КУРСКАЯ ЗАРЯ.
повесть
Часть 2. Нету времени.
Глава 1. Что делать?
предыдущая глава: http://proza.ru/2022/01/20/1744
Очередным огневым валом, оккупацией новых огромных территорий, страхом и гибелью прокатился 1942й год по не захваченным в 1941м году европейским весям СССР. И как бы не были смелы войны советские, везде была… или не победа, или… поражение. Опять множество неудачных боевых операций. Опять сотни тысяч солдат сгинули в окружениях… кто погиб под пулеметным и артиллерийским огнем, бомбами, кто оказался в плену на территориях оккупированных… в Прибалтике, Польше, Германии… Но! В ноябре окружен Паулюс… увяз в волжских водах язык немецкого наступления, прищемленный Доном и Волгой. И не будет фашистам более победных маршей!
Уже прошел месяц, как Васильев, вместе с Трифоновым вернулись из госпиталя в родную роту, успев, с Колодяжным и Сиротиным, отметить двадцать пятую годовщину Красной Армии. Сражение под Сталинградом завершилось… завершилось полной победой русского оружия. Колодяжный и Сиротин, после глотка спирта воодушевленно рассказывали, как чуть не накрыли немецкого фельдмаршала, охотясь за ним неделю по Сталинградским развалинам. Немножко жалели, что им пришлось брать соседнее строение, а не ЦУМ, в котором было последнее пристанище Паулюса. Но Сиротину все же удалось внести свою пулю при пленении немецкого генерала.
Их дивизия находилась на очередном переформировании после всех больших событий декабря и января. 5я гвардейская дивизия, после расформирования группировки Баданова, после доблестного выполнения задания ставки под Тацинской, так и осталась на северном крыле Сталинградской баталии, но часть 1й разведроты, 17го гвардейского полка привлекли для диверсионных операций непосредственно в Сталинграде, точнее для поиска и ареста, или уничтожения, штаба Паулюса. Опыт и доблесть их была известна командованию, лучших диверсантов найти было невозможно, командование, вплоть до фронтового, нередко пользовалось работой роты Васильева при очень важных разведывательно-диверсионных операциях. Только в первых числах февраля группа, в составе первого взвода, вернулась в расположение. Впереди пополнение… дальше на запад. Линия фронта, после уничтожения 6й армии вермахта, была отодвинута на запад до 260км от Сталинграда.
Иногда вспоминали Никитина, никто не знал где он сейчас, И Никитина, и Цыгана, да и Розу Шеину, развезли по разным госпиталям, где они в данный момент не знал никто. Но при этом, все надеялись, что вдруг появится Яшка-балагур после своего сердечного ранения в роте и снова не будет давать грусти шарить по сердцам солдат.
А Яшка, в это время, валил в лесу очередную сосну…
Какой же теплой была встреча. Радость сквозь слезы. Яшку сажали в самое видное место землянки. «Ой нет… садись вот здесь, разговаривать удобней». На него падал не богатый утренний свет из узкого окошка под потолком землянки. И мамка, и сестренки глаз не могли оторвать от здорового мужика – брата и сына. Мужик – уже непривычно, а тут брат! Четыре года не был Яков в доме родном, да сгорел их дом, почти всю деревню сожгли фашисты. Но земля здесь родная и сердце на месте. А ведь всем на работу пора, на учёбу средней сестре, кроме младшей, приболела опять… часто болела, и когда маленькая была. Она всегда было не сильна на простуду. Появление братика будто оживило младшую сестренку, она никак не хотела отходить от Яшки… слегка его, такого огромного, побаиваясь, а он и рад ее на руки посадить.
Мать сказала – сбегает в правление и вернется, и девчонок отговорить у председателя попробует. Ведь праздник какой – сын с фронта на побывку приехал, дело не виданное, не слыханное. «А ты пока поспи… отдохни с дороги, сынок… не устал?.. все равно отдохни».
