Изумруды в Серебряной Оправе. Почти Готика

Есть озеро перед скалой огромной;
На той скале давно стоял
Высокий замок и громадой темной
Прибрежны воды омрачал.
<…>
И в замке том, могуществом великий,
Жил Ромуальд; имел он дочь...    –   Роберт Саути (1774 – 1833),  пер. с анг.  В. Жуковского
    *     *     *

 В  МОНАСТЫРЕ.  Печальные облака над щёткой далёкого леса бессильно тянулись по небу как клейкий овсяный кисель. Или как расползшиеся серыми шерстяными клочьями остатки тёплого платка на плечах прицерковной нищенки Джин. После обедни Джин тянет скрюченную, всю в бурых рубцах руку к прихожанам побогаче. А лицо...  Лучше не вспоминать об этом! Там, где должны быть губы, изуродованные лиловые шрамы просяще изгибались. Отшатываясь, ей кидали в подол заранее приготовленную мелочь. Отойдя, брезгливо обтирали руки платками. Джин зловеще хихикала вследи и брела в трактир за вином. Говоря, что она больше пьёт, чем ест, прихожане жалостливо добавляли: "Что ж ей, несчастной, ещё и делать?"

 Говорят, эта женщина была когда-то красива, но дом её вдруг сгорел. Разве могла изуродованная старуха быть красивой? И как могли дотла сгореть её дети: чтобы совсем-совсем ничего?.. Дети из соседних деревень иногда умирали, значит их забирали к себе на небо боженькины ангелы. Только душу забирали. Поэтому после отпевания тельце без души хоронили на монастырском кладбище. Хоронили такие недвижные бледненькие куколки в аккуратном деревянном ящичке. Иногда куколки лежали в красивых платьицах и разукрашенных ящичках.

 Старики устают жить: им  трудно ходить и даже есть. Вот они и умирают. Это понятно. А дети зачем? В этом мире так много непонятного. Я тоже быстро устаю, но умереть? Нет! Так холодно и скучно на монастырском кладбище! Кто туда каждый день ходит? Старый монастырский сторож, да я. Сторож бродит вечно пьяный. А сама к себе я же не приду?!

Когда испуганному осеним ветром солнцу с удавалось проскользнуть сквозь жидкие облачные дыры, далеко и за заовраженным лугом и мелкой ленивой речкой стволы сосен на далёкой опушке виделись совсем как новенькие высокие свечечки у киота. Стволы сосенных свечек розовели и золотились, а кроны вспыхивали по-летнему зелено. Но солнце тонуло в мутном небесном киселе, и вмиг на побуревшей опушке мрачнели – гасли тёмные сосны. Как страшная нищенка, они издалека тянули ко мне корявые руки-ветви. Брр... Мурашки по спине. Туман от слёз в глазах. Папа говорит, что я – печальная фантазёрка.

Такой туман в глазах и от больного жара бывает. Помню смутно: сижу я на влажной траве совсем одна не под этими – под какими-то другими злыми и недобро звенящими деревьями. Солнце поманило и обмануло. Дальше в тёмный лес идти страшно. Назад дороги тоже не знаю. Холодно. Слёзы уже все вытекли. И тут приходит папа – в первый раз приходит. Уносит и согревает. Слишком много тепла! Огонь жжёт меня изнутри, и дядя-папа поит меня хорошей сонной водой… Но папа отчего-то велит забыть всё эти вредные глупости: «Ты просто болела, Эста-Лорет! И от жара многое забыла. от лихорадного жара люди даже имя своё могут забыть. Надо помнить только хорошее, чтобы жить».

Хорошее – это хорошо. Но много и страшного на свете. В монастыре шепчутся украдкой, что ночами с опушки приходят страшные голодные волки. То овца в деревне пропадёт, то собака. Прошлой зимой даже корову и лошадь загрызли. И есть будто один огромный красноглазый волк, который одним махом перекусывает человечье горло и выпивает кровь. Тот волк заклятый: простая пуля ему нипочём, только серебряная; лучше всего – отлитая из креста. Только пока ещё не нашёлся такой смельчак – охотник на волка. Отец Иоанн строго наказывает за подобные "дьявольские сказки". Но всё равно деревенские стращают молодых послушников: вы, дескать, у самого леса живёте!..

Через страшный лес серая лента дороги бежит от монастыря далеко через наполовину обваленный каменный мост в лес, через него на край знаемого мною света – в ближний город. Перед через лес поездкой  монахи всегда со вздохами долго крестятся:  "Сохрани и оборони Господи!" Сама я ещё никогда-никогда, даже летом не доходила дальше старого каменного моста.

 Сосны и манили меня, и пугали. Чтобы до опушки дойти одной?! Ну, нет. Но очень интересно, какой он этот город? Волки там есть?  Моя мама умерла в городе далеко отсюда в другой стране, так папа сказал. Та чужая страна где-то за морем. Это насколько дальше за нашим лесом города? Что такое «чужая страна»: там одни умершие как на кладбище? Вместо ответа забравшийся под пелерину порыв холодного ветра выстудил мне руки.

– Эсти! Эста-Лоретт! Опять на самом ветру! Разве ты хочешь простудиться и снова долго, долго лежать в постели?! На этот то раз я тебя совсем –  ну нисколечко не пожалею! – так я папе и поверила!

Он меня только пугает. Мой папа самый добрый на свете: всех калечных нищих жалеет. Вот мой самый лучший на всю округу папа нежно поднимает меня, прижимает к груди и несёт к монастырским воротам. Привычно я удобно устраиваюсь на знакомых уютных руках.

– Папа! В той чужой далёкой стране ты нашёл меня совсем крошечной под деревом лавр?
– С чего ты взяла?
– Лоретт – такое высокое пахучее дерево лавр. Там тепло. Джин нищенка так сказала.

– Ты родилась как все дети, Эсти-Лоретт, сколько раз повторять!
– Тогда где же моя мама? Признайся: я упала к тебе со звезды! Звёзды такие красивые.
– Ах, Эсти! Упрямая маленькая фантазёрка. Наша мама просто умерла.
– Как она могла "просто" умереть? Зачем ты ей позволил?! Ты же вон сколько человек из деревни вылечил, а монахов так всех перелечил. Она не должна была бросать нас, наша Аими!

– Не всё в жизни так, как мы хотим, дорогая. Не всегда врач может помочь, и люди уходят из жизни к своему Создателю.
– О! Значит, мама теперь на звезде?! Бог ведь на небе, и звёзды на небе.

– Ах, Эсти, Эсти! Вот, я уже испёк пирожных, а тебя всё нет и нет. Ты расстраиваешь меня. Зачем ходить одной так далеко?
– Я не хотела тебя расстраивать. Просто ходила попрощаться с речкой и с соснами издалека. И больше не пойду до весенних цветочков. А когда первые беленькие цветочки выскочат, я ведь тоже уже подрасту?!

Мне было тогда около шести лет, любящей бродить в неподходящих для детей местах, ничем другим не примечательной девочке. Был ли бережно несущий меня на руках высокий седой человек моим отцом? Не подобрал ли он под соснами нищего брошенного ребёнка как утешение в своем одиночестве? Кто знает?! Я любила его всем своим маленьким печальным сердцем. Не просто повар, но волшебный повар кондитер, вот кто он был мой папа. Не всякий ведь сумеет из взбитых сливок соорудить на блюде волшебный замок с башнями!

Позже я поняла, что отец званием кондитера только прикрывался, а был сначала лекарь: душистые мешочки с травяным толокном висели на стенах вперемешку с перцем и связками луковичек. Травяные настойки  унимали кашель с лихорадкой. А примочки из травяной кашицы сводили с лица даже страшные оспины. Вот только каким-то странным королевским законом запрещалось лечить без большого пергамента с сургучной печатью. А печать эта очень, ну очень дорого стоила: неужели такая лечебная?!

Словом, такой нужной печати у нас не было. Поэтому папу звали будто бы только готовить больным бульон. Настоятелю же монастыря святого Франциска в постные дни папа подавал на вкус неотличимые от мясных овощные кушанья. И незлобливый настоятель сквозь пальцы смотрел на исподтишка врачеванье в соседних деревнях. Ведь все понимают:  какие мясные бульоны можно готовить у бедных?!

Говорили, будто раньше папа много странствовал за морем. Здорово! А я вот, сколько помнится, всегда живу здесь за невысокой толстой стеной шумного в воскресенье и скучного в остальные дни монастыря. Из всех его серорясных обитателей при монастырском кладбище сторож, когда выпьет, самый разговорчивый. Тогда вместо сказок истории о живущих в богатых склепах призраках вылетают из него без передышки. Но ни разу в наших с ним прогулках меж могил я не видела ни одного стоящего призрака. Может быть я призракам не нравлюсь?

– Старый пьяница! Не забивай бедному ребёнку голову! – сердился папа.
А с кем же, скажите, этому бедному ребёнку играть? Кроме сторожа и поговорить-то совсем не с кем. Чтобы меня утешить папа, как-то раз поколдовав вечерком, из белой извести сотворил цветные из извести кусочки: синие, красные, зелёные. Всякие!

Упорно не желавшие являться призраки были забыты! На заднем дворе за монастырской столовой на серых стенах вырос цветной лес лес: к красному шару солнца тянулись синие сосенные руки-ветви. Выше сосен вырастали разноцветные цветочки-зонтики.Потому что несправедливо, когда цветочки такие маленькие и беззащитные!

На моих картинках страшный волк сидел в клетке с такими мелкими дырочками, что его не было видно. Поэтому для ясности под огромным замком пришлось попросить сторожа подписать «волк». Чтобы я уж совсем не убегала, папа выпросил для меня разрешение ходить в приходскую при монастыре школу только для мальчиков. Но раз уж мы всё равно жили в монастыре, то и разрешили. Вместо длинной общей лавки единственную девочку усадили, на отдельный табурет. И перестали замечать: уроков не спрашивали, зато и не наказывали.

Так, слушая и по собственному почину разрисовывая грифельную доску на коленях, я скоро выучилась читать и ещё лучше считать. Не ленясь складывать за мальчишек разные им заданные числа, недурно с ними ладила. Они даже избрали меня чем-то вроде негласного третейского судьи:

– Лоретт! Он первый мне мазнул по уху. Правда?!
– Нет, это ты первый толкался! Она же всё видела и не будет врать! А, Эсти?!!
– Просто учитель вас обоих за драку побьет линейкой по пальцам. Больно-пребольно. А так я вам дам по большому миндальному печенью. Каждому! Когда помиритесь.
– Ну, это... – рыжий увалень и черненький как жук мальчики переглядываются, – ладно уж. Чтоб ты только не ревела и всё такое... Давай скорей!

Роль миротворицы мне очень нравилась, а набитая папиными пирожками и печеньями сумка много в том способствовала. Осенью и зимой эту примирительную сумку носили за мной на другой конец монастырского двора по очереди все мальчики, чтобы остаться попить чаю с пирожками. Летом занятий в школе не было. Зато с мальчишками из школы я теперь ходила к самому каменному мосту. В лес мы ходить всё же не решались. Только самые большие после школьные взрослые мальчики ходили туда.

 В обмелевшей речушки мои друзья мальчишки ловили рыбёшек и купались. Я же подолгу смотрела на журчащие струйки: куда это они бегут? Не в страну ли, где моя мама?.. Куда улетает из под холодного каменного свода гулкое эхо? Как и молитвы на небо к богу?.. А лето зачем уходит?! Летом тепло,хорошо. Зимой холодно и поэтому сколько хочешь нельзя гулять, а то замёрзнешь. Летом с прогулок папе я всегда приносила букетики:

– Спасибо Эсти! Но может быть, лучше отнести их деве Богородице в храм?
– У ней и так много золота и блестящих  камешков от богатых дам. А ты опять сегодня даже не дышал на улице!

– Я работал, Эсти.
– Ты не готовил сегодня отцу Иоанну. Весь день толок свою сухую траву. Ты ведь, часто кашляешь, папа,чаще чем я. Понюхай скорей живые цветочки. Наберись от них сил.
– Ах, Лоретт, Лоретт! – наклоняясь, он так нежно вздыхал, целуя меня в макушку!
– Погуляй со мной, папочка! Крестьяне всё равно не дают тебе за порошки никаких монет.

– У них совсем нет монет. И они страдают, Эсти. Разве тебе их не жалко?
– Отец Иоанн велит страдающим обращаться к Богу!
– Конечно, конечно, детка! Отец Иоанн совершенно прав. Но и целебный чай не лишний. Сам настоятель-то ведь его пьёт? А чем я лечил твоё больное горло зимой?! Целебным настоем из трав. Мы потом с тобой об этом ещё поговорим, доченька. А теперь дай-ка я тебя поцелую, чтобы слетали только хорошие сны.

Видно, не всем с младенчества воспитанным в монастыре суждена крепкая вера: наспех бормотала я утренние и вечерние молитвы, совсем не боясь гнева божия. Ведь я ничего плохого не делала?! Со школой и приятелями мальчишками жизнь стала почти никогда не скучной. Даже воспоминание про плач на холодной лесной опушке ушло и не мучило. Жили бы мы себе с папой в пристроечке позади монастырской трапезной и жили. Да всё нежданно-непрошено меняется.
        _________________________________________________________
               

 КАПРИЗНАЯ  МАЛЕНЬКАЯ  ГРАФИНЯ. Вот уж когда бывало не скучно, так это в начале сентября, в праздничные службы около Рождества Пресвятой Богородицы. Тогда в монастырь являлась уйма разодетого народа. Уж было на что посмотреть! А кареты- то, какие шикарные кареты! С настоящими сияющими стёклами. Слуги не хуже господ разодетые, даже с золотыми шнурами на одежде. «Выделываются господа друг перед другом!» – так Джон рыжий мой первый приятель сказал.

В тот год под самое Рождество монахи отчего-то уж слишком засуетились перед  очень шикарной блестящей каретой. Смотрите-ка! Высунулся из каретного окошка чем-то очень расстроенный худой высокий господин в белом паричке. Забавный.  На большую куклу похож. Вот он, кривя рот, объясняет что-то самому настоятелю и рукой перед ним эдак нервно машет. Рука в белой перчатке, сверху перстни. Отец Иоанн не часто кого так почтительно встречать выходит! ...Ха! Кажется, отец Иоанн указывает на нашу пристройку? Поспешно подошедший папа из кареты вышедшему нарядному господину тоже показывает на нашу дверь?!
 
Взятые под уздцы лошади и в самом деле медленно тащат карету к нашим дверям. Вот чудо то! Тут другая, попроще и очень медленная карета заслонила от меня занятную картину. Повертевшись ещё немного во дворе, когда настоятель отправился служить обедню, я скользнула в отгороженный от комнаты входной кусочек-коридорчик. Слышу папин голос:
– О, господин граф! Не волнуйтесь так! Её просто укачало по дороге. Вот и закружилась головка.
– Знали бы вы, как я испугался! Она недавно ещё была очень больна. Этот ребёнок так часто болеет! Значит, опасности нет?
– Никакой, мой добрый господин! Ей, конечно, лучше остаться здесь и отдохнуть в креслах. В церкви слишком много народу. Душно.
– Это разумно! Я и сам так думаю.

 – Вы можете спокойно слушать службу и благодарить бога за его милосердие. Сам я должен сейчас быть на кухне. А вот и моя дочь Эста-Лоретт! Она остается здесь с вашей дочерью. Эсти, ты пропустишь обедню ради больной девочки? – я пропустила бы такую привычно скучную вещь и просто так.– И как раз сегодня я пёк воздушные булочки со взбитыми сладкими сливками. Тут папа достал с полки накрытое салфеткой блюдо. – Сейчас принесут травяной чай и прочие мелочи.

– Селеста, дитя моё! Вы согласны обождать меня здесь в обществе этой девочки? - В ответ на вопрос господина графа в глубине кресла что-то несмотря на тёплую погоду закутанное в пушистый плед согласно мотнуло высунутой ножкой в серебряной туфельке.

Разве в этаких туфельках можно бегать по дороге? Сразу запачкаются и порвутся. И почему-то со вздохом я глянула на свои крепкие кожаные башмаки - предмет зависти босоногих мальчишек.
– Что-же, пусть ваша девочка развлечёт мою дочь. Ах, она плохо, так плохо кушает!
– Это сразу видно, ваше сиятельство. И жалуется на усталость в ножках?

Почтительно пропуская его сиятельство вперёд, папа ушёл с ним вместе. Как интересно! Значит, в нашей комнатке самая настоящая графская дочка?! Пока оставленный графский слуга заставлял стол разными присылаемыми из кухни вкусностями, с интересом взирая через этот стол, я ничего кроме шевелящегося пледа не видела. Только когда в комнате кроме нас никого не осталось, существо в кресле вылезло из пледа, как большая нарядная бабочка из кокона.

– Уф! Жарко под ним. Закружилась голова по дороге! Вот ещё! Глупости. Это именно в церкви у меня кружится голова. Там свечей слишком много. Целый свечной пожар. От ладана щекотка в носу и чиханье такое непрекращаемое нападает. В глазах всё эдак плывёт! – она махнула перед собой ручкой почти такой же беленькой, как кружевная манжетка.

Такой пышно разодетой бледненькой девочки моих лет я никогда ещё не видела даже по большим праздникам! Платьице – как небо синий бархат с серебряным кружевными облаками. Огромный бант – как упавшая на голову птица тоже серебряный. И даже настоящая нитка жемчуга на тоненькой шейке!
 – Да что же ты так на меня серьёзно смотришь, девочка?! Просто как моя надутая бонна! Тоже скажешь, - некрасиво обманывать старших? Не захоти я ехать, папочка сильнее бы расстроился. А так он только совсем немного поволновался. Ты, разве, никогда не врёшь?

– Когда хожу гулять далеко, просто заранее ничего папе не говорю, – призналась я, и потом тоже не говорю, если не спросят. А бонна – кто и какая?

– Это выходит у тебя не совсем враньё. Так, наполовинку только. У тебя, разве, нет бонны? – Я помотала головой. – Ну, бонна... Бонна – такая учёная няня, будто вместо матери. Так полагается по правилам. На самом деле она совсем лишняя. Хорошо, на днях ногу подвернула. А эти пирожные вкусные?

– Конечно вкусные! Ведь папа сам их пёк. Он даже может сделать торт-башню из сладкого крема.
– Хм! На вид-то они ничего себе. Подвинь-ка мне блюдо, – хоть ей надо было только привстать, я подвинула, – и сливок мне в чай налей. Догадайся, наконец.

 – А твоя... ваша мама разве не живёт с вами?
– Я её и не помню даже. Она умерла давно, – с булочкой в руке свернувшись калачиком в кресле, она была похоже на яркое синее пятно со слишком большими и темно сверкающими на бледном личике глазами.
– И моя мама умерла. Я её тоже не помню.

– Умерла? Это хорошо! – Я невольно выпучила глаза. – Потому что те, у которых есть мамы, все жалеют меня. А я этого терпеть не могу! – Она стукнула маленьким кулачком по столу, и чай выплеснулся из покачнувшейся чашки. – Никогда не смей жалеть меня, поняла?! Кхе-кхе…
– Очень мне надо! Лучше я себя пожалею. Наклонись скорей, а я как следует постучу тебя по спине, чтобы крошка выскочила из горла!
 
– Кхе-кхе... Спасибо. Мое целое полное имя Рени-Селеста-Розабелла. С ума сойдёшь, пока всё выговоришь, правда?!  «Рени» у нас все: папа «Рени - Август». Братцы – «Рени–Альфред-Август» и «Рени-Джозеф-Ричард». И бабушки, и дедушки, и пра-пра – все были «Рени».
– Зачем же у всех одинаково?

– Так уж полагается у знатных господ. Имя рода называется. Отец зовёт меня Рени-Селеста. «Селеста» – небесная. А «Эста» – звезда. Твоё имя вроде как конец моего. Забавно? Только это сюсюкающееся какое-то «Селеста» мне совсем нравится. Ты зови меня просто Арабель. Вот "Арабель" здорово звучит как пушечный выстрел с пиратского корабля. Есть такая баллада... Ты любишь баллады?
– Я их не знаю. Это вроде песни?
– Не знает ни одной баллады! – Я снова помотала головою – Здорово! – Ну, я сейчас тебе прочту...

Она изрядно любила поболтать и покрасоваться, моя новая знакомая. Вдохнув побольше воздуху, графская дочка с воодушевлением продекламировала в стихах, как вместе с кораблём утонула в бурном море прекрасная Розабелла. И все-то её предупреждали, чтобы в бурю не пускалась в плавание. Но упрямица не послушалась и поплыла, поэтому её могилой стала морская бездонная пучина. Честно говоря, печальная история про непослушную утопленницу мне не очень понравилась, но в монастыре таких историй не рассказывали, и мой открытый от удивления  рот польстил тщеславию гостьи.

– Что же ты со мной не ешь пирожные?
– Да я их почти каждый день ем. Могу и не есть сегодня, – меня распирало от собственного великодушия.
– Каждый день? Здорово! А наш повар не умеет такие.
– А как выглядит море?

– О! Тебя никогда не возили на море? А, я забыла! Твой папа ведь не граф. Море – это…  это здорово! Вот в замке у нас есть большая картина, и на ней море с кораблём. Так я бы тебе показала. Где ты вообще гуляешь?
– Около речки. Иногда там, на кладбище, – я махнула рукой в нужную сторону.
– На кладбище! Где моя мама. Такой с фигурой плачущей женщины белый склеп, знаешь? – я кивнула, – и ты не боишься?

– Да ведь мы в двух шагах от кладбища живём. И чего же бояться каменных статуй?! Сторож, тот, бывает, и спит на кладбище. Вот волков из лесу я боюсь.
– Волки...  Папа раз привёз с охоты одного застреленного. Зубы такие большущие, страшные. А я тоже хотела бы немного погулять на кладбище под луной.
– Да это-то легко! Не то, что куда-то к морю ехать. А под луной зачем? Можно и днём.

– Говорят,что ночью под луной бледные призраки танцуют меж могил.
– Глупости. Ничего они не танцуют. С кухонного окна всё видно. Никаких призраков. Один сторож  бродит с фонарём, и с ним две монастырские собаки. Рыжая и чёрная.

– Тогда скучно, если не танцуют. Ну, всё равно я бы прогулялась там ночью хотя бы назло бонне. Я в прошлом году упросила папочку и один раз с ним была в нашем родовом склепе. Где моя мама. Только мы днём были.
– Склепы все на замок закрыты. Там внутри как?

– Ничего интересного. Холод такой, внутри живота даже леденеет. Брр... Большущие гробы как диваны каменные. Внутри – гробы деревянные, внутри них... Ну, сама понимаешь. Нет, туда не стоит зря спускаться.

За окном послышались голоса, и вместе с настоятелем вошедший в нашу в комнатку вошёл отец моей новой знакомой его сиятельство граф Рени-Август де Риле-Монте, один из первых благодетелей монастыря, с живым интересом посмотрел на вымазанные кремом порозовевшие щёчки дочери.

– Слуга передал мне, что вы, дитя моё, меня не звали, поэтому я позволил себе отобедать с отцом Иоанном. Здесь, действительно, отличный повар! Ты хорошо выглядишь Рени-Селеста! Карету сейчас подадут.
Нарядная графская дочка, хитро подмигнув мне, скорчила отцу плаксиво жалобную рожицу.

– Па- а-па, ведь ты опять завтра уедешь в гости? Мне будет та-ак ску-учно. Почему бы этой монастырской девочке не погостить у меня?
– Ммм...  У неё ведь тоже есть отец, дорогая. Именно, этот умелец-повар, кажется. Он может не позволить ей.

– Как он может не позволить?! Ты же попросишь его, правда, папочка?!
– Я сам попрошу! Без сомнения, он отпустит,  – вмешался сияющий настоятель,  – это честь для него и для всех нас.
– Ну, если ты так действительно хочешь, дорогая...
– Хочу, хочу! Даже очень! – она захлопала в ладоши, – и пусть к завтраму отсюда к нам пришлют торт-башню из крема! Ты ведь за тортом пошлёшь коляску, папочка?!

 О моём мнении никто не справился. Но честно говоря, я ничего не имела против. Кто откажется прокатиться в такой шикарной карете?! Кто не захочет увидеть настоящий графский замок?! Да все местные мальчишки попадают с зависти, когда узнают! Потом и разлука с отцом не обещала быть долгой. И через полчаса в обитой пушистым голубым бархатом уютной комнатке на колёсах я с замиранием сердца в первый раз катила через лес к неведомому замку. А ведь всё неведомое и новое издалека кажется сказочным.

 Рыжие сосенные стволы с двух сторон головокружительно мелькали за окошечками кареты. Моя новая знакомая – юная графиня Арабель болтала без умолку. На скамье напротив нас погружённый в чтение изящной книжечки с золочёными уголками его сиятельство в белом паричке иногда находил нужным благодушно улыбаться нам краешками тонких бледных губ. На козлах* рядом с кучером лакей нежно обнимал корзинку с воздушными булочками и печеньем. Форейтор** иногда трубил в рожок, чтобы возможные встречные очистили дорогу. Только никого на пути не попалось, и мы мирно - без встречи с волками и прочих опасных приключений прибыли в замок его сиятельства прямёхонько к вечернему чаю.

*Козлы — передок конного экипажа, на котором сидит кучер.
**форейтор — буквально "выносной": т.е. сидящий сидящий верхом на впереди запряженной лошади в упряжке цугом или на одной из первой упряжки пары лошадей, когда попарно запрягают четверней или шестерней.
______________________________________________________


ЗАМОК РОДА РЕНИ. Медленно вкатив в распахнутые ворота, обогнув огромную, хитро завитую цветочными спиралями клумбу карета остановилась. Граф осторожно, будто хрустальную вазу, вынул из бархатной коробочки дочь, а слуга – меня. В уже падающих сумерках массивное серое здание выглядело не очень-то гостеприимно. На самом деле от старинного замка оставалась одна только круглая толстая башня. Коронованная толстыми красноватыми зубцами как нависающей шляпой, она подслеповато и недовольно щурилась на нас из-за пристроенного спереди поновее, но тоже способного бы выдержать осаду серокаменного в два этажа дома с претензиями на замок.

Сверху дверей таких широких, что могла бы проехать карета, кривляющиеся рожи на камни вырезанных каких-то змееобразных существ с крыльями показывали входящим хищные языки. Я невольно попятилась. Просто невозможно противные рожи! Не лучше волка. Они же ещё и летают!

– Это называются химеры.
- А зачем они?
-Для красоты, – хихикнула сзади Арабель, – забавные, правда?
– О-очень, – покосилась я на графа: вдруг ещё обидится?! Ну чем же, скажите, эти голодные гады забавны?! Представьте, что вам такое приснилось... Разве приятно?! Странные они, эти знатные господа.

Чай в огромной как вся монастырская церковь зале я плохо помню. Избыток впечатлений лепился в расплывчато пёстрое пятно. Кажется, я произвела благоприятное впечатление на хромую бонну. Которая посоветовала своей подопечной так же, как её новая знакомая, чисто мыть перед едой руки и не вертеться за столом. Совсем не к месту Арабель отвечала, что в карете очень пыльно.
– Да, да! Я давно уже собирался велеть переменить обшивку...  – ещё более не к месту отвлёкся от неизвестных размышлений граф.
– На вишнёвую переменить.

- Какую захочешь, дитя моё. Это не принципиально, – слегка коснувшись бледными губами ещё более бледной дочериной щёчки, после чая господин граф со вздохами удалился к себе в кабинет. А мы отправились спать в сладко благоухающую комнату маленькой графини на кровать, куда можно было уложить ещё пятерых девочек. «Когда мы не так устанем, как следует попрыгаем на ней. Это всегда забавно. Только бонна этого не понимает. А вдвоём будет ещё забавнее!» – шёпотом было мне обещано моей новой знакомой.
 
Между рассеянностью графа и капризным напором его дочери ничего не значащая бонна при открытых дверях в соседней комнатке бормотала перед сном обычные молитвы: «Отче наш, сущий на небесах...  и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Аминь».

Помнится, следующим днём после утреннего чая и до самого обеда Арабель с удовольствием развлекалась примеркой на меня всех своих бесконечных платьев, сразу же выяснив, что из них половина ей со стороны совсем не нравится, поэтому теперь их буду носить именно я. Мне очень хотелось сказать, что я не кукла для примерки, но ошеломлённая новизной впечатлений на первый раз промолчала. Хорошо, что и платья наконец кончились.

Наконец, на сегодня выбрав себе голубенькое в рюшах, а мне розовато лиловое с огромным бантом на поясе и бантиками на подоле, через ряд каких-то сквозных комнат Арабель потащила меня в каминную залу к огромнейшему как ворота зеркалу. С непривычки путаясь в пышных шёлковых складках, я то и дело оступалась, что очень веселило спутницу:

– Надо немного поддавать подол ногами: вот так! Чтобы складки подлетали вперёд тебя. Ты научишься. Бархатные платья ещё тяжелее, зато шикарные! …Эй! Эсти!  Почему ты остолбенела? Какая муха тебя укусила?! Глупая! Это же только ба-альшое зеркало.

И правда, я совершенно остолбенела! В монастыре у нас было только гладко полированное железное зеркальце: в нём видно было растрёпанные волосы или грязь на лице. Но это было сосем другое зеркало! Привыкшие к зеркалам поймут ли?! В подпирающей потолок золочёной раме оно до головокружения ослепляло опасно блещущей глубиной. Смотришься, – будто с моста в воду летишь.

 Длинная увешанная старыми мечами и щитами зала в зеркальной раме разбегалась и растягивалась в обратную сторону, и там, где должна была бы быть стена, виднелась отражённая вторая в залу распахнутая дверь, совсем как настоящая. На этом перекрёстке-перепутье двух зал такими маленькими и беззащитными являлись в чудном стекле две шёлковые худенькие девочки. Довольно похожие, если не слишком присматриваться. Потому как складок, бантов и рюшей отражалось больше, чем самих девочек.

Упавшая из окна волна света волнами пробежала по стеклу, будто в нём отражённое желая стереть или перемешать. А что как, правда, различия сотрутся, и папа не узнает меня?! Говорят, первый момент ощущения своего «я» это как удар. Осознание своего отдельного от мира «я» ко всем приходит разно. Может быть, даже есть преспокойно дожившие без него до старости? Ко мне этот момент пришёл тогда из зеркала. Было и интересно, и страшно и неудобно, будто знакомый мир опасно раздвоился.

Разве та, за зыбкой, как вода, поверхностью, незнакомая, в лиловых шелках девочка – я?! Я – это выросшая в монастыре бедная Эста-Лоретт в скромном холстинковом платье. И где же она теперь? У Лоретт есть добрый папа, а у той, в зеркале?! Та, вторая в шелках, – тоже «я» или не «я»?! Тут какие-то блики и тени заскользили по зеркалу. Казалось, целая цепочка одинаковых, всё более бесплотных девочек побежала в бездонную зеркальную вглубь.
– Ой, папочка! – я закрыла лицо руками.

– Глупая! Это у тебя с непривычки. Ко всему привыкают, так мой папа говорит. А знаешь, ведь мы похожи! Я сразу ещё в монастыре заметила. Только не сказала. Здорово! Нам ещё бы совсем одинаковые платья.  ...Нет, лучше одинаковые банты, волосы распустим и будем раза по три меняться платьями. Слуги попадают, а бонна так с ума сойдёт. Вот будет умора-то!
– А ваш папа?

– Папа? Он посмеётся и всё, – томно закатив глаза, она очень похоже передразнила графа: «Это не принципиально, дорогая!» Ха-ха! Ты говори мне «ты», а я всем велю тебя называть на «вы» как отражение его сиятельства графини. Моё то есть. Только не вздумай обижаться. Честно говоря, так скучно одной бродить по комнатам. Это, между прочим, родовое зеркало.

– Я не обижаюсь. Только давай от него отойдём. А почему, как это родовое?
– Ага! По кладбищу гуляешь, а зеркала боишься! Теперь-то ещё день. Вот при свечах я и сама немного боюсь. Ведь там, в зеркале, живут все наши, которые в склепе. Ну, или их души или отражения, точно никто не знает.
– Как это?! Мой папа говорит, – это всё глупости!
– Нет, не глупости!
– А настоятель отец Иоанн говорит, что с земли хорошие души уходят в рай, плохие – в ад. На земле кроме неподвижного тела совсем ничего не остаётся.

– Ну... – она затруднилась с ответом, – я слышала, есть такие, кто не хочет никуда уходить. Когда призраков нет на кладбище, где-то им надо жить? – последний аргумент сразил меня неоспоримостью. – Я сама вечерами сколько раз замечала: видишь в зале во-он те старые такие кресла перед круглым столиком? В зале-то кресла пустые, а в зеркале там прабабушка в обшитом чёрными блестящими такими камешками платье с предлинным шлейфом. Теперь таких не носят. А прабабушка в зеркале сидит себе как живая и раскладывает на столике пасьянс. А карты-то перед ней всё разно ложатся и в зеркало смотрящимся судьбу показывают. Только все боятся смотреть.
– Тебе... тебе и другим просто показалось.

– Нет не показалось!.. Смотри! вот и теперь чёрный шлейф скользнул! – Чёрные глаза Арабель расширились, она часто болезненно задышала. И после, когда мы подросли, сложно было до конца понять, где кончаются её шутки и начинаются невыдуманные странности.
– Я ничего не вижу! – изо всех сил я старалась не смотреть в одновременно страшное и притягивающее зеркало.

– Это потому, что в тебе нет пре… при… предрасположенности. Видеть ушедших могут только одной с ними крови. Вот взрослый братец Август тоже ну ни во что не верил: «У страха глаза велики, – говорит – тени там, да отсветы от камина». Так прабабушка в зеркале и обиделась. Возьми, да и загадай: «Карета у тебя перевернётся». Август наш – сорви голова парень! – смеётся: «Выпил я лишнего, вот и померещилось». А карета-то и перевернись через неделю. Чуть не задавило его. Так братец теперь издалека только и кланяется этому зеркалу! Сама можешь порасспросить. Только он редко наезжает, задира Август-Фредди. Не дружат они с папочкой.

– Давай на сегодня уйдём отсюда! – взмолилась я, горячо пожелав, чтоб подобной родовой предрасположенности у меня никогда не было.
– Ну, уйдём. Только ты за обедом папе не болтай про прабабушку и всё такое. Он всего такого не любит. Это у него принципиально.

За обедом я ничего «такого» не болтала. Погода по первой осени держалась ещё на удивление тёплая, и в последующие дни уже скорее я с восторгом таскала запыхавшуюся Рени-Селесту–Розабель, попросту Арабель по саду. Как в нём таких ярких высоких осенних цветов не было в монастыре. Мы вдоволь накатались по дорожкам в тележке запряжённой маленькой смешной лошадкой – мохнатым пони.

Потом по моим объяснениям к ужасу бонны и восторгу Арабель кучер привесил к суку старого дуба доску на толстых верёвках: качели, какие школьные мальчишки делали. И кучер нас на этих качелях раскачивал. Бонна охала. Визжа, мы взлетали к небу. Получилось на пару два порванных платья. Ничья.
 
– А что там, за той башней? – поинтересовалась я, когда сад был обследован.
– Там было ристалище для рыцарских турниров. О-очень давно. Сейчас просто лужайка. За ней от старого парка оставшиеся толстые сосны. Высоченные! Ещё за ними в лесу старый пруд, вроде как маленькое озеро. Туда... туда не разрешают даже мне. Принципиально.
– Мы никому не скажем!
– Далеко-о, ножки у меня устанут!

– Скажи бонне, что молодой слуга будет катать нас в запряжённой пони маленькой тележке по саду. Бонна же с нами не поместится?! А слуге потом вели везти нас к озеру.
– Здорово! Как это я сама не догадалась? Да ты выдумщица совсем как старший братец Август-Фредди.
    

 ЗЕРКАЛЬНОЕ  ОЗЕРО  И  ПОРТРЕТ  ПРАБАБУШКИ. Толстые, из-под земли повылазившие к свету корни извилисто перечёркивали когда то широкую дорожку. Кое-где из хвои высовывались остатки когда-то давно устилавших дорогу каменных плит, теперь корнями разломанных. Они такие сильные эти сосны! Погожим днём нагретая земля сквозь слой прелых сосновых иголок дышала особенным крепким хвойным духом, что хотелось лечь и бездумно пить его как целебный напиток. Выскочив из тележки, я обняла сосну. Её тёплый золотистый, ствол нежно подрагивал, и сила жизни - тяга к небу заструилась по моим рукам тоже. Где-то очень высоко протыкала голубизну неба сосновая крона. Так бы стоять, стоять... Больше ничего!

– Ваше сиятельство! Вы отстанете!.. Ой, я запутался! Вы здорово одинаковые. Кто из вас «ваше сиятельство»? – скажите бедному парню! – взмолился недавно ещё в слуги взятый из деревни парень.

– Называй так обеих! – веселилась в тележке  Арабель, – Эй! Эсти, набери мне сосенных чешуек, они такие занятные.  На облака похожи.
– Не прижимай их к себе, а то ты платье смолою навсегда испачкаешь! Смолу уже не ототрёшь.
– Это не принципи-а-льно. Мне просто купят новое.

...Ах! Что это?! Сосны расступились, и кругло блеснуло будто уроненное с неба – с заоблачной высоты зеркальце озера. К самой его воде на единственную ровную полоску берега - на маленький пляжик мы и выехали. Справа, слева и во всех других местах  громоздились и окружали водяное зеркало серые камни–глыбы. Цепляясь за камни корнями, – как у нищенки Джин корявыми в шрамах руками, – сосны стремились вплотную подобраться к озёрному зеркалу. Сосны с камней склонялись к самой воде; вперемешку с облаками отражались и дрожали в водяном зеркале. Получался будто круглый цветной калейдоскоп из света и теней. Только озерная середка-центр сияла  свободной от отражений поверхностью.

Одержимая исследовательским духом я вскарабкалась на ближнюю к пляжику большую чёрную глыбу-скалу, нависавшую над мрачно и густо зеленеющей внизу водой.
– Не наклоняйся! У тебя в самом деле закружится голова! – совет за мной взбиравшейся на скалу запыхавшейся Арабель пришёлся очень кстати, – Фу, как здесь круто. Видишь, как внизу вода рябит? Там холодные ключи на дне. Упадёшь, так враз заледенит и вниз и утянет. Ни за что не пошла бы сюда одна.
– Здесь так здорово! Мне хочется петь!
– Лучше я тебе расскажу балладу.

И как обычно не ожидая согласия, Арабель затараторила:

Есть озеро перед скалой огромной;
На той скале давно стоял
Высокий замок и громадой темной
Прибрежны воды омрачал...

– Здесь нет никакого замка. А ваш не так уж и близко.
– Это же стихи! Просто вообрази, что замок есть, и слушай дальше:

Случалося, что ветер и осокой
У озера не шевелил:
А волны в нем вздымалися высоко,
И в них ужасный шёпот был...

– Сейчас нет никаких волн!
– Не перебивай, сделай милость! Дальше так:

Случалося, что, бурею разима,
Дрожала твердая скала:
А мертвых вод поверхность недвижима
Была спокойнее стекла…

 Я невольно поежилась. Разве спокойная озёрная вода в самом деле не походила на зеркало?! Только волны сей момент не вздымались. Дальше в балладе дело пошло повеселее, но ненадолго. У  владельца замка была дочь:

- Пленялось все красой его Доники:
  Лицо — как день, глаза — как ночь...

 – Правда, я на неё похожа?! - вопросила Арабельи продолжила тараторить:

И рыцарей толпа пред ней теснилась:
Все душу приносили в дар.
Одним из них красавица пленилась...

– Давай играть в эту балладу: посчитаемся, кто будет Доникой?! - предложила Арабель.
– А что с ней дальше было?
– Она умерла на берегу, и в её тело вселился демон из озера.
– Я в такое играть не хочу!

– Глупая! Это же только игра! Я сама буду Доникой. Ты будешь её женихом. А демон...  он невидимый.
– Всё равно не буду в такое играть. Лучше в весёлое. И озеро это самое обыкновенное, только что в лесу и мрачное.

– Нет, не обыкновенное! Не болтай, чего не знаешь! Здесь прабабушкина сестра утонула. Она нарочно бросилась с этой самой скалы насмерть.
– Зачем?!
– Ну, не знаю.

- Так может, только так бросилась, для вида, а сама со своим парнем и сбежала! Прошлым летом из деревни тоже одна девушка сбежала с проезжим торговцем. А ленту с волос оставила на берегу на мостках, где полощут бельё. Пока думали, что она утопилась, они уж далеко сбежали.
– Так то была деревенская девушка. Разве может знатная дама так оскорбить честь рода?!
– Тогда я совсем ничего в этой истории не понимаю.

– Я тоже не особенно понимаю. Но она точно бросилась: сестра её всё видела. На лодках потом искали утопленницу. Баграми и сетями ловили тело, только ничего не нашли! Говорят, с тех самых пор вот на этой самой скале под полной луной она отжимает мокрые волосы и плачет: жалуется на злую долю. А кому она привидится, тот долго не проживёт. Это верная родовая примета.
– Какой же дурак пойдёт сюда через лес ночью при луне?! Специально повидаться с утопленницей?! Брр... А в замок эта ваша утопшая приходит?

– В замок не ходит. Но может присниться не к добру. Такая тоже есть примета. Похоже на сказку об одной злой водяной деве Лорелее. Ей мачеха тоже не позволила выйти замуж за любимого, поэтому она утопилась и стала волшебницей – хозяйкой реки.  У неё было в обычае в белом платье на прибрежной скале чесать золотым гребнем  длинные золотые косы и волшебными песнями заманивать рыбачьи лодки в пучину вод: 

А скалы кругом всё отвесней,
А волны - круче и злей.
И верно погубит песней
Пловца и челнок Лорелей.

Баллада про злую утопшую волшебницу порядком испортила мне настроение.  Зачем надо было губить столько бедных рыбаков, ей ничего плохого не сделавших? Разобралась бы со злой мачехой, да и хватит!
 – Ну, мачеху она тоже утащила под воду в других стихах, - пояснила Розабель. - А рыбаков топила от тоски по жениху. Она страдала, понимаешь?!

Хорошенькие такие страдания за чужой счёт! Холодок потёк у меня по спине. Настоятель нашего монастыря отец Иоанн говорит, что которые самоубитые, они неприкаяные и ни в рай, ни в ад не попадают. Где-то же им надо жить до Страшного суда?.. Вдруг это всё правда про озеро и про здешнюю утопленницу, про утаскивающую людей в пучину волшебницу? Когда постоянно себя кем-то воображать, это может на самом деле случится? Что-то не очень весело живут эти знатные господа.

– Арабель! Откуда ты эти всё баллады знаешь?
– От мамы остались такие красивые книги с картинками. Мама любила их читать. И папа мне разрешил картинки смотреть. Так я и читать выучилась. А ты как?
– Обыкновенно как в школе по азбуке.
– Это скучно!

Зато безопаснее, скажу я уже взрослой. Раннее развитие воображения не всегда на пользу здоровью. Дети воспринимают всё буквально. Как написано и нарисовано, будто так точно и было. И как заразная болезнь нередко поражает ухаживающего за больным, так и мне от Арабель картиночной буквальностью восприятия заразиться было суждено, возможно, сильнее, чем она сама. Для такого заражения графский замок был идеальным местом. До сих пор не понимаю: кое-что случившееся со мной в будущем – плод моего воображения или было на самом деле?! Но думаю, что в цепочке странных событий первое звено-начало было положено именно в тот конца лета день у озера скале.

Среди тёмных размётанных локонов бледненькое личико Арабель от многоговорения покрылось румянцем. Значит,  в Доку вселился злой дух:

И были с той поры её – Доники – ланиты*
Не свежей розы красотой,
Но бледностью могильною покрытые...

Ужас! Само собой представилось почти как белые букли парика бесцветное лицо отца юной декламаторши его сиятельства графа. Почему же они в своём замке все такие бледные, будто тот страшный волк из леса пьёт их кровь?! Ай, что это? Будто холодно сияющий диск в центре озёрной водной тарелки шевельнулся?! Нет, просто солнце отразилось и блеснуло.
– Арабель! А с самой вашей прабабкой что случилось?

– Она при жизни гадала, – и всё сбывалась. Очень уже старой в кресле на балконе нагадала себе скорую кончину. Да как треснет по картам кулаком: «Проклятые!» Тут и померла на месте. Ветер по саду те карты и разнёс. С тех самых пор найдет кто в саду карточку,так верное несчастье.

Просто ворох примет какой-то! На всё у них родовые приметы, и хоть бы одна весёлая! Нелегко, оказывается, быть знатным человеком.
– Что это у вас все приметы страшны?! Много их?
– Ну, – озадачилась Арабель, – вообще, хватает.
– А прадед, и дедушка с бабушкой они что? – Я уже не ожидала ничего хорошего, – как они умерли?

– Папин прадедушка в сражении погиб. Деда, того на дуэли молодым закололи. А папина мама, моя бабушка просто от старости сама умерла. 
– И все карты в саду находили?
– Не знаю точно. А вот по папиной линии двоюродный дедушка был жуткий картёжник, так он...

