На фото: Алтайская целина. Зерно-совхоз "Урожайный". Первые палатки в степи.1954г./ Комбайны. Первый хлеб на полях./ Вот безценное Зернохранилище./ Рядом Чуйский тракт."До Монгольской границы"./ И снова бушует буран. / Наш хор в новом клубе./ Работа на пилораме./Катунь.Застряли на переправе.Учетчик Ира Ракша.
ЗДРАВСТВУЙ, ЗЕМЛЯ ЦЕЛИННАЯ
этюды
За последние годы в издательстве Интернационального Союза Писателей (ИСП)я выпускаю очередную книгу своей прозы. А напечатаны уже: "Избранное", "Звёздный бульвар", "Золотые опилки", "Монолог без конца", "Разговор о будущем" и вот эта - "Прощай, молодость". А в перспективе "Путь к горизонту" и роман "Письма чужой жене". А сегодня за окном уже декабрь 2021. Год 2022 уже на носу, даже ёлку купила. В квартире чудный запах тайги. И я спешу сдать книгу в редакцию этим годом. В ней как и в предыдущих будет 333 страницы. (И на обложке как прежде одна из лучших картин моего мужа художника Юры Ракши.) Сижу за компом, за клавиатурой не разгибаясь. Последние доработки, замены, инверсии, корректура. Дел по горло, как говорится - "невпроворот". Но очень подводят глаза - самые главные трудяги многих десятилетий. Одна надежда на Бога. Наконец-то считаю объём книги,объём по страницам, по "знакам с пробелами". И вдруг понимаю - есть ещё место, ещё для одного текста. Ура... Место-то есть, а вот написать его - времени нет. Кидаюсь в шкаф, на архивные полки. Ищу, листаю, и снова листаю. Блокноты, дневники, записные книжки, потрёпанные страницы машинописных рукописей. Удивляюсь Ну, и "напахала" же я за целую жизнь. И всё разное и о разном - от Парижа до Чукотки. Многое из периода "тяжкого десятилетия девяностых". Когда все издательства рухнули. (Да что там издательства, заводы, фабрики - любимое Отечество рухнуло!) И чтоб прокормиться, чтоб наскрести на кусок хлеба насущный, мне, вдове приходилось "бомбить-шоферить" по столичным вокзалам и улицам за рулём своего жигулёнка. Но Бог миловал, вдруг зазвонил телефон и ответ.секретарь Орловский пригласил меня - молодого писателя спасать популярный журнал "Работница". Уже совсем помиравший. И ведь я его спасла-таки. А он меня. Поскольку служила в журнале лет десять, вела основной отдел "литературы и искусства". (А заодно "Благовест", "Малышам", "Настроение", "По обе стороны холста" и т.д.) Авторов почти не было, как и гонораров. Порой приходилось самой писать во все рубрики. (Проза, поэзия, музыка, юмор, "Филипок", "Благовест"). Но нельзя же печататься в одном номере под одной фамилией. И я, подписывалась, повторяя лишь свое имя, а фамилии ставила разные, но родные, от предков - Никольская, Гарина, Яковлева, Епифанова, Трошева. И порой все эти Ирины "собирались" в одном номере. (Вот такие были "либеральные, гайдаро-чубайсовы" страшные, странные девяностые годы)...
И вот сижу я дома, в своем кабинете, перечитываю архивы. Порой удивляясь, а порой увлекаюсь. С интересом даже читаю. Многое, конечно, забрали и в гос.архив. Ну, а все-таки что же осталось? Что тут можно ещё выискать, выбрать? Сижу на полу с лупой в руках, среди разложенных бумаг, папок, газет, рукописей. Чихаю от пыли. Радуюсь - да тут ещё пожалуй на пару книг наберётся. По 333 стр. И всё мемуары, всё дневниковая проза.... И вдруг натыкаюсь на ряд страниц стянутых скрепкой. Вверху от руки чернилами - "Линия жизни". То есть моя линия жизни? Страницы разрозненны: первая, третья, пятая. Пробегаю взглядом по строчкам и понимаю...Это же моя алтайская целина, моя рабочая юность. Так сказать - Мой аттестат зрелости!.. А я так мало об этом писала. Может сейчас и стоит оживить эти давние годы? И сохранить в книге? Как говорят - Написано пером, не вырубишь топором. А личный мой постулат (кстати, он есть на обложках моих прежних книг): "В любой точке прошлого начинается будущее." Так и начнём - вперёд!.. В будущее!..
