Этот текст был написан и размещен на портале Cogita.Ru в дни, когда родные, друзья и коллеги прощались с Б.В. Дубиным (31.12.1946-20.08.2014) Прошло без мало восемь лет, но я часто возвращаюсь к тому несостоявшемуся разговору с Дубиным и весьма сожалею, что его не было.
В последние несколько лет я все более погружаюсь в тему биографичности творчества социологов (и не только), и мне грустно, что я не обсудил эту тему с Дубиным, очень тонким, со своим взглядом на социум социологом и культурологом и при жизни признанным одним из лучших российских переводчиков испанской литературы. Классикой стали его переводы Борхеса.
Сейчас, читая переводы, социологические статьи и, прежде всего, литературоведческие работы Дубина, я пытаюсь выловить в них особенности восприятия им пространства и времени. Как происходил его переход из разной удаленности испанского (французского, польского) прошлого в российскую актуальность перестроечных и постперестроечных лет? Что открывало ему то прошлое в сегодняшней России? И как вообще происходило его блуждание по таким разным социокультурным пространствам...
******
…. я давно познакомился с Борисом Владимировичем Дубиным, когда в конце 1980-х начал работать во ВЦИОМе Т.И. Заславской и Б.А. Грушина. Тогда туда пришла группа социологов и культурологов, долгие годы формировавшаяся в легендарном семинаре Ю.А. Левады; одним из членов этого содружества был Борис Дубин. Моя профессиональная жизнь так складывалась, что ранее я не знал ни Леваду, ни его сотрудников, мы работали в разных нишах, слоях социологии. Я всегда занимался тематикой, связанной проведением опросов общественного мнения, все они подобного опыта тогда еще не имели. Они представляли, скорее всего, сильнейший – тогда еще в СССР – коллектив теоретиков. Хотя я несколько раз выступал с сообщениями перед ними, это не сблизило нас.
И фактически я узнал Бориса Дубина после моего отъезда в Америку, из биографического интервью, которое он дал летом 2001 года Г. С. Батыгину. После этого я старался читать сетевые материалы написанные им, задумывался о нем, как о социальным исследователе и о его гражданской позиции. Определенная сложность постижения Дубина как личности и профессионала заключалась в его непубличности, что отличало его от ряда его коллег по ВЦИОМ и позже - «Левада-Центру». Но что не вызывало моих сомнений, так это еще в юности укоренившееся в нем «шестидесятничество». Это видение мира возникло в нем рано, но потом оно развилось и устоялось в атмосфере Левадовского семинара.
Внешняя, событийная сторона жизни Дубина может быть описана очень кратко. Родился в Москве и всю жизнь прожил здесь, как он сам вспоминал: «...был очень домашний, одинокий и ни на кого не ориентировавшийся человек». В комсомол вступил в 11 классе, в доперестроечное время никогда не читал газет, никогда не слушал радио, кроме «Голоса Америки». Кончил филологический факультет МГУ по специальности «русский язык для иностранцев», готовили его к преподаванию во франко-язычных странах Африки, но после университета он «приземлился» в Ленинской библиотеке – таскать книги. Потом там же и в Институте книги занимался социологией чтения. И затем – ВЦИОМ. Но, по признанию Дубина, социология у него всегда была – любительская, даже будучи автором большого числа серьезных публикаций, профессионалом по самому высокому счету он себя не считал, он не стремился к степеням и званиям. Когда несколько лет назад я завершал книгу по истории российской социологии, в которой рассмотрен и путь вхождения Дубина в социологию, я нашел на одном из сайтов информацию о том, что он – обладатель степени кандидата наук. После поиска в различных каталогах названия его диссертационного исследования я позвонил ему и сказал, почему собственно я ищу данные об этой работе. Он спокойно сказал, что на сайте ошибка, он и не думал о защите.
Уникальность Бориса Дубина как социолога и особый характер его социологических работ определяются тем, что до того, как стать социологом, и уже будучи социологом, он был переводчиком. Примерно в 1972 году он начал переводить с французского, потом выучил испанский и польский. Он переводил испанскую лирику Средневековья, Возрождения и барокко, Борхеса, Неруду, французских и польских литераторов.
Переводчиком подобного масштаба можно стать лишь углубившись в мир, образ мыслей представителей другого времени и иной культуры. Проложенных путей в те пространственно-временные сферы нет, каждый ищет свои дороги. Борис Дубин нашел свою.
Наивно думать, что освоив те миры и открыв их для русских читателей, Дубин мог смотреть на российские события так, как-будто он не бывал в тех мирах, не пытался познать их. Все, что было узнано и пережито там, он использовал при анализе российской реальности. Как? Пока не знаю, и очень сожалею, что лишь недавно поставил перед собой подобную задачу.
Не знаю, успел ли Борис прочитать мое письмо, отправленное ему полтора месяца назад. Я крайне редко писал ему, но в тот день уже не мог откладывать на будущее. Письмо длинное, приведу лишь его фрагменты:
«27 июня 2014, 9:30
Боря, я хорошо представлял твои политические (гражданские) установки... и потому рад, увидев твою подпись под Заявлением Конгресса интеллигенции, посвященное событиям в Украине. Все эти события – кроме всего прочего – развели в разные стороны даже людей, десятилетиями друживших и доверявших друг другу <…>
Я хотел написать тебе в начале июля, но изложу мое дело сейчас...
...возможно, ты знаешь, что я занимаюсь не только историей и современностью американских опросов общественного мнения... почти столько же лет я изучаю историю советской/российской социологии... и нашел собственный источник информации – глубинные интервью с нашими коллегами по электронной почте... сейчас завершено и размещено в сети 60 таких бесед <…>
Я не обращался с такой просьбой к тебе, Леше [А.Г. Левинсону] и Льву [Л.Д. Гудкову], так как вы многое рассказали о себе Гене Батыгину, и в моей книге по истории социологии, выпущенной в прошлом году Европейским университетом в СПб, есть и ваши «портреты».
Анализ собранной информации позволяет мне с уверенностью говорить о биографичности творчества социологов, т.е. их построения, предмет исследований во многом определяются их до- или внесоциологической деятельностью... мне не кажется оригинальным этот «посыл», но изучение механизмов, кейсов биографичности представляется интересным...
По роду твоей переводческой деятельности ты, конечно, постоянно видишь эту биографичность в поэзии... а есть ли там, если говорить о серьезных авторах, еще что-либо кроме биографичности?
Недавно я написал небольшую книгу о Б.А. Грушине, хочу продолжить работу в этой нише... написать о Б.М. Фирсове, Т.И. Заславской...
Могли бы мы с тобой немного поговорить о биографичности в литературе и социологии? Это, как ты понимаешь, не горит, но, как говорит В.А. Ядов, ваще...».
Что же это такое?
Не прошло и трех месяцев после некролога на смерть 50-летнего социолога Павла Романова, тот текст назывался: «Вопрос, навсегда оставшийся без ответа...». Дело в том, что уже будучи тяжело больным, он отвечал на вопросы моего интервью. Но на все – ответить не успел...
И мой разговор с Борисом Дубиным я задумал слишком поздно...