Здравствуй, мама. Вот уже шесть месяцев как ты покинула нас… Ты знаешь, вокруг все так же, как и было – люди живут, радуются жизни, влюбляются, женятся… Вроде ничего удивительного. Только где-то глубоко-глубоко, в самых потаенных уголках сознания, обидно, что наш грешный мир продолжает жить без тебя, без твоей небесной доброты и духовной чистоты.
Ты ушла, и мне показалось, что поступила со мной несправедливо. Я не был готов к этому. Потому что для меня в этом мире не было ничего дороже тебя. Ты была частью меня, самым чистым и благословенным богом кусочком, которому я обязан самым лучшим, что во мне есть. Прекрасно понимаю ту жестокую истину, что ничто не вечно на этой земле, но мое существо отказывается принять ее. Ты долго болела, и я как врач понимал, что неумолимо приближается момент, когда... И все же, я не был готов, нет…
Я совсем потерялся, земля ушла из-под ног… Нет-нет, ты не думай, я возьму себя в руки, знаю, что ты и на том свете переживаешь за меня. Только скажи, что там, на небесах, ты наконец-то обрела покой? Скажи, пожалуйста, для меня это очень важно! И, есть ли там бог и почему он не замечал тебя на земле?
На столике рядом с иконами и подсвечниками стоит твой портрет. Ты смотришь на меня, где бы я в комнате ни находился. В твоем застывшем взгляде я вижу какую-то недосказанность, даже немой укор... Мне очень тяжело, даже страшно смотреть тебе в глаза… Ты что-то хочешь сказать или спросить?
С твоим уходом мир будто перевернулся. Опять началась война. Хорошо, что ты не знаешь об этом. Не могу забыть твои рассказы о голоде и лишениях в годы войны, которую ты встретила восьмилетней девочкой. Потом были тяжелейшие девяностые с множеством войн и разгулом бандитизма, которые своим огненным крылом задели и наш дом. Поэтому слово «война» всегда вызывало на твоем лице гримасу печали.
Ты знаешь, не так давно я потерял друга и коллегу. Мы с ним иногда философствовали на тему жизни и смерти. Мне показалось странным, что он очень боялся смерти, часто говорил, что чувствует ее дыхание. И в одночасье покинул наш грешный мир. Умер нелепо, в самом расцвете сил. Помнится, я ему говорил, что не боюсь умереть, потому что у меня есть мой неусыпный ангел-хранитель – моя мать. Да, я так считал и считаю. С самого детства меня мучили кошмарные сны, преследовали разные чудовища, змеи, волки… В критические моменты появлялась ты и спасала меня.
И так было не только во сне. Помнишь, как соседский петух, черный как ночь, терроризировал меня? Этот дьявол преследовал меня везде, держа в постоянном страхе. А однажды он исклевал мне лицо. В этот момент откуда-то появилась ты и… его не стало. А еще мы с тобой пасли овец, а в отаре был бодливый баран, которого я очень боялся, поэтому постоянно держал его в поле зрения и не подходил к нему близко. Но однажды я упустил его из виду, и он оказался рядом. Попятившись назад, он затем разбежался, чтобы ударить меня. Не пойму, как так мгновенно ты оказалась между нами. С палкой в руках ты его преследовала так долго и упорно, что он потом шарахался от меня. Поэтому в моем сознании с самого детства ты была моим ангелом-хранителем. Не покидай меня, прошу тебя. Ведь ангелы бессмертны, не так ли?
Ты ушла и откуда-то из глубин памяти стали всплывать связанные с тобой эпизоды из детства, иногда с мельчайшими подробностями.
Не сказать, что мое детство было счастливым. Но в том нет ни капли твоей вины. Ты делала все возможное для нашего благополучия, гораздо больше, чем может делать обычный человек. И все же, в том самом детстве было немало ярких вспышек, сгустков той неказистой радости и ликования, которые украшали его. И почти все они были связаны именно с тобой.
У тебя не было возможности дать нам всего того, в чем мы порой нуждались, иногда даже остро. Но ты делала все что могла, давая нам это зачастую по крохам, которые в моем детском сознании тут же становились золотыми. И в эти мгновения в мире не было никого счастливее меня.