Я почувствовала, что голова моя сейчас треснет на сто кусочков, и все они утянут меня в чёрную подскальную воду. Нет уж, хватит таких историй!
– Джон! Джон, – истошно завопила я, призывая парня слугу, – ты умеешь кидать плоские камешки с блинчиками, чтоб они отскакивали от воды?! Вот как мальчишки в деревне соревнуются? Больше трёх раз чтоб отскочило, можешь?

Оставшееся время Джон азартно кидал для нас с причмокиваниваем вспарывающие водное зеркало камешки. Потом ехали домой. В замке за ужином бонна побранила нас за долгое катание в тележке за башней на лугу.
– Мы просто играли там в турнир, – ковыряя паштет, без тени смущения важно врала Арабель. – Джон изображал рыцарей на ристалище. А мы – прекрасных дам.

– Этот Джон, сообразительный парень! Я сразу это заметил, поэтому и взял его, – отвлёкся от своей чашечки кофе граф. – Напрасно вы так волнуетесь, мадам! Никаких разбойников уже лет сто нет в этих местах. «Жил Робин Гуд в лесу, Где зелена листва...» - пережиток прошлого, знаете ли! Отчего всем так нравится верить в разбойников?

На том в тот раз разговор благополучно для нас и кончился. В предпоследний пятый день моего гостевания в замке небо расплакалось, разразилось дождём, поэтому две девочки прогуливались в примыкающем к башне коридоре среди там развешанных портретов предков юной графини. Назывался мрачноватый, продуваемый сквозняками коридор картинной галереей, где бледные лица рода Рени без особой приязни надменно взирали на нас со стен.

Лица предков рода Рени были довольно похожие, только в разной одежде и разных причёсках: в торчащих как колёса плоёных или стоячих как забор воротниках; в буклях, в локонах. Дамы в париках и платьях самых немыслимых фасонов: от глухих до подбородка, до открытых, будто еле державшихся на плечах. Интересно, чтобы такие платья не сползали, их к коже булавками что-ли прикалывали?!
– У дам под платьями такие жёсткие наподобие латы корсеты, поэтому платья и не падали, - важно объясняла юная наследница рода Рени.

Мужчины на портретах красовались почти все с усами или с бородками. В латах или без лат в шелках и бархате, с лихо закинутыми на руку или через плечо плащами. С мечами или золочёными кинжалами и шпагами, с заткнутыми за пояс пистолетами. Иногда господа изображались на фоне коней и борзых, иногда за ними простирались необозримо туманные владения. В нашем обществе погружённые в созерцание собственного величия портреты явно не нуждались! Из этой компании единственный с довольным лицом растрёпанный господин с закованными в железные перчатки руками судорожно сжимал огромный окровавленный топор на длинной выше его головы ручке. Кровь капала с топора, ну, прямо на зрителей.

– Кто, – не помню. Топор на ручке называется алебарда. А по преданию он это алебардой только что зарубил своего злейшего врага, – пояснила графинечка.
– Так всё и стоял на месте, пока его рисовали?! Ведь долго!
– Хи-хи! Глупая! Раньше художники с господ только лицо срисовывали, а остальное сами умели дорисовывать. А платье можно на вешалку повесить, да и рисовать сколько потребуется.
– Топор тоже к вешалке прислоняли?
– Ну...  Алебарду мог слуга, сколько нужно, перед художником держать.

 Хорошенькое выходило дело! Ненастоящее и настоящее на портретах вместе! Поди разбери, что и где?! Эти люди давно жили и умерли. А вдруг на портретах они ещё немного живы?! Непонятно. В мире много тайн. Может быть, где-то есть такая старая дверь в прошлое? Картины так похожи на двери в прошлое! Вместо мирных могил на знакомом кладбище я представила ночами оживающие портреты: они кланяются друг другу, обсуждаю чью-то будущую, только им ведомую смерть. Вот уж, правда, страшно-то! Понятно теперь, почему граф такой печальный! Для печали по соседству одних портретов рода Рени довольно. Слава богу, сейчас день, и недвижно молчат  тёмные, изрядно запылившиеся портреты, скованные золочёными тяжёлыми рамами, тоже покрытыми пылью - белёсой пудрой времени.

– Жалко, папа этим совсем не занимается, – проведя пальчиком по краю рамы маленькая графиня подула на серое на подушечке пальчика пыльное пятно. Арабель здорово на лету схватывала мысли. – Братец Рени-Август-Альфред, тот и вообще говорит, что здесь один тухлый хлам. А я бы велела всё почистить, потому что занятно.
В этот момент нашей познавательной прогулки портретный коридор вполз в старую, снаружи похожую на гигантский ядовитый гриб башню.
– Ой! – отшатнулась я в испуге.

Носатая, с красной розой в седовласой высокой причёске, увенчанной лохматым пером, в платье с  пузырчатыми фонарями рукавов дама, казалось, едва не выскакивала из портретных рамок. Прабабушка гадалка! Такой она и должна была быть. Я её сразу узнала! Неприятная! Вот где источник мрачных фантазий моей подруги. По моему, лучше всего художнику удались не вместившиеся целиком в полотно тяжелые складки тёмного бархата на подоле и как надутые шары рукава в сверкающих тёмных крапинах камней. Наверное, для того камней и нашили, чтоб не улетела на своих рукавах?! Что же касается властного, но как-то туманно набросанного лица, в него художник и сам не опасался ли вглядываться?

Подсиненные веки дама на портрете полуприкрыла. Её губы кривились в загадочной и неприятной усмешке, а нос наподобие клюва ворона выдавался вперёд. что вместе придавало ей вид хищно притаившийся и вынюхивающей в ожидании жертвы. Увидишь такую особу в зеркале, так точно плохая примета. Очень ясно!

– Теперь её платье кажется чёрным, а на самом деле, когда носовой платочек послюнить и им портрет потереть,  то платье оказывается тёмно закатное, багровое с чернью. Тогда это был очень модный цвет. Вот! – Арабель ткнула пальцем в мрачно багровевшее где-то у талии пятно. – Это я исследовала. Красивый платок с кружавчиками испортила.
– А я бы на твоём месте не стала тереть!
– Почему? Платка жалко?
– Платка не жалко. А вдруг она с портрета высунется, сцапает и к себе утянет?!

Подруга довольно хихикнула.
– Папа говорит, что все произведения искусства живые, когда в это веришь.
– Я не верю! Чур, не меня! – я поспешно скрестила пальцы, как монастырские послушники учили защищаться от нечисти.

Руки на портрете прабабушки удобно покоились на жёстко расходившейся от талии юбке. Унизанные перстнями четыре пальца правой кисти схватывали левую, с высунутыми только то ли кончиками пальцев, то ли острыми ногтями. Правый мизинец с огромным на нем бриллиантом противно оттопыривался, указывая на смотрящего. Оставшимися свободными тремя пальцами дама ещё исхитрялась придерживать шнуром повешенный за кисть  вышитый чёрный  мешочек – дамскую сумочку. Не иначе – с картами!
– Рени-Гвенда-Альба. Смотри на грудь,смотри! – толкнула меня подруга и властительница вместе.

Дивной красоты широкая серебряная вязь с изумрудами покоилась на закрывавшем грудь глухом тёмном бархате. Пять больших изумрудов и мелкие зелёнью сверкающие    капельки, рассыпанные среди серебряных цветов и птиц.
– Редкая венецианская работа бездну денег стоит, как папа говорит. Ожерелье это прапрадед привёз из Венеции с какой-то там войны.

Рядом с портретом дамы немолодой, зловещей, в платье чёрно-багровом, обнаружилась на портрете дама другая молодая, с лица ничего себе, чернобровая в белом (от пыли теперь сером) платье и всё в том же бесподобном изумрудном ожерелье. Молодая дама в ожерелье повёрнутую к зрителю правую щёку прикрывала кокетливо накинутым  кружевным покрывалом. За лёгкой тканью угадываемый правый глаз молодой белой дамы с непонятным намёком высокомерно косился на даму пожилую и чёрную.
– Это Рени-Гвенадел-Армелайна, - пояснила Розабель. - Которая утопилась. После этого самого портрета. Его только-только дорисовали, и всё! 

Изумруды сверкали на груди ещё живой утопленницы как щит. Ниже талии сложенные руки то ли держали, то ли нервно ломали кроваво алую розу. Но зачем половина лица под покрывалом? Ведь обычно-то вешают картины с людьми! И что-то не очень она похожа на будущую печальную утопленницу. Вот на злую волшебницу Лорелею очень даже похожа!
– Арабель! Это одна и та же!
– Глупости! Просто они вместе рожденные сёстры, вот и похожи.

– Они смотрят совсем одинаково! Знаешь, к нам в монастырь приводят по воскресеньям совсем-совсем одинаковых девочек близняшек. А глаза-то у них  разные. У этих совсем одинаковые глаза, и чёрное платье и белое покрывало – одинаково не вмещаются в рамки. Если это один художник рисовал, он, что, лет с пятьдесят тут жил? – считала-то я лучше всех мальчишек в школе.

– Просто другой художник нарочно сделал похоже для родового сходства, понимаешь?
– Не понимаю. Это совершенно одна и та же: молодая и когда постарела, – Арабель была упрямица, но и я при случае умела упереться.

– Думай, как хочешь, Эста. По-твоему выходит даже интереснее. А ожерелье им отец на двоих дал в приданое: кто первый замуж выйдет, тому ожерелье, другой – замок.
– Прямо нарочно, чтоб дочери перессорились! И всё досталось Гвенде-Альбе?

– Да. Вместо Гвенадел-Армелайны она венчалась в этих самых изумрудах с сестрой брошенным знатным женихом. А старой вдруг невзлюбила ожерелье, да и запрятала так, что никто до сих пор не найдёт. Вместе с ожерельем развеялось и былое величие рода Рени, – так папа шутит. Найти ожерелье – вернуть и величие.
– Да ведь у вас и так всё есть. Чего же ещё?!
 – Ммм... Величие – это не один замок. Как это взрослые говорят?  Величие  – это играть видную роль при королевском дворе.
– Так надо просто пойти и играть эту роль, коли хочется.

– Ну, это уж я точно не знаю! Дед что-то там опасно натворил при дворе: заговор какой-то там устроил. Папа ничего такого играть, вроде, сам не хочет. А старший братец Альфред, когда был помоложе, всё здесь обыскал: каждую в стенах трещинку. Даже с крыши в трубы лазал. Старая нянька ворчала: если бы ожерелье с изумрудами ещё здесь было, так при перестройке дома уже тридцать лет назад нашлось бы. Послушай-ка! Хочешь совсем остаться со мной в замке? Мы весело заживём! – резкие перескоки темы были во вкусе юной графини.

– Насовсем?! А мой папа? Я не могу его бросить.
– Только папа? Ну, это мы уладим! – мотнув  локонами, она с энтузиазмом унеслась по галерее, предоставив мне самой ускользать от общества опасно бледнолицых портретов.

Счастье, что взгляд презирающей всех ещё живых прабабушки не провертел на моей спине дыру! «Я умею защищать мои тайны. Полезешь – поплатишься...» – то ли шёпот прошелестел? То ли дождь прошуршал по стене?.. От всех этих страшилок зябко передёргивая лопатками, я поскорей убралась из заколдованной галереи.

Назавтра его сиятельство граф ехал к обедне и вёз меня к папе. За утренним чаем Арабель рассеянно молчала. И напялив на себя моё монастырское платье, – оно ей так идёт! – вынудила меня остаться в одном из её шёлковых.

– Не обижайтесь, мадемуазель, её воспитанием нет возможности заниматься, – нашла возможным приятельски шепнуть бонна, чья жизнь снова усложнялась с моим отъездом.
 – Фи! – на подслушанные мадамины слова скорчив гримасу и рассеяно помахав мне ручкой, маленькая графиня скрылась в доме. Я рассчитывала на более дружеское прощание. Плохо же я ещё знала капризную выдумщицу Арабель!

В карете как обычно печально вздыхающий граф угощал меня леденцами. Конечно, я рада была вернуться к папе, только весь путь с тоской представляла, как неуместно шёлковое с кружевами и бантами платье на дочери монастырского повара. Банты – и лужи на монастырском дворе...  Придётся натягивать старенькое, мне уже коротенькое платье. А там что-нибудь придумаем, как говаривал папа.

– Какая ты стала хорошенькая, Эста-Лоретт! – не успела я пожаловаться на свою по отношению к шелкам безвинность папе, как папу пришли звать к обедавшему у настоятеля графу. Результатом какого свидания стал наш недели через две насовсем отъезд в замок.

Уступая просьбе его сиятельства, настоятель, правда, лишался первоклассного повара, но вместе с ним и беспокойств, которые приносило ему запрещённое законом врачевание этого повара. Кроме того, через несколько лет я бы подросла, и нам всё равно пришлось бы оставить мужской монастырь, где нельзя было жить не мужчинам.

Усерднее всего папа упаковывал свои травы. И вот уже присланная графом не карета, но вполне удобная коляска готова ехать. Старые приятели два Джона – рыжий увалень и чёрный как жук мальчики провожали меня. Корзинка с печеньями не утешила их на этот раз.
– Зачем тебе уезжать, Эста, разве тебе плохо в монастыре?
– Что же делать, раз ей отец приказал, – вздохнул чернявый. – С моим отцом тоже не поспоришь.
– А вы приходите в замковый сад играть. Разве очень далеко?
– Не так, чтобы очень. В замок нельзя: там призрак графини!
– Я его там не видела.

– Всё равно. Замок только для графов, - Джон-Рыжик моим отъездом огорчился сильнее Джона-Жука. Чем бы мне его было его утешить?
– Хочешь, я подарю тебе свою куклу, чтобы ты не расстраивался? – больше я ничего не смогла придумать. – Только она совсем простая - тряпичная.

– Мальчишки не играют ни в какие куклы!..  Ладно, дари. Я возьму на память! Я буду с ней утром здороваться будто с тобой.
__________

*Ланиты (высокий стиль)- щёки. 

СЕРЬЁЗНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ. От нашего переезда все выигрывали: капризная маленькая графинечка получала не слишком обидчивую подружку. Граф избавлялся от половины дочерниных капризов на почве скуки, к тому же дочка стала лучше кушать. Бонне две девочки были удобнее: маленькая графиня больше не бродила по парку одна. Мамзель Жаклин огорчало только, что не Арабель стала заплетать волосы, а я распускать локоны по просьбе подруги. 

Устроившийся в бывшем домике привратника папа получил возможность лечить своих крестьян, незаметно входивших и уходивших в домик через старую садовую калитку позади замка. Теперь он мог взять двух учеников: поварёнка и перетиравшего травы подростка - ученика лекаря. К папе я непременно забегала перед сном посидеть на коленях и поцеловаться. С опозданием задаюсь вопросом: пошёл ли переезд в замок на пользу мне самой? Есть ли такой человек, у кого не дремлет в душе зачаток тщеславия?

Поступив в полное распоряжение Арабель и глубже постигнув науку отвлекать её от уже совершенно вздорных предприятий, я сносно ужилась с ней. Графинечка не была злой или особенно вредной от природы; скорее, она была испорчена потаканием любящего отца.

После потери супруги страх отца потерять и слабенькую от рождения дочь усугубил склонность последней к безнаказанным капризам. Причиной вздорности было и, правда, хрупкое здоровье. Так с холодами на юную графиню нападали странные припадки бессилия. Бледная, жалующаяся на подламывающиеся ножки и плясание в глазах цветных мушек, она днями  не вставала постели. Но тут уж мой папа взялся за дело: травы, настойки, растирания ног и рук. Горы воздушных пирожных и торты из крема.

В дни болезни подруги не я ходила к папе, а сам он частенько сидел в нашей спальне, рассказывая на ночь забавные сказки. Противоположную от изголовья кровати стену завесив синим полотнищем, папа учил нас руками представлять на нём тени – фигурки людей, животных. Потом мы из серебряной бумаги мы вырезывали звёзды, и я их булавками крепила к синему занавесу. Всё это, по мнению папы, должно было благоприятно влиять на самочувствие Арабель, и влияло благоприятно.

  Дети большие эгоисты. Болезнь подруги запомнилась мне хорошим для меня временем. Или это теперь издалека оно кажется счастливым? Закрываю глаза: вот на этом стуле папа в неизменной серой куртке. Поверх куртки с изнанки  мохнатый меховой жилет, потому что лекарь сам частенько кашлял. Сзади поверх жилета седая косичка: тогда мужчины нередко так заплетали волосы. Скошенные над длинным носом прищуренные папины глаза вперёд блестящих ножниц весело скользят по бумаге. У папы-то глаза светлые, серые, а у меня-то чёрные: в маму, значит? Вот и у господина графа тоже светлые глаза, а у дочери его – тёмные-претёмные, как на портрете её матери.

Ловкие длинные, умеющие так нежно гладить по голове, папины пальцы неуловимо щёлкают ножницами. Никогда он заранее не рисовал и до последнего момента загадками наводил на ложные догадки: что-то в этот раз из-под блестящих лезвий выскочит? Граф-отец тоже раза по три за день навещал дочь. С чтением сказок у графа получалось не очень ладно. Вдруг задумавшись на самом интересном месте, он замолкал, что сказку портило, а дочку раздражало. Зато, внимательно осмотрев наши серебряные звёзды, граф через пару дней принёс им собственноручно склеенный из серебряной бумаги замок с прорезными окнами и воротцами.

Серебряный замок - совсем как настоящий! - поставили на подоконник, чтобы свет таинственно проникал сквозь окошечки и дверцы. Бог отца Иоанна, должно быть, с неба такими видит людские домики? А людей совсем крошечными: на крошечной кроватке лежит одна крошечная девочка, и другая крошечная девочка рядом с книжкой...

 Открыв в себе неожиданный талант, граф стал регулярно доставлять нам сложные изделия из толстой бумаги: подоконник сделался маленьким блестящим городком. А синяя стена населилась вырезанными драконами и хвостатыми кометами.

 Арабель частенько дремала днём. А я это время уходила побродить по зимнему серебряному парку.
– Надень мою шубку из горностайки и гуляй: дыши за меня как следует, чтобы я быстрей поправилась! – у неё уже тогда была странная фантазия, что можно подышать-отдохнуть-пожить-порадоваться одному за другого. И тому, за кого отдыхают, непременно станет лучше.

– Разве можно... – пыталась я возразить, но граф, из-за головной спинки дочерниной кровати усиленно жестикулируя, сверкал на меня кольцами на длинных бледных пальцах.
– Не спорьте, не спорьте с ней ради бога! – как влюблённый наклоняясь к моему уху, жарко шептал он в коридоре, – вам просто сошьют такую же шубку. Это не принципиально.

Захлопывается за спиною тяжёлая дверь, впереди – очень белый чистейший снежный ковёр. Даже ходить по нему жалко! Под белыми снежными шапками сонно присмирели химеры над дверью. Прочь от химер с запорошённых ступеней прыгает на дорожку и бежит дальше цепочка следов – моих следов. Отбегаю и задираю голову: на красиво посеребрённой крыше жиденькой сизой струйкой курятся некрасивые чёрные трубы. Дым свивается в непонятные знаки. Тревожные трубы: знают что-то такое... Говорят, будто некоторые умеют гадать по дыму? Вот бы и мне научиться!

  Под колким белым покрывалом заледеневшая трава хрустит под сапожками. Белые змейки-ленточки насевшего снега,зимние хрупкие детки химер причудливо змеятся по веткам. Когда же ленточки стряхивались, из под них вытягивалась, будто когтистая птичья лапа, чёрная ветка. А за снежными кустами на белом снегу ещё более неуклюжая и мрачная старая башня хмурилась черными глазницами и зловеще кровавилась выщербленным камнем. Может быть, это и не камень сам по себе красноватый, а был когда-то военный штурм, и по стенам лилась кровь?! От этого обагрённая кровью врагов и защитников(как обычно говорится в балладах!) башня так навсегда и осталась ржаво-красноватой?.. На далёкой лесной опушке маленьким как соломинки соснам не хотелось бы глядеть на несимпатичную старую башню, но приходилось.

Там, внутри башни, кутаясь в подобное холодному снежному савану белое покрывало, портрет старо-молодой – не поймёшь и какой! - графини прабабушки рода Рени мнёт-ломает тоже кровавящуюся розу. И с розы или с ею уколотых пальцев по ночам не капает ли на каменный пол кровь? А какой-то там пра-пра - опирающийся на здоровенный меч мрачный господин в латах и в угоду даме не сходит ли со своего портрета и не вытирает ли накапавшую кровь плащом, именно от этой крови алым?! Потом в этом страшном плаще господин прогуливается по башенной галерее, здоровается с портретами родственников?! И латы именно этого господина скрипят и лязгают по ночам, а вовсе не флюгер на крыше?! Арабель говорила, что тому пра-пра отрубили голову. Так с головой на плечах он гуляет или держит её в руках?..  Ужас!

Вдруг в этой не моей шубке старая графиня издалека перепутает меня с маленькой графиней-своей наследницей, а потом узнает и страшно разозлится? Накинет на меня своё покрывало и заколдует в снежный куст. Недвижимая, буду я застывать, застывать... и никто не найдёт пропавшую маленькую девочку в чужой шубке.  «Глупости!» – как фыркнула бы Арабель. «Не забивайте ребёнку голову суевериями!» – сказал бы мой папа. На всякий случай я подальше отбегаю от неприятной башни. Кроме неё всё в спящем саду так почти хорошо и мирно.
 
Вдоль дорожки на кустиках под снежными шубками краснеют сморщенные от холода сладенькие ягодки. Папа сушит их на целебный чай. Простые люди хранят дома веточки с этими ягодками как средство от призраков и невидимых напастей. Стряхивая с куста снежные потоки, портя варежки и раня пальцы колючими шипами, я наломала весело алеющих веток. Пусть из нашей спальни до самой весны смотрятся в сад. На всякий случай!

Под Рождество восстав с постели, маленькая графиня проявила инициативу: лично проследила за шитьём двух одинаковых бальных шикарных рождественских платьиц. Из-за чего процесс дарения подарков для гостей–родственников обернулся неприятностью: две одинаково одетые одних лет девочки сидели за отдельным столиком. Когда видишь чужого ребёнка раз в году, то опознать его с ходу не так-то легко! Вежливо ли вопрошать хозяина замка: какая его дочь? Смущение взрослых мою маленькую графиню очень забавляло. Хлопая в ладоши, она ещё и называла меня «сестрица». Какие-то подарки достались ей, какие-то мне (равнодушная к вещам Арабель не была жадной!), другие были дипломатично положены между нами на столик.
 
После Рождества папа и другой приезжий дорогой и очень важный доктор в золотых очёчках врозь, но одинаково посоветовали катать выздоравливающую на санях: постоянное только лежание или сидение перед тёплым камином грозит бессилием.

 Вот это оказалось здорово! Серые в яблоках лошадки немного покатали нас вокруг замка, потом побежали по дороге через лес. Так мы докатились до самой деревни: сосны справа, серый монастырь слева, дальше запорошённые низенькие домики, будто как серебряные, графом вырезанные. Закинешь голову, – небо бежит над санями. И с неба птичьи крики падают на нас снегом... Нет. Это птичьими криками плещут со склона оврага ребячьи вскрики и смех. Там деревенская детвора, во всю  веселясь, катается с горы.
– Не пинайся. Вот я тебе засуну снегу за шиворот!
– Ах ты...  Эста! Смотри-ка! Вон в санях это сама Эста-Лоретт!
– Врёшь?! Ну, вроде бы она.

 Выскочивши из саней, со встреченными вновь школьными приятелями я покидалась снежками. На пару с каждым прокатилась в плетёных санках с бугристого ледяного склона. Плюх!... Рыжий Джон нарочно вывалил меня и себя в сугроб.
– Зачем ты уехала в этот скучный замок с призраками? – шепча жаркими губами в ухо, изо всех сил он мешал мне выбраться из снега. – Они противные. Воют по ночам: у-ууу!

– Там нет никаких призраков. Отпусти сейчас же!
– Есть, есть! В графском кабинете призрак умершей графини. Граф его вызывает. И с ним говорит.
– Глупости!
– А вот я сейчас вам как дам! – не разбирая правого и виноватого, чернявый Джон с пыхтеньем обрушился на нас сверху. Но мы вдвоем затолкали его в снег, и в рот напихали снега, и за шиворот. Очень было весело!

– Мадемуазель! Мадемуазель Эста! Довольно! – не покидая саней тщетно взывала бонна. – Такие простонародные игры! Фу!
– Эй! Эста! Ну, Эста! У тебя голова заболит! А у меня уже нос от холода колет иглами. Поехали домой, – с завистью пищала из-под шуб Арабель, дуясь на меня на обратном пути.
– Эй-эй! Приезжай к нам ещё, Эста-Лоретт! У нас всегда весело! – неслось за санями.

Бледное усталое солнце вперёд нас уже клонилось ко сну. От простыни горизонта, куда на ночлег падало солнце, тянулись лучи-дорожки, и в них снег нежно розовел, как сладкая обливка на сдобной булочке. На розовое неведомыми письменами ложились от деревьев  голубые тени. Снег и тени убаюкивающе хрустели под полозьями. Потом снег за санями ненадолго стал ярко синим, а тени, наоборот, – пугливо розовыми и лиловыми. И вдруг пропали нежные тени: спрятались среди  окутанных сумерками сосен. Упала на снег с неба густая синева. С ней мы и прикатили домой, в замок. А утром была уже первая капель.

Дни удлинялись, теплели. Снег серел, оседал, истончался и как-то незаметно в ночь вдруг стаял. Вместе с первыми цветочками–весенними ветрениками отступила и немощь Арабель. Теперь добытые в глубине сада нежнейшие маленькие первоцветики - белоцветики везде – на подоконниках и на столиках, – источали тонкую хрупкую свежесть в тяжёлых серебряных кубках, позаимствованных нами из шкафа с родовой праздничной посудой. Следом за ветрениками на пустых ещё клумбах выскочили на длинных стеблях бледно жёлтые с золотой принцесиной короной в серёдке пахучие цветы. Эти совсем не хотели стоять в комнатах: даже в воде быстро высыхали, превращаясь будто в тонкую папиросную бумагу.

– Оставим их расти на воле. Они хотят глядеть в небо, – умиротворённо вздыхала бледная, сама как хрупкий первоцветик, графинечка, – мне тоже, знаешь, как надоело лежать в постели и видеть сверху один потолок!

Весенняя, только выскочившая юная зелень особенная: нежно зелёная с солнечными искрами. Вывернувшиеся из клейких почек листочки как душистым маслом намазаны. К концу же лета листья и трава темнеют и грубеют: так печалятся. Но лето в самом начале, да ещё в детстве, кажется бесконечным!

 Вместе с учениками папа копался в разбитых в глубине парка грядках: бережно вынимал он из ящичка зелёненький росток, рассматривал его на солнце, осторожно погружал в лунку. У младшего, копавшего лунки  папиного ученика и руки, и нос, и лоб были в сырой земле.
– Смотрите, девочки! Не сидите на земле. Она ещё холодная.
– На той неделе у папочки день ангела. Проси своего испечь торт с башнями, – шепнула Арабель.

Утром праздничного дня мы с букетом тепличных бледных роз – граф любит только розовые! – отправились поздравлять его сиятельство Рени-Августа. Никогда до того я ещё не бывала в графском кабинете: там, может быть, зашторено и мрачно, страшный череп на столе?! Оттого граф всегда такой печальный. Но ничего такого  в кабинете не оказалось: никаких мрачностей.

 Лазоревым шёлком обитый кабинет сиял чистотой. Топился белый весёлый камин. В русых локонах красивый голубокамзольный юноша жизнерадостно поглядывал с поясного овального портрета над диваном. Холёная рука в кольцах на эфесе шпаги. Глаза чуть выпуклые. Кого-то он мне напоминает?!
– Папа! Я поздравляю тебя! И Эста тоже поздравляет! Смотри! Это тебе самые-самые розовые розы!

Граф поцеловал Арабель, а заодно и меня. Чуть выпуклые голубые глаза его оживились. Вот как! Да не может быть! Этот юноша и граф совершенно разные! Или те же?! В это утро его сиятельство граф Рени-Август даже улыбался то нам, то напротив портрета молодого человека томному портрету хрупкой черноглазой красавицы в жемчугах.

- Это дорогая мама, – пояснила Розабель, – Мария-Анна-Доминика. Смотри, какие у неё длинные чудно блестящие волосы! Я всегда завидую. Думаешь, у меня такие дорастут?
– Конечно, дорастут.
– А я на неё похожа?
– Похожа. Только она печальнее.

– Опечалиться я ещё успею. А папа обещал отдать мне это красивое ожерелье, когда вырасту. Правда, папа?
– Конечно, дорогая, оно и сейчас уже твое, – он позвонил в колокольчик. – Джон, принесите шоколад и фрукты!
– А вон там я с папой, – непоседливая подруга подтолкнула меня к между оконному портрету.

На нём был уже знакомый сегодняшний, в белом паричке, печальный граф и на коленях бледненькая Арабель в сине бархатном кружевном платьице, в каком я в первый раз и увидела её в монастыре.

– Да-да! Это перед тем, как ты в монастыре так удачно нашлась, приглашённый художник рисовал. - подтвердила Арабель. - Знаешь, как скучно было сидеть не двигаясь?! Даже язык нельзя было высунуть. Бонна читала сказки. Всё равно очень скучно!
– Да, – в тон дочери томно вздохнул на диванчике граф, – я приглашал из столицы известного портретиста. По-моему, недурно вышло.

– Папа сегодня почти весёлый, – шепнула Арабель. – Знаешь, он с портретом мамы разговаривает: «Доброе утро, дорогая!» И всё-такое, – дополнила она уже в коридоре.
Так вот откуда пошли в деревне разговоры о призраке покойной графини! Просто слуги слышали да недослышали из-за двери. Не всё в этом доме так уж таинственно.
                _________________________________________
      

СТАРШИЙ  БРАТЕЦ  АЛЬФРЕД.  После утреннего поздравления любимого папочки бессовестно марая в саду своё хорошенькое, всё в кружевах новое праздничное платьице, Арабель на коленках ловила какого-то светящегося жука в кустах. Задрав голову, я следила, как сквозь верхушки деревьев столбами падает на дорожку солнце. Никто из двух девочек не заметил появления в такт птичьему щебету весело насвистывающего незнакомца.

  Довольно плотный господин с румяными щеками и красивой тростью приветливо помахал мне шляпой. Про таких папа говорит, – пышет здоровьем.
– Эй, сестрица! Я рад... – не успев то ли заключить меня в объятья, то ли хищно схватить, он удивлённо распахнул навыкате голубоватые глаза. – А где же настоящая сестрица?!

– Ха! Я здесь, вообще-то! – мгновенно обернувшийся румянощёкий господин схватил и пару раз подкинул визгнувшую девочку в воздух. – Альфред! Оставь! Пусти! В прошлом году ты напугал меня до головной боли! Ты – прегадкий! Отвратительный! – Пытаясь лягнуть шутника, она дрыгала ногами. Одна туфелька слетела на дорожку, другая – в кусты.

– Я думал, ты уже повзрослела. Нарочно коляску послал к воротам, а сам вошёл с задней калитки, чтобы убедиться. Какое прегорькое разочарование! – отбивающуюся девочку чмокнув в лоб, он опустил её на дорожку. Кто же будет другое прелестное дитя?

– Сию же минуту достань мою туфлю из колючего куста! И надень мне её!..  Вот так. Моё любимое отражение Эста-Лоретт живёт вместе со мной в замке, и вообще...
– Дорогая мадемуазель Лоретт! Отражение вы или нет, но у вас такая тяжёлая работа! – голубоватые глаза деланно закатились, пухлые щёки смешливо дрогнули,  а их весёлый обладатель нарочито важно поклонился.

– Не верь ему никогда! Он хитрый. Он нарочно всегда мелет вздор, мой очень старший братец Альфред! У него язык без костей и совесть как дырявый мешок. Тётушка Ивонет так сказала.

– Старая дура Ивонет! – беззастенчиво ругнулся братец Альфред. – Вот так представление интересного кавалера прелестной даме. Это свинство, дорогая сестрица! Какой успех я после этого могу иметь?! Не верьте, маленькая серьёзная мадемуазель, я не всегда плохой! Иногда даже очень ничего себе.

– Разве я серьёзная?!
– Очень! – не сговариваясь, братец и сестрица ответили хором. Продолжал один Альфред:
 – Когда я обознался, вы не испугались. Потом не смеялись. А, что, отец сегодня не выезжал? Он у себя? – отнёсся он уже к сестре.
– Папочка в кабинете.
– Фью-фью... Наведаюсь к нему.
– Ага, только он всё ещё не выносит свиста в комнатах.

– Ах, боже мой! Сестрица! Изрекать нравоучения вы выучились раньше, чем ходить! Ну, да сочтёмся. Послеобеденные подарочки, может быть, и совсем исправят мою репутацию, а?! – Энергично пиная тросточкой мелкие камешки, вместо свиста теперь мурлыкая под нос что-то похожее на уличную песенку, он направился к замку.

– Арабель! Это в самом деле твой брат?!
– Позволила бы я чужому так со мной обращаться! Альфред ужасно старый: ему скоро стукнет целых тридцать. Папа два раза женился, так Фредди мне сводный брат от первой папиной жены. Он ужасный: всегда насмешничает. Вот Джозеф довольно милый. Дядя привезёт его погостить к середине лета.

– Джозеф тоже твой брат от первой графа жены?
– Нет, Джозеф-то родной, только постарше меня.
– Тогда почему он не живёт с вами вместе?
– Так папа решил. У дяди наследника нет. И ещё что-то кое-что, точно не знаю.
– Ты его любишь, второго родного брата?

– Я его вижу два раза в год, – у неё была эта странная привычка – отвечать  в сторону, словно  мысли её вечно где-то скользили, ничего не касаясь.
«Не касаясь земли, – как-то печально сказал мой папа, – она ускользает от солнца! Радости любящий отец её не научит». Папа иногда говорил ещё красивее и непонятнее господина графа.

За праздничным родственным обедом взрослый здоровяк братец со светской непринуждённостью выбалтывая приглашённым родственникам столичные пикантные новости: герцогиня Z* во второй раз овдовела, так один добросердечный кавалер её утешает. Трёхлетний сынок маркиза N** до ужаса похож на королевского брата. Кто бы мог подумать?!
 
Две пожилые, высохшие и морщинистые дамы в чёрном картинно до самых лбов закрывались, отгораживались от шутника веерами. Один веер был из чёрных лохматых перьев, другой из белых костяных дощечек в сквозных узорах: очень удобно для подсматривания. «Следовало бы вас вот этим отшлёпать по губам!» – нервничала владелица узорного веера. Костлявый старик в огромном жабо напоказ и с намёком трубно сморкался: дескать, не желаю слушать. Что вызывало ещё больший поток красноречия рассказчика.

 Принадлежа к породе жизнерадостных самолюбцев-себялюбцев, Альфред дразненьим общества развлекал самоё себя. Это называлось у него – развеять затхлую чопорность. Всё это время граф отец без тени улыбки внимательнно разглядывал золотые завитки на блюде, будто всё происходящее к нему нимало не относилось.

Болтовня не мешала оратору кушать с большим аппетитом и после вооружения на стол воздушного торта поднять не весьма светский тост за такое чудо соорудившего умельца кухни. Уголками губ граф слегка улыбнулся, словно нелюбимый сынок, наконец-то изрёк что-то дельное. Что отношения между отцом и старшим сыном натянутые, как-то было ясно само собой.

Что через годы я могу сказать о Фредди?! Есть такие люди: порочные, опасные, но обаятельные. И поэтому всё равно нравятся. Сила жизни так притягательна! А уж силы жизни у Фредди было через край! И он её щедро даже не дарил, а раскидывал перед всеми, кроме графа-отца: тот в присутствии старшего сына становился печальнее обычного.
 
Себе на уме, зато весёлый малый - Альфред умел хоть временно изгонять из замка неприятнЫХ дамочек скуку и печаль – двоюродных сестриц излишней серьёзности и родных сестёр уныния.  Альфред мог всё: показывать карточные фокусы, рисовать смешные картинки, играть в шарады.

Вдобавок он отлично извлекал из клавесина весёлые вальсы и марши и пел если не профессионально, то забавно. А уж как Альфред передразнивал нас всех, так со смеху помрёшь! Усадив за клавесин повеселевшую бонну, братец очень ловко по очереди танцевал с Арабель и со мной, отсчитывая такт и объясняя фигуры. И с завязанными в жмурках глазами без труда переловил нас с горничными в придачу. Последних расцеловал без особого с их стороны возражения.

 Попривыкнув к братцу, на третий день я осмелела. Арабель утром любила поваляться, понежиться в мягкой постельке. Граф-отец обычно не выходил до обеда. Так что без паричка совсем домашний Фредди в утреннем одиночестве над фамильною золочёною чашечкой с кофе посвистывал, передразнивая птиц в саду. Его только что вымытые густые короткие волосы, высыхая, русо светлели, как на портрете у молодого Рени-отца.

– Доброе утро, сударь!
– Доброго утра и вам, кузиночка, – так он стал меня называть и называл вплоть до определённых событий.
– Я хотела спросить, когда вы не рассердитесь... – он согласно кивнул, – Вы правду видели в зеркале прабабушку с картами? И у вас потом ещё карета перевернулась? Ну, так говорят...

–  Фью! Кто вам понарассказал сей ерунды? Моя меньшая сестрица?! – он  смешно подёргал бровями. – в этом старом доме так чтут дряхлую мистику! Чистосердечно признаюсь: как-то от здешней скуки выпив лишнего, ваш покорный слуга принял отражение двери за самоё дверь. Набил на лбу немалую шишку - эдакую сизую дулю. Шишка во благовремении прошла. Трещина от неё там, в зеркале, осталась. Карета грандиозно перевернулась, – верно! Во время не переменили колесо. Искать реальные или странные объяснения – дело вкуса.
– А прабабушкин с изумрудным ожерельем...

– Ах, тот с ожерельем старой карги портрет наделал – дьявол его забери! – немало бед! Косо лицо нарисовано, оттого и кажется всем чёрти что. В твоих годах мне в голову влетело, будто она с портрета за мной следит и ябедничает. Не любят меня: она виновата! Я её возненавидел. И изрезал полотно ножичком снизу, где достал. После уже по бабкиному веленью залатали-заклеили сзади портрет. Подмалевали, да всё видны на тёмном швы. Тогда опять по бабкину же указу и подрисовали покрывала на обеих картинах. Для схожести.
– А ожерелье, оно...

– Какой логичный ум у этого ребёнка: не собьёшь с мысли! Ожерелья нет, как нет, огорчается портрет! Папа чахнет, плачет дочь, брат не хочет им помочь! Наплевать на ожерелье вместе со всеми мрачными старыми сказками рода Рени вместе. А знаете, любопытное сестрицино отражение! Старые портреты и большие зеркала вредны для впечатлительных молодых особ: всякое может померещиться, особенно в сумерках и при свечах. Будь моя воля, так прямёхонько в камин отправились бы бездарные малевания с дурацкими историями о предках в придачу. Слишком большое зеркало – завесить или убрать. Да чудак отец не хочет ничего менять.

 Арабель об этом моём разговоре с братцем Фредди не узнала.
– Почему ты говоришь, что у него совесть как дырявый мешок? Он весёлый, – с террасы мы махали вслед отъезжающей коляске Альфреда.
– Да вообще-то братец ничего себе, когда захочет. Говорят, он много играл в карты. Выигрывал. Вдруг бросил. Он и дуэлянт страшно ловкий: людей закалывал.
– Не может быть!
– Я же сама не видела. Папа сказал, что у Альфреда, как у матери его, на уме – одно, на языке – другое. На деле – темно.
– Граф его не любит?

– Не любит, да, – передёрнув плечиками, серьёзно согласилась Арабель. – С матерью Фредди у папы был не-удачный брак: ко-онфликтный. Такое важное вежливое слово. Ещё слуги болтали: Фредди как-то на спор в полночь искупался в том самом пруду. Представляешь?! Оттого душа у него стала утопленницына, прабабкина.
– Арабель, разве так бывает?

– Уж не знаю. Только братец Фредди стращно хитрый и никогда его на вранье не поймаешь. Ты не верь ему. Да он не часто к нам и заезжает: теперь до будущего лета не увидим. Зато Джозефа скоро привезут. Втроём будет веселее!

Дверь с террасы, откуда мы махали вслед Фредди, распахивалась  как раз в гостиную с зеркалом. Помимо воли голова моя повернулась: две нарядные девочки  отражались в светлом стекле у нижнего края золочёной рамы. Ничего страшного. Всё как положено. Только вот к верхнему зеркальному краю - к стыку стекла с рамой подъезжала маленькая колясочка!

Зажмурившись, я потрясла головой: тёмный блик у края рамы мелькнул и пропал. Как это может уже далёкая коляска отражаться в зеркале внутри комнаты? Наверное, померещилось?.. Конечно, померещилось! Дальше ни в этот, ни в последующие года ничего плохого или особенно странного зеркало долго не показывало.

Старший братец обычно наезжал раз в год к именинам графа. Альфред-Фредди не менялся внешне и в привычках, поэтому ежегодные визиты его слились в памяти. Ведь я тогда ещё не вела дневника. Кажется, года через два после первого на моей памяти визита старшего братца до меня из зеркальной гостиной нечаянно долетел придушенный от кипящего негодования голос графа:

– От славы рода Рени, конечно, ничего не осталось. Но всё-таки можно бы вести себя...  вести себя как человеку светскому. А вы... – граф резко прибавил что-то по-итальянски.
– Фи! ПапА! Как грубо! Уж в светскости-то мне не откажешь. Увы, обстоятельства были против. Можно сказать, роковые обстоятельства. Светские люди как раз должны бы понять...
– Клоун!

Гневно бормоча опять на итальянском, граф почти вылетел из залы, по пути опрокинув стул и наполовину содрав дверную портьеру. Что при всей рассеянности старшего изящного представителя рода Рени с ним в обыденном состоянии никогда не случалось. И после этого взрослый братец, как ни в чём не бывало, ещё с недели с две гостил в замке в своё удовольствие.
                _________________________________________


 МЛАДШИЙ БРАТ  И  ДУЭЛЬ. На пять лет старше Арабель братец Джозеф в первый год мне запомнился больше внешне. Волосы у Джозефа, как и у графа-отца на портрете, были светлые и очень густые. Глаза по матери большие, по отцу – серые, с упрямой задумчивостью. На этого сына отец взирал с видимой нежностью. Но приласкав его и тем будто перейдя некую им самим же по непонятным причинам возведённую границу, граф вдруг отшатывался. Внешняя близость с сыном его сиятельством не допускалась.

Полная противоположность бурлящему энергией Альфреду – тоненький и серьёзный Джозеф не дразнился, не приставал и никому не мешал. Но тихим он уж точно не был. Видно, в роде Рени все были себе на уме! Стоило на Арабель напасть капризному стиху, как где-то в парке безвозвратно терялся средний братец. Когда же мне надо было сбить высоко застрявший в ветвях, туда неудачно заброшенный ракеткой волан,  – неожиданно уже с длинным суком в руках он являлся из-за ближнего дерева. Его родную младшую сестру это раздражало. Со старшим неродным братцем она не в пример лучше ладила.

Думаю, не только две недели, но и весь год можно было бы под одной крышей прожить с этим мальчиком не ссорясь и не дружась. Но что серьёзно могла в то время думать о таких вещах девятилетняя девочка?! Эта девочка, как обычно этого возраста дети,  жила более эмоциями. И всё-таки я уже тогда углядела: такие разные дети – двое сводных братьев и младшая сестра – с разных сторон походили на своего отца. Так это странно.

Года через два после для меня первого дня ангела графа гостевания в замке старшего и среднего братьев совпали. Вот только они как бы совсем не замечали друг друга. Бывает такая воланом отлетающая-взаимно отталкивающая разность. К примеру, меня Альфред замечал больше Джозефа и даже больше любименькой меньшой сестрицы Арабель. Альфред корчил мне смешные рожи в сразу перестававшем быть страшным зеркале. А ведь в нашем печальном доме так не хватало смеха! Альфред от нечего делать учил меня танцевать и петь итальянские песенки, потому как Арабель танцевать ленилась.

Наконец Альфред, сделав нам всем по отличному луку, устроил за старой башней мишень. Из деревни призвали моих монастырских приятелей двух Джонов: чернявого и мельникова сына Джона Рыжика. И все мы соревновались в стрельбе из лука по мишеням. Арабель же рассказывала нам про вычитанные ей рыцарские турниры. Так отчего бы нам не устроить турнир будто настоящий? И Альфред его в два счёта такой турнир устроил! Теперь две девочки, три горничные и даже весьма снисходительная к Альфреду бонна стали прибывшими на турнир прекрасными дамами. В стрельбе побеждённые Джозефом, чернявый и рыжий Джоны победили возившего нас на тележке Джона-слугу. Прекрасные дамы всем им поднесли что-нибудь и, как на турнирах положено, целомудренно поцеловали в щёчку.

