Внук лесника Начало

Детство и юность моя прошли в лесу. Но родился я в городе, в очень шумном городе, я бы так сказал. Иногда я просыпался среди ночи и долго не мог заснуть вновь: опять мне снился грохот города, улицы которого я совсем не помнил, но, похоже, надолго, если не навсегда, запомнил все те звуки, которые приходили ко мне во сне и звучали после пробуждения в пронзительной тишине нашей лесной глуши. Улицы этого города были всегда яркими от обилия света, которым щедро делилось солнце сквозь пыльный воздух. Да, солнце в моих снах всегда было подернуто пыльной дымкой, оно всегда мне вспоминалось выглядывающим из-за мутной пелены. Похоже, это было очень яркое воспоминание, к тому же, одно из первых, которое я смог запомнить. Потом, повзрослев, я догадался, отчего солнечный свет всегда был сквозь пелену: солнце светило в пыльные немытые окна. Похоже, что окна эти никогда не мыли, а если и мыли, то после того, как меня оттуда забрали.
Летом я спал обычно в широких сенях нашего обширного бревенчатого дома. Спал на раскладушке, которая с одного бока плотно примыкала к намеренно наваленному вдоль бревенчатой стены сену, которое было совсем недавно скошено на лесной поляне и помещено, уже подсохшее, в избу. Единственным, но самым важным условием таких ночёвок был запрет на курение. Табак я тогда не курил, по большей части я им баловался после уроков, спрятавшись с друзьями-приятелями в самых недоступных, как нам тогда казалось, местах.
 В школу мне приходилось бегать через лес. Зимой, само-собой, на лыжах, а весной и осенью по большей части на «своих двоих», как шутливо я отвечал уже в школе на вопросы товарищей. Самые лучшие и надёжные друзья предлагали у них погостить недельку-другую, а то и пожить хоть до самых каникул, но я под благовидным предлогом отказывал им в этом. Наоборот, предлагал заночевать им у меня в лесу в дни школьных каникул, на что они часто соглашались. Ранним утром уходили мы на дальнее лесное озеро порыбачить, а к вечеру возвращались с богатым уловом. Места наши можно назвать заповедными, добычи всякой было вдоволь, - что рыба, что птица, что грибы с ягодами.
Когда я немного подрос и окреп, дед стал доверять мне охотничье ружьё. Помню, будучи гораздо моложе, решил подержать в руках одно из дедовских ружей. Оказалось, сказать честно, не удержал его в руках! Ствол начал «нырять» и «рыскать» в слабых ещё детских моих ручонках. Чувствуя, что не то, что стрелять без промаха, а даже нести оружие совсем невмоготу, с сожалением, смущением и досадой отдал его деду. Тот мне ничего не сказал в тот раз, а только улыбнулся в усы и потрепал меня по голове. Усы у деда были большие и густые. Основным их предназначением было скрывать шрам округлой формы от пулевого отверстия. Как модно было тогда говорить, «эхо войны». История эта удивительная и героическая. Об этом расскажу в своих записках чуть погодя.
Поскольку большую часть жизни дед мой, Николай Павлович Смирнов, был охотником, то разбирался он досконально не только в повадках зверя, но и был метким стрелком. Вдобавок, был он смел и вынослив, а также обладал железной выдержкой и, когда требовали обстоятельства, спокойной, суровой подчас, решительностью и волей. Все эти качества его я оценил гораздо позже, когда подрос и возмужал, и пришло моё время стать охотником.
Происходил мой дед из особого сословия «государственных крестьян» и был приписан к царской охотничьей службе в качестве «ловчего». Возможно, я по прошествии лет что-нибудь и путаю, но саму суть излагаю правильно. В качестве доказательств можно считать и старинные ружья с чеканкой, и отдельная посуда от прежних богатых сервизов, и небольшие картины с изображением охотничьих сцен, и многие другие, как принято говорить в наши дни, артефакты.