Помнится, как я тоскливо ждал твоего возвращения с фермы, где ты всю жизнь проработала дояркой. Было мне около четырех-пяти лет. Я просыпался и шел вниз по улице до поворота, откуда она просматривалась почти до конца. Чтобы скоротать тягучее время, я брал с собой свои игрушки. А был у меня кусок какой-то тряпочки с бахромой по краям, одно алюминиевое блюдечко, такая же ложечка, пара цветных стеклышек и большая диодная лампа, которую, перегоревшую, наш киномеханик выбросил на улицу и эта «драгоценность» каким-то образом досталась мне. В тот день я расстелил тряпочку на травке и разложил на ней свои игрушки, подолгу смотрел на них, затем менял местами, опять смотрел… И ждал… Летнее солнце начало припекать и я, заметно обомлевший, почти было заснул. И вдруг в голове будто что-то взорвалось. Я не сразу понял, что происходит. Стало ясно мгновениями позже. Это была ты, вернее, твой отражавшийся в стеклышках силуэт. У меня возникло острое ощущение чуда, даже колдовства, потому что я был уверен, что наколдовал твое появление. И, оставив свой скарб, я бросился в твои объятия…
Но однажды, тогда я был постарше, ты так и не появилась. Иногда ты приходила домой намного позже по разным причинам, из-за которых вас задерживали на ферме. Но в тот день ты вообще не явилась. Как потом оказалось, вас неожиданно заставили провести на работе генеральную уборку. Я понимал, что ты голодна, поэтому завернул в газету кусок хлеба с сыром и отправился к тебе. Я там бывал так часто, что колхозные собаки прекрасно меня знали и не трогали. По дороге встретил ватагу своих ровесников. Моя походка им показалась странной, ведь под потертой курточкой в подмышке я старательно прижимал к себе хлеб с сыром. Долго толкали, ставили подножки, смеялись. Но я не раскололся – донес-таки тебе еду. Ты была очень голодна. Увидев меня, обняла и расцеловала, приговаривая сказочно приятное и привычное: «Пулим! Арним! Яврим!» (уменьшительно-ласкательное, в переводе с понтийского означает «Птенчик мой! Ягненочек! Буйволенок!».
Я обожал держать руку в левом кармане твоего халата. И вот так мы с тобой шли по дороге. Почему в левом? А потому что в правой руке или на правом плече ты всегда что-то несла – охапку свежескошенной травы, вязанку хвороста, авоськи, баулы, мешки… У тебя не было привилегии идти налегке, просто так, ибо дома ждали тебя мы, пятеро твоих чад, которых надо было растить.
В твоем кармане меня часто ожидал сюрприз – какая-нибудь карамелька или иная конфета. О, это было истинное счастье найти в мамином кармане конфетку. Тут же проглотив ее, я продолжал держать там руку в надежде, что откуда-то всплывет еще одна, ведь мамин карман был пропитан волшебством. Только вот я не обращал внимания на их потрепанные фантики. Думаю, что дома у тебя был тайник, где ты их и хранила, и выдавала по одной, дабы как можно дольше продлить нашу радость.
Но однажды ты была не в духе и, грубо выдернув мою руку из кармана, накричала на меня. И маленького человечка тут же проглотила горькая обида. Мне тогда казалось, что ты не могла так поступить, ведь ты моя мама, которую я любил светлой любовью. Обиженный, я медленно поплелся за тобой, не обращая внимания на то, что ты тяжело дышала и часто останавливалась. Но с моей обидой мне было не до этого.
Ты тогда была серьезно больна. Кое-как дошла до дома. Пришли соседки, искупали тебя и переодели в чистое. Я, шокированный, все это время стоял в сторонке и наблюдал за происходящим. Позже подъехала машина и тебя повезли в райцентр, в больницу. Ты уехала, даже не посмотрев на меня… Если бы ты знала, как мне было больно!