Кормить нечем сына, если только кипятком напоить, с испеченным вчерашним хлебом. Но на стол, из, драных ножом, обожжённых, не прямых, досок, встали пять банок тушенки, две буханки черного хлеба, пять батонов, кулек кускового, как камень, сахара, большой пакет перловой крупы... Пачка ассигнаций, зарплата сержанта за долгий период войны. Мать так и села смотря на это невиданное богатство. Опять заплакала… а на груди сына позвякивали медали. Впереди двадцать дней счастья…
…
Полгода назад, в сентябре 42го, сразу после письма друга Витьки Румянцева, пришло письмо из дома. Горькое письмо. Писала старшая сестра Агата. Писала, что мамка умирает вместе с младшенькой сестренкой от голода и болезни. Так сказал фельдшер, привезенных председателем из города. После этого письма почты Никитину больше не было. От того еще более счастливым был Яков в своем отпуске.
…
Казалось, очень мало удавалось сделать по дому в первые дни по приезду. Как только он появлялся на улице, к нему сразу подходили соседи. Пожилым, как правило мужикам, обязательно надо было пожать руку фронтовику, обязательно выкурить с ним цигарку, а то и не одну… обязательно, хоть накоротке поговорить о том, о сем, ну конечно о войне… услышать фронтовую байку… Но как странно, в окопе Яшка готов был не умолкать, под хохот сослуживцев, рассказывая о своих похождениях… героических, как немцев за чубы таскал до самого родного окопа, а здесь… будто и сказать было не чего. Бабы конечно хотели узнать про воюющих. С каждого двора на фронт ушли родственники… а в какой двор они вернутся победителями, кто бы знал?.. В какой уже точно не вернуться – известно, а на побывку… наверно не придут… ни в какой! Все там, в окопах. А у Никитиных – чудо… настоящее чудо.
Время проходило быстро…
На третий день у двора уже лежало более двух десятков, раскряжёванных по четыре - шесть метров, большей длинны притащить было невозможно, и ошкуренных белых бревен сосны. Шестиметровые, меньшего диаметра, подстропильные и стропильные балки. Обливаясь потом до темноты, ему все равно казалось, что времени мало, а дело идет медленно. Собранными, обожжёнными гвоздями, которые с сестрицами насобирал на пожарищах, сбил двухметровые козлы, на которых сестры двуручкой, только вертикально, пилили полубрёвна и лафет. Яшка закреплял пару бревен на высоте утром, когда солнце еще не вылезло из горизонта, брал большие сани, один из соседей сумел уберечь и от немцев, и от пожаров, и шел в лес, по уже разъезженной за два дня дороге. Пол дня слушали земляки, как звенел в лесу веселый топор. После обеда Яшка возил бревна в деревню, к сгоревшему дому. Шкурил в лесу. И каждый день привозил по вязанке дров превращая в них толстые сучья срубленных деревьев.
К вечеру уставал до полной немощи, лишь бы поужинать, лепешками из мороженной картошки, успеть.
Но на третий день решил Никитин сходить в вечеру к матери своего друга детства, Витьки Румянцева, чему очень препятствовала мама, боялась она, что не так на Яшу посмотрят люди. «Не знаешь ты сынок, что здесь творилось, после того, как Витька на работу уехал в сороковом…»
…Сам Витька в сороковом пытался найти судьбу в областном центре, в Калуге. Вроде и работу нашёл и жилье, мать ждала его уже с невестой в гости, но связался с компанией… начали воровать, в конце концов попались на грабеже, очистили очередную квартиру, а их уже милиционеры ждали там, их специально на эту квартиру вывели, через внедренного в банду. Быстро судили и поехал он в лагерь лес валить по уголовке. Много раз, в сорок первом, пытался Витька попасть на фронт, искупить, но не брали… попал в штрафную только в сорок втором, слишком близко подошел немец к их колонии, раскинутой в лесах Нижегородской области. Не всем, но доверили им оружие… и не зря. Дрались до последнего. Искупил кровью после первых же боев. Из госпиталя написал письмо другу Никитину, раньше не писал, стыдно было перед товарищем.