* * *
Не паханная тысячелетиями земля - целина. Просто земля планеты. Ходил ли кто-то по ней?… Почему-то сразу представила непременно неандертальцев, других первобытных людей. Топот мамонтов. А мы по-хозяйски пришли, распахали её, засеяли. И собрали, может быть, самый знаменитый в двадцатом веке каравай, прирезали к казахстанскому и алтайскому ещё один гигантский хлебный огород.
Целина - понятие многомерное. Воедино слилось -потребность людей, государственная выгода и тяжелый труд и быт, сражаться с которым было по силам лишь нам молодым. Да и среди них случались слабаки, но кто выдержал, остался, - могут гордиться. Целина - бесценная веха в нашей истории. Наша судьба. У каждого, однако, своя…
Обращаться взглядом в прошлое всегда трепетно… «Не надо заводить архива, над рукописями трястись», - сказал поэт. Но как я благодарна судьбе за то, что она сохранила старые «целинные» фотографии, письма тех лет, газеты «Сталинец», «За урожай», «Уярская правда». Уже в названиях география, пульс времени - минувшего, исторического. И выцветшие фотографии, словно увеличительное стекло, приближают, дают возможность увидеть, что было. Раскладываю хронологически разномастные, потрескавшиеся стоп-кадры прошедшей жизни.
А мы, старшеклассники, на заводе Лихачева в красном уголке какого-то цеха. Выпускаем стенную газету с призывом к рабочим ехать на целину. Мы и сами туда собираемся. Это 55-й год, зима. Домой идти неохота - родные ругаются: с ума сошла, десятый класс впереди, как можно бросить всё? Зачем?
А на этой фотографии уже март 55-го. Москва. Казанский вокзал. Толпа отъезжающих, играет оркестр, лозунги "даешь целину". Я все-таки уезжаю. У многих к чемоданам привязаны валенки. На этом первая страница очерка кончилась. Ищу продолжение. Вот в руках страница номер четыре.
...Сегодня на площади палаточного городка шумно, народу собралось человек сто. И ещё подходят, тянутся из вагончиков, палаток, от тракторов и машин. Порой на ходу вытирают грязные руки ветошью. В «Урожайном» первое комсомольское собрание. На машине - полуторке-с откинутыми бортами стоит стол под красной легкой, надувающейся от ветра скатертью. На столе графин. За столом Тоська Фомичева в валенках с галошами, ватнике, маленькая румяная, как булка, коса за спиной - ведет протокол. Всё как положено комсомольцам. А у стола стоит Александр Полтев - секретарь комитета ВЛКСМ, «красавец с усиками», как мы над ним шутим. Шутим-то шутим, а сердце при виде его что-то ёкает и глаза опускаются сами собой. Саша вскидывает руку и почему-то кричит, глядя в даль, куда-то на хребет Бабур-хан, хотя мы стоим вокруг машин совсем рядом: «Товарищи комсомольцы!.. В повестке дня - выборы комитета комсомола. Подготовка и проведение первой посевной на тысячи наших гектаров,- и продолжает далее." Разное. А в разном добровольная запись девчат в школу механизаторов. Поездка в горы на отдых, в таежный поселок Чемал, это на берегу Катуни.-он смотрит на нас.- Кто за эту повестку - прошу голосовать!..» Все оживленно шумят. И поднимаются руки. Сотни рук. А наш богатырь, наш добродушный медведь, тракторист Вася Реснянский, картинно затянутый матросским ремнем, поверх пока ещё белого нового полушубка, поднимает свой только что купленный фотоаппарат и снимает и Полтева на машине, и парторга Мишу Вершинина, и Губановых. Щелкает щедро и раз, и два, и три.