 Потом взрослый слуга Джон неожиданно вёртко на палках в ничью подрался с Альфредом. Но попробовав фехтовать тупой рапирой, мгновенно проиграл молоденькому дворянину-сыну ближайшего графского соседа: ведь тот учился фехтовать, а Джон-слуга – нет. И уж напоследок Альфред с победителем дрались на тупых рапирах. Юноша краснел и горячился. Альфред увёртывался и щадил соперника. Удивляло другое: совсем не худенький Альфред на ристалище вертелся как мячик или даже летал как волан, когда двое подкидывают его плетёными ракетками.
– Видишь, какой он ловкий! Я же говорила, – пихнула меня плечом графинечка.

– Вы неправильно выпадаете. Так, знаете ли, недолго напороться! – на детском турнире Альфред был к сопернику более чем благосклонен. – Могу показать, как мгновенно выбить шпагу, когда хочешь избежать крови или мгновенно убить.
 
И он это показал! Тело его метнулось в одну сторону, а правая на месте левой непонятным образом оказавшаяся рука шпагу противника выбила далеко в сторону. Дамы рукоплескали. Второй раз Альфред тем же приёмом откинул рапиру соперника назад.

– Слишком много эффектов. Столько энергии спускать на ветер! – Поморщась, его сиятельство граф Рени, на данное время в роду самый старший, брезгливо поднял рапиру сына за кончик лезвия кончиками двумя изящных пальцев. Никто не заметил его появления, словно он соткался из воздуха. – К тому же вы сами исполняете этот древний родовой приём не совсем верно, - продолжил граф. - Так с одним соперником ещё можно справиться, а вот с двоими... Кто учил вас? Конечно дядя по матери? – Лицо его сиятельство изобразило презрение. – Сам он от меня он так и не выучился чистоте удара.

Медленная, ленивая речь отца разгорячённому, дергающему уголком рта и левой щекой  Альфреду, видимо, пришлась по нервам как звук ржавых петель или скрип пальца по стеклу. Впервые я видела его столь раздражённо опасным, как разъярённого тигра перед прыжком.
 – Вы меня учить никогда ничему не изволили!
 – Правда, – признаю. А скажут, что именно я учил. И учил плохо. Именно так и скажут. Что же... извольте, – отбросив трость, граф несколько жеманным жестом пригласил сына в позицию.

 Кто бы мог предугадать дальнейшее?! Всё так быстро произошло! Если Альфред летал как мячик, то из человека расслабленных движений мгновенно превратившийся в подобие упругой пружины граф через считанные секунды уже снимал со своего лезвия на него вдетую рукоятью рапиру соперника.

– Настоящую рапиру имейте с гладкой рукоятью без этого красивого охвостья, чтоб нельзя было нанизать. Блестящая рукоять - чаша защищает кисть и слепит противника, но несколько замедляет движения. Лучше всего простая крестовина.
– Как! Как это вы делаете, отец?!

Кинув сыну его клинок, граф своим проделал в воздухе какую-то замысловато неуловимую молнию. Обратившийся в воплощённое внимание Альфред, казалось, глотал рассечённый этой молнией воздух. Потом граф ещё раз выбил сыновий клинок. Бесстрастное лицо его оживилось, бледные губы порозовели, а глаза кололи хлеще рапиры.

– Теперь я позволю вам выбить. Заходите... Живее! Хорошо для начала! Но с настоящим соперником следует проделать всё это быстрее мысли. Довольно на сегодня. Когда предполагаете необходимость в любой момент драться, не носите, как я теперь, перстней: они мешают.

Альфред с восторгом молодого хищника ел отца взглядом. Брезгливо кинув на траву тупую рапиру. Кружевным платочком граф, совсем будто незнакомый, не повседневный, отёр лицо и руки. Дамы на скамье дружно зааплодировали. Граф оглянулся, скривил губы и в сердцах хлопнул себя ладонью по лбу.

– Святой боже! Что я наделал?! Всё вы с вашими игрушками! – не обращая более на старшего сына внимания, он поспешно почти побежал по дорожке к дому.
– Папа! Папочка! Дорогой! – семеня следом, хныкала Арабель. – Ты не оцарапался?!
– Нет-нет! Конечно, нет. Селеста, дорогая! Мне нужно побыть одному. Теперь не ходи за мной. Потом. Позже...

Так вышло, что дальнейшие слова Альфреда слышали только Джозеф и я. Да с нами за компанию любопытный  Джон Рыжик, хотя в этом я не уверена. Арабель убежала за отцом. Остальные были далеко. Не помню и не понимаю, как я оказалась рядом с Альфредом. Любопытство это было или судьба? Но и Джозеф тоже оказался рядом.
– Какая удача мне сегодня! – от радостного возбуждения руки Альфред подрагивали.  – Ведь он в прошлом один из лучших фехтовальщиков!
– Кто?! – услышанное было так несуразно, так не вязалось со знакомым обликом его сиятельства, что я не удержалась от вопроса.

– Да мой отец же! Наш милейший тишайший граф. Фехтовальщик, какого редко встретишь... был лет тридцать назад: дуэль за дуэлью и ни одного проигрыша. На него даже смотреть косо опасались. Какие у него сейчас тут глаза были! Какие глаза! Он же убил бы меня острой рапирой. Хоть и я в дуэлях не новичок, всё одно, не охнув, без труда убил бы. А теперь что? Теперь сидит сиднем и с духами беседует. Тьфу! Но старое не вытравишь, вот кровь и взыграла. Разве нарочно я допросился бы?! Никогда. Удача мне сегодня. Удача в жизни – всё!

– Какой же завет к вашей удаче нарушил господин граф? Он же так сокрушался, – какой-то чертёнок тормошил меня задавать опасные вопросы человеку и так опасному своей непредсказуемостью. Даже в мои десять это было ясно. А я ещё подзуживала его немалое тщеславие.

– Завет? Никогда больше не брать в руки оружия, вот какой.
– А взамен?
– Что взамен?!
– Когда в церкви дают обеты, непременно что-нибудь хотят взамен от бога, от святых, от девы Марии: выздороветь, дело выиграть, чтоб с войны живым возвратиться. Всё такое.

– А! Верно! – как недавно его отец сын хлопнул себя ладонью по лбу. – Чёрт возьми! Надо ж было мне самому догадаться! Спасибо, умненькое создание, – тут только, при поулёгшемся волнении, он, кажется, вполне осознал, что говорит не сам с собою.

Любопытство моё немедленно присмирело, а сама я съёжилась под прищуренно обмеривающим взглядом. Надо было как-то выворачиваться, надо просто болтать, –  шепнул внутренний голос.

– Вы шутите, Альфред?! Как можно поверить... что граф был таким?
– О! Какие шутки! Молва гремела. Многие и теперь ещё помнят. Очень многие. Спроси потихоньку хоть в монастыре. А не худо бы мне теперь после такой встряски выпить, а?! Играйте, детки, дальше без меня.

Был ли тогда Альфред со мной откровенен только от волнения?! Возможно, он всегда считал меня авантюристкой на пару себе? А если я, и правда, такая?! С другой стороны, если Фредди тогда не сказал мне ничего взрослым не известного, ничего тайного, то стоило ли волноваться? Тут горячее с яблочным духом дыхание приятно защекотало мне ухо. Джозеф страшно любил грызть яблоки, даже ещё недозрелые.

– Бабка женила отца на очень знатной матери Альфреда. С этого всё началось: все странности. Характерами отец с молодой женой не сошлись. И ещё отец за что-то убил на дуэли жены родственника – её кузена. Да потом и уехал за море: вроде как бросил жену. Оскандалил род, по бабкиному мнению.
– И тогда он дал обет не брать в руки оружия?

– Не-ет, обет-то он дал позже. Сначала путешествовал. Первая жена без него умерла вроде обыкновенно от лихорадки. И он женился в Италии по любви на моей и младшенькой сестры матери. Она была не дворянка. Бабка так уж злилась, злилась, аж тряслась, чуть ли не прокляла сына за неравный брак. И тогда молодая жена заболела в первый раз. Тогда отец и дал обет, чтобы супруга выздоровела, и бог ему с ней счастья дал, оружия в руки не брать. Чтобы за уже пролитую кровь бог простил.
– Вот как!

– Это всё я в разное время подслушал, сама понимаешь. Только ты никому не говори: об этом в доме не принято говорить. Дурной тон. И с болтушкой Арабель об этом не говори, пожалуйста! Я тебе почему сказал? Ты тут живёшь и поэтому тебе лучше знать. Когда не знаешь, можно нечаянно в тему нехорошо влететь. Так ты не выдавай меня. Договорились?!

– Конечно, я не выдам! А ты видел  бабкин дух в зеркале? Веришь в него?
– Видать не видел, а верю. Поживёшь подольше в очень старом доме,так и не в то ещё поверишь! Дядя говорит, что есть многое за пределами разума. Не стоит туда лезть: опасно.
– Джозеф, ты любишь отца?
– Наверное, люблю. И он меня, наверное... Мы не часто видимся.

Как это любить «наверное»?! Либо что-то или кого-то любишь, либо нет. Разве можно не знать: любишь или нет?! Всё-таки в жизни много странного!               
    

ДРУЖБА. Всегда ли дружба возникает внезапно? Не знаю. Мне кажется, именно так и должно быть: друзья должны приходить сами. В нашей с Арабель дружбе всё-таки оставалось что-то решённое за меня. Теперь мы с Джозефом частенько вместе стреляли из лука и вместе прятались от раскапризничавшейся сестрицы на крыше оранжереи. Там, изложив мне свои познания в географии и истории, Джозеф сильно расширил мой кругозор.
– Джози! А почему ты живёшь у дяди?
– Он не совсем дядя. Он троюродный кузен отцу. Родственник и убеждённый холостяк, а наследник-то нужен. Вот они с отцом и договорились. Это называется: он меня усыновил.
– Почему же тогда граф с тобой даже говорить боится?

– Тут не знаю точно. Какое-то, кажется, родовое предсказание. Или бабка опять чего... Она с отцом даже не разговаривала до рождения сестры. Тут вдруг смягчилась и даже крёстной матерью пожелала быть. «Селеста» – это от бабки имя. А меня бабка за мать не любила: «чужая кровь» – больше и не помню от неё ничего. Бабка пять лет назад померла и мне ничего, ну ничегошеньки не завещала. А троюродный кузен папин, – я его дядей зову, – он не бедный. Имение его мне отойдёт.

Содержательный рассказ Джозефа не объяснял теперь, уже после вредной бабки кончины, опасения отца приласкать младшего сына. Но Джозеф или говорил правду, или не говорил ничего, когда не хотел или не знал. И мы заключили договор: всё рассказывать друг другу, если что новое узнаем.

– Джозеф, ты маму помнишь: скучаешь по ней? Я совсем-совсем не помню, но скучаю.
– Помню. Мне шесть было, когда меня отдали после маминой смерти. Скучай-не скучай – всё дела не поправишь. Привык я.
– Так дядя тебя любит?

– Любит. Только уезжает часто. А так у меня всё есть: и пони, и для пони колясочка настоящая. Учителей трое. И все книги в библиотеке брать можно. Всё можно. Почти. Один раз я играл в осаду и с крыши замка подавал сигнал товарищам в лесу.
– Настоящим товарищам?

– Я же играл как по-настоящему. Факел не получилось сделать, так я огонь развёл прямо на крыше. А дядя как раз домой едет: пожар, – думает. Слуг набежало. Слез  я. Так дядя только посмеялся: «Когда будет-таки осада, – говорит, – у тебя уже есть опыт. А пока очень прошу такие сигналы не подавать. Ну как дом ещё до осады сгорит?!».

 А слугам дядя выговаривает: почему так плохо развлекаете ребёнка в моё отсутствие?! И подарил мне латы, как настоящие, только на меня размером и не тяжёлые. Дядя вообще из города навезёт всего-всего. И сам первый радуется, как мальчик. Но всё-таки мне часто скучно. Я бы хотел настоящего старшего брата или сестру, только не как Арабель. Больно она капризная.

– Она, вообще хорошая, только слабенькая. Главное, сразу не затевть с ней спора, тогда она быстро и забудет. А капризы я научилась пропускать мимо ушей. Она же тебе родная сестра, а ты...
– Сердцу не прикажешь, – важно изрёк Джозеф явно чужими словами. – Когда меня увезли, она была ещё вот такая, – он изобразил руками свёрток с младенцем. - Какая тут дружба или любовь? Хорошо, что ты её теперь защищаешь. Болеть-то часто, и правда, скучно.
– А Альфреда ты любишь?

– Тю! Вот заладила! Фредди-то?! Он же совсем чужой и взрослый! Забавный, когда захочет. Одна старая дама раз сказала дяде: дескать, вы мальчика – меня – учите, задариваете и совсем не воспитываете. А дядя на то: воспитывать-де бесполезно. У кого какие от рождения склонности, тому так и быть. Вот Альфред в детстве был вылитый маленький ангелочек. И тихий. А теперь что вышло?!
– А что вышло? То есть, какой он?

– Какой?! Первейший бретер: дуэли, карты, женщины. Вот какой. Теперь заскучал что-то. Захандрил. Это с ним бывает. Дядя смеялся: «Упаси бог теперь политика. Такие люди меньше чем на смену королевской династии не согласятся». А дама-гостья: «Фальшивые деньги хуже». А дядя в ответ серьёзно так: «С фальшивыми деньгами он не свяжется. Гордость не позволит». Да зачем ты о нём всё спрашиваешь? Мы сами по себе!

Но я уже тогда смутно чувствовала, что умная голова Джозеф здесь как раз не вполне прав. Все встретившиеся в этом замке уже не сами по себе, особенно после этой не настоящей, и в то же время очень настоящей схваткиграфа с нелюбимым старшим сыном. Словно кто-то неторопливо, но туго затягивал узел наших судеб, скажу я теперь, почти через десять лет.

– Меня вообще-то увезут через неделю, - вздохнул Джозеф. - Так не дядя хочет,так папа велит. Будешь обо мне вспоминать? Это приятно когда о тебе вспоминают. Я уеду, но через месяц мы все снова встретимся на море. Ты, верно, ещё не знаешь?! Каждое лето папа и дядя возят нас вместе к морю. Теперь и тебя тоже возьмут. Это будет замечательно! Мы будем играть в пиратов. Чур! Я заранее – капитан! А знаешь, ведь мы можем друг другу и письма писать?! Шифрованные, под другими именами. Вот тогда мне и не будет одному скучно.
– Хорошо! А как это? 

– Просто выдумай себе тайное имя. Из истории тоже можно взять. Я буду Френсисом Дрейком. Вот был человек! Не только пират, но и открывал новые острова и неизвестные проливы. Плавал вокруг света. Дрейк руководил морским сражением при Гравелине и победил Великую Армаду: то есть потопил огромный испанский испанский флот, раньше считаемый непобедимым. А ты можешь быть знаменитой пиратской королевой Грануаль или просто придумай любое имя.

– Я тебе обязательно напишу, мой друг капитан Дрейк! Только лучше я подпишусь почти своим именем, только изменю немного. Капитан "Э. Лорет" подойдёт?
– Подойдёт. Только добавляй побольше пиратских ругательств!
– Я же их совсем не знаю.
– Я пришлю тебе список: всё, что в романах нашёл. И книжку про пиратов пришлю. Тысяча чертей! Снимаемся с якоря!

Обожающий играть в пиратов мальчик не станет пиратом и даже не будет иметь в характере совершенно ничего пиратского. Я даже думаю, что стоило бы больше опасаться за тех, кто в детстве не наигрался в пиратов или разбойников, вроде как не переболел корью. Не переболеть во время в нежном возрасте разбойничьей романтикой – это тоже проблема! Вдруг потом взрослым всю жизнь будешь этим болеть? 

Ах, как хорошо жилось в детстве! И как быстро оно кончилось. Хотя не сразу: от тогда до теперь ещё было время. Странно, что когда о печальном пишешь, тогда всё  не кончаются жалобные слова. Хорошее труднее описывать. Хорошее – где-то за пределами слов.
               

МОРЕ,  ДУХИ  И  ДРАКИ.  Море оказалось прекрасно! Море дарило чувство странной птичьей лёгкости: будто время остановилось. Будто в мире осталось только солнце и небо, да огромная вода дышит и ласкает. Изменчиво неуловимых цветов вода. И ты как чайка качаешься на волнах. И так будет всегда...

Море подбиралось под стены курортного городка. Приятно шумело ночами почти у изголовья. С одной стороны городка тянулся песчаный пляж, с другой – скалистый голый берег. Даже когда у пляжа море едва вздыхает, о скалы оно всё равно бьётся сильно и неутомимо, как сердце. Самые смелые гребешки волн запрыгивали на щелястые каменные плиты и сползали, обиженно шипя, как вино из Шампани.

После набега и отступления волн немного воды оставалось в скальных выбоинах. В этих маленьких тёплых озёрцах копошились совсем мелкие, не успевшие за большой волной рыбёшки-мальки и занятные козявки. На них охотившиеся крабики, едва завидев человека, стремглав прыскали в скальные щели или в большую воду. Ножки у крабиков тоненькие, а бегают они – будь здоров. Клешни в размер всего крабика: убегая, он так смешно клешни вверх задирает, будто человек с воздетыми к небу руками.

Море яростно тёрло и гладенько шлифовало камешки и без мочалки до розовой кожи отскребало босые ноги. Встанешь у моря с закрытыми глазами, раскинешь руки, и тело начинает качаться в такт колыханью волн. Будто сам становишься волной. Очень занятно, только скоро голова начинает кружиться.
 
Когда Джозеф уставал командовать пиратским бригом, мы с ним на мокром песке у прибоя строили великолепнейшие песочные замки с башнями и рвами с морской водой, которая сама проступала в поглубже выкопанной траншейке. Арабель не желала «копаться в грязи». Она собирала раковинки и скоро набрала их целую пёструю кучу. И нашла, наконец, завитую как острая башня пёструю раковину с живым крошечным крабиком внутри. Крабик суматошно шевелил высунутыми из раковины ещё паучьими детскими ножками. Волновался! Нашёл он раковину уже пустой или съел её прежнее содержимое? Мы оставили раковинку у самой прибойной пены с выкинутыми водорослями, и  обрадованный крабик бодро уволок свой хорошенький домик-панцирь обратно в море.

Море! На море, сколько бы людей ни было вокруг, ты как будто один, но не одиноко. На море люди перестают мешать друг другу. Уже через пару дней у меня на облупленном носу уверенно сидела окрепшая  россыпь веснушек. Под солнцем на кажущемся бледнее обычного личике Арабель на висках и под глазами проступала голубизна. Загар к её белой коже не приставал, только ноги да  руки до локтя чуть позолотились. Зато Джозеф сделался смугл, как настоящий пират. Солнце открыло и ясно высветило, что обветренные губы Джозефа – копия отцовских изящных губ, только без печального изгиба.

Бонна, та всё пыталась скрыться от солнца под шляпками, зонтиками и тоненькими шарфиками. А отец-граф... Как исключение из солнечного высвечивания, он почти пропал. Отбывая в коляске в приморский городок, он исчезал дня на три, оставляя нас с вечно дремавшим под тентом на специальном плетёном кресле и никому не мешавшим дядей-кузеном, с красными от солнца щеками и носом. Но добродушного безвредного дядю это не огорчало.

Кроме дяди и бонны с нами оставались учитель Джозефа, двое слуг, горничная, да нанятые графом вместе с настоящей парусной лодкой три матроса, чтобы катать нас в лодке и спасать при случае. Так что мы, по словам графа, могли отдыхать в полной безопасности. Был ли в безопасности сам граф?! Возвращался он бледнее обыкновенного и со взглядом странным, вроде как у Джин-нищенки, когда та с невидящим взглядом тянула за подаянием обгорелые руки.

– Он с духами общается, – просветил Джозеф. – Здесь в городе духовидцы собираются: целое общество. Духовидцы эти в тёмной комнате стучат по столу, а  духи им отвечают по алфавиту. Поняла?
– Нет. А зачем это?
– Нравится, наверное. Дядя говорит, что вредное в целом занятие. На море надо принимать солнечные ванны. Правильный отдых - это во время есть, спать, гулять и дышать хорошим воздухом.

 У дяди Джозефа, точно, не было проблем ни с какими духами. Близорукий и добродушный любитель покойной карточной игры в обществе себе подобных он пуще всего в жизни опасался потерять очки, которые Арабель нарочно прятала. Скажите, зачем сердить никому не мешающего пожилого человека? Ах, когда на Арабель находил упрямый стих, уговоры были бесполезны. Не споря с подругой, нами найденный ценный предмет Джозеф либо я потихоньку клали рядом с дядей. Как-то откопанные из песка очки мне пришлось вручить дяде лично. Чем я и снискала к своей особе длившееся до конца его мирной жизни расположение.

На море к нам заезжал даже Альфред отдохнуть от столицы и вытряхнуть бальную пыль, как он выразился. Разве балы такие пыльные? Вот уж не думала. В ответ Арабель долго хихикала надо мною. «Вытряхнуть бальную пыль» - это такое фигуральное выражение; просто Фредди надоели всякие светскости. «Вытряхивание пыли» началось с почти карнавального переодевания. Взамен атласного камзола в матросской рубахе и штанах от местных рыбаков неотличимый Фредди уплыл с ними на лодке в море.

Дня через три бедной бонне поутру привиделся пират: с испугу она не признала молодого господина в почерневшем, просоленном, остро пахнущем рыбой «грязном оборванце» со страшным ножищем за опояской. Тут как раз от ночных свиданий с духами возвратился и бледно томный, изящный граф-отец. В такой пикантной ситуации нарвавшись друг на друга, его сиятельство с сынком обменялись колючими взглядами и разошлись, будто незнакомые. И всё-таки в характерах несхожих отца и сына виделось нечто очень похожее. Упрямство, может быть?!

«Каждому своё!» – вслед отцу пробормотал Альфред. Ему не следовало бы родиться графским сыном: навязанная судьбой роль его явно теснила. Когда человеку в жизни тесно и скучно, он непременно выскочит из роли: в этом-то я через годы убедилась.

 В следующее после явления бонне "пирата" воскресенье мы ездили к обедне в церковь на другой стороне городка. По воскресеньям местный люд не ходит в море ловить рыбу: по воскресеньям все отдыхают. Из открытых дверей полутёмных кабачков выскакивавшие на залитую солнцем площадь рыбаки сходу влетали в круг местной  буйной пляски. У танцоров-мужчин трубки в зубах, головы повязаны пёстрыми платками. Руки в боки танцоры что есть силы сосредоточенно топали, били пыльную землю тяжёлыми подкованными башмаками, будто бы и не глядя на тоже с руками на боках смуглых местных красавиц в красных юбочках.

После сложного с верчением обхода по кругу красные от жары и движения танцоры по правилам танца меняли пару. Зрители с азартом отбивали мотив ладонями и тоже и топаньем. Подбадривали танцоров гиканьем и свистом. Только стояла столбом! От этих людей  веяло бесстрашно кидающимся на скалы морем, жизнью, силой. Чем-то таким, чего, верно, не хватало Альфреду в гостиных. Танцевали под разудалую песенку:

Только Мэри за порог – ей моряк навстречу
Ходит каждый вечер. – Хлоп-топ! –
                Хлоп-топ! – Каждый-каждый вечер!

 Все подруги подтвердят: их случайны встречи.
– А зачем он ходит? – Хлоп-топ! –
                Хлоп-топ! – Ходит каждый вечер?!

– В церковь ближнего пути нет, а дальним – не пройти.
А на поле лебеда! А в лесу крапива – Хлоп-топ! –
                Хлоп-топ! – жжётся как огниво!

Вот и ходит у ворот: провожатого найдёт, -
С ним-то в церковь и пойдёт – Хлоп-топ! –
                Хлоп-топ! – с ней-то вместе и пойдёт!
 
От вечерни до зари вместе молятся они:
Бьют они поклоны до земного лона – хлоп-топ!
                Хлоп-топ! – до земного лона!

Самый страстный танцор, отдуваясь, крепко схватывал свою белозубую прибрежную леди–статную рыбачку за талию: вертел её и вился вокруг красной юбочки змеем. Мои ноги под сиденьем коляски сами собой притопывали. Арабель легкомысленно хлопала в ладоши: «Я хочу посмотреть!» Джозеф смешливо фыркал. А красная как пион бонна пыталась отгородить нас от танцующих веером: «Это так грубо! Велите ехать дальше!» Но мы не желали упустить такое великолепное зрелище:

– Ах, колышет в поле рожь! Всем моряк как муж хорош.
Не посеешь – не пожнёшь! – Топ-Хлоп!
                Хлоп-топ! – Не посеешь – не пожнёшь!

– Ах, густая в поле рожь! Всем моряк как зять хорош, 
Только денег не найдёшь – хлоп-топ! –
                Топ-Хлоп! – нету денег ни на грош!


За банкира выдать дочь – Хлоп-топ! –
                Хлоп-топ! – бог не хочет мне помочь!

С рук уж сбыть бы как-нибудь, да на свадьбе отдохнуть, – хлоп-топ! –
                Хлоп-топ! – и на свадьбе отдохнуть!
Только Мэри за порог – ей моряк навстречу...

В буйном танцоре граф не счёл нужным узнавать старшего блудного сына. Той же ласковой звёздной ночью доносились из городка резкие вскрики и свист: из-за красотки, будто бы чьей-то уведённой наречённой, резались на ножах. С той ночи исчезнувшего с побережья старшего братца не видали мы уже до следующего лета. Бонна в искреннем ужасе и учитель Джозефа, пряча хитрую усмешку, в голос запретили нам распевать развесёлую песенку про Мэри: «Неприличную из низов общества песенку!»

Граф-отец с совершенно перекошенным меловым лицом пил сердечные капли во время визита местного судьи.
– Это божье наказание, слово чести! Вихрь безрассудств.

– Зачем так расстраиваться, ваше сиятельство! – Судья не склонен был придавать делу излишней серьёзности, а себе – лишних забот. – На дне общества драки в обычае. И во всякой семье, знаете ли, есть кто-то... Мне-то можете верить! Насмотрелся. Я только так предупредил из чувства долга. Очевидцев живых нет. Сообщники неизвестны. Ловко сработано. Снимаю шляпу! Дело закрыто. Не такой же он дурак, чтобы вернуться сейчас?! Женщин на свете много.

Цинизм судьи его сиятельство не слишком успокоил. Ещё раз спрашиваю себя: зачем, жадно примечая, я всё это хранила в памяти? Джозеф с Арабель – те о выходках братца Фредди легко забывали. «При рыжеволосой королеве Бэтси* какой отличный государственный пират из Фредди получился бы! Вот были времена!» – рассуждал Джозеф.

Теперь, через годы, я уверилась: немало таких людей, которым тесно всегда и везде. Любое состоявшееся их уже не влечёт. Нищий хочет богатства. Богач – ещё больше денег. Пират хочет быть герцогом или пером. Герцог мечтает о королевской короне. Злясь втайне, что с властью заодно получил лысину и подагру, король завидует бедному красавцу-кавалеру. И казнит кавалера или для развлечения начинает войну. От нечего делать начинает войну. Вместо божьего промысла неудовлетворённое самолюбие в немалой степени  движет миром.

Много ли в мире довольных, что просто живут и радуются?! Это ведь так красиво, когда, например, просто падает снег. Белый-белый! Или море шумит... Цветок вдруг расцветает весной: первый! Чувство прекрасного – чувство, когда больше подаренного жизнью ничего и желать, – нисходит на мгновенье, но восхищённая душа не может долго удержать восторга. И восторг улетает, как сорванное ветром лёгкое покрывало.

С другой стороны, те покрывала с портретов прабабки, их лучше не трогать, лучше не срывать опасный покров. Кто его знает, от срывания - прояснения не станет ли хуже?! Учившись всегда вместе с кем-нибудь или за кого-нибудь, я, верно, и теперь мало и отрывочно знаю. Позже Альфред хвалил мою начитанность, но он опасный в свою пользу льстец, этот Альфред! И ещё рано об этом. Рассказ мой ещё не дошёл до этого важного и странного поворота моей судьбы.

________________

*Рыжеволосая королева Бэтси - Елизавета I королева Англии и Ирландии с 1558 года, последний монарх Британских островов из дома Тюдоров. В исторической и художественной литературе Елизавету Тюдор нередко называли Елизаветой I Английской. "Бэтси" - уменьшительное простонародное от "Елизавета".

Видя пользу для государства, Елизавета Тюдор нередко назначала на государственные посты талантливых людей, не считаясь с их происхождением или прошлыми проступками. Так сын фермера и капер (как бы на государственной службе пират с разрешения той же королевы) Фрэнсис Дрейк (1540 —1596) в 1581 был Елизаветой I возведён в рыцарское достоинство. В качестве вице-адмирала Дрейк был заместителем командующего английским флотом в победоносной битве против Непобедимой армады в 1588 году.
                ________________________________________________________ ____________________________________________________
   

БЕСЕДЫ, ПОДСЛУШАННЫЕ В НАШЕМ САДУ.  Первый раз я нечаянно подслушала... Честное слово! А потом... потом, сознаюсь, что уже не нечаянно. Началось так: вернувшись с моря я первым делом прибежала в домик к папе. Обняла. Повисла на папиной шее. Как всегда бережно, будто совсем маленькую папа меня подхватил на руки, покачал, посадил на стул. Вгляделся в лицо.
– Ты чудесно выглядишь, Эста. Загорела. Окрепла. А веснушки, что золотые монетки у тебя на носу.

– Конечно, папочка! Море прекрасное! Джозеф в нём плавал так далеко. А я только недалеко от берега,  где ногами ещё можно дно достать. Зато я сама: Джозеф научил меня. А бонна-то только пальчиками на ноге воду пробовала! Такая трусиха. И Арабель тоже поправилась, правда?

– Поправилась немного. Но могла бы взять от моря и солнца побольше, – тут папа пробормотал что-то на латыни. – Пожалуйста, не позволяй ей сидеть на земле или траве, Эста!
– Даже и в жару совсем нельзя?
– Лучше и в жару не надо бы. Слабеньким не хорошо сидеть на земле.

Мы были так счастливы в тот вечер! Папа показывал мне свои грядки с эликсиром жизни: пышными целебными травками. Хвастался, что и поварёнок, и будущий лекарь – способные мальчики. В папиной комнате я по-хозяйски вытерла пыль и повесила на стенку свои акварели с морем: одно море голубое и ласковое вхорошем настроении.  Другое было взволнованно сине-зелёное с серыми сердитыми гребешками на волнах. Я очень старалась: учитель совсем немного подправил. Вышло хорошо, по моему разумению. Папа тоже хвалил. Почему люди так редко бывают совершенно счастливы? Когда бы память хотя бы о коротком счастье солнцем не освещала ненастные дни, что бы мы все тогда делали?!

День уже клонился к вечеру, когда по пути в большой дом–замок мне встретился с обычной рассеянностью углублённый в себя граф. Я же задирала голову к облакам. Поэтому мы чуть-чуть не столкнулись на дорожке.
– Простите, господин граф!
– Что вы! Что вы, милая мадемуазель! Это я должен извинится: я старше... Вы были у отца: он у себя? – я кивнула. – Как раз я хотел поговорить... То есть полечится: ногу вот всё судорогой сводит.

Зачем объяснялся перед маленькой девочкой странный человек? Эту девочку облагодетельствовавший, как считали слуги. Позже я поняла, что он был очень одинок. Не от отсутствия людей вокруг одинок, а  есть такие – всегда-всегда одинокие.  Это трудно объяснить.

Граф скрылся на изгибе бегущей в глубину сада дорожке. Ещё немного покружившись с головой, задранной к красиво закутанному в вечерние облака небу, я припомнила, что забыла взять изготовленные папой конфеты-помадки для Арабель. Она три раза просила, а я забыла. Нехорошо! Папа ведь сам в замок не собирался. А граф разве вспомнит о конфетах. Он вообще такой... Ничего же худого не случится, когда я вернусь на минутку? Я никому не помешаю, если тихонько возьму конфеты и уйду.

Граф и папа сидели около дома в плетёных креслах по разные стороны столика с серебряным кофейником. Всё это я разглядела из-за густых бузинных кустов, за которыми спряталась как-то невольно. С тех пор как его сиятельство стал захаживать к папе, в его домике появилось много изящных, как папа пытался возражать, ему не нужных вещиц: мягкое кресло, большое зеркало, ковёр на стене. Любящий всё изящное его сиятельство говорил, что делает это для себя и папа ему ничем не обязан. Папа, и правда, никогда не пил кофе. Только сам граф пил. К тому же, переубеждать графа в мелочах было трудом напрасным. В этом Арабель уж точно пошла в отца.
 
– Которую чашку кофе вы пьете сегодня, ваше сиятельство? Кофе вам вредно для сердца. Уж лучше лёгкое вино.
– С утра только третью, слово чести. Вина не люблю. От вина мысли путаются. Притом кофе к вечеру меня усыпляет. Привычка, просто привычка. Не обращайте внимания.
– Из привычек складывается жизнь. И вот вся жизнь тратится на ненужные привычки, а у вас их слишком много.

– Господи! Жить, вообще вредно. То ты действуешь другим на нервы, то другие тебе,  – философствующий граф пристально вглядывался в отражения в отполированном серебре кофейника. – Редкая удача, найти такого собеседника, как вы, мой друг!  – («Вот как! Они уже друзья?»)Так вы думаете, что жизнь со смертью не кончается, и  мы переходим в иной мир?

– Миров много, и все они вложены друг в друга наподобие головоломки. Так не говорит церковь, но так повелел Господь наш. Я верю в это. Великие умы древности в том не сомневались.
– Почему же тогда вы так скептически относитесь к общению между мирами? В Египте жрецов специально учили видеть и слышать недоступное.

– Не потому ли стёрся с лица земли Египет, что рвение к загробным тайнам отнимало силу жизни?! Как вода гасит огонь и сама на огне переходит в пар, так из разных миров состоящие из несовместных элементов тела могут уничтожить друг друга.  Иначе говоря, из другого мира бесплотные духи губительны для существ из плоти и крови. Кроме того, я не очень верю в духовидчество: подстёгнутые желанием чувства нередко обманывают. Святые, те, верно, могут сочетать чувства и разум в полной гармонии. Мне, однако, не повезло встречать таких святых.
– Но я вижу! Я же определённо вижу!

– То, что вы видите, есть только отражённые в пространстве ваши мысли – ваша жажда видеть былой, запечатлённый вашим умом и сердцем дорогой образ. Это возможно, но требует такого большого количества жизненной силы! Вы вернулись сюда с сердцебиением, в полуобморочном состоянии. И будет с вас: бросайтесвое опасное пристрастие!

– Сердцебиение у меня было от очередной выходки Альфреда!
– Не обманывайте себя, ваше сиятельство!

В ответ граф издал нечто вроде стона.
– Разве созданный моими силами образ не может быть наполнен духом ушедшего любимого существа? Может этот образ послужить ей зеркалом?!

- Всем нам тяжело терять любимых близких И хочется любой ценой хотя бы ещё раз увидеть их. Для этого в разных странах изобретали различные методы. Большею частью всё это шарлатанство, основанное на крайнем возбуждении сознания жаждущего. Но если в призываниях усопших есть доля истины, тогда,- кто знает?! - не причиняем ли мы немалую боль тем, кого пламенно призываем из неизвестного?! Из этого мира ушедшие уже изменились там, а мы, здесь, всё те же. У вас слабого здоровья дочь. Вы же не хотите раньше времени оставить её сиротой?! Чтобы сказала ваша жена, в самом деле сойдя к вам?

– Вы безжалостны.
– Я лекарь, прежде всего. Ваше слабое сердце нельзя напрягать, – повторяю и буду повторять!
– Хорошо, я подумаю...  Надо подумать. Я постараюсь... Странно, что вы после этого всего верите в явления всяких покойных старух.

– Не в явления, а в отражения, как вы сами изволили сказать. Камень и холст  хорошо отражают и хранят прошлые эмоции. Нечто вроде тлеющих под пеплом угольков прошлого огня. Поэтому старые, наполненные портретами предков дома многое помнят, образно выражаясь. Чтобы выплеснуть эту скрытую память в настоящее нужно живое тепло заинтересованного человека. Вот люди особой нервной напряжённости как раз и способны будить прошлое. Именно такая нервная родовая напряжённость точит здоровье вашей дочери. Дело усугубляет от вас исходящая излишняя впечатлительность. Поверьте мне, без всяких духов одна о них печальная фантазия может погубить нервного человека. Кроме того, природа вещей может зеркально явить нам неожиданное и совсем не желанное.

– Вы имеете ввиду, что в разбуженных образах прошлого могут являться некие недобрые сущности? Те, что народ называет выходцами из ада?

В ответ графу сплетя свои длинные чуткие пальцы, почти застонал уже мой папа.
– Церковь считает так. И только всеведущий Господь знает всё! Здесь трудно утверждать или отрицать. И не разумнее ли держаться от всего подобного в стороне? Не отрицаю, что...

Тут, учуяв меня, папин серый котёнок-подросток Глотик радостно кинулся в бузину.
На середине подслушанного разговора (ведь именно так выходило?) выходить было бы уж очень неловко, поэтому я потихоньку отползла, так и не узнав, чего не отрицает папа. Когда через полчасика я с самым невинным видом вернулась за конфетами, графа уже не было.

Хотелось бы мне сказать, будто я подслушивала (а значит, самую малость обманывала папу) только один раз. Когда внутри завёлся любопытный бесёнок, то от него ох как трудно избавиться! Мой бесёнок толкал меня и щекотал. И заметив направляющегося к бывшему домику привратника графа, я подбиралась туда же с другой стороны. Но не всегда граф папой сидели на улице, тогда из комнат доносились только обрывочные слова. 

 Если же графа сопровождала и его любимая борзая, красться следом незамеченной было невозможно. Так что узнала я не очень много: во-первых, что у Арабель мало жизненной силы (что и так было видно), поэтому сложный переходный возраст для юной графинечки особенно опасен. Во-вторых, папа как-то странно, но всё-таки верил во вредное влияние вместе и прабабки, и бабки – матери графа. Дескать, в пространстве записаны все наши слова – все пожелания. Значит, и в отражения в зеркале он верил?! Ещё как-то раз, при моем перед входом в папин домик только чуть-чуть не честном замедлении у открытого окна до меня донёсся кусочек разговора уже не о духах:

– К чему это, ваше сиятельство? Возможно, её мать и была в родстве с той, кто пожертвовала любви титулом. Может быть, я мог бы указать вам, но зачем? Поможет это сделать прошлое уже усопших более счастливым?
– Но всё-таки родная кровь.
– Вот именно! Стоит ли будить демонов прошлого?! Разве в настоящей жизни мало места милосердию?!
– Но честь рода...

– Пустые звуки мешают вам быть самим собой. Сколько бы жизней не ждало нас в мирах иных, здесь у нас одна единственная жизнь. Как по натянутому канату идём: сзади – прошлое. Вокруг – настоящее. Внизу - нечто вроде караулящих наши ошибки опасных теней. Сверху – небеса, бог или церковь: для кого как. А мы заняты тем, что вроде как догоняем самих себя и никак не догоним. Эта гонка пожирает всё настоящее. От этой гонки одновременно быть и не быть - не обидно ли?! Держите равновесие: идите своим путём. Сколько уже делали вы против своей воли? (Ко мне долетел тяжёлый вздох графа.) Думаю, небо ценит ваше доброе сердце выше мнения людского. Так вот и открйте себя длясамого себя.

– Познать самого себя – не ново. Но познав, не  ужаснусь ли я? Простило ли мне небо отнятые в прошлом жизни? Страшно, вот в чём дело, друг мой.
– Простите самого себя, господин граф. Ведь человек меняется с  годами, и ныне вы не тот, что в прошлом.
– Наверное, вы правы. И всё-таки насчёт девочки мой долг перед самим собой... Я желал бы знать определённее!
– Вижу, вы иначе не успокоитесь...

Порыв ветра принудил отца затворить окно. Больше я ничего не услышала. Подслушанное долго обдумывала. О долгах-то перед Создателем и всякими святыми в монастыре много говорили, но чтобы перед самим собой долг? Как это, быть самому себе должным?! И почему это самый переходный возраст особенно опасен для дочери графа? А для меня, значит, не очень опасен? Надо будет всё это узнанное на Рождество как следует обсудить с Джозефом! После лета теперь раньше его не привезут.

 Когда ко второй половине осени задуло холодом и с нудным постоянством заморосило, само собой прекратилось и подслушивание. Арабель о моих тайных вылазках не узнала.
________________________________________________________
                ____________________________________________________

      
ПЕЧАЛЬ. С моим отцом дружба явно шла его сиятельству на пользу. Чаще выезжая верхом и занимаясь делами приходской благотворительности, он частью утратил свою пугающую меловую бледность. Помню, в тот печально памятный около моря год граф значительно реже исчезал на свои собрания духовидцев. Собственно, у моря тогда ничего особенного не произошло. Не было Альфреда, значит не было и бурных событий. Я и Джозеф по-прежнему в волю купались и играли в пиратов. Арабель разрушала наши песочные замки будто бы нечаянно, на самом же деле из вредности. Дядюшка Джозефа как обычно дремал в удобном кресле под зонтиком. Граф читал изящные книжечки, ставя на полях вопросительные крючки и крестики карандашиком в серебряном мундштуке.

Правда, раз получив какое-то сильно расстроившее его письмо, его сиятельство срочно отбыл в имение дней на десять. Вернулся он осунувшийся, с виноватыми опущенными глазами и подарками: для меня даже больше чем для дочери и сына. Равнодушная к вещам Арабель не обиделась: «У папы что-то точно на уме!» – «А что?» – «Кто его знает! Он не скажет, когда вот такой... – юная любительница парадоксов сморщила нос. – Вернёмся и увидим!» Если б знать заранее! ...Нет, иногда даже хорошо не знать заранее.

По возвращении выпрыгнув из коляски, я сразу побежала к папе: как же иначе? Уже не маленький котёнок, а здоровенный драчливый котище Глотище очень мне обрадовался: тёрся об ноги, как давно не поглаженный. «Где же папа? В деревню ушёл?» – в ответ пробормотав нечто невнятное, папин ученик-травник, поспешно убежал в сад. Всё в доме было на своих местах: и пучки трав, и ступки для растирания, и мази в скляночках на полке. И прикнопленное к стенам неоднократно нарисованное мною море. Вот и папина меховая жилетка на спинке стула. Конечно, папа скоро вернётся!

Кто-то смущённо завздыхал у двери: вместо папы его сиятельство. Тяжело и не хочется пересказывать наше дальнейшее объяснение. Помню, я с графом уже на монастырском таком знакомом кладбище, месте детских игр. Напротив усыпальницы рода Рени – чёрный красивый крест и на камне выбитое папино имя. Разве так бывает?! Человек не может так вот исчезнуть! Правда, люди умирают время от времени, а папа давно кашлял иногда даже кровью...

– Он сказал, что никаких известных ему средств для сдерживания его болезни не осталось. Он сам так рассчитал, чтобы вас не было. Поверьте, я бы не пожалел...  Ваше горе велико, но перед вами ещё вся жизнь, - голос графа, словно ему не подчиняющийся, то падал в шёпот, то возвышался. - В моём же возрасте терять друзей тяжелее: так тяжело! Он просил меня заботится о вас. Считайте меня своим другом. Я сам так нуждаюсь в дружбе, знаете ли.

Я верила ему. Он говорил со мной не как с ребёнком, а как с равным. Я верила графу, но от этого горе мое не слабело: так не должно быть! Но так было. Почему?! Почему он не позволил мне сидеть с ним последние часы?! Графу, ведь, позволил!?

– Сильный был человек, – граф вытер платочком глаза. - Иностранцев, да ещё лекарей здесь кладбище не хоронят. Успехи свободного мышления в нашей стране ещё не особенно велики. Моё присутствие, мой титул, знаете ли, способствовали...  Кроме того, ваш отец, он хотел, чтобы вы помнили его живым. Мда...Так что нам прибавить к кресту: плакальщицу или ангела?

– Не всё ли ему равно теперь?
– О нет, это не всё равно для нас! Что мы ещё можем сделать?! Памятью можно жить, дитя моё, поверьте!
– Зачем же плакальщица? Папа никогда не плакал. Он любил – травы, солнце, книги.
– О! Тогда я велю высечь из камня раскрытую книгу.

Я не спорила. Граф делал это столько же для себя, сколько для меня. Спустя годы около этого красивого креста мне суждено будет вспоминать и отца, и графа, и свою подругу вместе. Но зачем забегать вперёд в неизбежно печальное. Не огорчённый, даже не бедный человек разве станет украшать могилы не своих родных каменной книгой, за которую изрядно пришлось заплатить каменотёсу. Столько денег на это потратил бедный граф?! Помнится, что выбор надписей на двух открытых каменных страницах книги его очень развлекал.