Письмо от Витьки - Яшка получил давно, в сентябре сорок второго, Никитин был уверен теперь в своем друге. Не враг он и не преступник, заблудился… не туда пошел. Да и не жадный он был парень. Как его кривая в тюрьму завела? Но каким-то образом моча ему в голову ударила… умылся «по самый - не куда». Ну ничего, за битого, двух не битых дают, как в народе говорят.
Мамке говорить не стал, что к Витьке пошел, совсем мнительная стала, всего боится. «Уполномоченный… Уполномоченный. Говорит после Витькиного приговора Раису Федоровну, с мужем чуть из колхоза не погнали». Отец его, хоть и не молод совсем, как война началась, тут же добровольцем на фронт. А уже через недели три, еще до оккупации, пришла на него похоронка. Витька тогда в колонии и начал прошения на фронт писать, да не брали еще тогда ЗК в солдаты по неблагонадёжности, боялись, что разбегутся. А то глядишь… оружие в обратную сторону повернуть могут… на самом деле и такое бывало.
Уже темнело, но сумерки еще не были совершенно густыми. Никитин шел по деревне к дому своего друга Витьки Румянцева. Большая часть деревни сожжена, но именно от дома Румянцевых, четыре следующих избы по их стороне и семь домов по стороне – напротив, остались целы, не тронул их пожар. В четырех домах правда уже не было хозяев, одну семью фашисты повесили полностью и малых, и старых, из одного дома повесили стариков, молодые погибли в партизанах, а один из сыновей – в Красной Армии, правда весточек от него не было ни одной. Да еще три дома не сгорели на дальнем конце, стояли – как не свои среди деревенских пожарищ.
Яшка слегка кланялся соседям, по случаю оказавшимся на улице, те в свою очередь отвечали тем же, иногда обращаясь к нему по отчеству: «И Вам здравствовать, Яков Михайлович!» Яшке это было непривычно, но изменить людское уважение не мог, первый он с войны в деревне появился, не потеряв ни руки, не ноги, хоть и после госпиталя, да целый, да в орденах весь. Да трезвый… Да сильный! Господи!!! Молодой, здоровый мужик! Любой бабе завидный кавалер, и молодухе, и… вдовой, коих уже не мало.
С теплой сыновней завистью смотрели бабьи глаза на бравого солдата, с каждого двора, ой… землянки, свой воин ушел в поход… да уже не все вернутся. Многие получили казенные письма. С половину ушедших не вернутся уже в свои дома… эх, не дома… землянки… никогда. А война все не заканчивается – проклятая. И вот по деревне идет солдат… герой… Яша Никитин, до ухода в армию всех девок своими шутками, другой раз и руками своими загребущими, и смехом, и делом изводил. Хулиганничал много, кто-то из стариков не раз ему уши драл лет десять, а то и более, назад. Шалопай был еще тот. Сколько раз со скотиной вредничал. Коров треножил. Бегал хорошо, не всегда поймаешь. А вот те глядите люди добрые – вся грудь в орденах! Да живой! Да здоровый! Хоть и поле госпиталя.
У одного двора остановят солдата, чтобы услышать слово доброе от героя земляка, спросить его и о своих пропавших сыновьях или братьях, може и о соседях, коль закурить даст. У другого двора остановят, перекинуться фразами, услышать его голос, и опять – не видел ли кого из земляков... И не уйти с дороги, так и глядят ему во след односельчане, любуясь бравым солдатом - земляком.
Наконец дошел Яшка до дома друга, а мать его с дровами идет, глядит на него, но как будто не радуется:
- Здравствуй, тетя Рая! – громко кинул Яшка, приподняв ушанку с бритой головы.
- Здравствуй, Яшенька. – молвила женщина, юркнув на крыльцо.
«Странно… тетя Рая не бывала неприветливой. Может дрова тяжелые?» - пронеслось у Яшки в мозгу.
Он спокойно двинулся к крыльцу.
Подходя к дому ближе, посмотрел налево. Увидел поленницу, повернул к ней. Набрал охапку дров, вернулся к дому. Ближние соседи стояли у землянок и домов, смотрели на фронтовика. Шагнул в дом. На верхнем мосту постучал в избу, открыл дверь.
Мать друга, испуганная сидела сбоку от стола, смотря на него, будто перед ней чудище лесное.