Да. Вот они старые фотографии. А вот я стою в ушанке, ватнике, кирзовых сапогах на крыле высоченного трактора «С-80». А вот еще фото. Лето, мы в майках и шароварах - лопаты в руках, улыбаемся - вручную копаем ямы под опоры, ладони в мозолях - ведем электричество из района. А может это на «Змеиной горке»? Может копаем ямы для нового сада? Уж трудно вспомнить. Вот я в обнимку с собакой - первой прижившейся у нас собакой, названной мной Борзя. Раз местная, значит, по-шукшински - Борзя(Нет, она не борзая, она дворняжка - дворянка. Но так называл в своих родных Сростках всех собак Вася Шукшин. А Сростки буквально рядом с моим Урожайным.) Мы с этой "дворянкой" позируем для московского корреспондента Якова Халипа. Он срочно приехал на целину и снимал нас, девчат, в разных позах для журнала «Советский Союз».
...А вот на клочке разные записи. А это пожелтевшая многотиражка "За урожай"с моими частушками: «Нельзя его поздравить в прозе, прекрасен он судьбой своей, Реснянский ветеран совхоза, наш командир стальных коней». А это - Полтеву. «Всё чаще твердишь ты «мы сами с усами». И трудно было узнать паренька. Не хочет смеяться и петь вместе с нами. А, может быть, нужно "поддать огонька"?» Как он обижался на меня! Как не хотел подходить к газете, вывешенной на стене конторы. И как дня через три газета всё же исчезла!..
Среди старых фото есть совсем новые, недавние, сделанные мной в «Урожайном» куда я недавно летала на юбилей совхоза, уже почти неузнаваемом многоэтажном поселке городского типа. На центральной просторной площади, среди пышного цветника - высится памятник - большие бронзовые фигуры трёх парней и девушки( не знаю, кто автор). Стоят плотной группой, в рабочих стеганках, сапожищах, и глядящих в степную даль. Может быть, в своё прошлое? На обелиске бронзовые слова: «Вечная память покорителям целины». А мимо бегут с портфелями школьники нового поколения, бесстрастно едут машины, о которых в далекие пятидесятые и помечтать не приходило в голову. По полям мы ещё ходили за трактором с двухметровым «аром», деревянным и вечным метровым циркулем. Который своими шагами измерял землю. С ревностью смотрю на бронзовые, мощные фигуры. И радостно и грустно. Неужели мы были такими? Такими твердыми, победно-бесстрастными? Нет, мы были и озорными и веселыми. Мы мучились, сомневались, спорили, ненавидели и влюблялись.
Но были настоящими патриотами. Любили искренне свою страну.
...Первый буран. Настоящий, сибирский. Случился он ночью, когда мы спали под гуденье и хлопанье парусиновых стен нашей общей палатки. Буран сначала обрушил её на нас (не объяснить ужаса при пробуждении). А потом сорвал и унёс. Унёс в поле и печку-буржуйку, обычно топившуюся круглые сутки. Из-под кроватей навсегда унёс в степь чемоданы с нашими «бесценными» вещичками. И мы, восемь девчат, остались в койках во тьме, в снежной воющей круговерти. Да это был буран! Потом по весне, когда уже обнажилась и парила под солнцем земля, когда уже шла первая пахота, мы, сидя за рычагами тракторов, находили далеко в поле, в жирной почве, нехитрые свои одежки. А порой к самой палатке подъезжал на тракторе кто-нибудь из парней и размахивал, весящим на палке бюстгалтером или блузкой и кричал: "А чье это богатство, девчата?"