 И граф измыслил  так, что на одной странице как по традиции полагалось был выбит в камне библейский стих, а на другой – папин рецепт отвара от гнилой лихорадки. Чтобы люди пользовались. Будь это не его сиятельство граф, отец Иоанн за одну бы мысль... Но их сиятельству было можно.

– Но, господин граф! - удивилась я. - Ведь многие в деревне совсем  не умеют читать! И их хоронят совсем на другой части кладбища.
– Разве? Как-то не подумал. Ну, да всё равно! Кто-нибудь когда-нибудьзабредёт и прочитает. Мы должны делать то, что можем, когда что-то вообще можем. Потому что нередко не можем изменить ничего. Того юношу–помощника лекаря я пошлю в столицу доучится, чтобы стал хорошим врачом.

Он был очень одинок, его сиятельство граф Рени Август старший. После смерти папы, мы с ним подружились. Точнее, он со мной подружился. С печальной нежностью вспоминаю наши совместные поездки в монастырь и на кладбище, наши в хорошую погоду прогулки по аллее и вечерние посиделки перед камином, пока юная графиня с ленивой печалью наигрывала что-то на фортепьянах тремя пальцами. С родной дочерью господин граф опасался беседовать о всём таком не жизненном, но поговорить-то ему хотелось. Вот он неволею (больше было и некого!)и избрал меня в собеседники. С тех пор я неплохо знаю древнюю историю и философию. Иногда мне казалось, что граф тоже ещё ребёнок – старый ребёнок. Иногда рядом с ним я сама себе казалась очень старой и печальной.

В этом мире все в некотором роде играют в куклы. Не желавшая в куклы играть Арабель не была ли права?! Графинечку день на третий уже начинало раздражать, что у новой куклы всегда одно и тоже выражение лица. И кукла попадала в сундук с надоевшими игрушками. Мою дружбу с графом Арабель сначала восприняла как покушение на свои права, но потом согласилась с этим.

– Не представляю, о чём ты вчера часа три болтала с папой в саду?
– О том, что древние греки думали о жизни после смерти. Ты могла бы...
– Не могла бы! – она зябко передёрнула острыми худыми плечиками. – Очень тебе благодарна. Честно! Лучше я новые ноты разберу (она страх как не любила разбирать ноты!). Конечно, гуляй с папой столько, сколько он пожелает! Я его очень люблю, но от его разговоров про мёртвых греков такая тоска! Лет пятьсот их уже нет.
– Пять тысяч лет.
 
– О-о! Оставь их в покое, пожалуйста! Вот я умру молодой, и на что тогда мне эти ваши греки? И вы с папой будете вспоминать меня, как вымерших греков.
– Глупости! Почему  ты непременно должна умереть молодой!?
– Что бы тебя подразнить! Будешь тогда ко мне на кладбище каждый день бегать с цветочками слёзы над могилкой проливать! Я тебе завещаю папу, чтобы ты беседовала с ним лет сто после моей смерти.

– Ты невозможная!
Я кинула в неё маленькой диванной подушечкой. И даже хотела отодрать за локоны, но Арабель со зловредным хиханьем убежала. У неё была эта привычка: дразнить других. Потом мы помирились. Мы всегда мирились. Но мысль о ранней смерти повторялась, была вроде как из печальных баллад почерпнутой картинкой, казавшейся моей подруге красивой.

– Первой умирать не страшно, - рассуждала грфинечка. - Все над тобой плачут, все жалеют. Цветы на могилку носят. Вот последней плохо умирать. Одиноко: никто не придёт поплакать на кладбище! И вообще, зачем стареть? Стать такой в морщинах, как тётя Ивонет?! Брр! Какая гадость!
– Ты хочешь, значит, оставить папу одного – последним?!- Как могла я пыталась образумить подругу.
– Ну...  вообще я к предкам не особенно тороплюсь. Просто так сказала.

Верно, некоторые слова не стоит произносить даже «просто так». «Когда в доме заведшуюся печаль во время не вывести, печаль может совсем завладеть домом...» – такое краем уха  слышала я перешёптывание соседок на церковной скамье. «Как же её вывести?» – «Хоть чай для молодёжи устраивайте, – танцуйте. Пока не поздно!»

Ох, не тот был человек граф, чтобы танцами извести поселившуюся в его доме печаль! От философии у него оставалось ещё достаточно времени печалиться в кабинете перед портретом супруги. Я уходила печалится в папин опустевший домик. Когда закрыть глаза и ни о чём не думать, можно представить, вот сейчас раздадутся шаги... Вот сейчас!.. Одинокое полуобморочное ожидание продолжалось часами и привело к бессоннице.

 Хандра царила этой зимою в замке. Арабель хандрила, валясь с книгою по диванам. Бонна кисла и жаловалась на головную боль от скуки и многолетней тайной и безнадёжной влюблённости в его сиятельство. Дворецкий печалился, потому что у его дочери на ферме от мора сдохли все гуси. Садовник вместо летних ругательств по поводу подкапывающихся под клумбы кротов теперь проклинал зайцев, объедающих с кору с молодых яблонь и упорно не попадающихся в расставленные капканы. Одна из служанок лила горькие слёзы, потому что её бросил жених. У другой  зуб болел, а рвать было жалко.

Кухарка давно не получала вестей от сына матроса, поэтому ей всё мерещились разбитые корабли и утопленники. Старый конюх мучился болями в пояснице, а конюх молодой злился и тосковал, потому что отец нравившейся ему девушки не считал его подходящим женихом. В мире, оказывается, столько неприятностей! Ударенные чужой печалью остальные слуги скользили по замку как тени и говорили шёпотом, что не прибавляло в замке радости. Человек вообще-то может жить не печалясь?!

Так в нескончаемых мелких печалях вместе и скучно, и незаметно прошла зима. Сошёл снег. Дом снова наполнился букетиками нежных беленьких первоцветиков в старинных серебряных кубках. Его сиятельство останавливался, и осторожно взяв цветочек,  медленно обрывал тонкими бледными пальцами лепестки. Мог даже весь букетик оборвать. Стоит у окна, смотрит куда-то в неведомое и машинально обрывает лепесточки. Таким я его запомнила той весной.

Верно, от постоянной печали пальцы графа к весне стали ещё бледнее, или мне так только казалось? Даже в тёплые дни граф мёрз и грел руки у камина. Похоже и нам, и замку было необходимо буйное присутствие Альфреда. В нём при всех его фокусах всегда била ключом  жизнь. Что-то подобное сам граф изрёк со вздохом.
– Мы его пригласим, – оживилась Арабель, – я сама Фредди напишу. Ладно папочка?
– Думаю, он и без приглашения приедет на мои именины.
– Вы помирились, папочка?!
– Не так чтобы...  Это сложно.

И Альфред приедет, но по какому поводу?! Накануне своих именин граф с неожиданной торжественностью попросил меня к себе в кабинет.
– У меня к вам, не совсем обычная просьба, дитя моё. Ммм... Для повседневного течения дел не совсем обычная – принципиальная. Если со мной что-нибудь случится,обещайте мне не покидать Арабель!

Видимо, изумление отразилось на моей физиономии, поэтому его сиятельство пояснил:
 – В том смысле, что я не очень здоровый человек. Сами знаете, сколько мне ваш отец оставил лекарств. У меня поутру иногда такая бывает слабость... Все мы смертны, и ваш отец, мой друг, к общей нашей большой печали уже покинул нас. Ради моего спокойствия прошу вас, пообещайте! Вы разумнее бедняжки Селесты, так обещайте быть ей опорой!

– Конечно, я не оставлю Арабель! Мне это даже в голову не приходило! Но, господин Август, что с вами может случиться?! Многие не слишком здоровые люди живут долго. Вот, дядюшка Джозефа который год жалуется на ноги, а отец Иоанн, тот постоянно лечится, лечится, и  жив. Папа говорил, если вы будете соблюдать умеренность, всё будет в порядке.

– Так может статься. И всё-таки... Умеренность очень непонятное слово, честно говоря. Умеренность в мыслях – как это? Об этом рассуждая веками, философы так и не указали единого для всех подходящего метода. Когда повзрослеете, может быть,  поймёте. Впрочем, я не об этом хотел говорить. Знаете... – испуганно оглянувшись, он перешёл на шёпот, – на днях я видел в зеркале Её... То есть старая графиня вынула мне из колоды карту. Пустую!
 
– О, господин Август! Вам, верно, привиделось со сна!
– Может быть, может быть. И всё же! Мне снилось ещё, что она – он указал на портрет жены, – плакала около моей постели. Или не снилось? – глаза у него лихорадочно и безумно блестели.

Лучше не спорить, когда у людей такие глаза. И я ещё раз пообещала ему не покидать его дочь. Мне это обещание казалось не таким уж важным. Потому что я действительно не собиралась оставлять Арабель. Она стала для меня вроде как сестрой, а других родственников у меня не было, как не было и другого дома. И вообще человек должен быть кому-то нужен. И так выходило, что на всём свете я была нужна только Арабель, её отцу и Джозефу. И они были мне нужны. Вот только наши слова и намерения порою воплощаются так неожиданно, так немыслимо!
____________________________________________________
                __________________________________
         
 — ...Скоро странствию земному
Твоему придёт конец...
— Ах, ужели в самом деле
Близок я к моей кончине?
И страшуся и надеюсь,
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь:
Успокой меня, Творец.
Но Твоя да будет воля...  —  Роберт Саути «Родриг», пер. - А.С. Пушкина
    *     *     *

ЧТО  БЫЛО  ВМЕСТО  ИМЕНИН.  Как обычно, как каждый год на именины мы - Арабель и я - дарили его сиятельству Августу тепличные розы – целый розовый куст. Потом в его кабинете пили шоколад, и граф попросил нас во время позвать его к именинному с гостями обеду. Потому что он, знаете-ли, как нередко бывало, может задуматься. Помню, в гостиной с тем самым треклятым зеркалом накрытый стол, и двух старых тёток, и дядю Джозефа, и самого Джозефа, смешившего Арабель передразниванием своих учителей. С этой зимы Джозеф учился в модном столичном пансионе. Альфред же на этот раз что-то запаздывал явиться.

– Пора бы и кузену Августу уже осчастливить нас своим присутствием, – дядя Джозефа (так для краткости называю усыновившего Джозефа кузена его сиятельства) явно проголодался, – надо бы напомнить ему, – он дружески кивнул мне. – Кузен, верно, зачитался.

Давно привыкнув к роли посредника, я отправилась в кабинет его сиятельства: на вежливый стук обычного приглашения войти не последовало. Граф не терпел скрипящих дверей, поэтому тяжёлые створки под моим напором отворялись с медленной  бесшумностью. Вот в расширяющуюся щёлку уже стал виден горящий камин и рядом портрет бледно красивой жены графа, и под ним в большой напольной фарфоровой вазе наши розы.

Дверь распахивается шире, и вот уже я вижу одноногий круглый столик с открытой книгой и на ковре, на вытянутых ногах праздничные туфли его сиятельства с бантами; выше – край любимого с серебряным шитьём голубого камзола. Парадно облачённый граф, откинув голову на высокую диванную спинку, казалось, неотрывно глядел на портрет жены. Только глаза отчего-то закрыты. Он задремал? Придётся разбудить. Ничего не поделаешь. 

Войдя в кабинет, я легонько тронула его сиятельство за плечо: не чувствует. Так крепко спит. Нельзя же его сильно толкать?! Осторожно касаюсь откинутой на валик кисти: пальцы  холоднее перстней...

 На мой отчаянный крик сбежались сначала служанки. Дворецкий. Наша бонна. Дядя Джозефа, которого затем пришлось увести. Боящийся смерти добрый старик не мог быть опорой. Помню, Арабель в истерике и срочно доставленного доктора, пичкавшего мою подругу успокоительными микстурами и ещё какими-то лекарствами дядю Джозефа. Помню шёпот в коридорах, что его сиятельству уже ничем поможешь.

По гроб жизни благодарна я одной с позабытым именем именинной старой тётке, бесстрастно отдававшей ей знакомые, соответствующие таким печальным обстоятельствам распоряжения, в результате которых его сиятельство к вечеру в том же нарядном голубом камзоле возлежал внутри богатой с золотым кантом коробочки,  то есть в красивом, изнутри обитом белым атласом дубовом гробу. В головах усопшего в высоких напольных подсвечниках в головах усопшего горели свечи. Белое как бумага лицо было спокойно, даже довольно? Теперь граф вместе со своей любимой женой и с моим папой: теперь они наверняка всё знают о Том, Другом Мире. Только вот мне-то о нём ничего не известно!

За окнами светлые сумерки колышут занавеси на приоткрытых окнах. Заставленная вазами с цветами зала выглядит даже весёлой. Приятный хвойный дымок курится над медленно тлеющим на жаровне можжевельником. Так делают, когда случается смерть. В углу всхлипывает бонна, во всём чёрном, как воплощение траурной печали. В другом углу за двоих бесслёзно одеревеневшая девочка на стуле – я. (Арабель была у себя в комнате в забытьи от успокоительного.) Странные разорванные мысли бродят у этой девочки в голове.
 
«Надо же мереть весной, когда впереди самая замечательная часть года - лето! Если уж умирать, так печальной поздней осенью, когда уже все листья облетели. Или зимой. Кладбищенский сторож говорил, что зимой умирать благородно: чисто и родственникам никаких проблем. Жаль, люди не могут выбирать себе время смерти! Хотя, когда бы люди знали всё наперёд, тогда никто не женился бы, не заводил детей, не сеял хлеб, и мир, наверное, вымер бы...»

День клонился к вечеру. От сквозняка как живые клонятся и мигают язычки свечей. Бегут по комнате тени: что-то невнятное отражается в опасном зеркале?.. Охнув, старая тётка запоздало велит занавесить зеркало белой тканью. «Где же Альфред?» – никогда больше так пламенно я не жаждала его появления. Может быть, он – жизнерадостный человек насвистит модную арию, съязвит, и всё печальное  развеется?! Очнувшийся граф «принципиально» выбранит непутёвого сына. Нарядно страшную коробочку унесут подальше. И мы все отправимся ужинать, а?..

В гробу под рукой на груди у графа миниатюрный эмалевый портрет матери Арабель: по собственному почину я взяла портрет со стола в кабинете и вложила в холодные пальцы. Он так распорядился бы и сам! Просто не успел. Что я ещё могу сделать? Мелочами утешая собственную печаль, мы делаем, что можем, – так ещё менее года назад говорил граф у могилы моего отца. Вот, теперь язычки свечей опять горят ровно. Он – одобряет? «Какая ты глупая, Эста-Лорет!» – шепчет над ухом папиным голосом.
– Вам бы нужно прилечь, вы устали, милая мадемуазель! - советуют мне.
– Оставьте меня. Я буду тут.
 
Уходит из жизни кто-то вам нужный: куда уходит? Зачем уходит, если нам он нужен? А вот противная прабабка какая-то прочно застряла в зеркале. И кому она нужна?! Есть ведь на свете такие счастливцы, кто до солидных лет попадает на кладбище не по неизбежности, а так, ради оценки чужих надгробных эпитафий! Папа был прав! Терять людей где-то вдали, всё-таки, легче, чем рядом. Приходит письмо или вам сообщают. Тяжело, но умерший  в памяти остаётся живым. Когда видишь вчера живого неподвижным, безответным, то это больнее.

Недоданная судьбой, неисчерпанная горесть от смерти отца вдруг обрушилась на меня у гроба его сиятельства. Со всеми странностями характера этот исковерканный судьбой человек после смерти папы умел быть мне другом. Теперь я совсем-совсем одна! Потому что какая мне из Арабель опора?! Это я обещала её защищать.

– Он должен! обязан был прожить ещё семь лет! – Наконец-то явившийся старший блудный сын в кружевной манжетке кулаком грозит куда-то в сторону подсвечников.

На этот раз не под дневной весёлый птичий дневной щебет в саду, а будто из темноты слепился, возник у отцовского гроба Альфред, у которого, по его словам, дорогой сломалась коляска. Если, конечно, он не выдумал это оправдание. Явление героя на сцену из темноты не было ли свыше ниспосланным, но тогда не понятым знамением?.. Всё знать наперёд нельзя и вредно, но иногда что-то знать заранее было бы очень полезно! Как там в любимой Арабель балладе:

В то время, как могилой
Кто в замке угрожаем был, —
Пророчески, гармонией унылой
Из бездны голос исходил...

Его сиятельству перед смертью привиделась прабабка-гадалка из зеркальной бездны. А мне... другие обстоятельства - другое и пророчество. Помню, румяные губы Фредди кривятся: вместо именин попасть на похороны чересчур даже для этого самовлюблённого весельчака. Но горя в его голосе не чувствуется. Так не злость ли? Разве, он не рад унаследовать графский титул? Кажется, совсем не рад. Значит, всё-таки любил отца?.. Но почему граф непременно должен был прожить ещё семьлет? Почему не три? не десять? не пятнадцать?!
____________________________________________________
                __________________________________



НА  КЛАДБИЩЕ. В последующие после похорон дни, я почти не помню ни Арабель (она всё время рыдала), ни Джозефа (он был как тень за моей спиной), ни Альфреда, который в графском кабинете нещадно пил вино и разбирал и жёг отцовские бумаги. И себя не помню. Будто я безотрывно всё время просидела у гроба его сиятельства, хотя, верно, всё-таки спала понемногу. По долгу соболезнующие родственники, кажется, принимали меня за убитую горем дочь, вполне разумно отвечающую на их вопросы.

Родственники выражали сочувствие моей потере, и я не спорила. Раз так положено делать в случае смерти, пусть так и будет. Какая разница, кому скажут дежурные фразы?! На третий день граф в гробу и мы за ним отправились в монастырь. Медленно, с удручающе торжественностью ехали. А его сиятельство любил быстро с ветерком.

Перед кладбищенскими воротами беловолосая деревенская девочка с виноватым видом робко протягивала господам букет синеньких пушистых цветов. Я вздрогнула, выискивая монетку. Давно ли для другой девочки богатые похороны представлялись развлечением вроде игры? Утиравшие кружевом глаза дамы за букетики дарили мне мелкие монетки. Поэтому, с моей помощью разузнав важную похоронную информацию, оба Джона ревностно помогали цветы собирать.

– Опять ты нарвал сорняков, рыжий Джон!
– Какие это сорняки? Совсем и не сорняки!
– Сорняки, которые не красивые. Блёклые жёлтенькие цветочки не понравятся дамам: они тебе за них ничего не дадут. Рви синенькие, пушистые.
- Они - самые сорняки и есть. Они рожь на корню глушат.
- То рожь, а то дамы на похоронах.
– Ну, ладно. Это тебе виднее. Девчонки в этом лучше разбираются! Мне этих синих сорняков не жалко.

Как уже давно это было? Похоже,  в ином мире. Совсем иначе чувствуешь себя на настоящих – на своих друзей похоронах. Погребальный обряд для богатых и знатных длинен, пышен. Как раз чего граф тоже не любил. Неужели и после смерти нельзя оставить человека в покое?! Помню, гул голосов, толпу в чёрном. Чертей обычно рисуют чёрными. Почему же траур тоже чёрный?.. Гроб с усопшим торжественно несут в родовой склеп, где покоятся десять поколений графов и графинь рода Рени. Не очень-то приятное соседство с прабабкой гадалкой! Но так уж полагается.

 Дубовый гроб графа вложили в свинцовый гроб, который засунули в холодную каменную нишу рядом с ранее усопшей супругой. Нишу потом замуруют: всё-таки какая-то защита от прабабки! Может, и правда, у мёртвых есть своя жизнь, только живым они не показываются? После похорон монахи целый год будут жечь в склепе лампаду. Всё равно там, в гробах темно... Глупая ты, Эста-Лорет! Какая ему теперь разница?!

– Альфред! Здесь у входа надо посадить розы. Он любил розы...
Непривычно молчаливый, сумрачный Альфред согласно вяло кивает. «Это не принципиально!» – как сказал бы сам граф-отец.

Спите спокойно, господин граф! Странный, изломанный жизнью, но хороший человек!  К кому-к кому – а к Вам я не имею никаких претензий. Разве ваша вина, что добрые начинания в нашем странном мире продолжаются иногда так странно и необъяснимо: не всегда добром?!

После похорон на следующий день в присутствии всех в трауре прибывших в замок родственников поверенный объявил под опекой несовершеннолетнюю дочь почившего графа Рени Августа де Риле-Монте – Рени-Селесту-Розабеллу 11 лет. Первым опекуном по завещанию назначался старший сын почившего ныне граф Рени-Альфред-Максимиллиан, этим фактом не слишком обрадованный и весьма хмурый.

Несовершеннолетний сын графа Рени-Джозеф-Ричард 16 лет (какой он, оказывается, уже взрослый!) в такой опеке не нуждался, так как за него нёс ответственность усыновивший его кузен почившего. Тот же кузен для дочери графа назначался вторым опекуном, коему специальной оговоркой надлежало наблюдать за действиями первого молодого опекуна.

 Кроме того, составитель завещания обязывал опекунов устроить благополучие компаньонки молодой графини (моё) при условии, что она не покинет её сиятельство Селесту-Розабеллу до достижения обоими полного совершеннолетия (неполное – 18; полное – 21), если юная графиня по собственной воле, но с разрешения опекунов ранее не выйдет замуж. Ну, и определённая сумма была завещана бонне мадемуазель Жаклин.

 Кто бы мог подумать?! Его сиятельство-то, оказывается, всё заранее предусмотрел на случай своей внезапной смерти. Вот только странно, что он своею волей доверил опеку Альфреду, которому никогда не верил. Но здесь граф-отец как раз с юридической стороны мог быть спокоен, как выяснится позже. Мог бы быть спокоен, если бы... Как можно было предугадать в будущем странный поворот судьбы?!

На слушание основной части завещания детей – даже так великолепно выросшего Джозефа – не пригласили. Альфред с этого чтения вышел совсем уж не в себе. Убежав в заросшую часть сада, там он как мальчишка остервенело рубил шпагой бурьян. До изнеможения с дикими ругательствами рубил. Для него что-то явно шло не так.
– Ишь как разбирает его, – тряхнул своими густыми русыми локонами затянутый в чёрный траурный костюм, изящный как настоящий кавалер, Джозеф. На этот раз мы оба за Альфредом подсматривали! – Ещё бы! Такая неприятность.

Но больше Джозеф ничего тогда не сказал. Я не приставала с вопросами: всё-таки у него отец умер. Горе. Милейший дядя Джозефа тоже вдруг отличился перед отъездом.
– Мадемуазель, – опасливо шептал он, со мною под руку шествуя по лестнице к ожидавшей внизу коляске, – внушите моей племяннице... моей троюродной племяннице, что в смысле вашего общего с ней  здоровья Альф... его молодое сиятельство абсолютно безопасен. Ему совсем не выгодно... Ну, вы меня поняли! Держите на уме подальше от языка.
– Не понимаю! Что ему не выгодно?

– Ш-ш-ш... Безопасен он. Заниматься племянницей и вами я лично не в силах. Стар я уже и болен. Пора и мне уже на досуге подумать о вечности. Простите меня за себялюбие, мадемуазель! В высокородной семье Рени никто никогда особенно не отличался альтруизмом.
– Почему вы именно мне это говорите?
– Кому же ещё?! Вы всегда были так благоразумны.
 
Далась им всем моя благоразумность! Совсем я не разумна. Не хочу такой быть. Хочу как Арабель капризничать и рыдать, чтобы все меня утешали. Но я так не умела. И ничего тогда так толком про завещание и не поняла. В довершение горькой, всевластной печали дядя-кузен увозил и своего воспитанника – моего друга и почти брата Джозефа:
 
– Будь повеселее, Эста! Пиши мне про Арабель и про себя, и про Альфреда правду пиши, – вспомнив капитана-пирата Дрейка, он улыбнулся. –  Если что, так я придумаю что-нибудь. Как помочь придумаю! Наизнанку извернусь! Как прежде капитану Дрейку и пиши. Так, под маской, иногда легче.

- Тебе не надоела наша игра?! Ты такой...
- Взрослый, - ты хотела сказать? Нет, игра не надоела. Знаешь, чем больше я узнаю жизнь, тем меньше Дрейк мне видится пиратом! Быть взрослым, оказывается не так уж и здорово.
– Я буду писать тебе, Джозеф. Ждите известий, капитан Дрейк! – даже и поговорить толком в мы тот раз не успели.

На прощание Джозеф обнял родную сестру а мне поцеловал руку. В первый раз в жизни бедной воспитаннице поцеловали руку! Пока я изумлялась, коляска отъехала. Две похожие печальные девочки в чёрном бархате, две траурные хрупкие бабочки смотрели вслед. Так странно! Будто всё это уже не в первый раз. Будто уже бывало?! Глупости. Всё нервы, как сказал бы папа.   

От нас вперёд по дороге удалялась запряжённая двойкой всё уменьшающаяся, увозящая Джозефа колясочка. Позади нас над портиком входа наполовину высовывались из камня когтистые, рогатые, крылатые химеры. Не слишком хорошее предзнаменование. Как и в первый год моего явления в замке назад химеры зловеще ухмылялись. Они-то знали, что нас ждёт дальше, а мы – нет.

Над наддверными химерами облокотившись на перила террасы, на исчезающую коляску и на нас взирал всё ещё хмурый, но уже машинально насвистывающий Альфред. От горя ему точно не суждено умереть! А за Альфредом – за ныне старшим в роду Рени – в глубине гостиной таилось то самое родовое зеркало: отражалась ли в нём коляска? Прикрытое тканью, отражает ли зеркало вообще что-нибудь?

Что было после? Брат-опекун увёз нас и самоё себя развеяться подальше от химер и этой печальной скуки, как он выразился, сначала в столицу к какой-то обветшавшей родственнице. И потом для приличия вместе с нею мы отправились путешествовать по полезным для здоровья местам. Старая родственница, правда, доехала с нами только до ближайших целебных вод. Помнится, перед отъездом из замка Альфред рассчитал почти всех слуг, кроме сторожа, подслеповатой глухой старухи служанки и садовника с помошником. Зачем? Как будто мы навсегда уезжали. Но оказалось, что уезжали мы надолго: почти что навсегда.

 Ещё раньше бонна попросила расчёт сама, потому что она больше «совершенно здесь не могла». Для платонически тайно (так она полагала!) влюблённой в почившего господина графа бонны, после её многих слезливых сетований брат-опекун за каких-нибудь два дня собственными руками маслом нарисовал миниатюрную копию с портрета молодого графа. Потом, подумав, состарил лицо на рисунке морщинами: вышло довольно похоже на графа последних лет. У него была куча талантов, у нашего  Фредди! Облив «милых сироток» и новоявленного художника потоком непритворно благодарных слёз и вздохов, траурная мамзель Жаклин отбыла, по её словам, нами совершенно облагодетельствованная, вести где-нибудь тихое существование на сэкономленные средства.

 Альфред посоветовал нам не носить глухой траур. Чёрное пристало-де монахам и старикам, но вредно для нервных молодых девиц. В печальной ситуации можно ведь просто одеваться не ярко. Арабель в чёрном, и правда, выглядевшая очень дурно (краше в гроб кладут!), легко рассталась с траурным платьем. Из упрямства, мне самой непонятного, я носила траур дольше, тем вызывая едкие насмешки опекуна. И в самом деле, чем же мог помочь траур почившему?..
____________________________________________________
                __________________________________


КАРНАВАЛ В ПИСЬМАХ И  В  МАСКАХ.  ПИСЬМО  КАПИТАНУ  Сэру  Френсису Дрейку: «М о й   с т а р ы й   д р у г,  храбрый капитан Дрейк!* Надеюсь, попутный ветер всегда с тобой?! Моё плаванье так себе: ни удачи особой нет, ни неудачи. Здоровье лично моё ничего себе, но скучновато, как сказал бы один нам знакомый юнга. Он всё прихварывает. Куда там такому хворому подтягивать паруса! Боцман наш, когда трезв, а когда и буянит, но всегда себе на уме, старый интриган! Опасаюсь я его. Сменить бы, да где взять другого?! В целом команда у нас какая-то странно разношерстная. Душевного согласия мало.

Капитан Эль Драк*, как окрестили тебя уже при звуке твоего имени дрожащие испанцы! Недавно в одном из портов в книжной лавочке нашлась интересная книга про твои прошлые замечательные деяния, как ты на своей «Золотой лани»** плавал вокруг света и громил Испанскую армаду! За что и был произведён рыжей королевой Бэтси в вице-адмиралы. Да ещё нашлась пара приличных гравюр опять про тебя. Посылаю всё приобретённое в надежде доставить удовольствие!

Скоро мы высадимся в Италии, где я ещё не бывал. Говорят, Италия – богатая страна. Люди общительны и любят Бахуса, а Рим – очень красивый город. Недурно было бы всей моей команде в вечном городе Риме как следует встряхнуться и повеселится! В надежде если не на скорую, то на в будущем встречу остаюсь ваш старый друг - капитан  Э. Лоретт».

______________

*Уже произведённый в вице-адмиралы Дрейк был заместителем командующего английским флотом в победоносной битве против Непобедимой армады в 1588 году. Для англичан Дрейк был героем, а для испанцев — пиратом по прозвищу «Эль Драке». Король Испании Филипп II предложил награду в 20 000 дукатов за поимку или голову Дрейка (около 6 миллионов фунтов стерлингов или 8 миллионов долларов США в современной валюте).
**«Золотая лань» - название корабл Дрэйка.
_________________________


ОТВЕТНОЕ  ПИСЬМО Старого Морского Волка Капитана Дрейка своему другу : «Д о р о г о й   д р у г,  капитан Лоретт! Душевно рад был получить от тебя весточку, но безмерно огорчён отсутствием в твоём плавании большой удачи! Мужайся! Всё! Всё когда-нибудь оборачивается к лучшему! Присланная тобою книга хороша, а гравюры к тому же ещё и редкие. Я украсил ими мой – Увы! – пока сухопутный кабинет. Нынче нет никаких ведущихся на море военных действий, и вице-адмирал – один из советников короля - и должен пребывать поблизости от Его Величества. Да и старые раны дают о себе знать.

Должен признаться, что присланная тобою моя собственная биография пробудила вместе с гордостью и горькие мысли. Сколь много ошибок проистекает от горячки юности и гордыни! Зачем я казнил капитана Томаса Даути и потом издевался над корабельным капелланом?! Раскаиваюсь. А вот кого я сей момент без всякого сожаления с удовольствием повесил бы на рее под барабанный бой, так это твоего хитроумного (знаю я его!) мерзавца боцмана. Ужо как только обстоятельства позволят, я им ещё займусь, якорь ему в глотку!

Вы слишком мягки и добры, мой друг! Я бы тоже послал вам кое-что интересное, но вы вечно в пути.Опасаюсь, что подарок вас не догонит. Поэтому посылаю на летучих словах свой горячий привет и пожелание верного попутного ветра! Ещё желаю всегда послушного руля и хорошенько повеселится в Риме! Сто чертей в глотку итальянцам, если они тебя не развлекут! Передай привет хворому юнге: пусть скорее поправляется. Пиши чаще, дорогой друг! – всегда твой искренний друг Френсис Дрейк по прозвищу «Эль Драк».
______________________________


Поскольку перлюстрация корреспонденции есть древнейшее достижение цивилизации, не знаю, как отнеслись бы на таможне к содержимому этих писем?! Сочли бы их пославших шутниками или сумасшедшими? Или принадлежащими к тайному обществу, в котором состоящие пишут шифром? Последняя догадка была бы близка к правде. Впрочем, какая нам разница! Действительность не слишком соответствовала забавному в письмах вымыслу. Печально, после похорон началось наше заграничное по инициативе Альфреда путешествие. Не особенно повеселило и его продолжение. С возможным комфортом исколесив все целебные курорты южной Франции, мы добрались и до Италии.

 Последующие полтора года запомнились как под покачивание кареты мелькание за окошечками разнообразных живописных в натуре картин, которыми шумно восторгалась новая бонна - итальянка. Старания её пропадали даром. Апатичная, непривычно молчаливая, юная графиня итальянскими красотами интересовалась весьма мало. Казалось, в груде наваленных на каретное сиденье подушек ехали только большие тёмные, печальные глаза. Более всего Арабель сейчас напоминала ту болезненную девочку, которую я в первый раз увидела в монастыре.

  «Силы графской дочки, видно, остались замурованными вместе с отцом в холодном склепе...» - за эту шёпотом болтовню братец-опекун во дворе гостиницы остервенело бил лакея хлыстом:
 - Когда бы сестра слышала, – убил бы тебя, мерзавца!

 К счастью, слышала неосторожные слова слуги и видела над ним совсем уж отвратительную картину расправы только я. Лакея я не жалела, но было противно. Насилие всегда было мне отвратительно, будто били меня.
– Перестаньте, Альфред! Прошу вас!

Обычно чуть навыкате, но сейчас от гнева почти круглые глаза цвета ненастного неба на миг заслонили весь мир, а горячее дыхание огнём ожгло мне щёку. «Бешеный, как его мать!»  – выскочили в памяти слова старого графа. Но бешеный неожиданно успокоился, ноздри его перестали раздуваться.
– Разумная сестрицына тень всегда имеет своё мнение! Это хорошо для и для тени, и для сестрицы.

– Не называйте меня тенью! Пожалуйста. Это была... только лакейская болтовня. Можете ли вы запретить слугам говорить?!
– Когда бы только мог! Сиё принципиально, как сказал бы отец.
– В любой стране есть законы. Разве можно безнаказанно бить или убивать?!

Мои слова непонятно чем вдруг насмешили Альфреда.
– Фью! А я, глупец, и забыл про законы! – с ехидной усмешкою он хлопнул себя по лбу. – Спасибо за напоминание. Как вам угодно, упрямое, любопытное отражение. С внешней стороны вы всегда правы. И как это у вас только получается?! Божий дар, да и только.

Я прикусила губу. Он умел бить не только хлыстом, наш бесценный Фредди! Одною фразою меня поставили на место. И правда, ведь выходит так, что я всегда подслушиваю и подсматриваю. Нечаянно?! Пока я так горестно размышляла, наша карета посреди итальянских гор то тяжело ползла наверх, то круто катилась вниз, так что в животе неприятно холодело.

– Арабель! Смотри, какие горы: голубые и совсем синие в белых сверкающих шапках. И облако над ними совсем как дракон! Смотри, смотри! Наша карета на холме и внизу город. Крошечный, будто на ладони уместится! - тормошила я подругу.
– Я уже всё такое сколько раз видела...  раньше. Там внизу на курорте, конечно, опять придётся пить противную пузырящуюся водичку и купаться в пахнущих серой или другим противным чем корытах. Будто мы черти.

–  Хм! Это недурная живописная фраза, сестрица, – фыркнул предпочитающий путешествовать верхом Альфред. - Смею заметить, что люди к чертям несправедливы: на них всё своё валят только за рога и копыта.
– Тебе-то, братец, даже и на чертей не свалить! Эй, Фредди! У тебя в башмаке не копыто ли?!
– Так я ведь ангелом и не прикидываюсь. Что копыто? Так пережиток.

С некоторых пор шутки Фреди меня перестали веселить. Внутри весёлого румяного жизнелюба жил кто-то опасно безжалостный с хлыстом и раздувающимися ноздрями. И этот до времени скрытый кто-то теперь перестал таиться и всё чаще выскакивал наружу.
 
– Смотрите дорогие сестрицы! Там внизу купаются такие маленькие забавные человечки, когда отсюда глядеть!
– Фу! Я же говорила, что гадость,- скривилась Арабель.

– Но Арабель! – вмешалась я. – Ведь это полезно и забавно, правду сказать! Я о ваннах говорю. Сидишь в воде, будто летишь на пузырьках.
– Хорошо, хоть кому-то нравится. Впрочем, я рада. Пока ты плескаешься, я в гостинице хоть полежу на нормальной мягкой кровати.

В Италии тоже, пожалуй, не было такого славящегося пользой для здоровья места, в которое бы мы не заезжали. И не было такого известного врача, которого Альфред не пригласил бы для консультации относительно здоровья его драгоценной младшей сестрицы. С этой стороны наш странный опекун вёл себя безукоризненно честно. Уж денег для младшенькой сводной сестры братец-опекун, точно, не жалел. Способен ли был этот человек любить или хотя бы быть привязанным не из выгоды? Задаю себе такой вопрос и не могу ответить. Я ещё не понимала тогда, что не только любовь побуждает иногда к заботливости. Причины рьяной Альфредовой заботы, как уже обещалось, откроются позже.

Хитрые докторские снадобья, ванны и целебные горные воздухи временами даже действовали. Временами Арабель становилась прежней почти здоровой; становилась болтливой, увёртливой и капризной. Тогда веселеющий Альфред мог дня на три пропасть, дабы в каком-нибудь курортном местечке или городе «пошляться в своё удовольствие».

- Поваляться в специальном кабаке с распутными девками, – как ехидно комментировала младшая сестрица, на цинизм старшего братца отвечавшая не менее цинично. Это была в характере юной графини новая черта.

Так наконец добрались мы до вечного города Рима. Арабель как раз была почти здорова. То есть почти не  больна. И ещё нам повезло прибыть накануне знаменитого римского карнавала. Предпраздничный Рим графинечке даже понравился и заставил улыбаться. «Слава богу! Хоть не скучно!».

 Альфред специально для нас снял шикарную, дорогущую комнату с балконом на центр-сердце Рима и карнавала - на знаменитую площадь Пьяцца дель Пополо. На ней - хочешь! - можно было гулять в двух шагах от своих апартаментов; не хочешь, – с удобством из кресел с балкона смотреть на карнавальное представление.
 
Арабель тут же велела везти её в маскарадную лавку и взяла напрокат на смену мне и себе штук пять причудливых костюмов и масок. И всласть повертевшись перед зеркалом, себя и меня нарядила – О счастье! – всего только мальчиками пажами, а двух лакеев – маврами. Юная графиня лично с увлечением мазала «маврам» лица сажей. Что же касается до деятельного в маскараде участия, то дошли мы только до знаменитой колонны в центре площади.

Вывезенная из Древнего Египта, острая как гигантский карандаш или копьё, четырёхугольная древняя колонна была разрисована выбитыми в камне загадочными письменами и фигурками египтян:эдакими человечками в остроконечных шапках, словно деревянно застывших в неудобных позах. В своё время граф показывал мне книгу с подобными рисунками  объяснял, что так изображались жрецы, фараоны и боги.

По углам колонны итальянцы устроили фонтаны: местного изделия каменные львы и у них из пасти льётся вода. В самой колонне, на наш взгляд, не было ничего такого занятного, а вот фыркающие водой львы нам очень понравились, и мы с ними пообнимались.
 
Площадь гладкая – похожая на большое круглое озеро, и в нём при свете факелов и фейерверков буйно веселилось причудливейше наряженное будто водяное население. Как если бы мы были на дне того нашего лесного озера. Вокруг нас кривлялись лица набеленные, зачернёные, с приклеенными длиннейшими носами красными и даже зелёными,  Мелькали ярко рыжие, фиолетовые и вообще всех мыслимых расцветок сразу  парики  завитые, взъерошенные и даже стоящие дыбом. Со всех сторон в разнобой гремела музыка, неслись крики и взрывы смеха. Теснота была страшная. Римский большой карнавал отменяет время и приличия. В Риме карнавал признаёт только один закон: веселиться до упаду!

Плясали и даже кувыркались арлекины, коломбины, домино всех расцветок, русалки, ведьмы, клоуны с носами наподобие апельсина; веселились римские воины и кавалеры и дамы всех времён и народов. Кавалеры в шляпах величиною с круглый столик. Дамы в скрывающих лицо масках, но с глубоким декольте и до невозможности обнажённой спиной. Весело неистовствовали разбойники с устрашающе огромными деревянными ножами. Прыгающие в лохматых чёрных шкурах весёленькие черти норовили огреть кого-нибудб перекинутым через руку длиннейшим из толстого каната хвостом. При чертях попадались и чертенята. Видно наряжались всей семьёй.

Буйствовали пестро наряженные цыганки, в ежедневном образе благочинных матрон, возможно, опасавшиеся малейшего нарушения этикета. Настоящие блюстители порядка то и дело сталкивались со своим ряженым подобием: ложное от настоящего не отличалось. И толпа хохотала, подзуживая обе стороны к не всегда обходящимся без тумаков разборкам. 

Особенно любима карнавальным действом потеха над ряженными - мнимыми «жирными» монахами с набитым соломой толстыми брюхом. Любили посмеяться и над крючкотворами и взяточниками судьями с кошелём, подобным мешку, который волочился сзади по земле, как шлейф. Выходило так, что законы неугодны почти всем?! И весь год чтущие закон и почитающие церковь граждане остро нуждаются в осмеянии законов и церкви и самоё себя покорных?! Зачем же тогда такие законы?! Верх колонны-верх бывшего языческого памятника увенчан золотым крестом, как символом победы нового христианского мира над старым языческим варварством, надо думать. На самом ли деле новый мир победил старый?! Подобными скучными философскими вопросами карнавальное действо не задавалось!
 
То там, то здесь взвивались пёстрые бумажные ленточки серпантина. Взлетали облачка белой и цветной пыли: это озорники бросались друг в друга окрашенной разноцветной мукой. И на нас тоже опрокинули кулёк с оранжевой начинкой. Так было весело! Моя подруга, быстро утомившись, присела на обсыпанные разноцветным бумажным крошевом-конфетти ступеньки у колонны.
– Фу-у! Жарко! Скорее помаши на меня веером!
– У нас же нет с собой веера! Не взяли. Пажам не полагается веер.
– Глупая! На карнавале всё можно?!

С неожиданным приливом сил подскочив к группе расшаркивающихся перед богатым дамским домино кавалеров, она ловко выхватила у дамы в полумаске разрисованный обезьянками бумажный веер. И напоказ им обмахиваясь, показала даме язык. Что вызвало бурный смех у кавалеров и самой дамы.
– Лишённая оружия, теперь вы должны нас всех перецеловать, о леди нашей мечты! - заявил даме один из кавалеров.
- А вы не боитесь умереть от яда моих поцелуев, несчастный?!
- Такая смерть - есть блаженство!

Попробовал бы кто такой номер выкинуть в гостиной в обычное время! Дама, действительно поцеловала своих воздыхателей, и в очаровательного темноглазого пажика в чудных локонах полетели конфеты, которые довольная Арабель тщательно подобрала:
 – Это особенные конфеты! Честно заработанные! Военная добыча.

Чем-то похожим на старшего братца Альфреда плеснуло из этой выходки. Когда бы мог, братец всю жизнь превратил бы в карнавал. (Тогда я ещё не знала всей правоты своего умозаключения!) А какой могла бы стать Арабель взрослая?.. Прервав мои размышления, мне с хохотом сунули в руку золочёную маску на палочке. у маски один кроваво красный уголок рта в знак веселья - задран вверх, другой был плаксиво опущен вниз. Кто-то кинул в Арабель красным яблоком с вырезанной на нём рожицей. С удовольствием надкусив яблоко, подруга вдругбез видимой причины помрачнела.

– Эти остроголовые давным-давно умершие египтяне с колонны смотрят на всё и на нас. Думаешь, им нравится? Может быть, мы – это их сны? Кошмарные сны! А вон эта картинка! - она указала пальцем на на ближнюю нижнюю к нам обращённую часть колонны, где в загробном мире на весах взвешивали серце умершего на предмет определения количества грехов. - Когда грехов много его сердце сожрут. Очень мило.
- Этоже просто памятник.

- Просто так ничего не бывает, - упорствовала Арабель. - Здесь пляшут как на кладбище. Веселятся, чтобы прогнать страх! Ведь Египта давно нет, как папа тебе рассказывал. Египтяне все давным-давно поумирали и, все здесь пляшущие тоже умрут! Жизнь такая короткая! А эта штука, – она опять махнула ручкой в сторону колонны, – как заранее надгробие. И мы в склепе среди теней и призраков.

– Арабель! Что за странные не к месту фантазии! Здесь так весело! Смотри, смотри!  Ряженные ослами люди везут претолстого монаха-капуцина! Им из-под ослиных голов плохо видно или нарочно на всё натыкаются?! – обычно рассеянная, сейчас подруга не позволила себя отвлечь.
– Эста, зачем ты живёшь?
– Как зачем?! Родилась и живу.

Подруга с сомнением покачала головой:
– Так говорят те, у кого силы есть. А когда сил нет?! Я, вот, устала.
– Тогда вернёмся в комнату. Там тихо. И ты там отдохнёшь.

– Да нет, ты не поняла! Я не сейчас устала. Я вообще совсем устала от всего-всего. Путешествовать устала. Вечно лечиться устала. Врачей видеть не могу. Такая от них тоска! Этот чужой город мне тоже уже до тошноты надоел. Жить я устала. Я хочу домой в папин кабинет, где мамин портрет. Как папа буду целыми днями там сидеть. Или лежать. И там умру. Там не страшно...
____________________________________________________
                __________________________________



Красавицы, спою вам я
Не о высоком ратном деле.
Печальной будет песнь моя
О несравненной Розабелле... – Вальтер Скотт «Песнь последнего менестреля», пер. Вс. Рождественского
   *    *    *

«ВОЛНЫ МОРЯ НЕ ХОТЯТ ОТДАТЬ ПРЕКРАСНОЙ РОЗАБЕЛЛЛЫ...» После карнавала Арабель  слегла. И Альфред по знакомству «достал» врача самого Его Святейшества Папы Римского. Итальянский я тогда уже знала довольно хорошо. И в очередной раз нечаянно услышала, как похожий на задрапированный в чёрное оживший скелет древний старик с важной торжественностью уже в дверях выговаривал брату-опекуну: дескать, «поможет только чудо...».