- Тетя Рая, куда - дрова-то? К печке, али как?
Тетя Рая по-прежнему выглядела очень растерянно, руки на коленках, иногда будто роняя, на мгновение, взгляд на крышку подпола.
- К печке, сынок, к печке, Яшенька. – наконец встала, отодвинула занавеску кухни, - зачем ты, я бы сама принесла.
- Да что мне трудно, что ли, наоборот рад помочь… матери лучшего друга! – Подошел к печке, повалил к поддувалу дрова, - Я ведь к вам и шел, тетя Рай. Поговорить с Вами, про Витьку… про Вас… про деревню. Примите гостя-то, али нет?
Рая копошилась, разбираясь с дровами, выпрямилась, отряхивая передник:
- До гостей ли сейчас?.. – не очень приветливо бросили она, отводя глаза, что Якову было очень странно. Его всегда принимали в этом доме легко и просто, даже если в это время не было Витьки дома. А сейчас в голосе Раисы Федоровны звучал холодок и недоверие, если не сказать… страх.
«Постарела она…» - пронеслось в голове, замечая, как осунулось ее лицо, как изменилась ее фигура.
- Не случилось чего, тетя Рая? С Витькой чего?
Глаза резко – в его глаза! Холод, удивление… страх, юркнула в переднюю:
- Ей Богу ничего не знаю.
Яшка двинулся за ней. Снял шапку, повесил на крючок у двери.
Какое-то время в избе воцарилась тишина.
- Не притворяйся. И про то, что Витька в тюрьме был не знаешь? – Опять посмотрела на Яшку с недоверием и глубоким отчаянием. – И про то, что в штрафной роте воевал не знашь?
- Это все знаю, так искупил же!.. он же уже в обычной части общевойсковой? Писал он мне… или опять что случилось? Тетя Рай… дальше не знаю. Единственное его письмо из госпиталя было, единственное в руках у меня, в сентябре. Да, собственно, он больше и не писал поди. Одно это письмо я от него получил.
В доме вновь нависало тяжелое молчание. Под полом что-то повалилось… У матери Виктора – испуганные глаза… Никитин посмотрел на крышку подпола, один плетеный коврик был примят крышкой подпола (закрывали наспех), другая тряпица наброшена на крышку сверху. Яшка насторожился… это было странно. Он поднял взгляд на лицо тети Раи, чуть сведя брови. Та испуганно глядела то ему в глаза, то на крышку подпола.
- Кошки наверно… - сказала она тихо, выдохнула, - садись. Будем пить чай. – сама не двинулась с места.
- Может посмотреть?..
Яков кивнул на крышку подпола.
Секунды были какими-то длинными:
- А чего смотреть… Я только что в подпол лазила. Картошку доставала. Руками начала двигать чашки на столе.
Нервозность женщины была очевидной.
Яков промолчал, хотя знал, что с картошкой в деревне напряженно, за «трофеи», с большим трудом выкопанные из снега, иногда дерутся. Все было очень странно. Но Яков прошел к столу.
Чайник, как ни странно был горяч, заварной стоял налитый, заваренный, на столе стояли две чашки на блюдцах, нарезанный, только что из печки ржаной хлеб, похоже с отрубями, не слишком душист. «Не могла она успеть для меня все это собрать» - пронеслось у Якова в мозгу. Он опять посмотрел на крышку подпола. С одной стороны, от штока кольца была многолетняя ложбинка, чтобы кольцо ложилось заподлицо с полом, аккуратно выцарапанная стамеской, уже давно облизанная кольцом до блеска, но… обод железки лежал, опрокинувшись в другую сторону. Раиса Федоровна наливала в стакан кипятку, положила на блюдце кусочек сахара и кусочек хлеба, придвинула чашку на блюдце поближе к Якову. Рядом положила щипчики для сахара.
- Спасибо. – не громко, озабоченно, произнес гость.
- Только чай морковный, сынок, зато с ромашкой. – Чуть помолчала. – Угостить-то больше нечем.
Голос ее был сильно напряжен, и казалось… она испуганно и неумело пытается заговорить зубы.