В те годы многие наши девочки тайно или явно писали стихи. Писала и я. Много позже поняв, что плохие. Но было семнадцать. Вокруг благоухала алтайская степь, и небо над нами за сутки так щедро меняло краски! И приходил соблазн вдохновения, иначе назвать не могу. «Синее ночное небо, степь колышет ковыли. Снова быть с тобой мне бы, снова б слушать до зари как поют на стане песню, как токуют глухари…» Песни на стане были. А никаких глухарей не было, не токовали. Они жили гораздо дальше, в тайге, в горах. Но тут понадобились для рифмы, чтобы выразить переполнявшую сердце радость.
В те времена шариковых ручек не было, и я писала на работе карандашом в амбарной тетради. А вечерами, поманив Тоську и зоотехника Лилю под березки, что купой росли в стороне от жилья, я по секрету, но вдохновенно читала им эти творенья. Они заворожено слушали, громко восторгались и тайно сочувствовали, потому что знали, кому это посвящалось, знали, что «снова быть с тобой мне бы…» беспардонное враньё, потому что изначально никого не было. Знали, но великодушно молчали.
Газет, журналов и книг мы в те годы на целине выписывали множество. Ещё можно было подписаться на любую классическую литературу. И наши фанерные, голубой краски тумбочки были забиты роскошными изданиями прозы и поэзии. Фолкнер и Голсуорси, Блок и Есенин. Случались встречи и с живыми писателями. Однажды летом на стене нашей конторы появился рукописный плакат «Только сегодня!» А ниже красным «Поэты и писатели из Москвы: Михаил Светлов, Василий Субботин, Марк Соболь, Анатолий Злобин».
Вечером они читали стихи на сцене нашего недостроенного клуба. Где-то стучал движок, поскольку электричества из района еще не провели. Была сцена, были досчатые стены, пахнущие смолой, а окон и потолка ещё не было. И сквозь стропила в ночном синем небе над нами светили звёзды. И вот под этими звёздами мы, сидя на лавках, в проходах, на подоконниках, слушали, вернее жадно внимали высоким словам поэзии. Меня поразил Светлов свободой общения с нами, юмором, необъяснимым обаянием. В конце вечера гостям преподнесли на память фарфоровые цветастые чайники, и Светлов тут же, на сцене передарил свой чайник - заправщице Дуне Гаршиной. За ним и остальные проделали то же. И Дуня стояла вся в чайниках. Как же мы огорчились. Хотя хлопали и смеху было много.
Случилось так, что назавтра мы случайно встретились со Светловым в поле среди уже колосящихся хлебов на вечернем закате. Я ехала верхом на моей любимой лошадке после работы усталая, в пропыленной майке и шароварах, закатанных до колен. Сейчас и слово-то это «шаровары» исчезло из обихода. И Светлов показался мне ещё более худым, маленьким, ещё более пожилым в своем сером московском костюмчике. Может быть, потому, что вчера я смотрела на него снизу вверх, а сейчас сверху вниз. Лошадка была спокойной - крестьянской( купленный табунок пригнали с гор и именно я ее выбрала). И я почтальон везла мешок с почтой из района в совхоз. По горизонту уже были видны березки и наши постройки, уже миновала я речку Кокшу, до дома рукой подать, и вдруг эта встреча. Светлов остановился и, застясь рукой от закатного солнца, смотрит. Я так растерялась, что через мгновенье поддала под бока удивленной лошади и рванулась вперед. Спустя годы, Светлов вспомнит об этой встрече со свойственным ему остроумием: «Она, как амазонка, а точнее как паровоз мимо нищего, пронеслась мимо меня». Но редактору не понравилось, и он вычеркнул "мимо нищего". А оставит вот что: «По алтайской степи на взмыленном коне пронеслась мимо меня «амазонка». Так состоялось моё первое знакомство с семнадцатилетней Ириной Ракшой. "Я тогда никак не думал, что буду писать вступительное слово к её рассказам. Она тогда была никаким писателем, так же, как я никакой наездник…» А закончит Светлов так: «Ирина! Я называю тебя талантливой, смотри не подведи меня». Это были лестные слова, но и страшные в своей требовательности. Как заклинание. Они пожизненно обрекали меня на труд, усердие и ответственность.