И мы морем на корабле поплыли домой. Арабель в нашей с ней общей каюте всё лежала, пристально глядя в потолок.
– Арабель! Ты не спишь? Тебя не укачало?
– Нет.
– Хочешь, я тебе почитаю вслух?
– Не надо, пожалуй.
– Я тебя хотела спросить... Ты не обидишься?
– Спрашивай. На тебя не обижусь. На папу тоже не обижалась. А когда он умер, – обиделась.
– Он же не виноват! Он не хотел и не нарочно.

– Я знаю. Это смешно. Он был смешной, и я тоже смешная. Почему ты не смеёшься, Эста? Глупая! Вот Альфред, тот умный.
– Альфред тебя любит?

– Альфред? Дай лимонаду. Это не я, а ты смешная. Фредди никого не любит. Запомни. Но ты не беспокойся, он меня не предаст до самого конца. Почему все притворяются передо мной? Разве я сама не знаю...
– Не смей так думать!
 
– Это не принципиально, как папа говорил. Думай-не думай, а всё одно. Принципиально, что я сей момент хочу лимонаду. А ты ещё не принесла. Дай его и помолчи. Не мешай слушать.

 Я невольно оглянулась вокруг.
– Да ведь никого кроме нас нет. Ты слушаешь, как шумят волны?
– Вот ещё! От них такая тоска. Я слушаю голоса. В последнее время я слышу много голосов: папин, мамин и других, тех, которые на портретах в замке.

От такого ответа мурашки пробежали у меня по спине.
– Тебе кажется. Просто волны под ветром шумят.
– Нет, не волны. И не просто! Ты не понимаешь! Здоровые не могут этого слышать. Могут только те... ну, которым уже не долго. Вот папа тоже всё в кабинете сидел и слушал маму. И ушёл к ней.
– Он не говорил, что слышал. Он только пытался.
– Он слышал, потому что я теперь тоже слышу. И, думаю, скоро буду даже видеть. Совсем скоро...

– Не дай бог! – не зная, что ещё возразить, чем переиначить больную мысль, я облизала пересохшие губы. В любом человеке дремлющее любопытство к неведомому пересилило мой здравый смысл. – Ты  узнаёшь голоса, которые слышишь?
– Папин и мамин узнаю. А остальных откуда-то иначе знаю.
– А ты могла бы их не слушать? Мой папа говорил, что всё такое очень вредно.

– Как же я могу их не слушать, когда они внутри меня?! Раковину приложишь к уху, и слышно как в ней шумит море. Так и голоса звучат в ушах, как море в раковине.
– Просто не слушай. Вели себе не слушать!
– Зачем? Мне нравится.
– А что они говорят? – вопрос был полубезумный. Признаю.

– Ну, мама, поёт колыбельную, это приятно, и я тогда засыпаю. А папа всё ругается с бабкой. Говорит мне: «Я потом с тобой посижу. Сейчас я очень занят. Мне надо разорвать... разорвать...» – что надо, никак не пойму. Вот и в этот раз ты помешала! Отстань и посиди в углу тихо. Будь добра! Когда я задрёмываю, то слышу и даже во сне вижу свою любимую балладу о прекрасной Розабелле, как она утонула:

Вскипают черные валы,
Несется к скалам чаек стая,
Дух бездны из зелёной мглы
Взывает, гибель предвещая.

Вчера лишь ясновидцу ты
В зловещем саване предстала.
Страшись: не ценит красоты
Стихия бешеного шквала!

Дались же сочинителям баллад  “духи бездны” и “бешеные шквалы”! Из-за них у бедной Арабель эффектные фразы переросли в суеверия и заслонили жизнь.

- «Но мой отец вина не пьёт, налитого не Розабеллой!» – с восторженной горячечностью в заключение продекламировала больная. - И моему дорогому папочке без меня кто же  Т а м  нальёт вина?

«Но волны гремят, и бури шумят Над телом бедной Розабеллы...»  – неволею припомнились мне последующие строки. Замолкшая подруга уставилась в потолок, а я, утирая навёртывающиеся слёзы, отправилась искать Альфреда. Кому же ещё было жаловаться? За капризы боявшаяся Арабель, как огня, служанка дремала, да и толку от неё в данном случае было бы мало.

Пьяный, растрёпанный, с воспалёнными глазами Альфред в матросской каюте резался с боцманом в карты. В сравнении с этими двоими балладный разбойник Робин Гуд с товарищами, верно, выглядели бы вежливыми принцами! Рубаха всегда так изящно одетого Альфреда теперь была в винных пятнах, манжеты разорваны, волосы взъерошены. Про таких как этот в новом облике Фредди в прошлом не сочиняли баллад. Может быть, сочинят в будущем, и кому-то даже понравится?! Как мог этот человек быть то изящным кавалером, то разбойником? То изощрённым светским остроумцем, то низкопробным грубияном?

Кидая карты на стол, Фредди и боцман с азартом плевались изощрёнными ругательствами. Чтобы приставать к человеку в таком состоянии, надо было быть совсем безумной или привыкнуть. Я уже привыкла. Но даже до бешенства перебравший выпивки старший братец каким-то образом не терял последней связующей с действительностью нити.

– Ах, сестрица слышит голоса? Что же я могу сделать, а?! Что?!! Разве я чудотворец или сам господь бог?!! – Упрямый кулак грохнул по столу. – Я тоже человек! Хочу отдохнуть. Отстань! Сидеть с ней – твоя работа.

И я пошла «сидеть с ней». Альфред же спустил боцману все мелкие наличные деньги. Потом отыгрался. Даже боцманский сундучок с бельём и тот выиграл. Разозлённый боцман схватился за нож. Довольный удачей, Фредди всё выигранное чужое добро и ещё какие-то деньги впридачу подарил штурману. И после оба в знак до гробовой доски дружбы опять пили до упаду и горланили песни: «В таверне веселились моряки, ой-ли-ли, И пили за здоровье атамана... И в воздухе сверкнули два ножа, два ножа. Пираты затаили все дыханье...» Вот так человеческий отдых!
 
Море, однако, милосердно на этот раз не забрало «прекрасной Розабеллы», несмотря на все болезненные глупости старательно разыгрывающей эту эффектную роль больной. Так слабенькие, обделённые силами жизни люди нередко всю жизнь в кого-то играют. Что же им ещё делать?! Конечно, лучше было бы им представлять себя в более здоровых жизнерадостных ролях. Теперь, черезгоды,задаюсь вопросом: а лучше ли все другие-прочие здоровые игроки?! Почему в этом странном мире так обожают страшные кровавые игры?
               

...Прекрасная Доника побледнела
И стала сумрачно-тиха;
И вдруг... она трепещет, охладела
И пала в руки жениха.

Оцепенев, в безумстве исступленья,
Отчаянный он поднял крик...
В Донике нет ни чувства, ни движенья:
Сомкнуты очи, мертвый лик.  – Роберт Саути «Доника»
      *  *  *  *  *

ДОГОВОР  С  АЛЬФРЕДОМ.  Как бы выглядел Альфред во время плавания, а на берег в порту сходило пять изящнейший кавалер, одетый по последней моде, но с некоторой нарочистой небрежностью, что считалось особым шиком. За Альфредом матос до кареты нёс завёрнутую в плед Арабель, а замыкали процессию я и бонна-итальянка.

В городском доме рода Рени юной графине в последний раз стало лучше. «Уныние в данном положении совершенно губительно. Попробуйте повеселить...» – советовал очередной врач брату-опекуну. Признаю: если Альфред что делал, то делал добросовестно. Сколько денег он спустил в тот раз на приглашение в дом певцов, музыкантов, циркачей и дрессировщика с обезьянками!?

Столичных родственников ожидал прекрасный ужин, а двум девочкам–подросткам  больше всего понравился фокусник, из шляпы вытаскивавший вместо туда положенного носового платка настоящего живого белого кролика. Чуть не выпрыгивая из кресла, Арабель хлопала в ладоши, да и я на время забыла все горести. Как бы посмотреть на себя в прошлом со стороны? Действительно ли были похожи эти девочки друг на друга?! Одинаковые платья и локоны, сходный рост и таинственное мерцание разноцветных фонариков – всё скрадывало различия.
 
Освещена гостиная была неровно. Вспышки света чередовались со скользящими тенями. И широким жестом представив гостям свою сестру и её подругу-компаньонку, братец предоставил им самим догадываться, кто есть кто?! Это было похоже... на маленькое подобие большого римского карнавала. Не хватало только за спиной фигурок вымерших греков.

Воодушевлённая праздником, после того Арабель пожелала немедленно ехать домой в имение, «где папин и мамин портреты». Однако ранее во всём сестре потакавший Альфред неожиданно упёрся. Ему надо-де доделать кое-какие дела и хорошего врача с нами пригласить. Так он тянул с отъездом недели с две, пока Арабель в городском доме окончательно не слегла. На глазах она истаивала как свечечка или льдинка. Всё дремала, пока я больше для успокоения самоё себя читала вслух. В последний день, помню, она в полудрёме пробормотала: «Папа, это ты? Я уже совсем скоро...» Потом очнулась:

– Ах, это ты, Эста... Знаешь, я всё хотела сказать, но забываю... Когда меня не будет, живи за меня, пожалуста. Мне так веселей воображать.
Солгать, что она поправится, у меня не хватило духу. А Арабель продолжала говорить нечто похожее на устное завещание:

– Возьмёшь себе все мои колечки, серьги. Платья – носи. Только живи не здесь, не в городском противном доме, а там, в нашем старом, как будто мы опять втроём: ты, я и папа. И розы в его кабинет всегда приноси. Да не читай сейчас вслух больше! Ты уже охрипла. Я же и не слушаю. Лучше походи мимо меня по комнате, будто мы с тобой гуляем в саду как раньше. Смотри, за окном какое солнце! – за окном был глубокий тёмный вечер. – И пусть наш ленивый попугай сейчас почирикает, будто в саду птички. Потряси-ка ему клетку!

Когда я, более милосердным путём заставив разбуженного полусонного попугая поговорить, обернулась к кровати, глаза у подруги были закрыты, а на губах – розоватая пена. Она слабенько подышала ещё, и полупрозрачная худенькая ладошка бессильно онемела, захолодела в моей ладони. И я совсем как в день смерти графа стала звать слуг, доктора на помощь. Вот только в последние дни около наших комнат отчего-то трудно было встретить слуг. Никого и теперь не было. Сиделка-то куда, скажите, делась? Быть рядом с больной её прямая обязанность. Зато вместо всех пропавших слуг у дверей в комнату моментально нашёлся Альфред.
 
– Уснула, – голос Альфреда упал в шёпот, – навсегда уснула. Вот уж неприятное словечко "навсегда". Неприятнее и не придумать! Оставим её пока. Подумаем о себе. Живые заботятся о себе. Эста, мне нужно с тобой переговорить.

Горячий ком распирал мне горло, слёзы слепили глаза. 
– Сейчас?! Я не могу.

 – Тсс!..  Сейчас и немедленно. Времени очень мало! И ради всего святого, говори ты в коридоре шёпотом! И вообще лучше пока молчи, – как клещами удерживая меня за запястье, он зачем-то замкнул дверь в печальную комнату на ключ. – Теперь, ей уже не страшно. Теперь она с богом. Если он есть?! Если есть, почему всё на земле терпит?!

Протащив меня по коридору, дверь в свой кабинет – в бывший городской кабинет старого графа – он запер изнутри. «Фьють, Джерри!» – улёгшаяся у дверей остромордая собака отрезала выход. Коричневая, вертлявая, очень вредная собака, хозяину преданная.

– Невозможно подслушать. Джерри учует без проблем, – усмехнулся Альфред. – Да ты шатаешься, бедняжка! И не мудрено для девочки, здоровый я болван! Присядь-ка скорее вот сюда на диван. Так. Теперь выпьем вместе красного вина, ведь мы должны помянуть её! – Осушив вино залпом, он немедленно заново наполнил свой бокал. – Пей же и ты! Выпей хоть сколько-нибудь. Тебе станет легче. От тоски кроме вина нет других лекарств на свете. Уж поверь мне!

Отпив пару глотков, но не почувствовав вкуса, я осторожно поставила бокал на круглый столик, за которым Рени-Август старший, бывало, размышлял о смысле бытия над кофе в золочёной внутри кофейной чашечке. А теперь насупившийся Фредди с бокалом вина в руке продолжил странный разговор:

– Думаешь, я хочу тебя напоить?! Напротив, мне как никогда нужна твоя ясная голова! Просто, когда я сам пью... Знаешь, я всегда с детства был так одинок. Честное слово! Отец в первый раз венчался очень молодым по слову бабки, то есть своей матери, а невеста по указу своих родных. Ничего хорошего из такого брака не могло выйти и не вышло. Моим маменьке и папеньке я сызмала мешал ненавидеть друг друга. Пятилетние дети-то всё чувствуют и всё уже понимают, Эста.

Мой молчаливый согласный кивок, казалось, в чём-то обнадёжил его. Может быть, ему надо просто выговориться? Тогда лучше молча слушать. Опасно спорить с этим переменчиво бешеным человеком!

–  У маменьки был друг юности кузен, безнадёжный картёжник. Внешне обаятельное несчастье всей семьи, он вечно клянчил взаймы, а потом ещё и низко сплетничал. Как-то отец дал ему пощёчину а потом дрался с ним и выбил шпагу из рук. Молодой граф Август был бесподобный фехтовальщик, – это уже зная, я и снова кивнула. – Смертоубийства без повода отец не любил. Верно! Ну, конечно, в случае с кузеном выбитая шпага дела не решила. Они ещё раз дрались. Снова отец напоказ выбил и переломил мамочкиного кузена шпагу. Не вам, дескать, со мной тягаться! Мог бы и убить. Имел полное право по дуэльному кодексу, понимаешь?! А кузен-то ему в ответ уже про другое: смотря в чём, дескать, не мне с вами тягаться.
 
И папеньке маменька тем же вечером в гневе кричит: "На что вы способны, когда не можете освободить семью от такого урода!"  А папенька ей на то: "Кто бы из нас ни был убит, вам одинаково выходит выгодно. Не доставлю вам такого удовольствия! И ведь не всегда вы его считали уродом?!" А она ему в ответ... Не хочу и повторять. Звук такой звонкий тут от пощёчины. В щёлку дверную двери видел я, как папенька нелюбимой супруге влепил. Отец тогда в страшном в гневе выскочил и только что чуть-чуть малолетнего сынка не пришиб дверью.

Мне тогда было только шесть! Я ещё любил их. Ладили бы папенька с маменькой хоть как-нибудь получше, мог бы и я стать получше, а?! Мне в последние дни всё не спалось, всё об этом думалось. А тогда-то папенька с маменькой не в последний раз сцепились. Не такой была маменька человек, чтобы пощёчину простить. Да и кузен снова заболтался публично.

После того вскоре раз возвращается папенька как мел бледный. Бросает перед маменькой окровавленную шпагу: «Радуйтесь, – говорит, – это из-за вас. Знаете, как кузен ваш перед смертью выразился о нежно любимой сестрице?»
– Вы снова под дверьми стояли?

– Нет, у окна на виду. Они меня не заметили, как пустое место. И папенька после срочно отправился путешествовать за границу, потому как дуэли формально запрещены. Без смертельного исхода-то сквозь пальцы на это смотрели. Да и папеньку кровожадным назвать нельзя было. Он обычно только ранил соперника или шпагу выбивал, сама видела как. Да только в этот раз исход для одного из дуэлянтов точно был смертельный. По поводу папенькина отъезда маменька, не сказать, чтобы особенно печалилась.

 Маменька, хорошая наездница, очень верховые прогулки любила, так плохое настроение развеивала. Вот как-то раз выехала она одна покататься. Помню, я из-под руки учителя-музыканта играю на клавесине. Учитель, добрый такой старичок всё меня жалел. Говорил: "Бедное, обделённое дитя!" Я тогда ещё не понимал, почему же я "обделённое дитя", когда у меня вон сколько игрушек?

Так вот, играю я из под руки учителя на клавесине. И ливень такой за окном начинается, просто стеной. И тут вдруг входит в гостиную маменька без шляпы, совершенно мокрая. И платье, и волосы мокрые. Со шлейфа платья для верховой езды на паркете лужа.

Зубы у маменьки стучат: «Принесите вина горячего!» – бескровными губами шепчет.  Забегали все вокруг неё. Помню, она уже в спальне укутанная в постели то плачет, то смеётся дико так. Камин пылает. Вином горячим напоили. Ножки-ручки растёрли. Можжевельником, верным средством от нечисти, покурили. Всё трясётся графиня, но заговорила, наконец.

– На дороге у креста я Его! Его видела!
– Кого? мужа вернувшегося? - тогда от отца долго вестей не было.
– Нет! Гроза так неожиданно пришла. Молния вдруг сверкнула во всё небо. (Она ужас как боялась грозы и молний!) Смотрю я, а братец покойник с колотой у сердца раной на меня от придорожного креста зубы скалит: "Ты - говорит, - виновата! Ты!"  Руки-кости ко мне тянет! Кобыла на дыбы... Ой, тошно мне!

Через неделю от нервной горячки маменька скончалась. Видно, было что на совести.  А папенька... Я его ждал. И напрасно! Думал, без маменьки он меня замечать начнёт. Уже в средних летах папенька вернулся женатым на молоденькой итальяночке. Тихая, тоненькая. Глаза агатовые огромные. Отец с неё пыль сдувал. До нелюбимого ли тут сына?! Ну, лично к ней я претензий не имею. Она в этой истории лицо страдательное. А папенька меня какне замечал, так и снова не замечает.И тогда меня тётка, вдовая маменькина бездетная сестра, забрала. Она-то меня любила и баловала. Мирно мы с ней, хорошо жили, а безумств моих после осьмнадцати – Слава Богу! –  не довелось уже увидеть доброй женщине.

Да, детство Альфреда счастливым назвать трудно. Моё много счастливее выходит. Жаль того нелюбимого мальчика в детстве. Здесь все виноваты: и мать, и сам граф. А больше всего, на мой взгляд, бабка виновата. Ну вот вопрос! Могут ли детские несчастья быть вечным извинением за взрослые поступки, за... за полное отсутствие морали, что-ли?! Всё-таки каждый человек сам за себя отвечать бы должен. А Альфред рассказывал дальше будто самому себе: 
 
- Папенька с новой супругой окрестили первенца сына по своему вкусу Джозефом и вторым именем Ричард в честь какого-то прадеда. Всё одно не угодили бабке. Да ей и нельзя было угодить, честно говоря. Не кланяешься ей – плохо, а кланяешься – не так, не почтительно! Бес была старуха, не женщина! Второй у супругов родилась Арабель полумёртвая. Ещё через полгода молодая жена графинечка тихо скончалась, как восковая свечечка истаяла.
 
– А к озеру, что в лесу, молодая жена ходила гулять?
– К озеру? – удивился Альфред. – Уже не жил я с ними. Откуда мне знать!? Да и не озеро это вовсе, а пруд. Старую каменоломню затопили нарочно. Там раньше пикники устраивали на берегу.
– И вы как-то раз купались там в полночь при луне?

– Какой вопрос! Может, и купался. Спьяну на пари чего не выкинешь?! К чему это ты?! А! Понимаю! Не топился там никто. Всё сплетни. Та про двух сестёр история вообще к нашему нынешнему делу не относится. Значит, по смерти второй любимой супруги папенька чуть с ума не спятил. Со свёртком в пелёнках - с Арабель на руках по саду бродит. С покойницей разговаривает в голос. И кормилица-нянька испуганная сзади семенит со всхлипываниями. Ведь если помрёт ребёночек, то скажут, что она виновата.

- Смирился отец со временем и всё про иную жизнь стал читать. Духовидчество – вот тоже забава! К чертям бы её! К чему я это говорю?! – он крепко хлопнул себя по лбу. – Хотел прямо сказать, да заплутал. Ты знаешь, что граф Август, мой отец, завещал тебе тысячу фунтов?
– Арабель ничего мне не говорила.

– Она и не знала. Отец распорядился без её просьбы. Ведь он совсем не был богат. Он от бабки оставшиеся деньги до совершеннолетия дочери имел право тратить только на неё и на замок. Ну, и на благотворительность сколько-то. А на тысячу фунтов у него личные ценные бумаги были в банке. Когда-то он пари на деньги выиграл, так ему ценными бумагами и отдали. Думаю, с процентами уж поболее тысячи будет. Это своё он оставил тебе лично.

Отец редко кого-то принимал в свой дом, но приняв, считал своим долгом позаботиться. В завещании отца ясно сказано: моему младшему сыну, дочери моей и для неё взятой в дом девочке-компаньонке после достижения ими совершеннолетия должен выплатить опекун по столько-то, только после этого могущий получить и свою долю наследства.

Альфред продолжал:
- По смерти отца опекуном Арабель и твоим как старший в роду прямой родственник, сама знаешь, стал я. Значит, обязан заботится теперь и о тебе до совершеннолетия или до замужества. Около тысячи фунтов не густо, конечно, но достаточно на тихую жизнь в маленьком домике... – «Многие бедняки в деревне были бы счастливы, получать проценты с тысячи, – подумалось мне». – ...Но не достаточно для той жизни, к которой ты уже привыкла, а?

Нервно осушив – какой по счёту? – бокал и стащив с потных русых волос парик, опасный опекун мой, ранее расхаживавший по кабинету, грузно плюхнулся кресло. Углы губ, как бывало у его отца, сползли вниз, что у самовлюблённого жизнелюба означало крайнюю степень озабоченности.
 – О чём мы говорили?! Да! Вне зависимости от результатов разговора, я буду очень рад, когда ты останешься в замке и со мной по своей воле, понимаешь?!
– Вы очень добры, как ваш отец. Да и куда я пойду?

– Пфф! Совсем я не добр! Я, честно признаться, коли кровь бросалась в голову, почище папеньки на дуэлях никого не щадил. Да куда за мной папеньке! Ведь мне его всегда хотелось переплюнуть хотя бы в неистовстве. Именно чтобы он за сердце хватался и шипел на меня. Нелюбимые дети все злые. Особенно, когда денег мало.

В картах смолоду удача мне шла, да только чтобы на картах состояние сделать ума да умения мало. Не пошёл я до конца, бросил. Думалось, карты – не для наследника старинного титула. Теперь вот, наследовавший сей знатный титул очень нуждается в твоей помощи, Эста! В добровольной помощи. Ведь раб или запуганный всегда предаст. Давно приглядываюськ тебе и вижу, - ты умна. Настолько ли, что бы понять и принять?! Гм...

– Чем же я могу помочь такому знатному и богатому господину?
– Знатному, пожалуй. Но богатому?! Ха-ха! После смерти отца и затем до совершеннолетия последовавшей смерти главной наследницы Арабель, я беднее церковной мыши! Кроме родового замка и грошей на его ради чести рода содержание почти ничего не получу. Джозеф, тот хоть что-нибудь унаследует от воспитавшего его дядюшки. Ты всё ещё не понимаешь?

Я покачала головой.
– Так слушай внимательней! За неравный брак на незнатной иностранке моя бабка - отцова мать единственного сына лишила наследства. Будто бы даже и прокляла. Так ли - сяк-ли, а, точно, гневливая  была старуха и проклясть могла. Болтали, будто глаз у неё был нехороший. Как не поладит с ней кто, тому несчастье либо смерть.
– Поэтому Джозеф жил у дяди?

– Точно. Проклятие по мужской линии сильнее бьёт. Потом без ума от в её честь  названной Селестой внучки сына простив, вздорная старуха большую часть имущества завещала именно крошке внучке: «Остальное в согласии с внучкой моей Рени-Селестой-Розабель по достижении ею совершеннолетия разделить между прочими наследниками в равных долях».

Бабка-то в прочих наследниках мыслила ближних: отца, меня и Джозефа. На дальних родственничков бабке всегда было наплевать. При таком раскладе согласно букве закона внучка - уже девица всем прочим наследникам хоть по медной монетке кинь, и условие завещания исполнено.  А вот с юридической точки зрения не по бабкину разумению, а совсем по другому нынче выходит.

Имя усопшей подруги напомнило мне о лежащем в недалёкой комнате маленьком, остывающем в одиночестве теле.
– Зна-ачит теперь вы с Джозефом всё и получите, – всхлипнув, я вытерла глаза.

– Фигу мы получим, – в раздражении он сначала поднёс к своему носу, а потом  показал огню в камине эту в изящной кружевной манжетке-обёртке фигу. – Ни черта не получим, за исключением пустяков каких-нибудь! Если нет указующего перста выросшей Арабель, тогда по закону «прочие наследники» – все родственники. Двоюродные, троюродные. Восемнадцать, кажется? Делить на всех, так что останется?! Не умри сестрица, последнее слово - кому и сколько? - оставалось бы за ней. Никогда Арабель не была жадной, но и дурой не была, сама знаешь! Родных братьев не обделила бы.

– Это... Это тогда для вас не очень хорошо. Только при чём тут я, не понимаю?
– Так и не понимаешь в самом деле?
– Мне... Мне надо подтвердить, что Арабель велела вам отдать...

– Чёрт возьми! Какие чистые люди окружают меня, несчастного! Отец мог бы бабкино завещание оспорить! Но он и пальцем не шевельнул. Дескать, пусть будет, как судьба решит. Подумай сама! Кому нужна твоя подпись, кому нужны твои слова, пока ты – дочь простого лекаря-пекаря!? Вот если бы ты стала Арабель!? А?!

Слова эти поразили меня как громом. Не ослышалась ли я?! Когда Фредди никого, и сестру тоже не любил, отчего он так расстроился? Да не сошёл ли он с ума?!
– Как?!!! Альфред!! Вы сегодня слишком много пили!

 – Две бутылки для меня?! Чепуха! Да я третий день всё пью, пью и не пьянею!  Умрёт, - так сестре ещё в Италии тот папский врач подписал. Безнадёжна. Медицина бессильна. Будь она принцесса и дочь могущественного монарха, и тогда ничего нельзя было бы сделать. Прикажете молебны за здравие заказывать?! Чепуха. Пустая трата денег. В чудеса дураки только верят. Всё, все мои надежды рухнули! Я почти нищий. Если б напиться! Трезв как никогда. Не берёт вино.

Альфред снова забегал по комнате:
- Как странно мы все живём! Почему отец должен был жениться на женщине, которая ему даже не нравилась?

- Почему в парламент нельзя войти без кругленькой суммы в кармане? Разве деньги прибавили ума тем сочиняющим глупые законы дуракам!? Разве я не умнее их?!

- Почему я не мог выгодно жениться при жизни отца, когда ещё не был графом, а теперь не могу без денег?! Почему ты, умнее моей сестрицы, должна была терпеть её капризы?

Мне стало страшно. В этих бесконечных «почему» сквозила бездумная детская обида. Взрослый, сильный мужчина не по-хорошему в чём-то оставался ребёнком. Говорят, что маленькие дети не понимают, что другим больно. Такое знание приходит через собственную боль и воспитание-объяснение. А если этого не случилось, что тогда? Взрослый, конечно, будет знать, что другим тоже может быть больно, но знать будет теоретически. Наплевать ему будет. Для ребёнка ещё нет преград совести и чести, а какие преграды есть для этого огню кулаком грозящего буйного человека?

 От жаркого камина голова моя пылала, а ноги обдавало ледяным нездешним холодом. В истерзанном последними днями воспалённом воображении всплывали из баллад и сказок картины колдовства. Иначе как одного человека превратить в другого?! Или Фредди всё-таки свихнулся? Спятил?! Надо было возражать ему, надо было как-нибудь попытаться образумить его. Заранее скажу, что это у меня не получилось.
- Арабель была мне подругой, почти сестрой. Я любила её!

– Ну да, ты её любила. Ты добрая, хотя и умная! Не частое – гм! – сочетание. Арабель тоже не бросила бы братьев в несчастье, правда? А умершей ей деньги разве нужны?! Качаешь согласно головой? Будь же и дальше умненькой девочкой! Кроме нас с тобой никто ещё не знает о смерти Арабель. Пока ещё никто не знает. Так стоит ли сообщать? Троюродные тётки и дядья давно не видели Рени-Селесту-Арабель. Вы были довольно схожи. Обе богато одеты. Менялись платьями. Мы скажем, что она поправилась, а ты – заразилась тифом и умерла. Сейчас горячечное поветрие, и легко поверить...

Наконец, я поняла, зачем на последнем празднике нужны были две давно не виденные родственниками подросшие девочки в одинаковых платьях! Вот зачем странно была освещена зала. Не совершенно же, как близнецы, мы были похожи, а тени и блики отличия скрадывают!

Поняла я и то, почему в городском особняке почти все слуги были приходящие, да и тех в самое неподходящее время отпустили повеселиться. Конец был неизбежен, и братец заранее всё предусмотрел, как по пальцам просчитал! Кажется, вскочив, я закричала, натопала ногами? Помню, дрожащей мне тоже нервически лихорадочно дрожащий Альфред до удушья затыкает рот широкой потно-горячей ладонью.
 
– Молчи! Молчи, ради бога! Ради памяти Арабель и доброго к тебе моего странного отца молчи! Мне и самому от себя порой хочется кричать. Такая уж судьба! Сядем-ка да рассудим умненько. Мы, ведь, ни у кого не крадём, верно? Своего не отдаём, только и всего. Можно даже сказать, что исправляем несправедливость судьбы. Арабель тебя любила, и фокусы с переодеваниями любила. Ей бы это всё понравилось. Её бы это развлекло, как сестрица выражалась. Хочешь, я перед тобой на колени встану?! Папеньку никогда так ни о чём не просил. Не дождался он! И вообще никого никогда не просил. Только тебя одну прошу!

Удерживая мои руки в своих он, и правда, встал на колени, тридцатипятилетний сильный мужчина перед слабой четырнадцатилетней девочкой. Глаза его умоляли, приказывали, зачаровывали. Полуобморочную усадив меня в своё кресло, сам опять бегая по кабинету, Альфред ещё что-то немало говорил, искусно убеждая и жалобя. Язык этого человека был красноречив, а ум холоден, и многие сначала обманывались  добродушной внешностью здоровяка и пылкими речами. Многие покорялись его воле, как мне позже открылось.

Могла бы я тогда устоять перед ним, перед таким человеком? Не знаю. Теперь ничего уже не знаю. К моей чести совсем не деньги, другая мысль соблазнила, да усталость сковала-разбила равнодушием. Страстно хотелось любой ценой остаться одной, упасть на кровать, зарыться в подушки и забыться. А этот человек меня не отпускал. Этот человек давил меня, будто балаганную куклу, он дёргал дёргал меня за привязанные к ручкам–ножкам верёвочки.

Часы протяжно пробили два утра. Потом три: пам–пам-м – пам-ммм -пам-с... «Послушай! Когда я умру, останься в замке за меня! Тогда будто и я не совсем умру. Оставайся, ладно?!» – будто шептал в сердце слабый голосок Арабель. Она любила авантюры,- это верно. Или то мой бесёнок нашёптывал? Мысль, что я могла бы исполнить и другое её желание, сооблазняла смертью потрясённый, усталость отуманенный и Альфредом искусно обмороченный разум.

– Альфред! – Как боевой конь он вскинув голову, – Альфред... Но я... Но вы...
– Я ваш раб сударыня! Итак?!
– Но, ведь, наша горничная?
– Мною приставленная девица. Заранее обговорено. 

Меня покоробило. Значит всё последнее время мы, сами того не замечая, были как обречённые мухи в плотно сплетённой братцем паутине.
– А наша новая бонна?
– Дурак я, что её нанял. Приличия-де требовали! С ней разберусь. Куплю молчание. Не все такие чистые как ты. А старых слуг в имении, как знаешь, я рассчитал.

– А Джозеф?!
– Джозефа я беру на себя. Ему главное, чтобы честно. Так мы кроме дурацких законов никого и не обманываем?! Джозефу я всё объясню позже. Довольно странно былобы забирать его из пансиона ради похорон компаньонки его сестры. К тому же тогда придётся иметь дело с его опекуном, что уже опасно. Этого осла не купишь и не уговоришь.

– Но похороны! В монастыре ведь помнят? Я не буду в церкви?!
– Лучше на отпевании быть во избежание сплетен. Что они там помнят? Маленькую девочку?! Ерунда! Траурная вуаль скроет твоё лицо, а Её всю покроют кисеёй.
– А приходивший новый доктор?

 – Я не назвал ему имени больной. На здоровую девочку эскулап почти не глядел.  Кроме того, лица усопших могут сильно меняться. Вообще, предоставь подобные пустяки мне. Я всё устрою. Требуй! Договор – есть договор. Твои условия? На сантименты времени нет. Мёртвое тело, скорый рассвет и договор с бонной не позволяют ждать. Что должен в будущем сделать для тебя самый на свете нежнейший брат и опекун?

– Вы никогда не выдадите меня замуж против желания.
– Охотно обещаю и торжественно клянусь! Чтоб мне провалиться! Это же мне выгодно! Но и вы сами, теперь графиня, не выйдете, не сможете без моего согласия выйти замуж до вступления всеми нами в наследство.
– Я совсем не хочу выходить замуж.

 – Пы-ф! Пустяки. Девичьи речи! Терпите пять лет, и выбирайте, кого хотите. Хоть праведника, хоть... в моем роде! Видите, как я самокритичен?! Зато я не бабка. Я с пеной у рта гневно нудить не стану. Так по рукам! – на радостях он хлопнул в ладоши. От хлопка съёжившись, я закрыла лицо руками. – Итак, отныне моя дорогая, бесценнейшая сестрица Арабель! Теперь именно время громко и безутешно рыдать о смерти своей милой подруги. Плачьте больше, чтобы к утру от слёз неузнаваемо распухло лицо. После пройдёт. И выпьем за наш успех!

– Пить я не буду. Я хочу... Требую похоронить Ара...  мою дорогую подругу не в каменном гробу склепа, а в земле рядом с моим... рядом с её отцом лекарем.

Альфред было нахмурился. Даже он не был до конца избавлен от именуемой «честь рода» отравы.
 – По капризу его сиятельства молодой графини можно и собачку, и попугайчика в склепе положить. Чего же стесняться?
 – Она боялась в холодном камне... братец! Хотела, чтоб цветочки и солнышко!

– Ну,  раз так... Мм... Ну, хорошо. Первое желание сестры не смею не исполнить. Так даже и лучше, пожалуй. В склепе тело легче опознать в случае чего, – дурнота подступила мне к горлу. – Но такого случая не будет!

Совсем уже не умоляющие, а холодной сталью отливающие глаза "братца" впились в мои.
- Теперь мои условия. Ты должна учиться всему, что надлежит знать дочери графа. Будешь носить поочерёдно из родовой шкатулки драгоценности. К этому надо привыкнуть, вроде как к обряду. Время от времени прилюдно требуй от меня что-нибудь новенькое и дорогое: модное колечко там, брошь, новую лошадь. Ковёр, картину с выставки. Имей воображение, чёрт возьми! Богатой наследнице должны завидовать, понимаешь?! Не слишком обременительное условие, как видишь. Что ещё?

Ещё во всём подражай безвременно ушедшей, а значит на людях не стесняйся капризничать! На меня, как прежде она, топай ногами. При слугах напоказ грозись второму опекуну нажаловаться. А главное – родословная в лицах! Я помогу. Я расскажу, опишу, по возможности добуду портреты живых родственничков. Нет, так сам нарисую, дьявол их забери! При вторичном обнародовании завещания непременно нужно будет родственников узнать!

 - О Боже!- В изнемождении пробормотала я.
 - Боже тут ни при чём. Он вообще в земное не вмешивается. Ну-с, ещё раз подведём итоги. В старом доме к нашему возвращению слуги будут все новые, в лицо господ не знавшие. Здесь молодую графиню толком не видели. Ты же во время её болезни почти не выходила из комнаты подруги. А после похорон, милая сестрица, немедленно опять в Италию лечиться от нервов. У тебя же вообще плохое здоровье. И выше нос! Те смелые, кто выжил и победил, имеют право пожить, дорогая!

Из нервного холода меня бросило в тёмный жар. Потухающий камин и румяное лицо говорящего подёрнулись зелёненьким туманцем. Стены в комнате искривились, зашатались, пол закачался, и Фредди еле успел подхватить меня.
 – Альфред...  Я... Позвольте уйти. Мне нехорошо!
 – Конечно, конечно. Теперь можно и уйти. «Фьють, Джорджи, отойди!»

Остроухая вредная собака послушно освободила выход. И Альфред оповестил громко на весь коридор:
 – Вы так слабы после пережитого! Я провожу вас до вашей спальни, дорогая сестра. К утру тело приберут, и мы вместе будем молиться, – галантно поддерживая меня за талию, он жарко шепнул в  ухо. – Теперь мы одной верёвочкой связаны. Помни об этом и наяву, и во сне, Эста-Арабель!

Иногда слова выскакивают из нас без нашей воли неожиданно. Или какой-нибудь чертёнок в такой момент опять тянул меня за язык?! И как мой вопрос относился к произошедшему?!
– Альфред! Вы сами верите в призрак той, с портрета прабабки?! В проклятие верите?!
Более серьёзно и искренне Альфред, кажется, не отвечал никогда.
– Веришь или не веришь – не суть. Просто скажи: «Меня это не касается! Я – другая. Я сама по себе!».

 Жаль, что в будущем я не последовала единственному от этого человека благому совету! Но ведь тогда следовало отринуть и циничный замысел «братца» – расторгнуть безобразный сговор, пока ещё было не поздно! Пока ещё поутру не началось святотатственное представление. Да вот только от горя и подавления воли полное бессилие овладело моими телом и душой. Упав на кровать, так в полузабытьи я и пролежала до рассвета, когда дом наполнился шагами и восклицаниями.

Что ещё сказать о моём с Фредди договоре? Воистину, крепка была эта связующая нас верёвочка! Подлог наследника по закону грозил ему казнью через отрубание головы, а мне грозил вечной каторгой. Вот этого он случайно не упомянул тогда, мой новоявленный находчивый старший братец. Который и ещё кое-что важное случайно не нашёл нужным поведать. (Об этом дальше расскажу.)

Впрочем, по своим собственным авантюрным меркам честный Альфред все обещания сдержит. Просто он в час того страшного и нелепого договора не все свои требования озвучил. А тогда поутру нового врача вместе со старшим братом встретила заплаканная, совершенно сражённая смертью любимой подруги молодая графиня. Всё было так натурально, как могло бы быть...


ПРОЩАНИЕ. И опять как красивая конфетная коробочка убранный в шёлк и кисею гроб уже стоял в храме, когда во избежание лишних встреч мы ранним утром подъезжали к монастырским воротам. К тем самым воротам, откуда маленькой девочкой я выбегала в поле посмотреть на далёкие сосны на краю леса. Около этих ворот я прыгала на досуха замерзших от первых морозов лужах. Тонкий кружевной ледок, нежно хрумкая, разлетался под каблуками крепких кожаных башмаков. Новеньких! И было вдвойне весело! Какая я тогда была счастливая! А вон и бывшая наша с папой пристроечка! Сердце вдруг екнуло и сжалось: девочка в сером полотняном платьице печально смотрела на меня с крылечка, словно предупреждая...

 Я крепко зажмурилась и снова открыла глаза: на крылечке не было никакой девочки, а просто любопытный парнишка послушник в серой рясе выглядывал из открытых дверей. А может быть, всё-таки то было видение-предупреждение? Хотелось бы понять, видение – это нечто несуществующее или то, что другие,для которых не предназначено, просто не видят или видят что-то совсем обыденное?
– Никто не может узнать вас! Абсолютно никто! Это невозможно! – шептал-внушал галантный Альфред, дорогой ни на миг меня не оставлявший. То он поправлял тёплый плащ или муфту, то подавал нюхательную соль.

 Обнимая слабенькую, раздавленную горем сестру за талию, братец вёл её–меня по проходу между скамьями на первый ряд, ближе к гробу, накрытому смоченной в уксусе кисеёй. Ведь от тифа умерший заразен. Думаю, именно тогда я вроде как бы раздвоилась. За истёкшие с того безумного соглашения дни я припомнила всё о Арабель. На её длинную жизнь у моего отца и других врачей надежды не было. Отчасти приуготовленная к неизбежному смертями отца и графа, я неволею смирилась с  Э т о й  смертью. Здесь от меня ничего не зависело. Дорогой была я почти покойна в своем бессилии. Но теперь...

Помню почти пустой церковный зал. Зашедших на службу мирян не знаю, значит, и они в лицо меня не знают. К тому же я сижу на первой скамье спиной к остальным. Монастырских монахов плохо помню. Среди них, верно, были и старые. Только едва-ли они через столько лет в подростке под вуалью и в чёрных богатых шелках признали бы маленькую в холстинковом платьице девочку, дочку какого-то там в прошлом монастырского пекаря. Джоны, – чернявый и рыжий, – те могли узнать. Но их – Слава Богу! – не было на погребальной службе. Братец Фредди рьяно постарался всё обставить без огласкии лишних глаз. Что же, спасибо хоть за это!
 
 Отпевание помнится плохо. Постаревший, иссохший отец Иоанн изрёк в утешение что-то из Писания о грехе уныния, и что усопшая, столь добродетельная юная особа! - несомненно, теперь на небесах счастливая лицезрит ангелов. Тогда как земная юдоль есть вместилище скорби. В прошлом столько раз гладивший дочь своего повара по головке за цветы к иконе Богородицы, отец Иоанн меня не узнавал. Да ведь и не пытался узнать!

Загудел-завздыхал орган, и нежно хрустальные голоса певчих полетели-понесли прощание с земной жизнью под купол и выше – к самому Престолу Бога, как принято считать. Помнится, отец объяснял мне,  как устроен орган: раздуваемый мехами воздух поёт в специальныхорганных трубах больших и малыхи разной длинны. Оттого и звук разный.

Обычный ветер – тоже воздух. Почему тогда обычный уличный ветер не поёт так красиво? "Потому что тогда совсем невозможно было бы спать в ветреные дни, которых в году немало!" – так в прошлом мудро разрешил сей сложный вопрос мой приятель старый церковный сторож. И показал мне фокус с подвешенной под крышей бутылкой с огтбытым горлышком. Попавший в бутылочное горлышко ветер издавал стоны, свистел и пел дикие заунывные песни. Вроде того, как могло бы стонать привидение.

Рыдающий орган будто срывал тайные покровы. Эту пытку выдержат - не исчезнут ли с меня чёрные вроде как украденные шелка?! Не слетит ли кисея с гроба?! Мысли влетали и вылетали вразброд, без связи. От щедро курящегося ладана першило в горле. Никогда мне не нравился этот запах!
 - Ладан священен и несёт к небу молитвы, – поучал раньше отец Иоанн.
 - Ладан предохраняет от болезней и заразы во время похорон, – так объяснял папа.

Обманывать надменных родственников графа не слишком стыдно. Разве граф их когда-нибудь любил?! Нет, об этом моя совесть особенно не терзалась. Но обманывать Бога?! Когда он всемилостлив, он знает, что я только уступила чужой силе. Я раскаиваюсь в содеянном! Услышь меня, Господи! Пошли знак!

Вот поминают имя усопшей... Моё имя?! Я делаю Нечто  Н е  Т о – нечто большое, неисправимое  Н е  Т о. Нечто даже худшее, чем искуситель Альфред. Он, конечно, безбожно лжёт, но не его же сейчас отпевают! Он бессовестно лжёт, но не продаёт своё имя, а я продаю. У него для раскаяния есть целая жизнь, а у меня?! Вдруг я, – заживо отпетая! – сей момент умру? Как это было в балладе: «В Донике нет ни чувства, ни движенья:  Сомкнуты очи, мертвый лик...»

Когда я предаю своё имя, значит, я и папу предаю. Папа назвал меня Эста-Лорет. Ему это имя нравилось. Такая мысль обожгла, опалила пламенем, как некогда пожар нищенку Джин. У той сгорела кожа, у меня больно тлело сердце. Формально по букве закона я теперь мертва. Что сказал бы папа?! С кем я теперь могу говорить не краснея?! Одна я – мертва, другая будет жить как в гробу. Нет, я не хочу, чтобы мир для меня замкнулся на Альфреде! Но что же теперь делать?! Разве Альфред  т е п е р ь  позволит мне бунтовать? Он убьёт или того хуже объявит сумасшедшей. Поздно.

– Болезнь чуть не похитила мою дорогую сестру, – тем временем объяснял Альфред кому-то, одновременно собою ловко заслоняя меня от любопытных взглядов. – А тут ещё смерть её подруги! Девочки в этом возрасте вообще так впечатлительны, а уж дорогая Рени-Селеста через край чувствительна!