Яков внутренне, чутьем разведчика, понимал, что в подполе кто-то находится… значит прячется. Насколько это опасно оценить было трудно. Почему она это скрывает… почему Раиса Федоровна старается это скрыть – не понятно. Значит боится… не похоже, наоборот боится за того, кто прячется… что-то сокровенное. «Муж погиб, Дочь умерла. Из близких только Витька…» - в следующий миг его обожгла мысль: «Он что… дезертир?.. А вдруг у него еще и оружие?..»
На стул сел в пол оборота, чтобы боковым взглядом не упустить люк в подпол.
Никитин налил чай в блюдце, макнул в воду сахар, не пытаясл его колоть, пососал, откусил маленький кусочек хлеба, опять тронул губами сахар. Посмотрел в глаза, по прежнему стоящей Раисе Федоровне, она ответила взглядом, он перекрестил указательным пальцем свой рот. Двумя пальцами левой руки пару раз показал на подпол:
- К-то та-м? – Сказал без звука, только губами. Не понять это было невозможно.
Хозяйка по-прежнему напряженно, но молча, смотрела на Яшу, глаза ее наливались слезами с каждой следующей секундой.
Раиса Федоровна медленно стала опускаться все ниже и ниже, пока не встала на колени. Никитин не понимал, что происходит. Обеими руками взяла Якова за руку, лицо с искаженной гримасой страха, глаза – как два омута из слез, чуть не плача:
- Не губи!.. Не губи, Яшенька. Один он у меня остался…
Она зарыдала и ткнулась в его колени.
- Тетя Рая… Раиса Федоровна… ты чего? – он попытался поднять ее расслабленное от горя, изможденное тело… но не мог. Уже встал. Сильными руками пытаясь поднять женщину за талию, но ноги ее не слушались. В это время откидывается крышка люка подпола… изнутри, с низу. Движению крышки мешает половица, но человек, который ее открывал, был сильным, знал про то…
…Якову всё-таки удается поднять рыдающую женщину. Поднять и посадить на диван. Он обращает внимание на открывающуюся крышку люка, но уже поздно. Из подпола вылезает мужик, рука за спиной. «До чего знакомые черты лица. Но кто это?» - думает, сажая Раису Федоровну. Мужик громко, толчком, закрывает крышку подпола. Маленькими шагами пятясь к выходной двери, рука за спиной.
Яков посадив женщину задержался оторвать от нее руки, медленно вставая во весь рост, выпрямляя спину, боковым зрением пытаясь смотреть на вылезшего. Мужик остановился, смотря на Никитина как разъяренный, но сомневающийся зверь… Яков, стоял в полу разворот исподлобья разглядывая небритого, давно не бритого, мужика. Женщина тихо и глубоко рыдала, не в силах остановиться.
- Ну здорово… друг закадычный.
Женщина коротко взвыла, продолжив плакать без звука. Яков узнал этот голос, несмотря на то, что он был глухим и злым… прищурив глаза в полумраке пытаясь разглядеть лицо человека, вылезшего из подпола.
- Витя?..
- Узнал?!. – Тяжелая пауза подчеркивала налитый злобой, саркастический голос. – Ну чего, сильно изменился?.. Мы ведь последние годы с тобой совсем по-разному жили…
Глаза Виктора забегали… на мать, на окна, за которыми еще не спустилась густая ночь.
- Ну и чего ты теперь делать будешь, дружище? – он опять посмотрел на плачущую мать.
У Якова по уставшим мышцам сильного тела потекла неприятная истома. Он понял, как было больно на Душе у Раисы Федоровны. Никитин не знал, чего сказать. Глупости говорить не хотелось, а хороших слов пока не родилось: «Что у него в руке за спиной, неужто оружие? Тогда совсем плохо. Тогда он не только дезертир…» - Яшка опустил глаза в пол, его раздирали всхлипывания Витькиной матери, жалость к другу смешивалась с ненавистью, он не знал, что делать дальше: «…Если оружие… Тогда он… Враг».
Все следующее произошло в секунды.