А как я тебя ждал! Часами стоял во дворе и смотрел в ту сторону, куда тебя увезли. Конечно же, обида улетучилась, но ее место заняла глубокая, щемящая боль, от которой не знал, куда деться. Пока в один прекрасный день к нашему дому не подъехала та же машина и из нее вышла ты. Увидев тебя, я расплакался. Но по какой-то странной причине постеснялся подойти к тебе. Ты подошла сама и, обняв, покрыла мое лицо звучными и влажными поцелуями, приговаривая те же волшебные слова: «Пулим! Арним! Яврим!». И я обмяк в твоих объятиях… Это было именно то лекарство, в котором я в тот момент нуждался…
А помнишь, как мы с тобой ехали в поезде? Долго ехали, больше суток, с пересадками. В кармане у тебя были какие-то гроши. Ты их берегла, чтобы добраться до дома. Из еды у нас была всего лишь буханка хлеба. Мы ее ели понемногу, чтобы хватило до конца. Ели украдкой, так как было неудобно перед соседями по купе за нашу бедность. Они это заметили, и каждый раз когда садились за стол предлагали поделить с ними трапезу. Но мы всегда отказывались. Даже отломили большой кусок от курицы и протянули мне. Она была чертовски аппетитной, с ароматом чеснока и специй. Конечно же, я отказался, ты ведь знаешь мой характер. Тогда ты взяла кусок и протянула мне со стеснительно-виноватой улыбкой: «Возьми, поешь немного, мой золотой!». А ведь знала, что не возьму. Ибо я понимал, что в силу своего характера ты не притронешься к этой еде, а я без тебя тоже ни за что не смог бы, ведь мы с тобой одной крови и такого же характера…
Как последний и поздний ребенок в семье, я был сильно привязан к тебе. Настолько, что духовно считаю нас сиамскими близнецами. Может быть, это всего лишь неуклюжая попытка претендовать на твою доброту и порядочность. Увы, никто из нас даже близко не дотягивает до тебя. Ты светилась добротой даже тогда, когда злилась. Поэтому твоя злость иногда смешила меня, ибо я был уверен, что ты неспособна на такое, это всего лишь лицедейство, попытка выдать желаемое за действительное.
Долгое время я был уверен, что брата ты любила больше меня. Это была банальная детская ревность. Хотя ты действительно к нему относилась как-то иначе. Потому что волею обстоятельств он «повзрослел» раньше времени и на его еще неокрепшие плечи свалился тяжкий деревенский труд. И ты очень переживала за него.
Все изменилось, когда в возрасте 8-9 лет я ушел из дома. Помнишь? Это было 19 августа в день Преображения Господне. Брат обещал взять меня с собой в церковь, что была в соседнем районе километрах в двадцати от нашего села. Собирался поехать туда на бричке. Это было тяжкое, по силам не каждому взрослому, путешествие. Как я потом понял, он просто так пообещал взять меня с собой, чтобы я отстал от него. Когда утром проснулся, его уже не было. И решил пойти туда сам.
Куда идти примерно я знал. Шел с утра до самого наступления темноты, заблудился. Уже темнело, когда я кое-как выкарабкался из какого-то оврага, оказавшись перед кошарой. И на меня напала стая огромных собак. Пастухи вовремя заметили это и какими-то молниеносными действиями и вырвали меня из этой адской кучи. Оказалось, что до той церкви я не дошел около трех километров. Глубокой ночью меня подсадили к какому-то всаднику и на рассвете я, предельно истощенный и обессилевший, был уже дома.
Не могу забыть твои обезумевшие от горя глаза. Со свирепым лицом ты направилась ко мне с большой палкой в руках. Я был уверен, что ты меня растерзаешь. Пытался бежать, но не было сил. Когда ты подошла вплотную, я закрыл глаза, прикрыл голову руками и, плача, крикнул: «Бей!». Но неожиданно тут же оказался в твоих объятиях. Ты целовала меня и горько плакала. И я понял, как бездарно ошибался…
Меня всегда поражало столь драматическое несоответствие между твоей духовной чистотой, светлыми деяниями и трагизмом твоей судьбы. Так не должно быть, ведь ты была чиста перед богом, настолько, что в моем сознании все земное меркло перед тобой. А он ведь все видит, он всемогущ и мог бы разбавить горечь твоей жизни. Ты заслуживала это больше чем кто-либо. Но он не сделал этого… Почему?!
