В 1962 году прочитал я в журнале «Новый мир» повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
Своей небольшой повестью Солженицын как бы перевернул весь русский мир. Но потрясла повесть читателей не столько своими литературными качествами, сколько политическим значением. В стране было время «оттепели», и повесть Солженицына появилась именно тогда, когда общество хотело слышать о себе правду.
А правда оказалась тяжелой, неудобной, но своевременной. Говорят даже Хрущев, когда ознакомился с повестью в рукописи, был так взволнован, что рекомендовал ее к публикации.
В 1975 году состоялось мое второе знакомство с творчеством Солженицина.
Кто-то из приятелей, коллег по работе, дал мне почитать, с условием на три дня, запрещенный «Архипелаг ГУЛАГ». Ну я и почитал на свою глупую голову. Эта книга окончательно уничтожила мою веру в коммунистические идеалы.
Как и договаривались, через три дня я возвратил книгу приятелю, и несколько дней находился в глубоком раздумье о прочитанном.
Но не много мне оставалось времени на эти глубокие раздумья. Уже через два-три дня в дверь моей квартиры постучали. Мне сразу не понравился этот стук, резкий, требовательный. Я открыл дверь. Двое в черном, с какими-то бесстрастными, неподвижными лицами, представились работниками КГБ и предложили мне проехать с ними.
Всю дорогу товарищи в черном молчали, только когда отъезжали от моего дома, один из них, как бы между прочим, спросил меня: «А не вернуться ли нам с обыском, быть может найдем у вас что-нибудь запрещенное?» При этом он как-то недобро усмехнулся. А я промолчал, понял, что они обо мне все знают, и возвращаться им с обыском нет никакой надобности.
Допрос проводился по классическому варианту, два следователя, один добрый, другой сердитый. О чем они меня спрашивали, в подробностях сейчас я уж и не припомню, почти полвека прошло. Не били, не унижали, но спрашивали жестко. Помню, я придуривался, косил под наивного. А следователи все допытывались знаком ли я с «диссидентами», кто еще из моих знакомых мог читать эту антисоветскую книгу. Я же говорил, что толком-то и не прочитал запрещенную книгу, а из прочитанного мало что и понял, а слово «диссидент» впервые слышу, и даже не знаю, что оно означает.
Допрос длился два-три часа, и я не знаю, что помогло мне, то ли мое придуривание, то ли следователи к этому времени уже выполнили план по «распространителям антисоветской литературы». Меня отпустили, а следователи даже были так любезны, что проводили меня через проходную, к выходу. И помню, расставаясь с этими, как мне показалось, неплохими ребятами, я уже не придуриваясь, а по своей природной простоте и от полноты чувств, подал руку следователям и сказал: «До свидания, приятно было с вами познакомиться». Но следователи руки мне не подали, а один из них хмыкнул и как-то недобро посмотрел на меня.
Вышел я из здания КГБ и было у меня ощущение, что вырвался я из кого-то душного склепа. А день был на удивление ослепительно солнечный, теплый.
Во время допроса я вдруг почувствовал в животе сильные боли, а как оказался на свободе, боли исчезли, как бы их и вовсе не было. И я, грешным делом, даже подумал, что кагэбэшники-то возможно, чтобы сломить меня, воздействовали на мой живот какими-то специальными средствами.
Мне-то повезло, а вот приятеля моего, который дал мне почитать запрещенного Солженицына, обвинили в распространении антисоветской литературы и пришлось ему уволиться с хорошей должности. Но приятель ожидал худшего и такому исходу был рад.
А чтение запрещенной литературы бывало заканчивалось и трагически. Так сноху моей хорошей знакомой обвинили в чтении и распространении и уволили с должности корректора городской вечерней газеты. И пришлось несчастной молодой женщине, с высшим филологическим образованием, пойти в страховые агенты. А через какое-то время она выбросилась с балкона четвертого этажа.
Двадцать лет Солженицын, лишенный гражданства и высланный из Союза, прожил в США, а в 1994 году вернулся уже в новую Россию.
Но вернулся Солженицын не столько как писатель, а скорее, как учитель, духовный наставник, пророк. Возвращался он в Россию из Америки эффектно, самолетом до Магадана, и дальше, по железной дороге, в центральную часть России, останавливаясь в городах, беседуя с глубинным русским народом.
Солженицына показывали по телевизору, журналисты подробно освещали его поездку по стране, брали у него интервью, главная мысль которых, «в России все плохо», не могла всем понравиться.
Я не сильно вслушивался в поучения Солженицына, помню только, ругал он Ельцина, Гайдара, Чубайса, приватизацию, капитализм, проклинал прогнивший Запад и видел спасение России в русской святости и общине.
Но россияне встретили Солженицина неоднозначно. Большинство с сочувствием, но без энтузиазма, либералы враждебно, а молодое поколение крайне равнодушно. К этому времени россияне уже успели вымазаться в дерьме, как в западном, так и в российском и думали только о том, как бы выжить, и потому принимали нравоучения писателя-учителя равнодушно. И уже скоро интерес к Солженицыну-пророку затих, его помнили как писателя, уважали, легально издавали и даже включили его произведения в школьную программу. Но когда появилась возможность легально читать Солженицына, то мало нашлось смельчаков, решившихся одолеть два толстенных тома «Архипелага ГУЛАГ».