Не поднимая глаз, сержант по небольшой дуге, первый - второй шаг, согнувшись в пояснице, уходя из зоны поражения выстрела… В это время Витька –руку из-за спины… вскидывает наган, словно пытаясь в движении взвести курок при этом теряя из поля зрения Якова. Никитин выныривет перед противником снизу, наган уже на рубеже плеча. Сначала кистью, отводя оружие чуть в сторону, заплетает руку с наганом под мышку, упираясь кистью в подбородок друга, зажимая голову вбок и вверх, делает приседание, рука Виктора локтем ударяется о металлическую спинку кровати, пистолет падает на пол, ладонью правой руки ударяет его в левое плечо, руку не отпуская, прижимает плечо противника к дверной колоде… дверь в сени открывается.
В это время Раиса Федоровна кричит, сквозь слезы:
- Не надо!!!
Пытаясь вскочить, валится в обморок, на пол.
Оба замерли… оба тяжело дышат… оба смотрят на мать.
Пистолет на полу.
Яков в течении нескольких секунд, постепенно ослабляет хватку, отпускает друга.
Румянцев остается у дверного косяка, Никитин спокойно поднимает пистолет, курок не взведен. «Вряд ли он собирался стрелять» - сует наган в карман галифе. Подходит к женщине, пытается приподнять ее расслабленное тело на диван, Румянцев трет больной локоть, закрывает входную дверь:
- Подсоби.
Витька первое мгновение не понимает…
- Чо?.. А. – быстрее идет к дивану.
Вдвоем аккуратно кладут мать на диван. Никитин поднимает веко глаза, зрачок реагирует на слабый вечерний полумрак, проверяет пульс на запястье. Румянцев, глядя на мать опять пятится на пару шагов к двери. Ее рука валится с живота на пол, Виктор моментально приближается к матери, на корточки, берет ее руку, пытается нежно положить на живот, не совсем получается… затем замирает, приближает ее руку к своему лицу, его спина беззвучно в крупной судороге. Никитин опять садится на стул, искривляя свои губы в жутком призраке улыбки, смотрит на друга. Еле-еле слышны рыдания мужика.
Так проходит пара минут, может более.
- Тебе надо сдаться.
Молчание.
- В тюрьму больше не пойду. – Через несколько мгновений. – Да и не будет мне тюрьмы… стенка…
Опять долгое молчание.
- Дезертировал давно?
Витька хмыкнул.
- Никуда я не дезертировал. – Долго молчание, - Отступали тогда. Из окружения вышли, Особист – гнида, как до моего прошлого добрался – под арест…
Глубоко вздохнул – секунд на пятнадцать.
- Потом артобстрел. Снаряд попал в сарай, в котором нас держали, весь передок сарая размозжило, часового убило, половину арестованных тоже наповал… у меня пара царапин. Ну я в лес. Опомнился – сам не знаю где. Документов нет. А тут обоз разбитый. Переоделся в гражданское. И пошел – куда глаза глядели. – Пауза. – Документы у одного безногого взял. Комиссованный фронтовик. Они и сейчас со мной.
Раиса Федоровна шевельнулась, стала садиться. Оба парня подхватили ее с обоих сторон, помогли сесть. Она посмотрела на Витьку, посмотрела на Яшку.
- Мальчики…
Положила голову сыну на грудь. Опять какое-то время сидели молча. Никитин встал, подошел к столу, достал из кармана папиросы:
- Может на мост, в сени выйдем, покурим?
- Да. Пошли, покурим. Мам мы сейчас.
Раиса Федоровна опять заволновалась:
- Да курите здесь. Я сейчас вам и пепельницу подам. Не ходите вы никуда, - она вскочила к комоду…
Виктор взглянул на Якова, тот кивком головы показал на дверь.
- Мам, мы на мосту покурим. - Встал и пошел за Яковом.
- Пепельница… - она протягивала сыну хрустальную пепельницу, надеясь, их удержать.
Парни один за другим вышли вон. Без пепельницы… без слова.