А первая моя публикация была в нашей целинной газете «За урожай».
...В низкой комнате нашего, уже построенного общежития, никто не спит. Жарко, накурено. По досчатым стенам, над койками, для украшения у кого что - открытки с букетами, фотографии артистов и даже плакат: «Свой трудовой рубль - в сберкассу». За окном мартовская луна вморожена в небо с проколами звёзд. Спит под снегами степь. Темнеют ряды домов, уже носящих названия улиц «Автозаводская», «Великолукская», «Московская». А в комнате шумно. Склоняюсь над столом, заваленным газетами, документами, отчетами, мы создаём свою собственную газету «За урожай». Нужны разные рубрики, стихи, статьи. Всё как положено. Спорим, перебивая друг друга, фантазируем. Свежебеленая печь по-низу по-полу обставлена валенками, сапогами. Она гудит и пышет, досыта накормленная желтыми поленями, чурками. Плина чугунная раскалилась. Зеленый ведерный чайник, сдвинутый на угол, давно вскипел и плюется из носика кипятком. На веревках развешаны на прищепках варежки и портянки. Они сохнут, дымятся.
Наш «красавец с усиками» Саша Полтев перебивает всех:
- Да не галдите же! Прежде всего, что надо? «Шапку» надо. Год издания, орган.. Так?.. Так. Ну, чего ты не пишешь, Тося? - и смотрит на Фомичеву теплым, даже черезчур теплым взглядом.
- И цитату надо для первого номера. Вот, - Тося листает какие-то затертые странички. - Это наше обращение на заводе Лихачева, еще перед отправкой, - и резко меняя интонацию, чужим монотонным голосом: - «Целина покорится только отважным и умелым, тем, кто дружен с наукой и техникой, кто молод и смел, кто безгранично любит родную землю…»
Тося читает, на неё, подняв молодые лица, смотрят мои друзья-целинники середины пятидесятых годов: агроном Феня Колупаева, Ломов, Морозов, Лиля Жежеренко, парторг Вершинин, Толстиков, Вася Реснянский. Отдельные имена уже выпали из моей памяти. Десятки прожитых лет тому оправданием. Но их лица и нашу горячую юность мне никогда не забыть.
Тося опустила страничку. Тихо. Слышно как кипит на плите чайник.
И тут все сразу:
- Ну, вот. Как раз то, что нужно. –(Это Полтев). - Пиши. Молодец, Тося…
- Всё правильно. Но стихов бы надо, - Басит Реснянский, за столом он здоровей, выше всех. Часто поглядывает на меня.
- Да погоди ты со стихами, - это опять Полтев. - Передовую надо обсудить… А ты пиши, Тоська,пиши.