Едва ли я смогла бы подойти прощаться с усопшей без помощи старшего братца. Старый желчный дьякон, взявшись за покрывающую тело обрызганную уксусом кисею, уж было приподнял её верхний у изголовья угол для прощания, но предупреждённый Альфредом настоятель отрицательно помахал рукой, и дьякон с поклоном отступил. Не слишком ли внимательно он поглядел на меня, на расстроенную юную графиню с опухшим от слёз лицом, и после снова на гроб?

Не этот ли дьякон служил на похоронах графа, когда я рядом с гробом долго прощалась со своим другом и благодетелем?! Арабель тогда ещё рыдала на скамье, закрыв лицо ладонями, меня же дьякон мог хорошо видеть и запомнить. Опасливая мысль начёт дьякона мелькнула и улетела. Слёзы душили меня, а «братец», нежно прижав голову «сестрицы» к своей груди, внушал:
– Селеста, дорогая! Ты ещё слаба, а болезнь её была заразна. Умоляю! Не подходи ближе, не склоняйся над гробом. Не снимай перчаток. Ты сделала для неё всё, что могла!

Он так искусно мешал ложь с правдой, этот человек! Так был убедителен, как лучший премьер-трагик в королевском театре! И, будто целуя меня в висок, чуть слышно повелительно прошептал над ухом: "Не поднимай вуали и почаще прикладывай к глазам платок!"

– Трогательно зреть завещанное Господом нашим согласие между братом и сестрой, – умилился отец Иоанн. В наш век раздора можно ли достойнее почтить память родителей?! И вся ваша семья служила образцом согласия и терпения.

Тут даже Альфред слегка передёрнулся в лице. Согласие в "нашей семье"? Усмехнувшись, желчный дьякон принялся разглядывать теперь уже братца, характер и до сего момента поступки которого не составляли тайны. Кроме того, до сего дня никто не видел его на богослужении в этом храме, так что благочестие его было весьма сомнительно. Тут у непревзойдённого актёра Альфреда был вынужденный прокол. Впрочем, он мог бы резонно возразить, что неожиданная смерть отца поразила и образумила его, заставив раскаяться, а тяжёлая болезнь сестры привела к светлым мыслям о жизни вечной и о долге человека перед Небом. Так, вероятно и помыслил о новоиспечённом графе Рени отец Иоанн. Но не все оказались так легковерны.

Позже открылось, что наведавшийся к нам в замок дьякон пытался выяснить у слуг подробности смерти компаньонки юной графини. Чего новые слуги, конечно, не знали, ведь девочка умерла в городе. Через несколько дней дьякон, был найден мёртвым на лесной в город ведущей дороге. Сказали, что лошадь понесла, вот он и убился, упавши. Много ли старику надо?! Имею ли я право обвинять в этом Альфреда? Лошадь может понести всякого. Вот только припоминается, каким злодейски пугающим свистом на два сунутых в рот пальца иногда забавлялся Альфред. Монастырские лошади не привыкли к буйным неожиданностям, а монахи не слишком хорошие наездники.

И что дьякону нужно было в городе? Не переговорить ли с нашими городскими слугами? Уволенных ведь можно и отыскать, а ищущий всегда чего-нибудь да найдёт. В положении Фредди разве не разумно (как он сказал бы!) было принять все меры к сохранению тайны?! С моей стороны на случай смерти старого дьякона одни печальные догадки. Зато кровь в последний год жизни Арабель нашей новой бонны точно на руках милейшего Фредди. Я уличила его, и он в своё оправдание без тени смущения объяснил, что «жадная тварь» всё вымогала добавочные деньги: «Оставлять её было опасно. Могла донести». Братец это убийство мне даже не пытался представить несчастным случаем или убийством спонтанным в гневе. Теперь-то я понимаю, что Альфред ничего никогда не делал необдуманно.

В оправдание Альфред не без торжества предъявил мне две от бонны записки с требованиями, и правда, бойкими с угрозами. «Только круглые дуры пишут такие наглые записки! С жадными идиотками нельзя договориться! Сама она и виновата. Я только сработал вроде как карающей дланью...» – цинично прокомментировал братец, кидая измятые листочки в камин. Надо отдать Фредди должное! Убийц он никогда не нанимал. При необходимости всё делал сам.

Удобное мировоззрение! Но на это что было возразить мне, к тому времени уже осведомлённой, как закон смотрит на старшим братцем с моей помощью содеянное? И кто поверил бы в непричастность Джозефа?!
 
Так я на опыте убедилась, что лжи якобы во благо, даже лжи совершенно невинной, никакой лжи без последствий не бывает. Тогда на кладбище - на похоронах меня или Арабель? - как последнюю спасительную веху я заранее приготовила монетку за голубые цветочки. Ведь дети всегда рады заработать монетку. Странно, но детей с цветами на этот раз не было. Дурной знак. Зажатая в кулаке ничейная монетка звякнула о дорожку. Пусть кто-нибудь нуждающийся подберёт её во искупление моего греха. Пусть хоть кладбищенский сторож выпьет лишнюю кружку.

Погребальное действо на кладбище помнится смутно. Напротив графской усыпальницы нашу процессию ждала заранее выкопанная, крупным серым песочком присыпанная глубокая яма. И лежи в ней до Страшного суда?! «Скучно!» – так раскапризничалась бы живая Арабель. Папина убеждённость в  множественности миров милосерднее. Так пусть моя подруга пребывает в другом беспечальном мире, а не здесь, где уже не обожжённая Джин, другие приходские собирающие милостыню старухи хвалили прочный и богато убранный гроб. Им щедро подали. Так полагается на небедных похоронах. Хмурый, насупленный дьякон (жить ему оставалось с неделю!)густо кадил ладаном.

Ах! что это? Не рыжие ли вихры мелькнули за спинами монахов?! Нет, верно, мне показалось. А ведь она так и не прогулялась в лунную ночь по кладбищу, бедная выдумщица Арабель. Может быть, теперь она сама будет танцевать на этом кладбище под луной?.. Какая я глупая большая девочка, правда, папа?! Как мне тебя не хватает! Альфред – плохая замена и тебе, и печальному чудаку графу, и капризной болезненной графинечке Арабель.
 
Тогда, у этой своей и не своей могилы я поняла, почему люди верят в призраки тех, кого любили: так всё-таки легче чем Полное Ничего. В призраки людей недобрых верят от страха. Или подозревая, что их не любят, злые всё-таки желают отомстить?  Падающие в яму на гроб комья земли больно стучали будто по моей голове. Поднаторевшей в искусстве верно оценивать предел чужих сил братец почти силою увёл «дорогую Селесту» в карету.

        ____________________________________________


 ПУСТЫЕ  ГОДЫ. После похорон Альфред срочно увёз меня обратно в Италию. И последующие годы мы жили, то там, то на курортах Южной Франции. И ни разу не вернулись в старый дом, значит,ни разу я не побывала на кладбище, не почтила память усопших. Поэтому это пустые безликие годы. Одно утешение и оставалось, что перед отъездом к нам в сад и к окну моей комнаты исхитрился пробраться рыжий Джон. И я просила его, и он обещал летом носить на кладбище цветы, а зимой ветки рябины. Вот какая эфемерно тоненькая ниточка теперь связывала меня с прошлым. Словно прошлой жизни и не было. Словно прошлое только снилось. 

Старший братец-опекун внешне меня не теснил. Надоел мне Рим, так едем в Венецию или Неаполь. Надоели города с музеями, пожалуйте к морю. Всё такое исполнялось. Самому Фредди, видимо, было всё равно где жить. Кроме своих прихотей ни к чему не привязанный, нужное ему общество он находил везде. Братец даже оставлял младшую сестрицу якобы командовать слугами, когда исчезал «по мамзелям». Но упрямая сила Фредди даже в его отсутствие давила, подчёркивая моё одиночество в чужой стране, без друзей, без самой себя. Внешне договор соблюдался, а вот внутренне,  обходным путём - нет.

Если бы теперь писать Джозефу-капитану Дрейку, то «кукла без имени» была бы правдивая подпись. Живая «кукла», из которой тщательно «делали» графиню: сей план не подлежал ни малейшему изменению. Учиться требуемому не составляло особого труда. Только иногда становилось неприятно: будто некто поверх одного лица рисовал другое, и небыл сил сопротивляться, как нередко случается во сне.

 В одном отношении только план Альфреда не срабатывал. Я решительно не понимала,  зачем мне ещё новые украшения? Альфред возил меня по магазинам и по антикварным лавкам, но соблазны не срабатывали. Тогда он взялся за дело сам. И надо  отдать должное его отменному вкусу. "В конце концову тебя должны быть сувениры для родственников!" - так он мне объяснил.

За ти годы ни разу не виделась я и с Джозефом. Вынужденный Джозефу всё открыть, чтобы получить его согласие, Альфред, вероятно, опасался нашей встречи. А ведь чтобы детская дружба сохранилась или переросла в нечто большее нужно быть вместе.
Теперь я только могла писать Джозефу как его сестра: не такая бы беда! К несчастью, Альфред всегда читал мои письма, что делало их скованно пресными: природа, искусство, здоровье.

Отправишь письмо в отсутствие Фредди, глядишь, а оно к нему через кого-нибудь из слуг обратно и попадёт. Слуги Альфреда недаром боялись. Но что за интерес в письмах, когда не можешь раскрыть душу?! То же самое было и с письмами Джозефа: сначала они попадали в руки «братца», по-родственному их распечатывающего. Лишь изредка мне удавалось на улице незаметно сунуть письмо какому-нибудь мальчишке, чтобы за монетку отнёс на почту.
___________

ПИСЬМО: «Дорогой капитан Дрейк! Я так давно не писал вам, мой друг! Долгий перерыв в нашей переписке продиктован не слишком благоприятными обстоятельствами. Финансовых затруднений у меня нет, но на судне течь: чинят, чинят да всё без толку! Боцман А. по-прежнему бессовестно плетёт интриги и прибрал к рукам команду. Мне матросы подчиняются с неохотой. Я уже подумываю бросить это старое корыто и обзавестись ли новым кораблём. Что на это скажешь?! Надеюсь, у тебя-то всё порядке?! Не пиши мне: опасаюсь перехвата почты. По возможности напишу сам. – Твой Искренний друг - Капитан Э. Лоретт».
_______________

К несчастью даже эти редкие письма были безответными от капитана Дрейка. Потому что получить ответное письмо без ведома Фредди нечего было и думать. Я даже не знала, какой подарок теперь доставил бы Джозефу удовольствие, ведь вкусы со временем меняются. Кажется, подобное же стеснительное недоумение испытывал и Джозеф. Но приехать к нам ему не позволяло ухудшившееся здоровье дяди. Кроме того, как Альфред отреагировал бы на это? Допустил ли бы он нашу встречу?..

 Иногда снились мне то печальный граф Август, то прозрачная как тень Арабель, уходящая куда-то в неизвестное, и никогда – мой отец. О, Арабель! Скажи, что ты счастлива с ангелами?! Она молчала и ни разу не обернулась во сне. Сердится?! И слёзы бессильного раскаяния лились в мою подушку. Со временем такие сны стали слабеть, истончаясь, образы расплылись туманом, но пустота в душе не слабела, не проходила и не прошла. Теперь в моей жизни было сколько хочешь балов и карнавалов, но было совсем не весело.
 
Возвратились мы из Италии в канун вторичного оглашения завещания, что ещё не означало полного совершеннолетия. Происходило нечто вроде ритуала: собравшихся убеждали, что богатая наследница жива, здорова, и что опекунские обязанности исполняются хорошо. Я здоровалась, делала реверансы, кто-то даже слегка прикасался к моей щеке или ко лбу губами. Научена Альфредом я была отменно и родственников узнавала сразу. Недаром братец для меня рисовал на них злые каррикатуры.

Поодаль же вились шёпоты, что хилая девчонка очень поздоровела. Кто бы мог подумать?! Конечно, братец-опекун из кожи вон лез: интерес для него не маленький! Зато вопреки ожиданиям девица теперь совсем не похожа на мать-итальянку. Похожа ли на отца? Скорее, на бабку, или даже на прабабку: родовая кровь! После такого нечаянно услышанного оба прабабкиных портрета восставали в памяти, и спина моя холодела от страха: вдруг я правда похожа?! Кроме обсуждений внешности ещё и вслух недосказанное витало в воздухе: девица жива, значит всем прочим на наследство надежды больше нет! Бессердечные расчётливые шёпоты одели бронёй мою совесть. Эти люди были ничуть не лучше нас с Альфредом.

 Единственный, чьих даже близоруких глаз следовало опасаться, – кузен покойного графа и добродушный опеукун-воспитатель Джозефа как раз к этому событию успел уже безболезненно переселиться в мир иной, где, верно, тоже вечно играет в карты на малые ставки. (Альфреду определённо везло!) Зато Джозеф - молодой кавалер был ослепителен: высокий, стройный, по новейшей моде без парика с собственными роскошными локонами ниже плеч, с отцовской шпагой на перевязи. И вокруг него как в детстве витал отделявший его от родовых портретов мирный яблочный дух. Вот только разговаривать на первых порах нам был трудно. Но это скоро прошло.

При встрече целуя дорогую младшую сестру, Джозеф прошептал: «Держись! Делать нечего!» А уже после в карете на ухо: «Ради денег ни за что не согласился бы! Ведь он мне уже после похорон без всяких уговоров просто предложил милый выбор: либо так, как он сделал, либо... Ну, положим, мне его не жалко. А я сам как-нибудь с адвокатом смог бы вывернуться. А вот тебе адвокат не сильно бы помог. Здесь Фредди правду сказал. Когда-нибудь я его убью на дуэли, этого Фредди! Какой он мне брат?! Знаешь, ведь я от одиночества последний год не вылезал из фехтовальной школы. Из сверстников никто передо мною не устоит!» - «Хвастунишка!» - «Правда! Учителя говорят, что у меня наследственный талант!» – «У Фреди тоже наследственный талант. И он опытнее».

Тут к карете подошёл задержанный раговором со стряпчим Альфред, и я шепнула Джозефу: «Тсс! Ради бога! Не ссорься со шкипером капитан, пока ты ещё не адмирал. Ты его ещё не знаешь! Убить Фредди без приятельства всех чертей?! И в какое положение ты всех нас поставишь?!». Джозеф удивлённо вскинул брови, но кивнул головой. Иногда мне кажется, что дальше в нашей паре я вела себя как старшая. Подобное моему положение заставляло быстро, слишком быстро взрослеть.

В Джозефе я нашла единомышленника, что подарило силы к сопротивлению. Поэтому когда после вторичного оглашения завещания молодая графиня, отказавшись ехать за границу, пожелала жить в своём старом доме-замке, Альфред нехотя согласился. Ведь старый дом был одним из немногих мест, где после смерти отца сыну делать было решительно нечего. Кроме того, нужные документы были мною подписаны, и братец теперь мог заняться своей карьерой: по своему вкусу искать выгодную женитьбу или баллотироваться в парламент.

И наконец связывающая меня с ним «верёвочка» была крепка. После вложенных в воспитание «сестры» сил, моей измены или легкомыслия хитрый братец не слишком опасался. Излишнее давление тоже бывает опасно. Он это понимал. От излишнего давления случаются бунты: по себе знал. Поэтому он меня в имение и отпустил. А чтобы мне «не было слишком одиноко», обещал при случае навещать или присылать Джозефа... следить за мной, как он сам полагал. Вот здесь-то он и ошибся. Себялюбцу не дано понять сердец иного сорта.

Почти ничего, кроме мелочей, не изменилось, ни в замке, ни в монастыре. Только мой старый приятель-кладбищенский сторож переселился из своей каморки под дубовый крест, да собаки у нового сторожа тоже другие: не чёрная и рыжая, а пегая и белая. Был новый сторож неразговорчив и на все вопросы в ответ только кланялся.

 А напротив склепа рода Рени, рядом с чёрным крестом моего отца теперь у меньшего белого креста грустил хорошенький мраморный ангелочек, такой беленький, словно снежный или сахарный. Ангелочек прижимал пальчик к губам над выбитым на плите: «Любимой подруге – Эсте-Лорет с глубокой скорбью от Селесты-Арабеллы». Можно было бы обойтись и без надписи одним именем усопшей! Альфреду всё-таки не следовало быть столь чрезмерно циничным! Сохраняющий тайну немотствующий ангелочек это всё, что осталось от Арабель или от меня?

Ангелочек молчит. Придётся говорить – хочу и буду говорить хотя бы сама с собой! После этого похода на кладбище я и начала Дневник, в котором задним числом изложила всё из прошлого вспомненное. Я заново сочинила мою маленькую странную жизнь, чтобы собрать разорванную надвое и похороненную саму себя. 

Альфреда в данном случае можно особенно не опасаться, ведь его рядом нет. Альфред об этом Дневнике знать не должен. В Италии у меня так не получилось бы.  Приставленные братцем слуги все шпионят, но я пишу на итальянском, которого они не знают. Вообще же надо будет их заменить потихоньку. А пока горничную я по собственному почину взяла из деревни.  Имею право! Альфреда новая горничная никогда не видела, и он ей ничего не велел. Только она одна будет иметь право прибирать мою комнату. Мне не трудно было бы прибраться и самой, но графиня этого делать не должна.

До этого места написанное я показывала только Джозефу. Он же напомнил мне кое-что забытое. Позволю ли ему прочесть дальнейшее? Не знаю. Посмотрим. Дальше мне ведь, наверное, придётся писать и о самом Джозефе. Теперь постараюсь записывать по дням синхронно, согласно происходящему и надеждам на ещё не свершившееся.

 
СНОВА  В  ЗАМКЕ.  В замке уже везде убрали с мебели чехлы. С фамильного зеркала я тоже велела снять покров: малодушие – плохое начало. Странное зеркало пока ведёт себя примерно, ничего постороннего не отражая. Вот я стою передним, и в пышно синих  шелковых складках отражается девушка, тоненькая, скорее бледненькая, личико в тёмных локонах. Глаза  тоже тёмные, со странным, как приглушённым блеском. Скорее хорошенькая, только печальная. Дочь бедного лекаря Эста-Лорет или графиня Рени-Селеста-Розабелла?! Этого даже зеркало не знало: я – тем более. Одна за двоих! Как там в балладе про Донику:  «В её глазах, столь сладостно сиявших (этого в моих глазах не было!) Какой-то острый луч сверкал,  И с бледностью ланит, глубоко впавших, Он что-то страшное... (меняем на "тайное"!) сливал...».   

 Всё должно быть, как прежде, тогда, может быть, всё и довспомнится. Со дня моего возвращения всегда топится камин в кабинете графа. Молодой граф с портрета с любовью взирает на портрет супруги и краешком глаза благосклонно на меня. Оранжерею приведут в порядок, и тогда в любое время года будут красоваться в вазе около портрета графини  розы.

Значит, всё как было?! О, нет! С портрета графа с дочерью вместо Арабель смотрела похожая на меня девочка! Взобравшись на стул, я разглядела чуть заметные  мазки посвежее. Так вот зачем негодяй Фредди ранее меня ездил в замок «кое-что устроить». Вот как он ещё раз использовал один из своих талантов! Порвал последнюю связующую меня с прошлым видимую нить!
 
Больнее обиды чувство жгло меня и стало началом противостояния. После смерти отца Фредди бросал в камин бумаги, письма: стирал следы бывшего. Но месть его направлена была не на покойну графиню, а более на бабку и отца. Что-нибудь из бумаг всё-таки могло же уцелеть? Помнится, у графа была привычка писать на книжных полях. Ровненькими рядами читанные почившим владельцем книги стояли в шкафу на своих местах. Была ещё и записная книжечка в синем кожаном переплёте. Я буду каждый день в кабинете графа листать книги, и может быть мне и повезёт на полях книги прочитать что-нибудь интересное или нечто найти между страниц!

Джозефа тоже возмутило бессовестное перерисовывание портрета Арабель под меня. Вместе мы пытались набросать и карандашом, и словами портрет Арабель. Но рисовать мы учились только пейзажи, на словах же описание каждый раз сводилось к огромным лихорадочно блестящим глазам, разметавшимся тёмным локонам, нарядным платьицам и капризам. Остальное ускользало. Будто она растаяла как облачко или на мгновение пробившийся сквозь тучи солнечный луч. Осталась только наша зыбкая память об обделённом радостью существе, замученном туманом жизни? Страшными сказками рода о проклятии? Предрассудками и фантазиями?

Теперь средний сын покойного графа и теперь мой по закону брат, не вызывая пересудов,  мог жить в замке отца вместе с младшей сестрой. Хоть одна радость! Совершеннолетний, в меру обеспеченный состоянием добряка дяди, свободный – службой не связанный. Пожалуй, в нашей ситуации на данное Фредди больше зависел от младшего брата, чем тот от него. Полагаясь на его честь, старший братец забыл, что существуют не подвластные логике чувства, с честью вполне совместимые.

 Сначала Джозеф наезжал из города на пару дней по старинке развлечь меня. Потом, пара дней растянулась до недели и далее. Старая дружба оживала и набирала силу. Пусть она и останется только дружбой! Как дети мы бегаем по саду, на не страшном днём  озере бросаем камешки с блинчиками. Днём всё весело и просто: никаких страшных карт не находится в саду, утопленниц в озере, призраков в доме. Но Джозеф уезжает, и тогда от дневных поисков, от в кабинете графа перелистывания книг ночью на меня падают тяжёлые сны и днём нередконападает печаль. Может, не следовало возвращаться в этот дом? Не следовало со свечой изучать портреты белой и чёрной дамы: два портрета с молодой и старой прабабкой?

Италия хоть сколь-то любознательных учит разбираться в живописи. Но эти картины хранили небрежно, кажется, никогда не чистили, не подновляли. Видно только, что краска в нижней части прабабкина портрета лежит как штукатурка толстым слоем: чтобы найти швы от Альфредова ножичка следует снять и перевернуть картину. На обоих сестриных портретах шлейфы подрисованы грубо рукой мало искусной. Всё в согласии с рассказом Альфреда. Не велеть ли просто сжечь старую мазню? Братцу-опекуну это всё равно. Джозефу и подавно. Проблема: жалко прекрасного ожерелья с изумрудами. Вот если бы его с картины снять!..  Да и хозяйка ли я здесь?

Иногда, кажется, что портреты меня терпят по необходимости. Портретам лучше, когда замок обитаем. Едва ли и Фредди чувствует себя в замке хозяином. Но Фредди не боится, потому что ему здесь ничего больше не нужно. Сказал, чтобы я всё забыла и просто жила, потому что на горизонте нет никаких проблем. Он-де так хочет, и так будет. Он из породы тех, для кого невидимое не существует. А совесть как раз и есть из разряда невидимого, нематериального. «Мы – сами по себе. Живи и радуйся, когда есть возможность...»

Как же это так странно выходит?! Быть полным рабом родовой крови и чести плохо. Тогда получается некто на уровне куклы. А презирать всё прошлое оптом, выходит, не иметь совести?! Выходит жизнь это будто как по натянутому канату идёшь, а для меня лично сейчас как по лезвию ножа.

Недавно Фредди заезжал и привёз очередную порцию денег. Ведь слугам нужно платить, дом кое-где подновлять. Деньгами всё ещё распоряжается братец-опекун, которого единственно в скупости обвинить нельзя, но все им даваемые деньги уходят на необходимые расходы на определённый срок. Своих средств у меня пока так и нет. Будут через три года, когда исполниься двадцать один. Три года зависимости от руководства братца кажутся неимоверно долгим сроком. Ещё Фредди настаивает, чтобы хоть половину зимы провести в городе. Мысль оказать в доме смерти Арабель в компании с Альфредом приводит в ужас. Хорошо, что зима ещё не скоро – не сейчас! Кабы отдохнуть за лето заранее за все грядущие зимние неприятности!

Когда в замке с отъездом Джозефа становится тоскливо, я катаюсь в монастырь, на кладбище к папе, графу и Арабель. Разговариваю с ними. И вчера была. По дороге нарвала в поле букетик пушистых синеньких цветочков. И такой же букетик увидела на могиле. Как же это?! В ответ на немой вопрос из-за родового склепа графов Рени высунулись рыжие непослушные вихры.

– Эста-Лорет! Эсти! Ведь это ты?! Не бойся: кроме меня никто не догадался. Вы же на самом деле были совсем разные. Ну, для меня.
В какого же широкоплечего здоровяка превратился мой неуклюжий школьный приятель Джон-Рыжик!
– Я тебя часто вспоминал, Эста. Ты была такая добрая и весёлая. Зачем ты всё это сделала?
– Так получилось, Джон. Меня уговорили и заставили, – отпираться не было смысла.

– Это понятно. Меня папаша, вот, тоже хочет к весне женить. Меня даже не спрашивает. А я не хочу жениться ни на ком. Даже если бы на тебе, – вероятно, это было признание в любви! – Как женятся люди, так и пошли разборки, даже если прежде любовь была. Одному спокойнее. Только скучно на папашиной мельнице. Целый день мука, мука. Все разговоры об урожае, о муке.
– Хочешь в город уехать?

– Да я там жил почти с год. Как раз поссорился с папашей. Я же рыжий в деда по матери. С дедом папаша не ладил, вот он в сердцах всегда и ругался: "Рыжее дедово отродье!" А я возьми тоже в сердцах и брякни: "Я-то хоть дедово, а ты что черномазого цыганья?" Так он за мной по всей деревне с дубиной гнался. Вот я и подался в город. И работу хорошую нашёл: вроде охранителя у одного господина. Сначала было занятно. Только не моё это – город: шумно, сутолочно. Давит. Надоело. Вернулся. Папаша сделал вид, как не было ничего. Я же у него один сын наследник. Теперь снова злится: "Когда не женишся, - говорит, - оставлю мельницу племяннику". Да и пускай! Всё равно не женюсь. Я сам по себе не пропаду.

Чего лучше, честно, пока сам не знаю. Вот, хожу сюда подумать. И к тебе сюда буду приходить, ладно? Надо чего сделать, так ты скажи. А здорово мы дружились в школе, правда?! Папаша всё ругается, что школа-де меня испортила. Ни к чему  простому человеку книги. Научили бы считать и расписываться, да и ладно.  Папаша не понимает! Мне даже  не с кем было поговорить по душам, пока тебя не было.

– Думаешь, мне было с кем?!
– А я ведь я до сих пор храню твою тряпичную куклу. Разговариваю с ней: придумываю всякие истории. Занятие, поинтереснее чем мука, честное слово!
– Это ты сам с собой с не таким как в жизни разговариваешь, Джон.

– Хоть бы и так. Кому какое дело?! А знаешь, ведь как ты теперь всё время жить нельзя, – неожиданно выпалил Джон. – Ну, всю жизнь под чужим именем. Я бы не смог.
– Думаешь, нечестно перед людьми или перед богом?

– Люди сами хороши. Знаю я их! На месте бога я бы вообще на людей плюнул: спасайтесь, дескать, сами. Нечего постоянно нудить–молитвами доставать, себе милости выпрашивать! То дай им то, то исправь другое. А сами сидят сложаруки. Нечестно это, – Джон задумчиво посмотрел на небо. – Мельников, вот, считают колдунами, не пойму уж за что?! Мой отец не колдун: всё враньё! Но знает папаша много. "Прошлое всегда догоняет," – так он выражается. Поэтому твой старший якобы братец хитрый парень, ушлый, но всё равно дурак. Когда-нибудь его прошлое так догонит! Ух!.. А тебе бы как-нибудь извернуться и отойти от дерьма в сторону, а?
– Как же?!
– То то и оно, что непонятно как! Ты приходи сюда почаще, ладно? Может, что-нибудь и придумаем.

Но как мы ни думали, а все наши планы сами вынуждены были признавать неподходящими. Расправиться с Альфредом?.. Нет, такого Джон не предлагал. Оба мы понимали, что тогда мы окажемся как бы на его месте, и на нас рухнет всё им содеянное. Убийство - не метод для порядочных людей. Законных же методов борьбы с сохранением жизни и свободы не находилось.

Полбеды, когда бы подложные похороны нарушали только юридическую букву закона. Но ложное отпевание оскорбляло одну из основ государства - церковь. Здесь через миновавшие годы на снисхождение к прошлому несовершеннолетию рассчитывать не приходилось. Вот когда бы сразу после похорон, тогда меня ещё могли бы оправдать.

Кроме того, если у кого и хватает решимости обречь на лютую смерть другого давно знакомого, пусть и не очень хорошего человека, то у меня такой решимости не хватит никогда. И слава богу! Граф со своим пусть нелюбимым непутёвым сыном так никогда бы не поступил.

 - А что как тебе просто убежать? Вроде как я бегал в город, только подальше. Хоть назад в эту Италию.

Я покачала головой. Этот план мы уже обсуждали с Джозефом. Но Альфред как опекун  по закону имеет право вернуть беглянку силой. Уж он непременно меня найдёт. Джозеф меня здесь по закону зашитить не сможет.
 - Да,- вздохнул Джон, - это я неудачно предложил.

Ну, и по всем этим причинам наши с Джоном беседы заканчивались мечтами: как было бы хорошо, если бы никто не умирал, и всё было бы как прежде... Но прошлое невозможно вернуть. Нельзя бывшее сделать небывшим. Приходилось в ожидании само собой развязки как-то скрашивать себе жизнь хотя бы дружбой и мечтами. Может быть всё и правда кончится мирно, как планирует Альфред? Вот тогда и можно будет уехать. Другого благополучного исхода пока не предвидилось.
                ______________________________


О  МЕТЕЛЯХ  И  ПРИВЫЧКЕ. Как долго я не бралась за дневник! А ведь обещалась себе записывать каждый день. Сейчас пишу в прошлом в спальне двух девочек, теперь одной девочки за двоих. Зима в этом году выдалась суровая. По календарю уже на исходе, а всё не кончается. За окном беснуется-танцует метель. Ветер бьётся о стекло, стучит снежными рукавами савана. Требует распахнуть ему окно, иначе  грозится, разбить окно, ворваться и заморозить! Ничего, даже ближних деревьев в саду, не видно.

 В такую погоду на кладбище не поедешь. Джона приглашать в замок ни в какую погоду нельзя. И всё-таки чем в городе с Альфредом лучше зимнее одиночество в этом старом доме. Здесь теперь в моей только спальне на подоконнике из серебряной бумаги вырезанные графом-отцом домики. Городок игрушечный, милый, безопасный. Всё здесь с виду так мирно.

Приходит опасность извне или таится в нас наподобие тени?! Прошлое совсем прошло или может ожить? Когда первую половину зимы проводила в городском доме городе, там я читала модный роман, как человека затянуло в портрет, а тот оказался на его месте. Никто не заметил подмены. Оживший портрет был злой: он убивал. Над моим страхом Фредди посмеялся: дескать, нервным девушкам на ночь не следует читать страшилки. Всё у него так просто, у нашего Фредди! Межде тем прочитанная мною романная история так напоминает странные истории про наше ненормальное, отражающее то, чего нет, зеркало и два портрета прабабки в картинной галерее. Когда подобные фантазии кому-то на ум приходят, да их ещё и печатают, значит такое уже бывало и в будущем возможно?

В имение я недавно только вернулась из города из-под Альфредова крылышка. Он, видите ли, продолжает соблюдать условия, чтобы у меня всё было: лучшие портные и платья, балы, опера, и кавалеры тоже совершенно необходимы. Чтобы не сказали, будто старший брат-опекун держит сестру взаперти, пользуясь её деньгами. Отчасти про соблюдение условий - правда. К этому ещё я вдруг поняла, что Фредди меня боится, потому как слишком много о себе наболтал тогда, в день смерти Арабель. А что в деталях наболтал помнит ли?!

Раньше нужна была умненькая компаньонка сестры, теперь предпочтительнее безвольная графиня. А вот этого-то и нет. Безволие это то, чему тайно я сопротивлялась все эти годы. Когда хочешь провести за нос, бессовестно обмануть человека тоже бессовестного, тогда не нужно стесняться видимость подавать за суть. Обманули ли мы с Фредди друг друга?! Кажется нет. Зато так называемое светское общество мы вполне обманули.
 
Утомительна городская в камень одетая суета. Прабабкин портрет в замке и то жить меньше мешает. Это уж кто к чему привык. С городом у меня, как у Джона, не складывается. Самозванство на людях  мучительнее помнится. От мелькающего то здесь, то там Альфреда кружится голова. И зачем, какое удовольствие от балов, когда нельзя танцевать только с Джозефом?! Слишком, видите ли, бросается в глаза! В замке мы никому из посторонних не «бросаемся в глаза». Джозеф со мной согласился. Он вынужден пока оставаться в городе из-за старинного, от дяди- кузена графа доставшегося по наследству многолетнего судебного процесса.
________________________

Под заоконный вой ветра в уютном кабинете графа уже не первый день перебираю-листаю его книги. На полях и внизу страниц  кое-где находятся  карандашные бисерные строчечки. Пока все замечания только о прочитанном. С каждым вечером надежда таяла, таяла и уже почти исчезла, как вдруг выпал в книгу заложенный листочек-страничка из записной книжечкм числом незадолго до смерти папы и рукою графа: «Письмо из из Италии. Всё сходится...»

 Ниже на листочке в столбик нечто вроде в пять строк родословного древа из одних заглавных букв: сверху – «Р.Г. Арм.» - зачёркнуто и проставлено «Р.Г. Ал.», снизу «Э.Л.».  Первое  совпадает с именем прабабок сестёр – «Рени-Гвенадел–Армелайнаи Рени-Гвенадел-Альба ». «Э.Л.» напрашивалось на моё имя – Эста-Лоретт. Это значит, что семилетняя девочка догадалась правильно: не было утопленницы! С ней выходила слишком уж напоказ балладно театральная история. Девушка убежала с любимым, а сестра солгала, за это получив замок с ожерельем и знатного жениха. Почему все поверили? Потому что хотели поверить. Ради сохранения чести рода лучше девице умереть, чем быть счастливой с нетитулованным иностранцем.
 
На оборотной стороне листочка  ещё запись: «По смерти мужа Аль. хотела верн. с дочерью.  Р. Г. Ал. – “Мёртвые не воскресают!”» – и от пера его сиятельства  нервная волнистая линия. Но почему «Арм.» переправлено на «Ал.» – Альба? Непонятно. Про папу ничего. И не хочу знать: пусть останется в памяти родным папой! Кроме в мыслях избавления от мнимой утопленницы найденный листочек теперь ничего не значил. Да и раньше имел значение только для совести графа. Стало ли ему легче с развеянием мрачного семейного предания?

 «Спиритуалистический хлам» – не касающиеся денег аккуратно сложенные бумаги отца из письменного стола  Альфред  сжёг. Так вот неуважительно покончил с прошлым одним ударом. Очень похоже на месть отцу. С «хламом» и гневными бабкиными графу-сыну письмами сгорело, верно, и итальянское письмо, без которого я и так получила всё мыслимо возможное. Но как получила? по чужому наследству. Чем же я лучше Рени-Гвенды–Альбы?! Такая мучает мысль. Фредди, нашедшуюся записку его отца, конечно нельзя показывать. А Джозефу?! Пока не знаю.

Припоминаю, что, кажется, переписку со второй любимой супругой граф хранил не в кабинете. Возможно, эти письма где-то в его спальне, в шкатулке? У бедного графа была эта детская привычка: самое дорогое  и днём, и ночью держать поближе к себе. Дети ценные вещички кладут под подушку: красивые фантики, камешки, раковинки. По этой логике письма супруги граф должен был бы хранить где-то в изголовье кровати? Там у него ещё есть полочка занавешення.
________________________


Шкатулка нашлась. И в ней вместе с письмами медальон с двумя головками: красавица с огромными глазами, в другую створку позже вставленная миниатюра: на слоновой кости писанная бледненькая девочка Арабель. Такая радость, что не до всего дотянулись руки Фредди!

 Медальон ночью кладу под подушку, днём закрытый ношу как свидетельство: были две разных девочки. Были две разных! Поэтому я - Эста-Лорет, хоть ныне и вынуждена называться чужим именем. Простите меня, господин граф за всё мною сделанное! Вы были добрый. Я поставлю вам в вазу розы и прочитаю найденные письма вслух, но так чтобы никто не услышал, кроме вашего и вашей супруги портретов не услышал. Ваш сын Фредди их никогда не получит. Обещаю!
__________________________


Они так любили друг друга - граф и его итальянская тогда ещё невеста! Значит, любовь бывает не только в романах и балладах. Красавица с огромными бархатными глазами не хотела, боялась ехать на родину мужа в чужую холодную страну. И граф тоже не хотел возвращаться. Но брак должен был быть признан на родине, чтобы дети сохранили титул. А я вот на их месте ни за что не вернулась бы! Бог с ним, с графским титулом: принёс ли он счастье хоть кому-нибудь из рода Рени?! И вот титул сохранён, но бабка отказала в деньгах.

Деньги! Всегда деньги! Ведь замок и всё в нём – это очень дорого. Ребёнком я это лучше понимала. Привыкшую к простеньким платьицам девочку из монастыря пугали бессовестно испорченные шёлковые платья Арабель. Потом разница стёрлась. Бедная девочка привыкла к дорогим вещам, как привыкают к чему-то само собой разумеющемуся. Джон-Рыжик прав! Так можно совсем привыкнуть быть не самой собой. Интересно, к жестокости тоже привыкают, или такими рождаются? Иметь привычку убивать... Это странно и неправильно.
______________________________________


Сегодня болтала с новенькой из деревни взятой горничной. Слуги таинственным образом всегда знают все окрестные сплетни! Про меня-де шепчутся, что молодая девица неделями сидит одна да всё читает книги. Мыслимо ли?! Видать, с двух сторон порода - родовая кровь: либо девица хворая, как мать. Либо с духами, как отец, беседует и умом тронулась. Может быть, и гадает, как прабабка?! Или в городе у молодой графини уже был роман, но опекун разлучил,да и отправил из города подальше в имение.

Вот и хорошо, что так говорят! Меньше будут лезть со знакомствами. Страшно неудобно отделываться от неженатых соседей, жаждущих проводить меня со службы в монастыре до замка! Отклонять приглашения заехать к соседям тоже нужен предлог. Не может же у меня каждый раз болеть голова?!

Горничной я с расчётом приврала, будто опекун желает, чтобы я пока жила уединённо. Он такой сердитый, новый граф братец-опекун, в столице из-за меня уже двоих вызвал на дуэль и одного заколол шпагой в самое сердце. Горничная - болтушка, и скоро вся округа узнает, что парочку–тройку моих поклонников, как муху булавкой, насквозь проткнул шпагой вредный братец. Который уже сговорился о весьма выгодном для сестрицы титулованном браке, только ждёт какого-то положенного срока. Так слуги обычно домысливают. Посмотрим тогда, как соседи будут навязываться со своими ухаживаниями!

Скоро! Совсем скоро настоящая весна, и приедет Джозеф. И я буду в замке не одна, а с другом. Даже не с одним другом, а с двумя. Джозеф здесь в доме, а Рыжик  будет встречать на кладбище. Какое будет счастье!
 
Приходится слышать, что любовь – привычка. Да, к Джозефу я очень привыкла. Но ведь и к рыжему Джону привыкла. И к Альфреду тоже привыкла?! Привыкла,  признаюсь. Иногда мне даже не хватает Фредди, каким он бывал раньше, когда вламывался в набитый тенями предрассудков замок, как свежий ветер с моря. Теперь всё изменилось. Мы все невозвратимо изменились. Сколько не играй в детство, оно прошло. Ещё есть такая горькая шутка, что мудрость приходит с годами, но иногда годы приходят одни. Где же ты, как воздух необходимая нам мудрость?! Подскажи выход!
         

 «ТОЛЬКО  МЭРИ  ЗА  ПОРОГ...»  Как долго я опять не бралась за дневник! Оказывается трудно записывать каждый день. Будто сам перед собой раздеваешься и смотришь на раздевание в зеркало. И вдруг видишь на белой сорочке дыру, гадкое пятно или немытое тело!

Когда человеку хорошо и есть товарищ, зачем дневник?! Не нужен. С наступлением весеннего тепла, а потом лета мы с Джозефом гуляли, катались из замка в имение дяди и обратно, были как прежде на море, где нам не особенно мешал дружить даже Альфред. Когда Джозеф всё же уезжал, я опять болтала на кладбище с Джоном. После долгой зимней разлуки он явился сияющий как именинник. С ходу выпалил:
– Мэри сбежала с вербовавшим в армию офицером. Здорово!
– Какая Мэри?

– Да, сосватанная мне папашей невеста! Она влюбилась в того парня, ну мы с ней и сговорились. Я им помог немного. Возглавлял погоню совсем на другой дороге.
– Тогда не сомневаюсь в успехе побега!

– Точно! А когда сбежавшие повенчались, родственники уже бессильны. По закону жена принадлежит мужу. Папаша мой с неделю молчал, а потом вдруг в лоб мне: «В кого только ты такой уродился?» Понял. Да мне всё равно. А он: «Жена – работник в хозяйстве». А я: «Работника можно и нанять. Так, отец, спокойнее, чем жить с той, которая тебя не любит, и которую ты не любишь!» Он плюнул, да и отстал.
 
Оказывается, многие убегают! И кругом меня столько подобных «Мэри» из услышанной в детстве в озорной рыбачьей песенке. Теперь вот Мэри – бывшая невеста Джона. Словно некий являющийся многоликий призрак или дух Мэри, как обобщённое явление. Моя горничную зовут Мари, но я буду называть её Мэри. Так интереснее.

Ах! хорошее так быстро кончается. Кажется, недавно только начиналась весна, и уже начало  осени. Опять остаться в замке одной на зиму?! Печальные мысли вгоняют в уныние: зачахну я тут одна. С Джозефом я не думаю ни о странностях рода Рени, ни о том, что занимаю чужое место. Поэтому мы проведём зиму в городе. В конце концов, Альфред не каждый вечер бывает дома.
______________________________

В городе непогоде труднее нагнать на человека тоску. Даже веселее играть в шарады, когда за окном метель. Недавно я и Джозеф, сидя перед камином на ковре, вместе учились по немецкой грамматике. И очень смеялись своим ошибкам. Смеялись, что немецкий такой забавный, будто визгливо тявкает одной из старых родственниц присланная в подарок мохнатая собачонка Тоффи.

 Альфред иногда тоже заявлялся в каминную, заявился и этим вечером. Сняв парик и как обычно в хорошем расположении духа насвистывая, он лениво полулежал на кушетке с бокалом в руке и бутылкой вина на столике рядом. Туфлёй раздразнивая Тоффи, бросал туфлю так, чтобы собачонка на нас кидалась и лаяла. Шутка вполне в стиле Фредди. Почти мирная семейная сцена.

 Следующим днём Джозеф имел со старшим братом странный разговор. Альфред спросил, не хочет ли он послужить в армии? Женщины так любят военную форму! Или выгодная брачная партия? Надо же что-то делать в этой недолгой жизни! Если нет, тогда как насчёт заграничного путешествия или учёбы в немецких университетах?
 
Предложение Джозефа путешествовать в моём обществе Альфред решительно отверг. «За восемь месяцев до нового чтения завещания не время!» – «Тогда только в замок на лето!» – «Уж лучше в замок с глаз долой!». Странный ответ! Что-то ему в нашем поведении не нравится? Насчёт наследства всё идёт по его плану. Ни у кого нет никаких подозрений. Так что же?!

Выскочили из памяти слова бедняжки Арабель: «Папа сказал: у Фредди, как у матери его, на уме – одно, на языке – другое. На деле – темно». Вслед поплыла картинка, как граф гневно кричит на старшего сына: «От славы рода Рени, конечно, ничего не осталось. Но всё-таки можно бы вести себя...  вести себя как человеку светскому. А вы...  Sei un ladro selvaggio senza scrupoli! "» С итальянского  перевести:  «Вы дикий беспринципный разбойник!»
 
Хорошо, что Джозеф совершеннолетний, и его ничего нельзя заставить делать насильно. С Джозефом старший братец очень осторожен и даже обходителен. Со мной как-то сумрачен. Предполагая, что я не замечаю, Фредди  искоса бросает на меня длинные испытующие  взгляды, вгоняющие в дрожь. Как знать, что надумает такой человек?! Между прочим, сам он намерен выгодно жениться. Что из этого может выйти как не такой же брак как у его отца и матери?! Почему так презирающий родовые традиции намерен повторить прошлую ошибку?
_________

В насвистываемом Фредди в последние дни разудалом мотивчике угадываются слова из нашего общего прошлого рыбацкой песенки: «Только Мэри за порог – ей моряк навстречу ходит каждый вечер. – Хлоп-топ! Хлоп-топ! – Каждый ходит вечер!..». Как Это означает, что у него что-то на уме. Плюс к догадке дальше услышанное мною бормотание братца и опекуна: «Франческа да Риммини и Паоло* за чтением о благородном рыцаре Круглого стола Ланцелотте. Поглядите-ка! О, великий знаток сердец Дант, и я пред ним – дурак!»