Раиса бессильными руками поставила стекляшку обратно, закрыла скрипнувшую дверку комода, медленно села на стул к столу. Безвольные руки – на коленки. Глаза жадно разглядывали закрывшуюся входную дверь избы. В голове пустота, на сердце боль, на Душе обида на Яшку, глупая… тупая обида на друга сына, скорее за то, что у него… все хорошо.
Никитин чиркнул спичку, сера большим снопом света осветили лица… осветила бревна, деревянную скамью вдоль стены горенки. Первые две затяжки молчали.
- И давно ты этому особисту мстишь? –как бы невзначай кинул Яков, словно пошутив.
У Виктора сильно раскалился фонарик папиросы:
- Да нужно мне ему мстить! - Голос спокойный. Пауза длинная. - Но художеств я нарезал с сентября не мало. Голод все равно воровать заставил. А другой раз еду просто так… - вздохнул, - Не отдавали. А потом с кощеем встретился в Калуге, был такой у нас на зоне… цветной какой-то. Вроде как в первом же бою погиб… а вон, как оказалось… живехонек.
- А почему цветной?
- Да сидел по 58й, политика, а сам, вор… говорил, даже в законе, правда знаю это только от него самого.
- Ну вор, понятно, а что значит в законе – не понятно.
Витька хмыкнул:
- Да, - хмыкнул, затягиваясь, - далек ты от тюрьмы.
- А на хера она мне нужна, тюрьма-то. Кабы не ты, еще сто лет не знать бы о ней ничего.
Витька опять затянулся, выпустив невидимый в темноте сноп дыма, о бревно сруба замял окурок.
- Еще дыма есть?
Яков вытащил не давно початую пачку «Севера». Резкое движение вверх, остановка, три мундштука папирос, в красном свете огонька Яшкиной затяжки, вылезли из пачки, Витька стал брать одну:
- Бери всю пачку, у меня еще одна в кармане.
- Да ладно… сейчас с куревом-то не жирно!
- Сейчас ни с чем не жирно, но у меня еще много в рюкзаке. А ты мне – близкий друг.
Витька взял пачку. Замер. Обнял сержанта:
- Яшка…
Отпустил. Отвернулся на пол оборота. Трясущимися руками закурил. Яков стоял с тяжелыми мыслями.
- Тебе ведь все равно, Вить… сдаться надо. Не век же тебе в подполе сидеть. Да и на мать посмотри… что ты с ней делаешь, а ведь ты у нее один остался. Ты хоть подумал, что с ней будет, если завтра к тебе милиция придет?.. ее же на деревне на дыбу поднимут… Как она жить потом будет… тебе же все равно сидеть?
Виктор глубоко затянулся. Промолчал.
Яков распечатал еще одну пачку курева. Отошел, сел на лавку. Яркая вспышка спички вновь осветила стропила кровли, бревенчатые стены, грубые полубрёвна пола. Яков не стал ее гасить сразу, подержав пальцами. Еще с полминуты молчали. Глаз по керосинке, ведрам с водой из колодца, прикрытые зализанными дощечками.
- Грохнут меня, если сдамся. Слишком грехов на мне много. У меня один путь… на тот свет, коли есть там что, да и там тоже… в ад придется спускаться. – огоньки папирос погасли, - хорошо еще тебя не грохнул.
- Ну… меня, разведчика, не так-то и легко грохнуть. Я ведь давно счёт языкам потерял…
- Да не сейчас… - Витька прервал Яшку на полуслове, но сам будто застыл на фразе, - я ведь в вагоне тебя застрелить мог, да узнал… остолбенел… - фраза прозвучала как молния, - я ведь в стекло видел, как ты Кощея завалил… потом Длинного… ну и Рябого, до кучи.
Сержанта пронзил шок. Он сообразил, что перед ним четвертый бандит, который утек. «А кого-же там на путях нашли?» - Шок его как будто сковал, а Румянцев продолжал что-то лепетать в звенящую тишину:
- …Что – что, а кости ты ломать научился здорово. Да ты всегда был сильный… Но добрый. – Опять потер свой локоть, потрогал скулу.
- Стой, Виктор! – Произнес резко, грубо. – так это ты, четвертый спрыгнувший…
Темнота молчала. Витька замешкался, пытаясь подробней в темноте разглядеть лицо друга.