И румяная, круглолицая Тося склоняется над столом. Её толстая коса картинно падает на бумагу… А я у плиты разливаю по кружкам чай, режу хлеб. Уже поздно, а собрались мы с вечера, сразу после работы. Кто пришел с пилорамы, кто из конторы, кто от машин. «Редакционная коллегия». Звучти красиво. И вот стоят на нашем столе, что посреди комнаты, меж кипами последних отчетов - зеленые кружки с дымящимся чаем, И в разных позах застыли натруженные руки, с темными от смазки и курева пальцами. А Полтев то и дело красиво приглажива усы, читает свою статью:
- «24 марта 1955 года на место будущего хозяйства прибыли посланцы московского завода им. Лихачева и механизаторы Великолукской области. Они и были основателями совхоза, первыми, кто песнями и шумом моторов оповестил нетронутую степь о начале здесь новой жизни. В ногу с наступающей весной двинулись в поля хлеборобы…»
И дальше читаем: «Мощная техника, у рычагов и штурвалов которой сидела молодежь, лавиной двинулась в наступление. Мощные тракторы многолемешными плугами вспарывали землю. Зубья борон вгрызались в густопереплетенный сорняками пласт. Ночью от света тракторных фар разбегались зайцы. «Даёшь целину», - писали мы на дверцах кабин. Наш парк состоял тогда из 70 тракторов, 61 комбайна и 34 машин. Сейчас он возрос вдвое. Для отправки зерна, выращенного нами с тех пор, потребовалось 1706 вагонов или 28 железнодорожных составов…» - Полтев откинулся и вздохнул, как после тяжелой работы.
Все молчат. Думают. Вершинин говорит первым:
- Знаешь, про зайцев там… убрать бы надо. Несерьёзно как-то. А тогда уж и про лис надо, и про волков. Вон один нынче в коровник заскочил, так его Наська его вилами, видами.
Все оживляются, вспоминают недавний случай. Полтев обижается. А лирик Вася Реснянский "за":
- Так это ж художественно, красиво. А что одни цифры-то?
- И потом «мощного» много, - подаёт голос молчавший Морозов. - Всё «мощно да мощно».
- Да наоборот мало! - это Вася опять. - И надо ещё про сад, как мы вручную 90 га насажали. И облепиха, и черноплодка.
- Про сад Жежеренко пусть пишет. Она садовод! Лиль, напишешь?
- Напишу, - Лиля кавает.- Светлое её лицо лицо всегда готово к улыбке. Она черноглаза, спокойна и приветлива. Словно солнышко. Парни через одного в неё влюблены. Но она кого-то ждёт. Он в армии служит.
Мы, улыбаясь смотрели на Лилю и ещё не знали, что скоро её не станет. Она будет похоронена здесь же в алтайской земле, возле своего сада. И не знади, что не станет с нами и Губанова, и Ломова, Хотя слово "смерть" так не вяжется со словом «начало», "первые", "первоцелинники", «целина»…
- А после передовицы сразу надо стихов, и побольше, хороших… это Реснянский.
Тут Тоська тихо толкает меня локтем. Потом сильнее. Я молчу, чувствую, как жар заливает лицо.
АТоська вдруг объявляет громко:
- Пусть вон Ирина свои прочтёт! У неё есть! про совхоз! Она же у нас поэтесса.
Это - неслыханное предательство. Словно меня ошпарили. Но при этом мне почему-то лестно и даже радостно. Сердце мой буёный дружок от волненья бьётся, стучит. И пальцы похолодели. И слышать перестаю. Всё - как сквозь вату.
- Про совхоз? Интересно. Ну тогда пусть читает! - мсягчился Полтев.
Тоська тихает меня:- Ну, читай давай, - Ты чо? Совсем что ли?.. Или слова забыла?..
Нет, конечно я не забыла. Я решительно выпрямляюсь и я, словно не я, а просто кудрявая, румяная, стриженая учетчица с пилорамы, чужим голосом начинает читать стихи. И почему-то всё нараспев:
- «У нас на Чуйской горной трассе /Восходы красные как праздник. / Апрель березовый, сиреневый,/ А лето - марьины коренья..»
Понемногу обретаю уверенность, но по-прежнему слышу как не свой, сдавленный голос. Произношу и помню, как жутко мучилась над этими строчками, сидя в обед на бревнах у лесосклада. В новенькой ушанке набекрень (что б видны были кудри), в полушубке, пимах, только что купленных, необношенных. А с неба падал и всё вокруг штриховал белый снег, нежный и мягкий. Пахло скипидаром, смолой, опилками. Они свежей грудой, пирамидой желтели у смолкшего на обед станка пилорамы. А я мучилась и черкала какие-то строчки в синей «тетради для кубатуры». Химический карандаш, касаясь снежинок, расплывался и оставляя на бумаге лиловые пятна. "...Апредь берёзовый, сиреневый. А лето - марьины коренья..."
