Однажды я обнаружила, что у меня внутри — дыра.
С тех пор мы так и живём: я и она. Я всё ещё не вышла из состояния шока с тех пор, как её увидела. Я стараюсь не смотреть на неё. Но как тут не смотреть?
Кто-то говорил мне, что мы боимся того, чего не знаем. Но если ты чего-то боишься — ты можешь от этого убежать. Убежать, как последний трус, несясь непонятно куда сломя голову и еле-еле сдерживая вопль ужаса.
А когда это «что-то» прямо у тебя внутри? Что тогда?
Я ведь не знаю, что она такое. Не знаю, откуда она взялась. И поэтому я её боюсь. Боюсь, словно заразу, попавшую в мой организм. Боюсь, словно это какая-то неизлечимая болезнь. Боюсь себя.
Я настолько резко и ярко воспринимаю всё, что происходит во внешней и внутренней вселенных, что иногда мне кажется, будто во мне в буквальном смысле — дыра. В моей груди. И внутри этой дыры — плотная, густая, клубящаяся, страшная темнота, сквозь которую не проникнуть взгляду. Темнота, от которой воздух становится ощутимым, осязаемым, чуть ли не твёрдым. Как дышать таким воздухом?
Так я и хожу уже много лет — с дырой. С каменным лицом. С остекленевшим взглядом. Одним словом — в шоке. Проходящие мимо люди смотрят на меня: кто с удивлением, кто — с отвращением, кто — со страхом. Но никто — с жалостью. Потому что они боятся. Они не знают, что это такое. Не знают, почему в моей груди — чернильная пропасть.
А мне и не надо жалости. Мне без разницы. Уже давно без разницы. Я всё делаю на автомате. Не живу, а существую. Вижу всё словно через пелену тумана. Молчу. Не отвечаю, словно не слышала. А ведь я действительно ничего не слышу. И ничего не вижу. И ничего не чувствую. Ничего, кроме этой дыры.
Я стараюсь на неё не смотреть, но неизменно приковываюсь взглядом к своей груди и уже не могу оторвать его от дыры. Я гляжу на неё в ужасе, потеряв дар речи и сковавшись до обездвиженности. Что, если однажды эта дыра заполнит меня всю?
Мне страшно, но страх сковал меня. Сковал — и так и не расковал. Словно у меня на всю жизнь свело какую-то часть тела. Я могла бы плакать, кричать, биться головой о стену, но — не могу. Потому что я всё ещё в шоке.
Зато теперь мне не страшно всё остальное. Помню, в детстве — так давно — очень боялась темноты. Какая глупая. Разве я знала, что такое темнота?
Когда я заглядываю внутрь себя, я вижу пропасть. Пропасть — и себя, стоящую на самом краю этой бездны. На самом краю обрыва. На самом краю Марианской впадины. А там, внизу, в пропасти — она. Дыра. Чёрная дыра.
Она не торопится. Не улыбается. Не предвкушает. Она просто знает. Знает, что однажды она всё-таки меня затянет и проглотит. Знает, что мне в любом случае конец. Я в любом случае утону. Она знает и терпеливо ждёт.
Эту пропасть внутри меня не зашить. Даже когда я уверена в том, что счастье есть, даже когда я на седьмом небе — бездна молча присутствует где-то на глубине моей души и наблюдает. Как хищник за своей жертвой. Пусть поживёт ещё чуть-чуть. Ей всё равно не убежать. Не скрыться. Бедняжка.
Я хотела бы, чтобы дыры не было внутри меня. Но иногда эта пропасть так и тянет к себе. Чем-то она меня манит, притягивает неудержимое любопытство, которое не боится ничего. Неизвестность. Я стою на краю пропасти и понимаю, что надо отойти, срочно отойти и бежать без оглядки, но не могу пошевелиться и даже сделать вдох — пропасть сковала меня, загипнотизировала — так и тянет сделать шаг, упасть, утонуть в её темноте. Что-то внутри меня не хочет, чтобы я избавлялась от этой дыры.
Я ещё не заглядывала на самое дно. Я не знаю, что ждёт меня там, внизу. Не знаю, когда это случится. Но, наверное, скоро. Я перепробовала уже почти всё, что помогает хотя бы ненадолго сбежать от себя. Наверное, осталось чуть-чуть.
Совсем чуть-чуть.