- Зря я тебе наверно это сказал. Теперь и ты меня за гниду считать будешь.
Опять стояла кромешная тишина. Долго стояла. Каждый из них был по-своему в шоке.
- А ты знаешь, что тот старлей умер… которого твой Кощей заточкой? Кто тот мужик, которого на путях нашли? Которого в милиции за тебя приняли, за четвертого? Закопали… как собаку… бешенную…
- Старлей был энкэвэдешником, а они все гниды. Мужику не повезло… он мне как матрац на столбе помог… я в него… он в столб… Кабы не он, я бы сейчас здесь не сидел.
- Получается, вокруг тебя всем не везет. Только тебе удача благоволит. А как же мать… я… односельчане.
Молчание воцарилось на долго. С одной стороны, Якову рвало Душу безысходное положение друга детства, все его нутро очень хотело помочь товарищу закадычному, но даже то немногое, что он узнал про Виктора сейчас, вызывало у Яшки отвращение ко всему, что было связано с преступником Румянцевым. Он, Яков Никитин, его друг детства, воевал на фронте, а здесь в тылу, где и так все еле-еле сводят концы с концами, Виктор Румянцев грабил и убивал людей, страшно страдающих от войны. Пока не было в его рассказах ни единого доброго фрагмента. А самое главное… Самое главное, не было раскаяния в содеянном, он жалел, во всем, что с ним приключилось, только себя, исключительно себя. Все остальные были… гниды, или те, кому не повезло.
Никитин посмотрел на часы, прикуривая новую папиросу. Уже прошло более полутора часов, как он ушел к Румянцевым. Полчаса потерял, чтобы добраться до его дома, уже более часа - у них. И встреча с другом детства никак его не радовала. Совершенно не понятно, что надо делать дальше.
- Значит так, Виктор. иди в свой подпол. – Сказал с сарказмом. – завтра приду к тебе снова, приду позже, когда стемнеет. Побереги мать. - Шагнул в сторону калитки на улицу.
- Не сдашь?.. – послышалось не громко в темноте.
Яков остановился.
- Хоть бы краем головы… о других подумал… не о себе… о других людях. – сделал еще шаг, опять повернулся в сторону холодной темноты. – Оружия больше нету?
Тишина.
- Повторяю вопрос. – Обостряя голос. - Оружия больше нету?
- Нету. – в голосе сожаление.
- До завтра.
Яков юркнул за калитку, аккуратно ее закрыв. Над деревней лежала темнющая ночь.
Не предполагал никогда Яшка, что может быть подобная встреча с детством. "Если сбежит... И черт с ним!.." Глубоко вздохнул, а воздуха все равно не хватало. Вздохнул на всю грудь еще раз.
Он шел по деревне смертельно уставший, и не только… и не столько, от тяжелой работы в лесу. Мысли были рваные, не имели законченной цели. Он глубоко не понимал, как можно было так жить, когда страшный враг топчет и выжигает твою землю, когда большая часть твоей деревни живет в землянках, а отец… Отец погиб в первые дни войны. Когда мать голодая из последних сил, падая в обморок, прячет его… бандита в подполе. Яков не мог этого понять своей звенящей, от прошедшего вечера, головой. Не понимал он, как спасать своего друга... если от него что-то осталось. Не знал, о чем завтра будет с ним говорить. И совет с кем ни будь держать - не получится.
Дома близким отвечал односложно, не желая разговоры разговаривать. Мать заволновалась - не заболел ли. Попил воды, как буд-то не пил с утра. Лег спать. Сны снились неприятные, не добрые. Утром тяжело встал, будто с похмелья, попив чаю с хлебом, пошел работать. Сегодня он будет завязывать первый венец дома, на камнях старого, сгоревшего. Что делать с другом, обозленным на весь мир, отчаявшимся… преступником – Яков не знал. Но понимал, что, если он ему не поможет, ему не поможет уже никто.
Продолжение: http://proza.ru/2022/03/03/1591
11.02.2022
Русаков О. А.
г. Бежецк