… Я замолчала, читать закончила. И тишина первых мгновений показалась мне вечностью. А всё дальнейшее воспринялось сразу, в каком-то единстве. И голоса, и выражения лиц, и смысл слов.
- «Ну, молодец, Ирка!..
- Я давно за ней замечал. Чего-то всё пишет, всё пишет…
- Вы все вот стихи, стихи. Но они ведь не героические! Совсем не гороические. В газету другие нужны
- Да брось ты. Нормальные ведь стихи. Печатать надо…»
Я слушаю и чувствую, что погибаю. И среди всех наконец выделяю голос ЕГО. Он звучит мягко и не очень уверенно: «Не знаю. Не знаю. Но, ясно в общем,одно, учётчица наша не дура…»
И вот тут всё для меня обрывается. Опрокинув стул, вылетаю из комнаты в сени, плечом толкаю наружную дверь и вырываюсь на улицу. На мороз, в ночь, под звёзды. Куда-то бегу. Топочу валенками по снегу. Но видно, не очень далеко, потому что прихожу в себя за огородом, у стены старого вагончика, В нём мы когда-то жили, а теперь это сарай. Реву, уткнувшись лбом в холодные, в трещинах, доски. Слышу только себя, свой рёв - некрасивый и нудный. По щекам текут холодные слёзы. И вообще, очень скоро становится холодно. Ну, и пусть! Ну, и пусть. Пусть я замерзну, заболею и даже умру А он бесчувственный будет стоять в клубе у моего гроба, в котором по-кругу сухие цветы. И будет жалеть и ругать себя. Но всё уже будет поздно… Пальцами чувствую сухую краску, уже облупленную. Вспоминаю, как к празднику красили клуб и вагончики. А ещё спешили выучить к майским «Марш славянки». Парни из духового оркестра после работы бухали, выдувая звуки из медных труб. И те неслись на всю степь радостно и фальшиво. А мы, девчата, репетировали своё, пели на сцене, стоя в два ряда. Второй на длинной лавке, чтоб быть повыше: «Ох ты, зима морозная,/ Ноченька яснозвёздная /Скоро ли я увижу/ Свою любимую в степном краю?…» Плакать уже не хочется. Слышу, как от дома меня зовут. Узнаю Тоськин голос. Значит, ищут. Поищите, поищите. Для тепла передергиваю платок на плечах, оглядываюсь. Ночь ясна и просторна. И в лунном её сиянии спит наш посёлок. Школа и больница, клуб и контора. Спят в домах Зарубины и Парашины, Родины и Кураевы, Гриценко и Поповы - все мне родные и близкие словно одна семья. И уже не хочется умирать. К тому же меня все настойчиво ищут, зовут. И окна общежития светятся в синей ночи так тепло, так медово, приветно. Кутаюсь в платок и медленно, гордо иду обратно, стараюсь ступать в свои же следы…
А вот на одной фотографии мы в кузове грузовика. Как обычно ездили по степи. На работу с работы. И пели. Бывало голосим во всё горло, не боясь простыть на студеном ветру: «Родины просторы, горы и долины / В серебро одетый зимний лес грустит. /Едут новосёлы по земле целинной./Песня молодая далеко лети-и-ит…»
Песня моей, нашей молодости! Она плывёт над миром, словно опоясывая планету, но постепенно с годами всё утихая и удаляясь. Становясь неслышной среди новых песен… Что ж, каждому времени свои песни.
* * *
А в новом 21 веке, когда я вдруг услышу по какому-то СМИ эту песню юности, сердце так и дрогнет и затрепещет в волненьи: "Вьется дорога длинная!/ Здравствуй, земля целинная!..."