Вдруг с ужасом понимаю: от самого Фредди я незаметно переняла привычку следить. Он присматривает за мной, а я за ним. Слежка напряжённо обоюдная. Спаси бог, если это уже война!? Интересно,  когда прабабка была бы жива, чью сторону она бы взяла?! Дикие мысли! Скорее бы потеплело, и тогда вон из столицы  в замок, где прабабкин носатый портрет наяву ведь не выскочит из рамок?!
___________________________________

Вот мы и дома в замке-имении. Как хорошо после чопорного города и без Альфреда. Только Джозеф иногда становится странный и меня пугает. Недавно на выходе из монастыря подсаживающему меня в карету знакомому кавалеру с раздражением сказал, что на его месте он не был бы так назойлив. От удивления совсем даже и не назойливый кавалер уронил шляпу. Потом всю дорогу домой Джозеф на меня дулся. Утром извинялся и совсем уж неожиданно выпалил:
 - Давай вынесем оба портрета и сожжём на бывшем турнирном ристалище. Фредди это всё равно. А нам весело будет!
 – Едва ли! Пусть уж лучше пока всё остаётся, как при твоём отце.

 Найденную в книге записку я всё-таки показала Джозефу, от этого впавшему в странную мрачность. Даже укатил на день в дядино имение якобы по делам. Вернулся и заявляет:
 – Это ничего не меняет. Всё равно это родство – седьмая вода на киселе!

Тут я уже испугалась. Окаймлённое редкими облачными перышками небо середины лета сияло голубым ласковым светом, а наш горизонт, похоже, затягивался серенькими тучами. Ведь мы же, и правда, не можем всю жизнь прожить тут в замке вдвоём?! Мы стали чаще разлучаться. Он ездил верхом. Я одна ходила думать к не страшному днём, но всё равно печальному в своём лесном уединении озеру. Когда вчера приехал Альфред, я как раз была на озере.

По своему обыкновению насвистывая, братец ждал меня в саду, где, кажется, ещё совсем недавно розовощёкий не кажущийся опасным незнакомец подкидывал младшую сводную сестрицу в воздух, а она кричала: «Оставь! Пусти! В прошлом году ты напугал меня до головной боли!.. Ты – гадкий! отвратительный! – пытаясь лягнуть шутника, Розабель дрыгала ногами. Одна туфелька слетела на дорожку, другая – в кусты.
– Сию же минуту достань туфлю из колючего куста!.. И надень мне её! Вот так...
- Кто же второе прелестное дитя?
- Моё отражение Эста-Лоретт живёт вместе со мной в замке, и вообще...
-Ах мадмуазель! У вас такая тяжёлая работа!»

Боже! Как давно это было и как было безоблачно! Ныне на дне холодных голубоватых глаз мнимого брата таилась серьёзная озабоченность, которую он не нашёл нужным скрывать или не смог скрыть?!

– Пройдёмся, дорогая сестрица. Лучше мне и наедине так тебя называть, – он поддел свою руку под мою. – Надо поговорить и прояснить перспективы, расставить в наших отношениях знаки препинания, так сказать! Ты и Джозеф немного подпортили мои планы, и ещё больше портите свои виды на будущее в общественном понимании. Сама рассуди, до этих пор вполне разумная сестрица! Ведь вы по закону родные брат и сестра. Между братом и сестрой такие вот, как у вас отношения знаешь, как в обществе называются?! Ну, зачем это всё?! Растащить вас упрямцев мне уже едва ли удастся, а?

Альфред упёрся в меня колючим взглядом, который я храбро выдержала. И нахмурившийся братец продолжил:

- Если оставить всё как есть, тогда возможен скандал. А скандал нам всем совсем ни к чему. Скандал в нашем положении убийственен! Значит, следует понимать и обезвреживать возможные последствия. В принципе, всё не так уж плохо, когда вы и дальше поведёте себя более или менее благоразумно!

Сердцу, понятно, не прикажешь. В вашем возрасте я тоже ой ещё как бесился. А вы пока и не бесились напоказ. Тихие-тихие, да, вон какую свинью мне подложили! Что ты так на меня смотришь? Я говорю о конкретно вашей любви. Хорошо, что пока всё ещё к взаимной выгоде можно утрясти. Ждите вступления в силу завещания, а после влюблённые могут в своё удовольствие отправляться в Италию или ещё куда, где вас не знают.

Конечно, законный брак между вами немыслим. Но ведь можно жить, вместе и без вмешательства церкви. Так даже лучше, свободнее! И многие именно так недурно живут. Надоедят друг другу, тогда и разойтись нет проблем. А если будут последствия... - братец покачал воображаемого ребёнка на руках, -  что же...  предполагаю, что у меня не будет детей. Потому что у всех моих любовниц дети не от меня. Так что последствия заранее усыновляю. Всё-таки наполовину родная кровь!
 
Думаю, лет через десять вам даже можно будет вернуться сюда, – его сиятельство молодой граф Рени ухмыльнулся. – Да по мне хоть никуда не уезжайте, но достанут пересудами. Надо быть людьми светскими, как проповедовал отец. Терпите ещё полгода до твоего совершеннолетия, и вперёд, к счастью за пределами родной страны. С моей стороны препятствий не будет. Мир, сестрица! Выполняем свои обязательства, да и в разные стороны.
___________

То есть он предлагал нам с Джозефом своего рода взятку. Предлагал без огласки убраться с глаз долой подобру-поздорову! Что ещё Альфреду оставалось делать?! Он, конечно, мог бы испортить нам жизнь, но и мы в ответ могли совершенно уничтожить его на пороге успеха. В общем, он нас верно «раскусил» и опять, на свой манер, всё «справедливо» рассудил:

- Верёвочка рвётся, а узелки на языке остаются. Внуши это своему Ланцелоту**, а то он какой-то стал бешеный. Намедни даже накричал на меня. Думает, я пойду с ним на дуэль?! Нашёл тоже дурака! – тут взгляд братца, зацепившись за медальон остро блеснул. - Дьявол!! Откуда у тебя отцов медальон с фамильной монограммой?!

– Граф сам подарил его мне утром в день своих последних именин. Чтобы я его вспоминала. Я не брала его в Италию. Оставляла здесь, – слетевшая с языка во имя спасения ложь опередила мысль.

– А теперь вдруг ностальгия одолела?! Кстати, я ведь не все бумаги отца сжёг, не читая, родственница по договору или как?!
– Не понимаю...
– Тем лучше! Будем считать, что не знаешь. Что в нём?!
– Портреты графа и графини - матери Джозефа и Арабель.
– Вот как!?
– Желаете видеть?! – это был чистой воды блеф отчаянно защищающегося и уже безнадёжно упавшего на одно колено дуэлянта.

От гнева у него дергался уголок рта. Третий раз я видела Альфреда столь раздражённо опасным, подобным разъярённому тигру перед прыжком. Не мило легкомысленного прожигателя жизни, но Того, Кого следовало бывсегда очень опасаться. А забудешься, так тебя и сожрут. Коленки у меня чуть не подломились. Думаю, только подобное равнодушному спокойствию оцепенение спасло меня от полного поражения.

Спасительно припомнилось, как в прошлом на «игрушечной» дуэли со взрослым сыном граф–отец уже  через считанные секунды уже снимал со своего лезвия на него вдетую рукоятью рапиру соперника. «Вы меня учить ничему не изволили!» – тогда вспылил сын. Отец ответил сыну: «Правда, признаю. А скажут, что учил. И учил плохо!». Но ты-то сам, Фредди! Ты учил меня хорошо. У кого как не у тебя и от тебя же ,защищаясь я училась изворачиваться и лгать?!

– В определённом смысле у меня не было отца. Но я именно желаю... – тонкая золотая цепочка, больно врезавшись в шею, оборвалась, и медальон оказался в руках нападавшего, не успела я и ойкнуть. Верно, так же мгновенно он колол в самое сердце на дуэлях!
 
Что могла я противопоставит силе неожиданного нападения?! Только желание оставаться самой собой. Последующее рациональному объяснению вообще не поддаётся!  Подобным разящему клинку взглядом Альфред впился в раскрытые створки медальона:

– Хм! Правда. А, грешник уж был уверен... Вроде, был ещё медальончик с мамочкой и дочкой?! Значит, я ошибся. На всякий случай усвой детка, что надувать меня, - очень плохая идея. Кто пробовал, те уже ничего не скажут! (Мне припомнилась несчастная жадная бонна, котору признали нечаянно отравившейся!) Итак, здесь отец с любимой супругой. Пустая сентиментальность в духе отца. И всё равно я бы не хранил это. Не подумайте, что хочу забрать. Подобные вещицы вредны для психики.
– Медальон мне дорог как память.
– Так хоть носите, чтобы не лез в глаза. Не показывайте никому.

– Что особенного, если я ношу медальон в память об отце и матери?! Ведь это не ваша мать! – Альфред снова хмыкнул. – Кроме того, после смерти графа вы видите его первый, – это было правдой, если вычесть превранное-прибавленное к реальному владению медальоном время.

– Браво! Вы научились отражать удары, сестрица. И вторично заклинаю моим, а значит, и вашим и вашего бесценного рыцаря Ланцелота-Джозефа** благополучием! В своих отношениях будьте с ним на людях осмотрительнее! А то сам королева Джиневра с Ланселотом не избегли подозрений и скандала.

Альфреда уже уже не было рядом со мной в саду, а я, всё в оцепенении стояла с медальоном в ладони. С медальоном, на котором на одной из створок каким-то чудесным образом вместо Арабель оказался портрет её матери. Невозможно! С силой я зажала медальон в кулак и снова разжала кулак. Раскрыла медальон. Из него, как и прежде, глядел графиня и её дочь Арабель. Как же Альфред вместо дочери мог увидеть её своего отца?! Либо я схожу с ума, либо происходит нечто непонятное. Может ли страстное желание на время изменить видимое?!
 
И как получилось, что Альфред первый сказал о том, о чём говорить боялись и я, и Джозеф?! Да, мы боялись признаться в нашей любви даже самим себе. Незримые путы родственных связей тяжело сковывали нас, и ложность этих пут добавляла муки. Из детства долетевшая лёгкость исчезла. Лёгкость – это когда не боишься потерять и вообще ничего не боишься. Лёгкость безгрешна и не жаждет невозможного.  А мы не могли открыто получить то, чего жаждали!!

Значит, всю жизнь лгать! А не утонет ли, не погрятнет ли во лжи любовь?! Джон Рыжик прав! Так всё время жить нельзя. Ах, если бы только я оставалась дочкой бедного лекаря Эстой-Лоретт! Думаю, что именно тогда на каком-то тайном уровне моего сознания начал созревать безумный план, который мне в недалёком будущем предстояло исполнить.

  Вернувшийся Джозеф стал допытываться, откуда это у меня сзади на шее тонкая красная полоска?! Пришлось и ему солгать, что, задумавшись, сама так дёрнула, что, цепочка от медальона порвалась, врезавшись в кожу. Потому что ни в коем случае нельзя было допустить дуэль между сводными братьями. Джозеф от правды безудержно взъярившись, точно вызвал бы Фредди на дуэль. В определённой точке гнева и вовсе бешеный Альфред мог вызов принять. И тогда уж, конечно, у Джозефа мало оставалось бы шансов статься в живых.
 
Да и вообще любой возможный исход ссоры представлялся гибельным. Сохраняя разум, Альфред может выбить у младшего сводного брата шпагу или ранить намеренно легко. В этом случае милосердного победителя общество не осудит. Но младший, разве, этим удовлетвориться?! История покатится дальше до бездыханного тела, подобно как с кузеном маменьки Фредди.

С другой стороны, Джозеф хвастался своими успехами в фехтовании. Вдруг, и правда, ему передался дар отца?! Такое же бывает на свете?! И вот Джозеф убивает Фредди...  Ничуть не лучше! Да, я более всего боюсь потерять любимого человека. Но в последнем случае я его всё равно потеряю! Убивший в незримое наследство получит всю пролитую родом кровь, и кровь эта разлучит нас. Одна ложь влечёт за собой вторую и третью. И так до бесконечности.
________

*Франческа да Римини - одна из героинь «Божественной комедии» Данте Алигьери. Франческу выдали замуж, но она со взаимностью полюбила младшего брата мужа Паоло. У Данте Франческу и Паоло поцеловались, в это время вошёл ревнивый муж и заколол обоих: и жену, и собственного брата. Смысл сравнения Альфреда в том, что в обоих случаях любовь была незаконна по семейному положению. Согрешившие и умершие мгновенно, без исповеди и отпущения грехов влюблённые по законам католической церкви попали в первый круг ада.

**Франческа да Римини и Паоло читали вместе "О Ланчелоте сладостный рассказ..." Сэр Ланселот Озёрный был один из доблестнейших рыцарей легендарного короля Артура. Ланселот был до безумия влюблён в супругу короля Артура королеву Джиневру.
                             
 

 
БЕЗВЫХОДНОСТЬ  И   БОЛЕЗНЬ.  Завещание повторно огласили. Всё было как в первый раз без проблем, как старший братец выражается. Только надеющихся родственников пришло вполовину меньше. Кто-то не дожил. Кто-то просто не приехал. Раз первая наследница жива, значит, на деньги нет надежды. Зачем тогда и ехать?! Теперь по  закону оставалось еще с полгода ждать, не объявится ли какое препятствие? Потом можно будет делить наследство и разойтись с Альфредом... Разойтись? Он нас без ввнимания всё равно не оставит. И чужое имя останетсятяготеть надо мной.

С тягостным чувством первая наследница - я - как возможно скорее оставила город. И вот вчера в замке я долго сидела в кабинете графа на том самом диване, откуда он подолгу глядел на портрет любимой и где тихо умер. Будто любимая супруга протянула ему Оттуда руку, и наконец-то снова вместе они ушли...

 Как иногда красивы легенды! Не сумасшедшие ли верят во всё такое?! Увы! Сумасшедшее нередко притягательнее слишком пустой и жестокой реальности. По крайней мере, я имею право думать, что этот кабинет – единственное по праву моё наследство по сходству характеров и положения. Здесь граф красиво печалился, и я тоже  печалюсь и думаю. Выхода пока не вижу, но здесь как-то легче. Единственное в замке место, где ушедшие будто живы без тени пугающей призрачности.

Приласкав уже пожелтелые листья в саду за окном, остывающее осеннее солнце высветило кабинет и меня на диване. Пылинки затанцевали, заискрились в солнечном луче. Джозеф вошёл совсем тихо, сел рядом на пол и молча положил голову мне на колени, уткнувшись лицом в платье. И я долго гладила, перебирала его густые под  умирающим солнечным лучом золотящиеся волосы. Такие красивые! Судьба напоследок улыбалась! Счастье это когда можно вот так просто быть счастливым присутствием другого. Мать Джозефа глядела на нас с портрета ласково, а отец-граф сострадательно. Он знал, кто я такая, но не осуждал. Ах, если бы вот так сидеть вечность!

Порывисто подняв голову, Джозеф схватил и сжал мои руки, моляще заглянул в глаза:
– Как тебе идёт это платье! Ты такая красивая! Как моя мать...  Знаешь, я всё обдумал. Фредди не так уж не прав. Нам следует уехать в Италию. В Америку. В Австралию. На луну! Хоть в пустыню! Мир велик, и я непременно увезу тебя отсюда, Эста!

– Ты потеряешь положение в обществе, – про себя же подумалось,  что ссылка на правоту Фредди очень плохое оправдание!
– Мне всё равно. Разве положение в обществе заменяет счастье?! Мы можем стать путешественниками. Купим яхту и будем плавать куда хотим. А можем просто тихо жить там, где о нас ничего не знают.
 
– Но рано или поздно могут узнать! В любом случае придётся всё время понемногу всю жизнь лгать людям и самим себе.
– Невинная ложь. Да разве для самих себя мы не правы?! 
– Джозеф, милый, мы уже один раз невинно солгали! Это плохая привычка. Стоит только начать, и дальше всё само собой потянется, – в этом отношении у меня был печальный жизненный опыт.

– Та, первая ложь была совсем другая, на деньгах замешаннная. Теперь мы только  защищаемся. Теперь мы не крутим интригу, а спасаем любовь!
– Но средства старые. Не поблекла бы любовь под грязью!

– Глупости. Мы не такие! Ты поедешь со мной, правда?! Просто скажи «да» и – ради бога! – не думай так много! Мой отец сделал тебя настоящим грустным философом. Зачахнешь ещё, как бедняжка  Арабель! Но я этого не допущу. Вот уедем, сбежим отсюда, и ты сразу повеселеешь. Только перед отъездом нужно устроить всякие дела. Нужно найти хорошего управляющего в дядино имение. И бумаги для выезда заграницу нужны. По закону брат и сестра мы или нет, а без бумаг выехать нельзя. Иначе подставим Фредди, и тогда он вмешается. На всё не меньше месяца. Я это всё нужное в столице устрою.

Когда вернусь, так сразу немедленно и в путь. Лишь бы вырваться отсюда! А потом можно и на другое имя бумаги устроить. Деньги кое-что могут. Пусть Фредди забирает все бабкины деньги. Нам и моих хватит. Знаешь, ведь я ещё одно наследство получил от какой-то невиданной мною никогда троюродной тётки. Разве не хороший план? Не исполнимый?

- Исполнимый. Но мы всё равно действуем методом Фредди.
– Ну и что?! Только ему всё можно, да?! Мы же никого не убиваем и даже денег не берём!
- Твой план хорош как бы сказать... в реальности. А ведь есть ещё то, чего нельзя увидеть, к чему не прикоснёшся, но это всё-равно есть. Вроде как тяжёлые сны. Мы с собой унесём тяжесть от всей многолетней лжи.

Но Джозеф меня не понял или не захотел понять. Джозеф желал немедленно нначать действовать.
- Когда иного пути нет, немного авантюры не помешает. Подумай сама, как я могу жить без тебя?!

– Я тоже без тебя не смогу. А ты рядом со мной не соскучишься?!
– Никогда!!! Не соскучился же я за все годы нашей дружбы.
– Это было совсем другое – свободное!
– Будто кто-то заставлял меня влюбиться в тебя?!

«В определённом смысле мы были обречены влюбиться друг в друга, как двое на необитаемом острове!» – подумалось. Он же  снова зарылся лицом в складки платья.
У меня не хватило духу отказать ему. У меня самой вообще не было ни плана, ни решения.

Я только понимала, внутренний голос шептал, что очередная ложь может стать не меньшим Не-Тем, чем первая, оказавшаяся полезной только для её измыслившего Альфреда-фаворита кривой тёмной судьбы. Будущая «невинная» ложь наша может и не принесла бы  зла другим, но нарушив законы общества, – оправдав любовь очередным обманом, - мы начинаем скрытую войну с целым миром, а он – с нами. Войну до конца. Разве война – это счастье?!

 Чтобы нам с Джозефом быть счастливыми, мнимая Арабель должна умереть, а Эста-Лорет воскреснуть. Но как это сделать?! Ведь Альфред, в конце концов, меня не предал?! Могу ли обрекать его на казнь?! Кроме того, тюрьма неподходящее место и для моего счастья. А церковь? Лучше сразу умереть, чем признаваться в том, что мы с Фредди сотворили и надругались над священным обрядом! Как, оказывается, мало надо для того, чтобы сковать себя цепями: всего несколько неосторожных слов.

– Эста! - не выпуская моих  рук из своих, продолжил Джозеф. - Моя бедная сестрица Арабель любила баллады, сказки  и всё волшебное. Знаешь, Эста, я тоже пытался сочинить сказку. Представь, что одну прекрасную принцессу её злой родственник заключил далеко, далеко на краю света в заколдованном замке. Принцесса не могла убежать, потому что оживающие портреты зорко стерегли её.

– А прекрасный принц вызволил принцессу из заключения?!
– Да. Он взял, да и сжёг старые, пугающие портреты. Прости! Из меня плохой сочинитель.
 
– Столь же правдива будет и сказка наоборот, как один последний в роду прекрасный принц заблудился среди семейных портретов. И это был уже не первый заблудившийся принц. Потому что у его несчастных предшественников заколдованные портреты обманом отнимали душу. И погибнуть бы тому принцу, но  в него влюблённая простая девушка спасла его...

Так мы ещё долго, до ночи на ходу сочиняли и расказывали друг другу сказки. Последний счастливый день в замке. А утром нацеленный на бурную деятельность во имя нашего будущего блага Джозеф устремился в город. Что даровало мне время поразмыслить. Я махала любимому «брату» с террасы, как некогда махали вслед Фредди две девочки: тревожное  совпадение! Потом долго бродила по помрачневшему в предчувствии глубокой осени, уже кое-где устланному жёлтыми листьями саду.

Солнце быстро закатывалось. Сырая осенняя прохлада накрывала землю влажным холодом как мокрой простынёй. Надо было бы накинуть шаль или плащ, да не хотелось идти в дом или звать кого-то. Со второй половины августа ночи холодают. К закату струйки белёсого тумана курятся от сверху пригретой днём земли. Вот и теперь туманный саван окутывал деревья. Скользящие по садовым дорожкам белёсые клоки тумана напоминали крадущиеся фигуры в белых саванах. Вечерний сад походил на кладбище с ожившими надгробными статуями.

 Как Арабель говорила: «Под луной бледные призраки танцуют между могил». –  «Глупости. Ничего они не танцуют. Никаких призраков!» - тогда ответила выросшая близ монастырского кладбища девочка. Теперь в отсутствии призраков нет такой уверенности. Маленькая девочка Эста-Лорет была храбрая. Я, выросшая, уже не слишком храбра. А интересно, можно ли увидеть собственный из прошлого призрак?!

Продрогнув, я убежала в наполненный тревожными вечерними тенями дом. Тени не любят света и общества. Тени выползают, когда человек вечером один. Тени выползают из углов... Нет! тени,  верно, выползают из отягчённой чем-нибудь памяти. Поэтому сколько свечей ни зажигай, а где-нибудь обязательно притаится не изгнанная  зыбким не солнечным светом тень. Вот и сейчас в фамильном зеркале рода Рени пляшут блики да тени.

 Вот в зеркале будто бы две девочки с разных сторон руки друг к другу тянут, а посередине носатая старуха пасьянс раскладывает. Со старухина платья шлейф чёрный из зеркала выползает, удлиняется, удлиняется... Господи! Привидится же такое! Ничего там не отражаетс, кроме меня самой в отблесках свечей!

Спалось той ночью плохо. Чудились голоса, вздохи, шаги. Всё это потом врач объяснил вспыхнувшим от лихорадки бредом. Помню, утром болела голова, и уже душил жар. Успела распорядиться, чтобы не сообщали братьям. Помню ещё, что сама послала за врачом. После было забытьё на краю жизни. Один шаг до иного мира. Бессильное тело источало жар, холодный, липкий камень в груди мешал дышать. Как и положено  в заколдованном замке видения заслонили жизнь и живых. Тени ожили. Вот его сиятельство граф Рени-отец печально качает головой. Граф ласково сострадателен:

– Вы нашли мою записку, дорогая, с перечёркнутыми именами. Такая печальная запутанная история! Это Гвенедел-Армелайна была упряма и жестока, а тихую  Гвенду-Альбу сильнее любил отец. В своих понятиях он желал дочери счастья,  когда не позволив надеяться на брак с бедным итальянцем, нашёл подходящего жениха. Гвенда-Альба плакала, а Армелайна ей завидовала. И предложила влюблённым бежать с её помощью при одном условии: она становится Альбой, а якобы Армелайна исчезает. А были девицы внешне совершенно схожие близнецы.

 Отцу Армелайна призналась будто тоже в страсти к молодому итальянцу. Может, ей нелюбимой дочери, отец позволит венчаться по любви?! Она согласна всё бренное отдать сестре! Отец страшно разгневался и пригрозил девицу запереть в монастырь, а итальянца убить. Армелайне того и надо было. Для предельного накала страстей она даже пригрозила покончить с собой к ещё большему гневу отца, в своюочередь пригрозившего непокорной дочери монастырём.

Тк что мнимое утопление и настоящий побег с обменом именами состоялись на хорошо подготовленной почве. Портрет молодой девушки в белом художник-итальянец начинал рисовать с настоящей Альбы. Потом другой, не слишком искусный местный мастер дорисовывал с Альбы подменённой.
– И никто не заметил подмены?

– Армелайна очень ловко всё устроила. Слуги шептали, что Армелайна тоже желала итальянца и ему пыталась навязаться. Из мести за свою неразделённую любовь хотела вместо побега спихнуть родную сестру в озеро. Но явившийся ранее назначенного срока влюблённый художник отбросил от бедняжки сестры Армелайну. Она упала в озеро, но выплыла. И потом рассказывала, как пыталась спасти тонувшую сестру.

– И отец ей поверил и отдал всё?!
– Да. После неожиданной ранней смерти мужа потерявшая имя Альба просила помощи,  но мнимая Альба-Армелайна сестру выгнала.
– Зачем же старая Армелайна спрятала ожерелье?!
– Память мучила, давила. Не раскаялась, но хотела забыть.
– А как же я, господин граф: кто я? Погодите, не уходите!

– Тсс! Я должен поговорить с портретом! – с наполнившим комнату резким запахом камфары граф растаял в воздухе. Сквозь клочки тумана проступило лицо врача с тоннким блестящим ножичком в руках. Мне пускали кровь. Звуки долетали болезненными отрывистыми толчками:
– Она всё разговаривала с графом, доктор.
– Кто это?
– Её отец, как можно понять. Мы служим здесь не так давно. 
– Образы родственников при лихорадке – типичный бред. Не стоит обращать особого внимания.

От вмешательства врача стало легче. Лежащий на груди надгробный камень истончился до хоть и до неудобного, но маленького камешка. И Арабель лет семи, какой она была при первой встрече, невесомо  усевшись на кровать, положила мне на лоб влажное облачное полотенце. Арабель была прозрачная, и свет красиво проницал бесплотное туманное тельце. Но личико оставалось неясным, будто по рисунку провели мокрой тряпкой. Только глаза по-прежнему темно сверкали:
– О, Арабель! Ты же умерла?!

– Подумаешь! Ты, разве, мне не рада?!
– Что ты! Я рада! Скажи, ты обиделась на меня и на Альфреда?
– Вовсе нет. На тебя – нет. Ведь я сама по себе умерла. Меня никто не убивал. Фредди прав: к чему мне теперь деньги? Это смешно. Но Фредди испортил мой портрет. За это на него я очень-очень обижена!
– Но Арабель! Души умерших должны уходить на небо!

– Ну, уж не знаю... Мне и здесь хорошо. В этом доме много кто ещё после смерти живёт, только не нашего рода живые их не видят. Только с ними скучно. А когда ты здесь, мне совсем не скучно.
– Значит, вы – и не живые, и не мёртвые?

– Вроде того.  Ну и что?! Тело умерло. Что-то осталось. Теперь мне хорошо. Теперь-то я не болею. И я всегда с тобой и не хочу, чтобы ты болела. Я от этого истончаюсь. Видишь, какая прозрачная? Ты – нашей крови. Папа сказал, что никто не утонул в озере, и что ты – правнучка сбежавшей Гвенды-Альбы. Она сама так папе сказала. Зачем же ты хочешь умереть, Эста? Ты живёшь за двоих, разве ты забыла мою просьбу?! Если ты умрёшь, я останусь в темноте. Мне так будет скучно!  Хочешь, я в следующий приезд напугаю Фредди, и он от тебя насовсем отстанет?
– Он увидит тебя, как я сейчас?

– Откуда мне знать, что он увидит?! Может быть меня, а может быть прабабку с картами. Или того волка с красными глазами, которого ты боялась в детстве. Или папа выбьет у него шпагу. Уж папы-то он точно испугается! Каждый видит своё, что заслужил. Мне главное, чтоб ты жила за двоих себе в удовольствие. А хочешь я подарю тебе то, с портрета, ожерелье?! По-настоящему подарю. Теперь-то я знаю, где оно. Я у прабабки в зеркале всё выспросила. Ведь мы все из него выходим, – как поцелуй ночного тумана губы заледенили мне висок. – Слушай...

– Нет-нет! Я не хочу ожерелье! Не надо мне его!
– Глупости! Оно очень красивое. Будещь носить и совсем станешь нашего рода. И найти легко. Просто пойди в старую картинную галерею, туда где  ещё два портрета старой и ещё в молодости прабабки. Нажми внизу на край рамы...

Я не хотела слушать, но слышала. Каждое, бредом рождённое слово, болезненно выжигалось в памяти. Всё кроме расплывшихся в воздухе  последних слов, потому что принявшаяся поить меня с ложечки лекарством сиделка спугнула зыбкую призрачную Арабель. Недосказанное мучило в бреду, после мучило и наяву. Избавление одно – проверить. Если ожерелья в указанном месте нет, значит я только бредила. Тогда всё ещё не так плохо. А если есть... вот тогда и подумаю, что делать! Надо, очень надо быстро поправиться, пока не узнал Джозеф. Это моё дело! В нём даже Джозеф может только помешать. Через пять дней, шатаясь от слабости, я первый раз встала с постели. Через неделю отпустила сиделку.
 
 Завоевав право на одиночество в своей комнате, я им тут же воспользовалась для бессовестного нарушения строгого докторского предписания с неделю никуда не выходить. Я отправилась в старую башню по коридору-галерее, где своей таинственной жизнью жили так пугавшие меня в детстве портреты. И теперь от одинокого мимо жутковатых портретов шествования - как сквозь толпу на эшафот! - противно холодели руки.

Бледные лица рода Рени в торчащих колёсами плоёных и стоячих как забор воротниках, в буклях и с локонами, с мечами и шпагами надменно взирали со стен. Всё оставалось как раньше, как в детстве было. Я изменилась, а портреты нет. Только стали ещё чуть тусклее и пыльнее. Вот за очередным поворотом и прабабка с красной розой в седых волосах, в пышном, обшитом сверкающими чёрными камнями платье с рукавами как тёмные облака или надутые шары. Тяжёлые плательный складки подола и с ним сама старуха чуть не выскакивают из рамок.

 Прабабушка–гадалка! Главный источник плохих примет рода Рени! Злой рок!  Подсиненные веки придавали старухе на портрете вид хищно притаившейся в ожидании жертвы. Что как, и правда, она забирает силы жизни у своих потомков?! 
Как в детстве сердце моё забилось в лихорадке испуга. Прав Джозеф: надо было эту живописную  гадость велеть сжечь! Всё, всё здесь из-за неё! Охваченная внезапной яростью, я изо всех силой ударила портрет кулаками как раз в пышные от талии расходящиеся юбки, неожиданно пребольно уткнувшись костяшками пальцев в камень стены.

С противным треском ветхий холст лопнул по залатанным швам от альфредова ножичка. В облаке взметнувшейся удушливой пыли нижняя часть картины повисла клоками. Отчего верхнюю часть  перекосило: утрачивая пронзительную живость, покорёжившееся лицо чёрной дамы успело до ужаса живо и злорадно ухмыльнуться. Ожерелье не нашлось. И слава богу! Какая же ты глупая, Эста-Лорет, что принимаешь бред за явь! Арабель сказала, что ожерелье спртано в портрете. И это был мой бред. Просто именно на этом портрете я в первый раз увидела нарисованное ожерелье.

От помноженной на испуг болезненной слабости кружилась голова. Пыль вызвала кашель. Отшатываясь от изуродованного портрета старой чёрной дамы, я рядом в бессилии прислонилась спиной вроде к стене, а оказалось, что прямо к портрету дамы молодой в белом. Сухой, заставивший в ужасе отшатнуться, треск чуть не остановил мне сердце! Сколько, зажмурившись, сидела на полу перед вторым портретом, прежде чем заставить себя взглянуть?!

Нет, слава богу, не толпились вокруг ожившие предки рода Рени. Как раньше пуста была башня. Только у белой дамы от моего нажима часть толстого нижнего основания рамы отскочила, открыв продолговатую, выдолбленную в дереве нишу и в ней нечто продолговатое, завёрнутое в кусок тёмной парчи. Ах! Я заранее знала, что там! Маленький Фредди изрезал ножичком не ту картину!

 Прабабка замкнула, замуровала ожерелье в свой молодой портрет. Так дверь в прошлом содеянное хотела захлопнуть. Брать опасный свёрток страшно, но пришлось взять: оставить уже нельзя! И в такт лихорадке мыслей то ли шёпот прошелестел?.. То ли дождь прошуршал по стене: «Ожерелье дарует силы!» С текущими по спине струйками пота, со свёртком в немеющих руках я поскорей убралась из заколдованной галереи. И как много лет назад портреты явственно усмехались вслед.

 
ДУРНЫЕ  СНЫ.  Ветхая обёрточная ткань расползлась под руками. Под тканью – кожаный футляр; в футляре – тот противный перстень с прабабкиного мизинца (его сразу засунула подальше в шкатулку!) и дивной красоты ожерелье: витое серебряное кружево из цветов, звёзд и птиц. Серебро со временем тускнеет, чернеет и требует чистки. Это же серебро и через многие годы сияло первозданным серебром. Видно, венецианские мастера знали особый секрет!

Изумруды в ожерелье не огранённые, а плоско отполированные наподобие зеркалец. Редкая, зачаровывающая работа! Руки сами потянулись, и против воли замочек защёлкнулся на шее. Я покрасовалась перед зеркалом: невесомая прелестная вещица! Не смею носить тебя открыто: полежи пока под подушкой, а там видно будет. А дальше началось непонятное: с момента примерки ожерелье, казалось, всегда было на мне, и странные приходили и порабощали сны.

Такой сон: уже не сражение, а в захваченном городе резня на тесных улицах. Крики ужаса. Окровавленная сталь. Горящий дом, и чьи-то руки, срывающие ожерелье с умирающей женщины. Летящее вслед проклятие...  Море. Корабль. «Сколько стоит эта вещица?» Блеск кинжала. Ещё проклятие. Чьё-то тело падает за борт и тонет. Вода душит... Сон оборвался будто в последний момент откинули на живого надвинутую крышку гроба. Но встать, выбраться из гроба долго не хватало сил. В холодном поту всё-таки встаю, жадно пью воду и роняю бокал. Осколки стекла у постели. Свеча догорает и чадит. Слабый утренний свет сочится в окно между полотнами занавеса. Снова клонит в сон, но заснуть страшно!

Днём немногим легче. Со стороны судить, так всё как обычно. Но будто спишь на ходу. Видишь другим невидимое: вот в саду в белом платье девушка целуется со смуглым, горбоносым, красивым мужчиной. И после в мокром платье, с мокрыми растрёпанными волосами, как лунатик неверными шагами скользит по саду та же и не та девушка с нехорошей торжествующей улыбкой на губах. Тянет руку за ожерельем к моей шее. Вот-вот и задушит... Не дотянувшись, в последний момент исчезает.

Наяву – пусто в саду. Зато в сонном зазеркалье в церкви под венцом, уже не в мокром, а в роскошном белом наряде невеста с дивным ожерельем на шее. Горят свечи, и зелёными глазками сверкают в ожерелье зеркальца изумрудов. О чём думает невеста: о титуле? О том что она теперьбогата, а род Рени соединяется с еще более знатным родом Рилле–Монте?.. О чём мыслит не слишком молодой и некрасивый, зато до напыщенности гордый жених: о богатом приданом?! О том, что на его невесте сияющее ожерелье само по себе уже целое состояние?.. Так что же в итоге освящает священный обряд?!

Как во встряхнутом калейдоскопе, картинка снова меняется. И вот уже бывшая молодая, но уже дама старая держит ожерелье и горестно стонет. Запирает ожерелье в футляр, заворачивает в шёлк, заключает в картинную раму... И помогло ей?! Вот она же уже старуха в зазеркалье раскладывает карты. И перед зеркалом похожий на Джозефа молодой граф-отец звонко бьёт по щеке красивую статную женщину: «Шлюха!» – «А вы – слизняк!». Вторая супруге пощёчина: «Я заколол, а убийца – вы».

И снова встряхивается калейдоскоп. Вот женщина другая, пожилая, чертами напоминающая с ожерельем прабабку, гневно кричит на графа: «Вы – позор семьи!» – «Я – позор?! До сих пор ничего, кроме прикрытого позора, и не было в нашей семье: Картёжники, воры, заговорщики, убийцы! И Вы...  Вы, которая  отравила...  смеете меня порицать за женитьбу на девущке чистой, как ангел! Отстаньте от моей жены, или я всё открою суду». «Донести на свою мать? Вы не посмеете! Это будет и ваш позор тоже!» - «Посмею.  Позор меня не остановит,  а жалость и подавно. Живите на своей половине замка и не попадайтесь на глаза моей жене. Не искушайте судьбу!».
 
Теперь понимаю: чтобы отдать Джозефа дяде-кузену, причины были веские. Надо было убрать наследника из этого дома. Есть такое наследство, какого лучше не получать. Армелайна-мнимая Альба! Я не хочу быть твоего рода: не желаю быть как ты! Стольких людей в роду ты уже погубила? Сделала несчастным графа, взяла жизни у его супруги и дочери.
 
Самое печальное, что после примерки ожерелья Арабель... её призрак или как это называется теперь неотступно со мной. Она сидит у камина, когда я пытаюсь читать; на прогулке прыгает по дорожкам сада; дремлет в кресле рядом, когда я сплю.  Слуги ничего такого не видят. Недавно горничная вечером положила моё платье как раз на кресло с Арабель. Испугавшись, я невольно вскрикнула:
– Осторожнее, Мэри!

– Не волнуйтесь, графиня! Сейчас я уберу ваше чудное платье в гардероб.
Бесплотная туманная девочка в кресле осталась безучастна: платье провалилось сквозь неё. Бесплотная Арабель меня ещё поучает:
– Не разговаривай с ними, с остальными, с такими, как я. Пока ты с ними не разговариваешь, они тебя не видят. Разговаривай только со мной! Вслух не надо: просто думай!

Арабель, призрачная, ревнива, и мешает мне говорить даже с призрачным графом: «Он теперь не один: он с моей  мамой. Им вдвоём хорошо: они так заняты друг другом! И нам вдвоем хорошо! Мне больше не скучно». Если спросите, дружить с призраком – как это?! Как с человеком? Отвечу: нет. Призрак – это вроде...  вроде бесплотной механической куклы, способной ряд заученных движений, поз, слов применять к новым обстоятельствам. Ничего, кроме отраженияуже бывшего. Поэтому и живут призраки в местах старинно знакомых среди впитавших их прошлые отражения вещей. Соседствовать с призраком утомительно: такая закрадывается призрачная серенькая пустота в душу!

Я заметила, что когда на мне нет ожерелья, призрачное население замка бледнеет, хотя и не исчезает совсем. В новолуние совсем никого не видно, и зеркало мирно пустует. С возрастанием луны тени проявляются, обретают силу. Когда на мне изумрудное ожерелье, Арабель может забраться со мной в карету и пребывать в ней почти до самого монастыря. Без него может только до дверей с химерами. Сама по себе она никогда не выходит даже в сад, только со мной. И в любом случае примерно на середине пути в монастырь маленький призрак начинает капризничать, ныть, чтобы я велела вернуться. Около монастырских ворот призрачная девочка окончательно истончаться и тает. В монастыре я отдыхаю, а люди-то шепчут, что я очень сильно верующая.

Только в монастыре и на кладбище я могу быть одна. Люди думают: призраки на кладбище. А призраки толпятся за живыми! Не за каждым толпятся, и не все оставляют после себя призраки: я не вижу папу, хотя и очень хочу. Арабель подтвердила:  «Нет, его здесь нет». О, я понимаю: папа ничего из этого мира не присвоил. Всю жизнь он работал, помогал людям, и после налегке ушёл: над таким призраки не властны! А над Альфредом почему не властны? «Пока не властны, до времени!» – загадочно откликнулась моя призрачная подруга.
«
Что мне делать: как избавиться от притягивающего призраков ожерелья? А призрачная Арабель, уловив мысль, обижается: «Разве оно тебе нравится? Такое красивое. Я старалась. Я хотела сделать тебе и самой себе подарок. Знаешь, как трудно было разговорить прабабку? Между прочим, его не получится так просто выбросить: даже и не думай! Будет только хуже. Есть только один способ...» – «Какой?» – «Не скажу. Ты глупая! Ведь с ожерельем ты долго-долго проживёшь! А потом придёшь ко мне: вместе нам совсем не будет скучно!».
 
Зачем мне такая жизнь?! Быть живым призраком? Благодарю покорно! Надо что-то делать, пока я ещё не совсем сошла с ума. Рано или поздно я начну говорить с Ними вслух, и тогда меня сочтут сумасшедшей. Недавно, заметив, что госпожа никогда не сидит в кресле около кровати  (там же Арабель!), служанка предложила его передвинуть. Можно было объяснить, что я не желаю ничего в доме менять, но я вспылила: «Оставь! Иди вон!». Не призрачная Арабель повторяет меня, а я начинаю вести себя как она, вот в чём беда!
«Оставь! Иди вон!»
Главное, что скоро вернётся Джозеф, и всё эти тени получит вместе со мною? Сколько лет его берегли, и вот теперь из-за меня... Когда бы мнимая графиня Рени– -Селеста-Розабелла умерла, а дочь бедного лекаря Эста-Лорет воскресла хотя бы и под другим именем, но только под нынешним! А почему, собственно, молодая графиня не может умереть?! Раз ничего другого не остаётся...


– Мэри! Вели заложить карету.
– Графиня! Доктор не велел вам выезжать в такую холодную погоду.
– Нуждаясь в духовном утешении, я еду в монастырь к обедне. И уложите в карету большие серебряные блюда и кубки. Я пожертвую их монастырю. Дурные сны мучили меня. – Изумруды остались в комнате.

Совсем старенький, иссохший отец  Иоанн очень доволен подарком. Отец Иоанн когда не спит, почти всё время сидит в кресле, потому что вставать ему уже тяжело.
– Бог да благословит вас, дитя моё! Ваш отец, без сомнения радуется, взирая на благочестивую дочь с небес, – куда бы девалось его ко мне расположение, знай он, кто я на самом деле? Какими словами тогда заклеймили бы меня?!

Оставив мысли при себе (все мы от чего-то зависим!), почтительно касаюсь губами сморщенной старческой руки.
– Родной отец уже покинул меня на этой земле. Не откажите нуждающейся в поучительной беседе, отец мой духовный!
– Что такое, дитя моё?!

– Хочу спросить вас, отец мой, что смерть без покаяния и надлежащего обряда всегда влечёт дурные последствия?
– Конечно, так отошедшему трудно войти в рай. Но если родственники будут молиться...

– И неуспокоенные души могут являться живым, взывая о помощи?
– Это сложный вопрос, графиня. – Гмм... зависит от обстоятельств. Мир бесплотных духов существует: этого церковь не отрицает. Но сиё – не призраки умерших, хотя и могут принимать их облик. Подобное, иногда являющеся людям грешным, следует отнести к разряду искушений от тёмных сил. (Фредди с копытом и хвостом представился мне в этот момент!) Странная тема! Почему вы спрашиваете?

– У моего отца много таких книг о существах иного мира. Вы знаете.
– Подобные увлечения церковь не пооряет. Я не одобрял сего увлечения во всех других отношениях вашего достойнейшего отца. Упокой Господи души всех ошибавшихся и грешивших! Прости их, милосердный Господь наш! Не следовало бы вам, дитя моё, такие книги читать, – старик озадаченно пожевал губами.
– Поэтому-то я пришла к вам. Так значит, призраков умерших не существует? Ведь в них верят простые люди (и многие монахи верят, следует добавить!).

– Исходя из основных богословских трактатов... В Послание к Евреям указано, что «Человеку суждено только однажды умереть, а затем в наречённый срок – Суд»: небо для верующего и ад – для неверующего язычника либо грешника, как свидетельствует евангелист Матфей. Однако, некоторые отцы церкви делают допущение, что в простонародье называемое призраком умершего есть некая тёмная вроде тени оставленная душою взвесь, временно остающаяся в этом мире, ибо её удерживают привязанности и прошлые нечистые дела.

– Существуют ли предрасположенность – видеть призраков?
– Пути господни неисповедимы. У нас был один монах, которому казалось... Но я не уверен. Заметьте, что призраков чаще видят дети, старухи и особы неуравновешенные, больные, проще сказать. Всем им по неразумию и немощи нет полной веры.
– Что же делать несчастному, всё-таки видящему призраков?

Ах, если бы я могла чистосердечно покаяться, оставшись на свободе и не увлекая за собой двоих! Тогда, не пожертвовать ли ожерелье церкви?! Как на найденное в отошедшем мне замке имущество, на него Альфред не имеет права. Но шестое чувство подсказывало: дарить ожерелье нельзя. Вещь такая дорогая, что дело получит огласку. Как могут подарок употребить? Возложат на статую Богородицы. Нет, нет! Ожерелье должно навсегда исчезнуть!

От настоятеля о призраках я более ничего нового не узнала. Бедный старик и так ужебыл взволнован и напуган. Если и правда быть взысканным перед Богом, значит наподобие слепца оградить себя от всего непознанного, то настоятель взыскан, а я давно уже перешла черту. Назад пути нет. Путь вперёд не ясен. «Миры вложены друг в друга наподобие такой детской игрушки,  когда из одной посередине раскрывающейся деревянной куколки выниматся вторая, из неё третья, и так далее!» – папа говорил графу. Придётся во всём разбираться самой.
 