Видя твои мучения, еще с подростковых лет я запретил тебе стирать мою одежду. Делал это сам. Иногда стирал и твою, и без всякой помпезности могу сказать, что мне было очень приятно сделать хоть что-то для тебя. Еще обожал когда ты мне говорила: «Мой золотой, приготовь что-нибудь покушать». Это было чем-то подобным конфете с того далекого детства.
По всей своей жизни как глубокие шрамы в душе я пронесу твой ночной плач. Ты трудилась от зари до зари, так, что человеческий организм не был рассчитан на такое. Он не выдерживал, а работать надо было. От непосильного труда жилы на руках воспалялись и ждали ночи, чтобы заявить о себе дьявольской, грызущей, болью, от которой ты не находила себе места. Садилась в кровати и, размахивая ими в воздухе, плакала. Делала это тихо, приглушенным голосом, чтобы не разбудить нас. Но я не спал. Как можно было заснуть, когда рядом горькими слезами плакал самый родной в мире человек – мама?! Так же, как и ты, я с тревогой ждал ночи, чтобы поделить с тобой твою боль. И страдал от бессилия. Именно тогда, под одеялом, глотая слезы, я дал себе слово, что стану врачом. Я сдержал его. Но, увы, к тому времени, когда это произошло, твое здоровье уже было подорвано. Как бы я хотел просочиться сквозь время, вернуться в те годы и облегчить твою боль! Сегодня я прекрасно знаю эту болезнь и лечу ее без особого труда. Когда ко мне на прием приходят такие пациенты, в памяти всплывают твои страдания и во мне появляется желание обнять их…
В моем сознании ты была и останешься святой. И это самое большое нравственное достояние моей жизни. Я переполнен гордостью за тебя. Я не знаю, существуют ли гены доброты. Если да, то твоя ДНК сплошь соткана из них. Ты в буквальном смысле светилась добротой, озаряя ею окружающее пространство. Рядом с тобой не было места негативу. Поэтому людей всегда тянуло к тебе, ты заряжала их позитивной энергией, лечила их души, делала добрее…
Помню, ты нашла связку золотых украшений. По тем временам они стоили больших денег. Чуть не плача, ты стала сокрушаться, представляя трагедию того человека, который их потерял. И начала искать его. Нашла-таки и отдала! Вот такой ты светлый и чистый человек. А украшения те потеряла молодая невеста, это были ее свадебные подарки.
И, тем не менее, кое-кто тебя предал. Сделал это цинично и вероломно, так, что не укладывается в сознании. Такое ощущение, что этих людей покинул разум. Иного объяснения я не могу найти. Они взяли на душу большой грех. Это предательство стало самым большим потрясением в моей жизни. Я не представляю, как они с этим могут жить. Видит бог, мне ужасно тяжело говорить об этом. Но… твоему великодушию не было предела, мама. Кому как не мне знать об этом! Я знаю, ты простишь их, потому что на иное ты не способна. А я не смогу. Ибо нет такой силы, которая бы заставила меня сделать это. И пусть это будет моим грехом…
Ты воспитала пятерых детей, которые подарили тебе двадцать одного внука, двадцати двух правнуков и двух праправнуков. Мы благодарны господу, что в нас течет твоя кровь. Это обязывает нас быть чище, добрее и нести в своем сердце твое волшебное имя «Варвара»...
Ты знаешь, я не совсем понимаю, зачем это пишу. Немного неудобно, где-то даже стыдно за такие откровения. Но я очень хочу рассказать людям, каким светлым человеком была моя мама. Чувствую необходимость в этом, потому что внутри накопились боль, печаль, обида за тебя… И я не знаю, как от них избавиться. Думал со временем станет легче, но нет…
Считаю, что полностью раскрыть тему твоей материнской святости невозможно, ибо с одной стороны у тебя в жизни были столь жестокие моменты, для изложения которых мне не хватает моральных сил и смелости. А без этого трагизм твоей судьбы невозможно понять до конца. А с другой, я понял, что нам, простым смертным, понимание истинной сущности ангелов недоступно. Ты всегда была моим ангелом-хранителем. Я буду молиться, чтобы ты всегда была рядом. Не покидай меня, прошу тебя!
Твой птенчик, ягненочек, буйволенок…