А российские власти пытались привлечь на свою сторону писателя Солженицина, и даже в 1998 году наградили орденом Святого апостола Андрея Первозванного, от которого он публично отказался, сославшись на свое несогласие с теми изменениями, которые происходили в России.
Когда моя жена впервые увидела в телевизоре Солженицына, то обратила внимание на то, что я очень похож внешне на знаменитого писателя. Самому-то мне затруднительно было понять насколько мы похожи, но что-то было у нас общее, форма бороды, длинные седые волосы, и в чертах лица какая-то схожесть была.
Но я как-то и не придал такому удивительному сходству какого-либо значения и забыл об этом разговоре.
И уже скоро пришлось мне согласиться с моей наблюдательной женой.
Как-то стоял я в магазине в длиннущей очереди за водкой. И когда моя очередь подошла к прилавку, и я уже был готов передать продавщице деньги за вожделенную бутылку «Русской», она взглянула на меня как-то пристально, вдруг замерла, на лице ее изобразились испуг и удивление, она вскрикнула: «Солженицын!». И как сомнамбула протянула мне бутылку водки, не взяв у меня деньги. Я же, положив деньги на прилавок, направился с бутылкой в руке к выходу из магазина, и чувствовал, как стоявшие в очереди, провожали меня взглядами до дверей.
А как-то встретил я мужика пьяного, шел он мне навстречу, и качало его из стороны в сторону, как на корабельной палубе во время шторма. Но, увидев меня, мужик, как бы протрезвел, остановился, присел на корточки и, не сводя с меня восторженных глаз, закричал: «Солженицын, настоящий, уважаю, пиши, не боись!» Я обошел пьяного, а он еще долго что-то кричал мне вслед.
И бывало случалось, когда человек уже понимал, что обознался, но так и не мог согласиться с ошибкой, и настаивал на обратном. Помню одну такую настойчивую. Встретила она меня на главной улице города, представилась заведующей библиотекой, и после каскада лестных похвал в мой адрес, очень просила меня встретиться с читателями ее библиотеки. А когда я популярно объяснил ей ошибку, видимо, не поверив мне, продолжала настаивать, рассказывая о том, какая была бы интересная встреча, и как бы были счастливы читатели. А мне как-то и жаль было добрую женщину, которая отошла от меня с тяжелым сердцем и обидой, видимо, так и не поверив, что я, это не он.
И подобные случаи происходили со мной с пугающей регулярностью.
Были случаи, когда подходили ко мне и интересовались, что я сейчас пишу, и бывало, чтобы не обидеть добрых людей, я брал грех на душу и отвечал, что работаю над третьим томом «Архипелага ГУЛАГ». Но никогда я не опускался до раздачи автографов.
Чувства, которые я испытывал будучи двойником Солженицына, трудно передать, было ощущение некой причастности к великому человеку, его мыслям, славе. И я так вживался в образ, что моя наблюдательная жена заметила, что я перенял у Солженицына, не только манеру говорить, но и тембр голоса.
Но быть двойником Солженицына было и небезопасно. Однажды я даже подвергся нападению. Молодые люди, напавшие на меня, вели они себя агрессивно, выкрикивали что-то оскорбительное, и если бы не случайно оказавшийся поблизости милиционер, успокоивший молодых людей, быть бы мне побитым.
После этого случая жена, опасаясь за мою безопасность, умоляла меня сбрить бороду и подстричься наголо, но я устоял. Казалось мне, если побреюсь и подстригусь, то предам и себя, и человека, на которого я так похож.
В 2008 году Солженицын умер.
И я, двойник великого Солженицына, почувствовал, как и частичка меня ушла с ним в могилу.
Помню я последний случай, когда меня приняли за писателя Солженицына. На автобусной остановке пожилая интеллигентная пара долго приглядывалась ко мне, и услышал я, дама сказала своему спутнику: «Как же так, ведь сообщали, что Солженицын умер».
А я даже обиделся за великого русского писателя Александра Исаевича Солженицына. И так хотелось мне подойти к этим добрым людям и сказать им, что не умер великий Солженицын, жив он, и навеки останется в памяти благодарных потомков.
Но не сказал, а сел в подошедший автобус и уехал.
Сейчас Солженицына редко вспоминают и как писателя, и как духовного наставника. Но из школьной программы по литературе его еще не убрали. Да и как можно вычеркнуть из памяти народной писателя, который своим произведением «Архипелаг ГУЛАГ» потряс русский мир, показал нам страшную и постыдную сторону нашей истории, совершив человеческий и гражданский подвиг.
А во мне, двойнике Солженицына, уже не узнают великого писателя, я изменился, постарел лицом, на голове ни одного волоса, и только борода осталась солженицынская.