Разве ожидала я от этого отгороженного от мира человека ясных советов?! Цель моего визита совсем иная: он один из немногих, помнящих меня маленькой девочкой – дочерью монастырского пекаря и лекаря. Ах, если бы дотянуться рукой до его памяти и забрать себе прошлый образ! Но кажется, разговор с отцом Иоанном всё равно мне был полезен. Так тихо, так покойно в его отгороженной от мирской суеты келье. Здесь можно рассуждать о призраках, их не опасаясь. Проведённые вместе с циником Фредди годы не прошли даром: во что я теперь могу верить, кроме призраков? Я посещаю монастырь и храм, и мне здесь всё нравится, святости же не чувствую. Вот в чём проблема! И я подошла к старой теме с другой стороны.

- Конечно, в нашем  родовом замке нет ничего такого необычного. Но мне уже несколько раз снился один дальний родственник по матери. Такой печальный! (И опять я лгу!) Он пропал лет пять тому назад. Умер или жив, не известно. В Италии была чума, и ради пресечения заразы тела жгли без опознания. Допустимо ли отпеть пропавшего без прямого свидетельства о его смерти?

– Так вот в чём дело?! - облегчённо вздохнул отец Иоанн. - Не волнуйтесь, графиня! От этого ещё далеко до призраков. Сны чаще лгут, но иногда доносят до нас отзвуки истины. Он был благочестив?

– О, нет. Совершенно беспутный. Все его избегали. Боюсь, никто кроме меня не позаботится о его душе. Однако, быть отпетым заживо?! Это очень страшно?
– Ну-у, это маловероятно. Бог всё видит и не допустит!(Значит, Альфред перехитрил даже всевышнего!) Думаю, вы можете со спокойной душой заказывать за него заупокойные службы, графиня. Когда же ваш беспутный родственник жив, тогда ему зачтётся на будущее, либо он будет вразумлён Свыше. А вам за благочестие греха не будет.

– Благодарю вас, отец мой! Вы сняли с моей души тяжкий груз сомнения. Мой старый приятель–озорной бесёнок опять дёрнул меня за язык. – Ещё  вопрос деликатный, семейный. Мне очень хотелось бы знать ваше мнение! Что вы думаете о моём старшем сводном брате Рени-Августе-Альфреде? – смущение явственно отразилось на лице вопрошаемого, но честность всё-таки пересилила.
 
- Ммм... правде говоря, ваш старший брат молодой граф несколько дерзок в поступках. Сомневаюсь, чтобы помыслы его всегда были направлены на благочестивые дела. Молитесь за него.(Думаю, молиться за Фредди не чёрту дело бесполезное!) И Бог, да благословит вас, графиня, – отец Иоанн поспешил перевести разговор на безопасную тему. – Я слышал, вы были больны?! День нынче холодный и ветреный. Смотрите, чтобы снова не продуло!

– Я буду осторожна! Я только прочитаю молитву возле места последнего успокоения моих родителей. Благодарю вас, отец мой духовный! Я отняла у вас столько времени! Благословите меня на прощание!

– Да пребудет с вами мир благословление божие, дитя моё! До свидания, милая графиня, – он благословил меня дрожащею рукою. – Может быть, мы видимся в последний раз. Чувствую, Отец Наш Небесный скоро избавит меня от земных тягот. Тогда помяните и вы меня.


ГДЕ  ДОСТАТЬ  НЕЧЕСТНОГО  СТРЯПЧЕГО.  Мельница Джонова отца как раз по дороге к монастырю. Когда он замечает едущую в монастырь мою карету, всегда приходит сюда, к моей мнимой могиле.  А я уж еду как можно медленнее, чтобы он заметил. Так ведь нынче я уже больше часа как в монастыре. Да вот и рыжие вихры видны из-за угла родового склепа рода Рени!
– Рад видеть тебя здоровой, Эсти! Что за жизнь, когда с другом нельзя просто видеться?!

– Тсс! Не высовывайся из-за угла. Будто я одна тут. Мне нужна помощь, Джон. Очень серьёзная помощь!
– Когда я отказываюсь?! Может, старшего братца наконец-то вздуть как следует?! Напрасно он думает, что умение ловко тыкать шпажонкой всё решает. Или младшего вздуть? Хотя его ты любишь, – Джон печально и шумно вздохнул.
– Прости, Рыжик!

– Я понимаю! Сердцу не прикажешь. Да и что из нашей любви могло бы выйти?! Ну,говори скорей, что для тебя сделать?
– Мне нужен законовед. Стряпчий. Тот, кто составляет завещания, свидетельства. Всё такое.

– Так это лучше в городе. У нас в селе нет.
– Слишком долго и опасно.
– У тебя же братья?!
– Братья пока ничего не должны знать.
– Вона что! Не поладили?!

– Не в том дело. Мне нужен продажный законовед. Страшно продажный, чтоб за хорошую цену налгать нужное мог и потом уметь молчать как могила.
– Господи, боже мой! Вот так желание! Зачем?
– Потом объясню. Одному тебе всё объясню.

– Что же... Верстах в шести отсюда, в N* есть один такой. Господин Арно. Говорят, после какого-то тёмного дела ему пришлось убраться из столицы. Будто бы он и письма любым почерком писать может, и даже печать подделать. В общем, этот Арно за деньги всё сделает.
– Может, клевещут на него? Унас же не любят законников.

– Не! Про него не врут. Папаша мой с ним имел мелкие делишки насчёт налогов. Да и другие тоже. Болтать ему не с руки. Кому охота на виселицу?! Ты ему в случае чего напомнишь, чтоб не ерепенился... Лучше я тебе шёпотом на ухо... Только, знаешь, в N*, вроде, оспа. В детский приют подкинули больного ребенка.
– Отлично! Подходит.

– Как это? Оспа – «отлично»?! Ты хочешь заболеть, чтобы изуродовать лицо, и тебя потом не узнали? Так сама знай: от оспы и помереть – раз плюнуть!
– Нет-нет! Я не хочу по-настоящему болеть оспой. Говорю, же что потом тебе всё объясню. Можешь сегодня вечером или завтра утром поскакать в N* и предупредить этого Арно, чтобы ждал меня. Если он найдёт ещё одного подобного себе врача в свидетели, будет ещё лучше. Я прибуду в N*, – постараюсь там быть завтра вечером или послезавтра утром. Не побоишься это передать?

– Ну, чёрт не выдаст, так и свинья не съест. Не нужно было тебе соваться в замок, я всегда говорил!
– И достань мне простое платье, если можешь.
– Чёрт возьми! Понял! А иначе нельзя?
– Никак не выходит, Джон. И ты был прав насчёт привидений.

– Лучше тебе одёжу вроде гувернанткиной. Манеры у тебя теперь не те: не похожа ты на простую в любом платье. Ну, я в  N* найду, куплю там у старьёвщика.
– Опять ты прав, Джон. Всегда прав!

– Эх! Правоту вместо масла на хлеб не намажешь, как мой папаша выражается. От правоты хлеб солон слезами. Моя правда – житейская. Твоя – иная. Кабы, вот, совместить... Только у нас не совмещается. Теперь мы друг другу в любом случае не пара. Когда б ты оставалась Этой-Лоретт!

– Ты очень умный, Рыжик! Даже мудрый! Только бога ради спрячь свои рыжие вихры под шляпу, а то тебя по ним опознать ничего не стоит.
– Чего уж тут! По рукам! У меня в жизни хоть будет одна настоящая тайна. Тоже на дороге не валяется!
– Тогда слушай ещё...


 ОЗЕРО –  ЗЕРКАЛО  НЕБЕС.  Весь вечер старалась не думать о принятом решении. Но призраки чувствительны как кошки. Весь вечер призрачная Арабель была капризна, прилипчива и подозрительна: её никто не любит, её бросают одну. Одно спасение, что по утрам призраки слабы. Поэтому я пораньше вышла в сад, из него незаметно проскользнув в заднюю, выходящую на дорогу к лесному озеру калитку. Утро выдалось пасмурное, и день не обещал распогодиться. Печальные облака над соснами бессильно тянулись по небу как клейкий овсяный кисель. Или как некогда расползшиеся серыми шерстяными клочьями остатки тёплого платка на плечах прицерковной нищенки Джин.

Слабенькие, смертельно больные лучики испуганного осеним ветром солнца с трудом продиралось сквозь жидкие облачные дыры. Тогда стволы сосен вокруг тускловато вспыхивали как залежалые восковые свечи. Но солнце быстротонуло в мутном небесном киселе. И вместе с исчезнувшим солнцем мрачнели – гасли сосны - свечи, так и не успев разгореться.

Как страшная нищенка Джин, сосны тянули ко мне корявые руки-ветви, словно укоряя за то, что я собиралась сделать. Джин когда-то тянула за подаянием изувеченную огнём руку, презирая ей подающих - сытых, благополучных. Джин давно уже умерла, – а в памяти она живая.

Брр... Мурашки по спине. Туман от слёз в глазах. Папа говорил, что я – печальная фантазёрка.  Память – не иной ли это мир, о котором говорил графу папа?!  Ушедшие в памяти как живые делают, что хотят, не спрашивая нас. Ушедших нельзя забыть – как себя схоронить. Опыт показывает: нельзя им и позволить себя поглотить.

Вот совсем не ко времени из памяти выплыло полуестёртое смутное воспоминание далёкого детства: сижу я на влажной траве совсем одна под какими-то злыми и недобро звенящими деревьями. Солнце поманило и обмануло. Дальше в лес идти страшно. Назад дороги тоже не знаю. Холодно. Слёзы уже все вытекли. Как я сюда попала?.. Кто-то привёл и бросил?..  Не помню. Вот, лягу, прижмусь к земле и стану деревом. И тут приходит папа – в первый раз приходит. Уносит и согревает.  Так хорошо! Папа отчего-то велел забыть всё эти вредные глупости.

 Не было никаких злых деревьев: «Ты просто болела, Эста-Лорет! И от жара многое забыла. От лихорадочного жара люди иногда даже имя своё могут забыть. Чтобы жить,  надо помнить хорошее». Как теперь мне нужен твой совет папа, чтобы в третий раз начать жить заново! Моя жизнь будто идёт кругами: снова я на старом месте, а тебя рядом нет, папа... Мне нельзя в третий раз ошибиться!

Толстые, из земли повылезшие  корни извилисто перечёркивали некогда широкую, зарастающую и год от года сужающуюся дорожку. Кое-где из хвои торчали остатки разломанных корнями каменных плит. Они такие сильные, такие упорные эти сосны! Надо у них учиться. Мимо сосен по этой дорожке в первый раз путешествовали к озеру живая Арабель, я и парень слуга. Картинка из прошлого так оттеняет нынешнюю мрачность. Картинка из прошлого слепит яркостью!

Тогда, в прошлом тёплым днём нагретая земля сквозь слой прелых игл дышала таким крепким хвойным духом, что хотелось лечь и бездумно пить его как целебный напиток. Выскочив из тележки, я обняла сосну. Её тёплый золотистый ствол нежно подрагивал: сила жизни - тяга к небу заструилась по моим рукам тоже. Где-то очень высоко протыкала голубизну неба сосновая крона. Так бы стоять, стоять... и больше ничего не надо!

– Ваше сиятельство! Вы отстанете!.. Ой, я запутался! Вы здорово одинаковые. Кто из вас «ваше сиятельство»? Скажите бедному парню! – взмолился недавно ещё взятый из деревни слуга.
– Называй так обеих! – веселилась в тележке  Арабель. – Эсти, набери мне сосенных чешуек, они такие занятные: похожи на облака.
– Осторожно, не прижимай их к себе. Платье смолою испачкаешь!
– Это не принципи-а-льно! Просто сошьют новое...

Прости меня, в прошлом настоящая Арабель! Ради памяти твоей и твоего доброго отца и ради Джозефа я собираюсь уничтожить славу рода Рени. Когда я безумна, то только безумная и пойдёт одна к озеру в такую погоду! В этом мире есть фантазёры и безумные, зачем-то и они нужны? Не хуже же они убийц и грабителей? «Людской придуманный бог всё стерпит! – смеётся циник Фредди. - А совесть вообще придумали слабые и неудачники».

А вот я думаю, что Бог и есть в том числе и Совесть. Когда я не бессовестная, то и Бог и от меня не отступится. Жаль, что об этом нельзя говорить с отцом Иоанном. Он добрый, но где-то в своём храме и богословских трудах затерявшийся среди своих безвредных богословских призраков не хуже меня в замке, полном призраков печального прошлого рода Рени.
 
« – Не наклоняйся! У тебя, в самом деле, закружится голова! - совет за мной взбиравшейся на скалу запыхавшейся Арабель был бы кстати и сегодня. – Фу, как круто. Видишь, там внизу вода рябит? Там холодные ключи бьют на дне. Упадёшь – заледенит ноги и на дно утянет, ойкнуть нне успеешь. Ни за что не пошла бы сюда одна!
– Здесь так здорово! Мне хочется петь!
– Здесь прабабушкина сестра утонула.
– Она упала и не умела плавать?
– Она нарочно бросилась с этой самой скалы насмерть. От несчастной любви».
_____

Как выяснилось, прабабушкина сестра не утонула, - всё это выдумка. Отчего озеро не кажется менее зловещим. Сегодня, на этом краю света мне совсем не хочется петь. Я ещё слаба после болезни, устала и запыхалась. И дрожу от страха.

Под напором ветра шум и скрип сосен подчёркивает зловещее безмолвие. Являющиеся на воде непонятные узоры не сулят ничего хорошего. Хочется убежать и забиться в кресло около камина: что же, что там призрачная девочка. Она мне, разве, так уж слишком мешает?! Нет, в сторону малодушие! Иначе зачем было сюда идти?! Моя любовь ещё не несчастна, но вполне может продолжиться несчастливо, поэтому очень надо преодолеть свой страх!

Ожерелье холодеет на шее, тяжелеет, будто лёгкое серебро становится свнцом. Ожерелье сопротивляется задуманному и душит. Призраков удалось поутру обмануть, а ожерелье всё знает! Замочек упорно не хочет раскрываться. Пока я отчаянно боролась с овеществлённым в серебре и изумрудах не принёсшим никому счастья величием рода  Рени, ветер со злым бешенством дул в лицо, леденил пальцы. Ветер тоже был против меня в заговоре.

И вот, наконец, я держу его на вытянутых руках над подскальной гибельной бездной. Из последних сил проскользнувший в дырку между туч лучик зажёг изумруды невиданно прекрасным летним огнём. Так жалко!.. «Эста! что ты делаешь? Не смей!! - отчаянно кричит где-то во мне голосок призрачной Арабель, - Безумная! Надень обратно: сейчас же защёлкни замок!». 

Крутящийся над скалой ветер с силой толкает в спину, норовит столкнуть в водяную бездну. Тошнотворно серая вода приближается, приближается…  И вот каким-то чудом Ясижу на скале уже без ожерелья. Канули дивные изумруды в гибельную бездну. Расходятся под скалой на воде круги. Вылетают мелкие пузырики. Как я только не умерла от страха! Вот и всё?! Нет, не всё! Бедная Арабель любила страшные баллады с плохим концом. Слабенькая девочка жизнь перечёркивала страшными историями:

Есть озеро перед скалой огромной,
На той скале давно стоял
Высокий замок и громадой тёмной
Прибрежны воды омрачал.
И каждый раз — в то время, как могилой
Кто в замке угрожаем был, —
Пророчески, гармонией унылой
Из бездны голос исходил.
Вдруг бездна та унылый и глубокий
И тихий голос издала...
      *    *    *

Я этот леденящий сердце вой-голос бездны слышала, клянусь! Пробежала от скалы рябь к озерному в самой середине озёрному глазу. Он вспыхнул разноцветными  кругами: красный, жёлтый, зелёный, фиолетовый. Столп слепящего света ударил из глаза.  И к этой сливающейся с далёким небом колонне потянулись какие-то  отделившиеся от серых камней туманные силуэты: с каждым кругом цвета истончаясь, силуэты втягивались в глаз и пропадали с неясным бормотаньем. Будто стремясь пронзить небо в тучах, озерный глаз в последний раз яростно вспыхнул, и «мертвых вод поверхность недвижима стала – спокойнее стекла». Как в балладе про несчастную ни в чём не виноватую, за родовое проклятие пострадавшую Донику: «А мрачный бес, в нее вселенный адом,  Ужасно взвыл и улетел...».

______________________


Не помню, как сошла со скалы. Не помню дороги назад. Помню, уже перед камином пью горячее красное вино, и служанки растирают мне ноги. В кресле рядом больше нет призрачной Арабель. (Прости меня, дорогая! Но призрак – это не ты настоящая! В памяти ты останешься живой!) В доме заглохли бормотанья и шорохи. Больше никого – и ничего потустороннего?! Покой.

Я прошлась по картинной галерее: просто старые пыльные портреты–недвижные тени прошлого. Одно из стёклышек в свинцовом переплёте башенного наборного окна вылетело. Нечаянно изорванный мною портрет прабабушки под напором холодного ветра где-то вздулся буграми, а где-то запал назад. С густо подмалёванного по залатанным швам низа портрета как штукатурка кусочками осыпалась на пол краска. Теперь ожерелья стало почти не видно: изломанные, с намёком на серебро тусклые линии.

На втором портрете молодой  прабабушки в белом покрывале источенный жучками низ рамы с бывшим тайником совсем рассыпался на щепки и труху. Поддувавший  под теперь не закреплённый снизу холст ветер, казалось, шевелил белым покрывалом. Но и это было уже не страшно Просто висела ветхая картина, на котоой ожерелья тоже не было видно из-за скособоченности, а неприятно кровавая  роза в руках дамы стала похоже на бурый грязный клок чего-то непонятного.

Вот я в старом рыцарском на моей памяти обеденном зале перед тем самым страшным, но ныне ничего не существующего не являющим зеркалом. В посеребрённом с обратной стороны стекле отражённая девушка в зелёном платье – мой любимый цвет! – не красавица и не урод. Только девушка слишком не к лицу бледная от недавней болезни и переживаний. Зато в углах зеркала не едет никакая карета.

Зеркальные углы пошли белёсой мутью с мелкими тёмненькими крапинами, и такое же мутное пятно в центре.
– Ах, госпожа! Мы не виноваты! Это, верно, случилось от схваченной жаром сырости. До вашего приезда в замке не жили и не топили. Всё отсырело. А вы велели постоянно пожарче топить и хорошенько проветривать. В городе ведь можно найти для этой рамы новое стекло?

– В городе?! О, нет! Только в Италии! Не беспокойся, Мэри. Пусть так и остаётся треснутым.
– А ещё, моя госпожа, эти кривляющиеся рожи над парадными дверями. У одной из них отвалился язык. Другая и совсем почти рассыпалась. Прикажете вызвать мастера для починки?
– Позови лучше деревенского каменщика, Мэри. Пусть он все эти злые химеры прошлого стешет до ровной стены.
– Ваша правда, госпожа. Вот уж противные рожи! Я их всегда боялась.

В кабинете графа его молодой портрет взирает на портрет супруги с любовью и удовлетворением освобождения будто от кошмара. Ещё бы! Кому приятно быть призраком?! А что делать с портретом графа с дочерью, где черты бедненькой Арабель бессовестный Фредди перемалевал на мои черты?! Знаю, кого этот портрет может хоть немного утешить! Возьму его с собой в N*, будто бы подправить и подарю Джону.

  Вообще, в этом стараниями покойного графа с уютом обставленном замке теперь можно бы даже жить, когда бы не наша с Альфредом ложь. Милый Джозеф! Тебе скоро выпадет нелёгкое испытание. Посмотрим, кого ты любишь: славу рода Рени или просто человека?! Каждый из нас отвечает за свой выбор сам. Прости! Судьба диктует этот опыт. Джон-Рыжик, верно, уже ждёт меня в  N*.
– Мэри! Завтра  утром велите подать карету. Я отправляюсь в N*.

– Погода всё ухудшается, графиня. Вы ещё так бледны и слабы. Не следовало бы вам вчера так долго гулять в саду.
– Ничего. Я была тепло одета и чувствую себя после прогулки бодрее. Завтра я отправляюсь N* посетить детский приют.
– Не поехать ли мне с вами, госпожа?

– Нет, милая Мэри. Спасибо. Я поеду одна. И пробуду дня три, думаю. Уложи в карету все хранящиеся в большом сундуке куклы и все мои детские платья. И домики из серебряной бумаги из моей спальни. Я всё это отдам в приют.
- Ах, боже мой! Говорят, что в приюте оспа!

 - Ничего.  Бог помилует. И вот ещё, чтобы не забыть! Там, в галерее – в старой башне совершенно испорченные портреты двух женщин: один разорван, у другого рама снизу развалилась. Распорядись их вынести и сжечь. Скажи, что я велела. Бездарную и ветхую мазню не стоит дольше хранить.

– Опять ваша правда, госпожа! Из-за этих картин никто из слуг не хочет в башню ходить. Все боятся. Говорят, что старя пра-пра-графиня-то усмехается!
– Ерунда, Мэри! Пустые страхи. Просто время от времени нужно избавляться от заплесневелого мешающего жить хлама.

Я знаю, что завтра покину этот дом навсегда. Мэри - добрая болтушка! - конечно, всплакнёт, но особого горя, надеюсь, я ей не доставлю. И в своем сундучке она найдёт кое-что себе на приданое.


«ПРОЩАЙ, ФРЕДДИ!»  ИЛИ  ПИСЬМО,  КОТОРОЕ  НИКОГДА  НЕ  БУДЕТ  ПОСЛАНО.  Пишу эти последние строки в N*.  Последние, потому что умершие дневников не ведут. Всё устроилось. Господин стряпчий Арно оказался достаточно до наглости продажен, а предложенное ему дело – опасным, но и невиданно выгодным: как перед таким искушением устоять?!

Бездонный карман милейшего стряпчего жадно поглотил прабабкино противное кольцо с огромным бриллиантом и ещё кое-что. Взамен из-под его пера вышло Завещание, засвидетельствованные прощальные письма и другие нужные бумаги. И ещё самое главное не слишком законное действо стряпчий с таким же бессовестным лекарем (недорого этот шарлатан и обошёлся!) должны на днях совершить. Теперь моя судьба зависит от точной игры этих троих:двоих купленных и одного верного друга, клявшегося, что он любой ценой не даст "этим двоим" свернуть в сторону. Верю, что обещание он сдержит.

Впрочем, г-н Арно уверяет, будто лекарь так пьёт, что даже и не вспомнит ничего. И прекрасно! Проследив за достаточным для этой цели количеством напитков, стряпчий срочно отправится в столицу, доделать кое-что, и так же быстро вернётся обратно на основное представление. Но об этом не стоит много писать, дабы не сглазить. Мой помощник и верный друг Джон–Рыжик простит меня. Какие у меня ещё долги на этом свете?! Надо ведь и с Альфредом попрощаться. Всё-таки столько вместе прожито и напутано в жизни!

Жаль, что вместо формальных строк я не могу прямо написать: «Почти братец Фредди!  Вас мне хотелось бы помнить только румянощёким, умеющим разгонять скуку господином, когда я–наивная девочка больше ничего о вас нет знала. Помните, как мы первый раз встретились? Как вы подкидывали Арабель в воздух, а она капризно кричала:

« – Оставь! Пусти! Немедленно поставь меня на землю! Сию же минуту достань мою улетевшую с ноги туфлю из колючего куста!.. И надень мне её! ...Вот так. Моё отражение Эста-Лоретт живёт вместе со мной в замке, и вообще...

– Дорогая мадемуазель Лоретт! Отражение вы или нет, но у вас такая тяжёлая работа! – голубоватые глаза деланно закатились, пухлые щёки смешливо дрогнули: их обладатель нарочито важно поклонился.

– Не верь ему никогда! Он хитрый. Он нарочно всегда мелет вздор, мой старший братец Альфред! У него язык без костей и совесть как дырявый мешок.

– Вот так представление интересного кавалера прелестной даме! Это свинство, дорогая сестрица. Какой успех я после этого могу иметь?! Не верьте, маленькая серьёзная мадемуазель: я не всегда плохой...» - в прошлом правда, которая чем дальше, тем больше становится неправдой.

Я была в вас немного влюблена в детстве. Как же иначе?! Вы врывались в печальный дом-замок живых призраков как порыв свежего ветра. Но, образно выражаясь, зачем же свежему ветру, превртившись в смертельный смерч, срывать крышу и оставлять одни руины?! Вами можно было бы восхищаться, будь вы только чуточку добрее. Да что там! Я вами и восхищалась, признаю! Наверное, я даже могла бы полюбить вас, в прошлом обделённого любовью?! Но чего судьбой не дано, того не дано.

 Мне жаль тебя, Фредди! Ты навсегда останешься одиноким, потому что за своими желаниями не видишь живых людей. Ты мнишь себя свободным, но как и многие прочие в этой жизни окружён призраками своего себялюбия. Кто понимает тебя лучше меня? Кто лучше знает? Уж кто-кто, а я-то имею право называть бесценного «братца» на «ты»! Ты талантливый человек, Фредди, но как странно и даже как страшно ты употребляешь свои таланты?!

Мне даже кажется, что я полюбила Джозефа – твою неиспорченную копию. Хочу уберечь его от дальнейших превращений, к каким род Рени имеет определённую предрасположенность. Что толку выяснять по какой линии хлещет эта дурная наследственность: по линии бабки вашего отца или гордой матери? Неважно. Каждый должен отвечать сам за себя.

Возвращаю тебе твой же мудрый совет: "Просто скажи сама себе, что ты другая..." Ты тоже мог бы это сказать сам себе, дорогой  Фредди! Всё другое, чему маленькая серьёзная и через край любопытная мадемуазель, вырастая, научилась от тебя, я хотела бы забыть, да не смогу.

 В определённом смысле я тебе, Фредди, даже благодарна: именно ты научил меня бороться и находить выход там, где его не было. Какое качество надеюсь в дальнейшем использовать мудро, чего и нынешнему графу Рени-Альфреду-Максимиллиану душевно желаю! Именно глядя на вас, я поняла, что в любой борьбе с обществом и давящими предрассудками имеется грань, когда правый становится жестоким тираном. Полная свобода от всех правил и обязательств незаметно превращает человека в заложника им свершённого. Так презрение к тайнам рода Рени сделало вас наследником этих тайн. Не знаю, поймёте ли вы меня? Для себя подобной судьбы не хочу: решительно отрекаюсь!

Последние, без вашего прямого участия должные свершиться события можно рассматривать как последнее действие нашего общего спектакля. Только на этот раз действие будет вестись по моим указаниям. Так я придумала исчерпать в себе чужие отражения. Вреда это новоиспечённому графу Рени Альфреду-Августу-Максимиллиану не принесёт, и обязательства нашего договора не нарушатся. Исполните же и ты своё обещание: не удерживай Джозефа.

Ещё имей в виду, дорогой братец Фредди: не стоит постоянно дразнить судьбу, а то даже у к тебе благосклонной фортуны кривой судьбы терпение может и исчерпаться! Призраки прошлого – штука очень опасная. Они могут и сожрать без остатка! В этом я убедилась на собственном опыте.

Искренне желаю тебе, бесценный братец, всего наилучшего: здоровья, удачи и по возможности даже счастья! В этом странном мире много людей гораздо хуже тебя. Прощай, надеюсь, Навсегда! – Не желающая быть твоей копией – Э.Л.»
_______________


Я не могу послать подобное письмо даже не подписанным. В наших обстоятельствах это было бы немыслимо опасно. Да и поймёт ли меня Фредди?! Не швырнёт ли с ругательствами письмо в ккамин?.. В любом случае, он сам по себе, конечно, догадается о трагикомическом действе, которое уже началось. На то он и Фредди во многом бесподобный. Что же касается личных  призраков, то каждый разбирается со своими самостоятельно. Со стороны тут едва-ли можно помочь.
_____________________________________


ПОСКРИПТУМ – ВЗГЛЯД  СО  СТОРОНЫ. 1.  В  МОНАСТЫРЕ  ОКОЛО  ЦЕРКВИ. Две вышедшие из монастырской церкви немолодые дамы в трауре беседовали или злословили. Иногда это трудно различить.
– Не скажу, чтобы особенно шикарная поминальная служба. И погребение  было чересчур поспешным. Внезапная смерть молодой графини странна. Вы не находите?!

– Что же тут странного?  В N* оспа. А графиня как раз отправилась туда в приют, облагодетельствовать бедных сироток. Вот и заразилась. Я всегда считала, что пылкая благотворительность неуместна для благородной девицы. Копаться в отрепьях?! Гадость! У каждого своя судьба, и переиначивать созданное господом – не особый ли вид гордыни? Да что и говорить! Все в той семье славились фантазиями. А молодая графиня к тому же была и слабого здоровья. Моего троюродного племянника оспа, вот, тоже свела в могилу дня за три. А уж он-то немощью не страдал.

– И всё-таки это безлюдное отпевание и закрытый наглухо гроб!
– А вы желали бы, чтобы вместе с открытым для прощания телом зараза перенеслась и к нам?! Новый настоятель правильно сделал: благо живых важнее.
– Родных братьев не было на похоронах. Что вы на это скажете?!

– Пока почта шла до них... Пока то да сё. Вполне  разумно, заразных хоронить быстро. Она к тому же перед смертью успела оставить соответствующие распоряжения.
– И надо же было отцу Иоанну скончаться в один с ней день. Удивительно!

– Здесь как раз ничего удивительного. Древний старик давно хворал, и смерти его ожидали со дня на день. Простое совпадение. Интереснее, как там с наследством?

– Ничего интересного. Она в последние часы успела свою долю по завещанию поделить поровну между двумя братьями. Так что поводов к ссоре у них нет. И какие-то деньги приюту и слугам. Там случаем был сын мельника. Он грамотный, так совместно с лекарем и стряпчим засвидетельствовал бумаги.
– Важные свидетели для графини! По закону, однако, они имели право. Но, будто, ценные бумаги на итальянские банки пропали: кто-то с доверенностью забрал их из банка?

– Уж это неизвестно. Мало ли что болтают! Были те бумаги, или нет?.. Старший братец, - все знают! - такой, что он вполне мог... А графиню жаль. Такая молоденькая. С её средствами жить бы да жить.

– Странная она была. Вся в отца. И гордая слишком. Ни с кем не зналась. Вся семья странная. Моя бабка говорила: с прежнего старого графа ныне давно покойной матерью даже в церкви сталкиваться боялись: дурной глаз. Будто и потомков прокляла. Потому и умерла рано графинечка.
– Ну, уж это сплетни про проклятие!
– Как знать?! Ссора-то была между сыном и матерью. До крайности вредная была старуха. Господи! Прости и помилуй нас, грешных!
_______________________________________________


ПОСКРИПТУМ – ВЗГЛЯД  СО  СТОРОНЫ - 2. СССОРА  ОКОЛО  СКЛЕПА.  В склепе семьи графов Рени де Рилле-Монте служившие панихиду монахи только что ушли. Перед дверями в печальную обитель вечной скорби остались двое в трауре. Господин довольно плотный, розовощёкий, лет так тридцати пяти. Сразу видно, что жизнелюб, на данное время чем-то то ли немало озадаченный, то ли угрюмо удивлённый. На острую печаль от потери родственницы это не особенно походило.

Второй лет около двадцати пяти, белокурый изящный, донельзя расстроенный, казалось, готов был кинуться на занимавшего оборонительную позицию старшего. Когда бы дело было не у фамильного склепа, можно было бы предположить начало поединка.
– Не верю ничему! Так внезапно! – младший был вне себя. 
– Вы ошибаетесь. Именно так и бывает. Вспомните внезапную смерть отца!
– Это другое! У отца давно уже было больное сердце. И возраст. А в её ни с того, ни с сего естественную смерть я не верю! 
– Сестра была слабого здоровья.
– Сестра?! Побойтесь хоть Бога!! Ваша работа, мерзавец?!

– Мерзавец или нет, но, уж точно не сумасшедший и не дурак. Задумав убрать свидетелей, я бы начал с вас, как с более опасного, уже хотя бы потому, что вы склонны замышлять идиотские дуэли в самое неподходящее время. Опомнитесь: мы же встречались в день её смерти в городе! Подобно призракам перемещаться мгновенно я не умею.
– Могли и нанять людей.

– Подобные дела я предпочитаю всегда делать сам, дорогой братец, – старший начинал злиться, вместо жизнелюба превращаясь в нечто опасное, наподобие пантеры или тигра.
– Всё равно я этого так не оставлю! Будет вскрытие гроба и опознание.
– Не позволю.
– Вы?!
 
– Да, я. Старший в роду, наследовавший титул. Или вы хотите позорно тащить это дело в суд?! Чтобы заодно вскрылось кое-что другое?! Через мой труп, дорогой братец. А это не так-то легко: уж будьте уверены! Виселица меня не привлекает.
– Мы будем драться!
– Чтобы сказали, что я намеренно убил младшего сводного брата за ему завещанное сестрицей наследство?! Хоть в лицо плюйте, и тогда не дождётесь поединка. Объявлю вас сумасшедшим.
– Сумасшедшим совершеннолетнего и бывавшего в обществе? Все подтвердят...

– Подтвердят. Только время для опознания будет упущено. А что, собственно, вы рассчитываете найти в извлечённом из склепа распечатанном гробу, а?! Уснувшая принцесса с радостью протянет к вам  лилейные руки?! Там разлагающийся труп, братец!  Или ничего... или кукла из одежды?!» – последнее прозвучало так тихо, что расслышать было едва возможно.
 
Хитроумный старший братец не забыл намекнуть на последствия их общего деяния, если оно будетраскрыто. Так они беседовали нельзя сказать, чтобы с браткой любовью. Пока возбуждение младшего не перешло в угрюмую злую замкнутость. Видимо, в чём-то он был убеждён.

Дальнейшее его сиятельство граф Рени де Рилле-Монте Альфред-Август-Максимиллиан  мыслил уже про себя: «Так кукла в гробу или чужой труп? В N* изрядно народу перемерло. Ей определённо повезло, этой хитрой девчонке! Надеюсь, что в гробу всё-таки облечённое в графинино платье тело какой-нибудь умершей девицы. Так безопаснее. Но чтобы такое дважды сошло с рук?! Второй раз даже я бы не решился! И ведь как время здорово подгадано: оспа, и везде карантин на дорогах. Распоряжение умерших хоронить как можно быстрее. Родственникам не успевают сообщить. Везение да удача – всё в жизни! Я всегда так считал».

«Кто бы мог подумать! – в раздражении мыслил уходящий с кладбища ныне старший в роду де Рени.  – Девчонка превзошла  мои ожидания! Но зачем ей это: чего – дьявол забери! – ей не хватало?! Я же предложил подходящий вариант будущего».

За кладбищенской оградой он дал выход своей накопившейся досаде: выхватив шпагу с остервенением рубил высокую траву у канавы:

«Чёрт! чёрт! чёрт! Тысяча воющих дьяволов! Не люблю оставаться в дураках и на вторых ролях!!..  Фу-у... – он вытер пот с раскрасневшегося лица. –  Если вдуматься, этоТ спектакль мне не вредит?! Меня ловко послали ко всем чертям, но с честной оригинальностью послали! Снимаю шляпу и – адью! Странно, что Джозеф ничего не знал. Неужто, и его послали ко всем чертям?!

Да что тут! В няньки я взрослым девицам не гожусь, – больно хлопотно! Умываю руки. Каждый вправе распорядиться собою. Быть бы ещё уверенным в остатках здравого смысла дорогого младшего братца! Не совсем же он по прописи благородный дурак?! В любом случае не стоило мне так горячиться!».

– Эй! Фью! – свистнул он кучеру. – Вперёд!
– Куда прикажите: в замок?
– Болван! Что мне там делать?! Я не охотник до призраков, намалёванных кривых фамильных портретов и странных кривых зеркал. Как говорится: не стоит дорогой оглядываться на задавленную дохлую собаку.
_______________________________


ПОСКРИПТУМ – ВЗГЛЯД  СО  СТОРОНЫ - 3.  ВСЕГО  ПОНЕМНОГУ.   Кусая губы, Джозеф ещё стоял около родового склепа, смотрел на мраморного ангелочка над могилой родной сестры под именем другой! Он-то это знал наверняка!  Какая нелепая, дикая ситуация! Эста была права, когда говорила про опутывающую их паутину лжи! И вот она внезапно умерла, а его не было рядом: он не помог. Теперь ему остаётся тоже только благородно умереть. Всегда найдётся какая-либо война. И как нередко в сильно нервном состоянии мысли повернули предмет размышления обратной стороной.
– Она не могла, она не имела права вот так меня бросить! – бормотал юноша, не заметивший, как из-за угла склепа высунулись рыжие вихры.

– Право-то поступать, как вздумается, она имела полное. А оставить вас, точно, не смогла, – печально  вздохнул обладатель как  жёсткая ржавая проволока вздымающихся вихров.
– Что вам угодно, милейший?!

– Сообщить вам кое-что по поручению некоей особы. Да, вот, и записочка... – губы свои рыжий парень почти вплотную насильно приставил к уху по закону среднего брата безвременно почившей молодой графини, аккуратно придерживая того за плечи. (Кто мог бы сопротивляться первому в округе силачу?!)

Поспешно дрожащими руками развёрнутая незапечатанная записка гласила: «Мой старинный друг, храбрый капитан Дрейк! Обстоятельства сложились так, что я, образно выражаясь, намеренно разбил свой корабль о рифы, для того чтобы бежать из страны. Такие сложились обстоятельства. Хотя совесть моя чиста, для закона я мёртв: погиб вместе с кораблём. Думаю, так будет лучше для всех нас. Когда же вы захотите узнать ещё кое-что вдобавок, то податель сего письма уполномочен сообщить некоторые мелочи. Человек он вернейший, не сомневайтесь. – Вечно ваш - капитан  Э.Л.».

– Очень странная записочка! Ну, да я дальше мне положенного не мешаюсь,  – флегматично подытожил  «верный человек».

После первого остолбенения юноши, ещё в процессе чтения записки насильно затащенного подателем письма за угол фамильного склепа графов Рени, там эти двое пошептались о чём-то таком, что чудесным образом возвратило неутешному среднему брату душевное равновесие.

Так же с трудом верится, что молодой, виконт дружески обнимался с деревенским парнем уже за воротами кладбища. События за этим свиданием последовали тоже странноватые. А именно: средний брат в роду графов Рени–Джозеф-Ричард спешно отбыл в Италию, дабы там на лоне дивной итальянской природы утешиться от невосполнимой потери, как он объяснил любопытным.

Перед отъездом Рени–Джозеф-Ричард неожиданно назначил известного как Рыжий Джон сына мельника управляющим в замке и в оставшемся от дяди поместье. Узнав о чём, папаша мельник только в крайнем удивлении потёр лоб, так и нашедшись что сказать.

Бывший сын мельника управлял поместьями добросовестно, в свободное время почитывая книги из графской библиотеки. Управляющий регулярно получал от своего работодателя письма–нструкции по хозяйству, написанные весьма изящным, будто дамским почерком. Сначала письма приходили из разных мест, потом из одного итальянского городка.

 Письма эти управляющий любил перечитывать вечерком у камина, бросая взгляды на портрет некоего знатного, богато одетого, но несколько печального господина с нарядной, лет шести девочкой на коленях. Он говорил, что приобрёл это полотно на аукционе задёшево, потому как шикарно смотрится и украшает помещение. Оригинал изображения якобы остался неизвестным: подпись на портрете оказалась затёрта.
Сколько-то времени спустя управляющий всё-таки добровольно женился и родившуюся двойню – двух девочек назовёт Эрнестина (дома – Эсти) и Лоретта (дома – Лорет).

В браке, кажется, с некоей итальянкой на чужбине утешившийся очередной граф де Рени Джозеф-Ричард так и не вернётся на родину. Графом он станет после очередного политического скандала с участием неугомонного Альфреда-Фредди, который-таки влез в парламент, но и в нём не удержался в рамках закона.

 Однажды успев просчитать неизбежный провал замысленной авантюры по глупости некоего «титулованного осла», этот баловень кривой судьбы успеет сбежать в Америку, вместо своих надлежащих конфискации средств, прихватив примерно на ту же кругленьку сумму казённых. Всё честно, согласно твёрдым жизненным принципам пострадавшего беглеца.
 
Лишённый на родине титула, Фредди на новом континенте наконец-то найдёт применение своей неуёмной незаконопослушной энергии: сведёт дружбу с индейцами,  контрабандистами и даже сместными властями. Первых очаровав умением стрелять из лука и верностью слову, вторых – безрассудной храбростью и справедливостью в дележе добычи, а третьих уж бог знает чем?! Молодая, без особых древних принципов  страна предоставляла жаждущему возможности играть разнообразные роли, что исключало ненавидимую бывшим разжалованным графом скуку (семейная черта!).

 Завершит Фредди свою карьеру в неожиданно весьма солидном возрасте на своей постели на посту мера некоего прибрежного городка, жители которого весьма почитали его за умение – представьте! – поддерживать мир с соседями и обеспечение безопасной прибыльной торговли. Свои весьма крупные денежные средства мэр завещает на благоустройство города, подробно по пунктам расписав, что следует смделать, и во сколько это обойдётся.

В общем, Фредди станет Настоящим Крутым Американцем, что вполне заменило ему графский титул. Вспоминал ли бесценный старший братец родину: отца, брата, умершую родную сестру и ту, которую после называл своей сестрицей?! Как он разобрался с призраками своей совести: не прибыли ли они за ним в Америку?! Не известно. Известно, что кровных потомков он, как и предполагал, не оставил. Зато не кровных по духу его родственников в мире сколько угодно.

Следующий в роду графов Рени-Джозеф-Ричард, не соизволит прибыть для введения в наследство на родину, за что общество дружно заклеймит его «невыносимым гордецом». Рени-Джозеф-Ричард пришлёт вместо себя доверенное лицо – солидного стряпчего, благополучно дело завершившего. На чём сведения о дальнейшей жизни новоиспечённого графа почти исчерпываются.

В родовое гнездо, - в замок с портретами, - граф и графиня де Рени не вернутся, по слухам, после миновавшей разъездной молодости предпочтя виллу у тёплого итальянского моря, куда управляющий вышлет портреты отца и матери графа. Через изрядное количество лет в поместье графов Рени прибудет молодой наследник. «Вы не похожи на свою мать. Скорее на отца!» – будут первые, не слишком довольные слова стареющего, но по-прежнему здоровяка управляющего с вихрами пополам рыжими и седыми.

«Я похож на самоё себя! – засмеётся наследник. - А вот оставшаяся с родителями сестра Арабелла очень похожа на мать и лицом, и характером!» И, в общем, стойко себе на уме управляющий с такого же характера господином найдут общий язык и темы для длинных душевных бесед, содержание которых нам, к сожалению не известно.

 В старом замке наследник на свои средства откроет сиротский приют. Сам же по мужской линии последний в роду граф Рени, холостяком проживая в доставшемся его отцу от дяди поместье, будет заниматься философией и другими науками, в качестве отдыха сочиняя занятные готические повествования в стиле популярных авторов модных готических «хоррор» историй – милейшего графа Хораса Уолпол, знаменитого лорда Бульвер-Литтон и несравненного Шеридана Ле Фаню.

Ещё последний из рода Рени граф коллекционировал старые родовые портреты: их  показывая, морил гостей со смеху историями, совершенно не соответствовавшими торжественному или боевому виду изображённых. Как жутковатые готические рассказки сочетались с весёлым гостеприимством графа? Этого многие не могли понять.

«Всё просто, – граф пальцем или трубкой стучал по очередной рукописи. – Я Всех Призраков заключил сюда. Лучше жуткая таинственность на бумаге, чем в жизни. Люди любят таинственное, так и пусть читают в удовольствие и во избавление. Только в доме, где нет призраков, можно жить в своё удовольствие. Так говорила моя мать. Она-то уж точно знала! Добавлю от себя: Автор – тоже человек, даже если он граф! Автор хочет жить без потусторонних явлений по-человечески!».

Ах, да! Стряпчий господин Арно, благоразумно решил, что им за определённую мзду последний сотворённый с законом фокус ещё раз едва-ли сойдёт с рук. Да и вообще его фигура привлекает внимание, и посему лучше поскорее исчезнуть со сцены. Тем более что скопленные средства вполне позволяли ему удалиться на покой. В другой части страны, куда не достигли слухи о его прошлых подвигах, он прикупил небольшое хорошенькое имение, где и жил безбедно в своё удовольствие.

 Бывший стряпчий господин Арно даже слыл порядочным человеком и взял к себе двух осиротевших племянников, рассчитывая, видимо, добрым делом искупить грехи прошлого. Лекарю же из N* деньги не принесли удачи: он окончательно спился и умер. Одно утешение, что не в нищете. Так что никто никогда уже не узнает истинных подробностей скоропостижной смерти молодой графини.