - стану предателем, брошу их дело". Сопля! И предки его - бараны, которых силой пригнали, по баракам распихали, чтобы гнили, но план выполняли. Стахановцы», - презрительно бросил он.
Не помню, как я уснул. И не знаю, сколько прошло времени. Но когда под утро купе заполнило тусклым светом, Сергей разбудил меня. Его колючие щёки были мокрыми, а над губой мерцала хрустальная капля. «Братишка, - жалобно сказал он. - Давай койками поменяемся. Не могу я спать по движению - смотрю в окно, а оно всё от меня утекает», - он звучно сглотнул.
На моей койке Сергей закрыл глаза и лежал, заложив руки за голову. А я пил оставшийся с вечера чай и смотрел на уходящие вдаль столбы, на дрожащие в утреннем свете железнодорожные нити.