Дед мой, Николай Павлович, будучи лесником, имел в хозяйстве лошадь, на которой он объезжал вверенный ему обширный участок леса. Некоторые участки были, как говорится, на отшибе, добираться до отдалённых этих мест приходилось, выезжая засветло, так что очень часто выпадала нам ночёвка в лесу. За время многолетней лесной службы своей дед оборудовал в самых отдалённых местах закреплённых за ним лесных участков места для ночлега. Обычно это были сооружения по типу неглубоких землянок с невысокими бревенчатыми стенами. Внутри был оборудован небольшой очаг, а под низким потолком висел узелок, в котором хранились соль, спички, чай, сахар. Жестяные банки консервов были завёрнуты в промасленную бумагу или старую ветошь с целью защиты от влаги. Вдоль противоположной от низенького входа стены располагалась лежанка, - приподнятое над полом бревенчатое ложе.
В сухую же тёплую погоду мы делали из кольев остов шалаша, обкладывая его хвойным лапником. Еловые колючие ветки укладывали по бокам, на пол подбирали что-нибудь помягче и не такое колючее. Чуть поодаль делали кострище, подвешивали на огонь котелок и старый закоптелый чайник. Тишина и покой окружали нас в эти благостные минуты. Мы неторопливо ужинали, степенно пили чай, вели неспешные беседы. Говорили о разном, но больше всего о дикой природе, о зверях и их повадках, об охоте, о деревьях в лесу и о том, какая древесина куда идёт для нужд хозяйства. Говорили и о приметах, с помощью которых можно точно предсказывать погоду, о том, как найти дорогу домой, не заплутав в самой глухой чаще.
Когда я просил рассказать его про войну, дед по большей части отмалчивался. Или сводил наш разговор к тому, чтобы я продолжал учиться в школе всё также хорошо, как сейчас, изучал и запоминал все те навыки, которые он мне передавал. В этих дальних походах я постепенно закалился и окреп. Когда же я смог держать уверенно в руках самоё лёгкое охотничье ружьё из дедовской коллекции, наступила пора обучаться навыкам меткой стрельбы. Успехи в этом важном деле последовали почти незамедлительно. После чего последовало изучение искусства маскировки, что оказалось гораздо тяжелее в изучении, чем меткая стрельба. Мне не хватало терпения подчас, но дед терпеливо и настойчиво продолжал меня натаскивать, говоря, что в жизни доподлинно не известно, чем придётся заниматься и насколько хорошо это надо делать.
 - А то получится, как у меня в тот раз! - медленно проговорил он и показал на свой характерный округлый шрам, прикрываемый отчасти усами. Я тут же затаил дыхание и приготовился слушать.
- В следующий раз расскажу! История – то длинная, если её с толком рассказывать, - промолвил он и, видя моё разочарование, пообещал, что расскажет обязательно. Постепенно сумерки сгущались, рядом фыркала стреноженная наша лошадка, трещали, сгорая, ветки костра, взвиваясь в небо снопом искр время от времени… Постепенно сон овладел мной. Я успел лишь почувствовать, как дед укутал меня попоной, и окончательно заснул.
Однажды лесничество расщедрилось и выделило ему дополнительно старый, видавший виды мотоцикл.
-  Зато с коляской! Теперь и в район можно спокойно съездить за покупками - говорил дед с важным видом, время от времени разбирая мотоцикл, выкладывая детали на брезентовое полотно. Брезент был во многих местах в заплатках. Дед как-то обмолвился, что прихватил его после окончания воинской службы по причине полного списания этого брезента из-за многочисленных отверстий от пуль и осколков. По приезду полотно это было бережно и тщательно заштопано, большая часть отложено «на потом», а изрядный кусок пошёл на изготовление всякой всячины, прежде всего, - торбы для овса, из которой наша лошадка ела положенную ей очередную порцию зерна. После появления в хозяйстве мотоцикла дед отрезал от брезента слегка продолговатой формы кусок и, бережно свернув, положил его в коляску...


Ранним зимнем утром довелось мне ехать по припорошенной свежим снегом лесной дороге. Внезапно мотор заглох, и мотоцикл остановился посреди зимнего леса. Я сдвинул шапку-ушанку на затылок и оглянулся вокруг. Величественное зрелище открылось моим глазам. Кроны деревьев были покрыты свежевыпавшим снегом, лес задумчиво молчал и наступившей внезапной тишиной продолжал хранить свою вековую тайну. Мороз был небольшим, дышалось легко и свободно. Небо было низким и затянуто сплошными белёсыми облаками, сквозь которые в образе светлого пятна угадывался диск солнца. Вокруг меня всё было пропитано тишиной и покоем, отчего у меня невольно складывалось впечатление, что мотоцикл заглох именно по этой уважительной причине: он решил поддержать тишину зимнего леса своенравным решением внезапно заглохшего мотора. Меньше всего я грешил на аккумулятор по той простой причине, что в лесной глуши надеяться приходилось только на себя, поэтому минимальный запас топлива был всегда, аккумулятор постоянно находился под тщательным контролем, а необходимый инструмент непременно был в наличии.
После нескольких бесплодных попыток завести мотоцикл я присел на коляску, чтобы перевести дух и подумать над тем, что же делать дальше. Ничего не оставалось, как лезть в багажник за брезентом и начать раскладывать на нём инструмент для дальнейшей починки. Что и говорить, по сравнению с дедом я был невесть какой механик, хотя почти всегда присутствовал как зритель вначале, а потом и помощником в его ремонтных работах.
Снимая с коляски мотоцикла защитный кожух, боковым зрением я увидел вдали приближающиеся фигурки. Они явственно чернели на заснеженной лесной дороге. Некоторые из них шли, пошатываясь, вдоль дороги в ближайшем перелеске, а из чащи леса их всё прибывало и прибывало… Совершенно уже машинальным образом вытянул я рулон брезента, в котором был, как оказалось, припрятан нож разведчика НР – 40.  «Спасибо, дед, за предусмотрительность твою!», - подумал я с благодарностью. Холодная решимость непременно справиться со всеми непредвиденными обстоятельствами была подкреплена серьёзным вещественным аргументом.
Надо сказать, что в доме нашем было много ножей разного предназначения и наименования. Помимо кухонных бабушкиных и перочинных, которые мне покупались очень часто во время поездок в районный городок, были и многочисленные ножи деда самой разной направленности. Прежде всего, охотничьи ножи и универсальные. Самым ценным экземпляром из коллекции деда был армейский «нож разведчика» образца 1940 года, который был принят на вооружение по результатам «зимней войны». Или, как её ещё называют, «финской кампании». Конечно, НР-40 не был явной копией знаменитой «финки» или других подобных ножей охотников-промысловиков разных лесных обитателей, но имел с ними много общих характерных черт. У дедовского ножа была массивная, как мне тогда подростку с неразработанной ещё кистью руки представлялось, деревянная рукоятка черного цвета. Чёрным цветом рукоятка красилась преднамеренно, как объяснил мне дед. Цель состояла в том, чтобы можно было использовать это боевое холодное оружие во время ночных операций. Про зимний период уточнять я тогда не стал, наверное, не сообразил вовремя задать такой вопрос, или постеснялся. Думаю, разведчики, со свойственной им смекалкой и сообразительностью, нашли вполне грамотное решение. Вряд ли они предпочитали перекрашивать рукоятку ножа в белый цвет. Тем более, масляной краской. Рукоятка была покрыта характерным чёрным воронённым окрасом, которым покрывали огнестрельное оружие. Похоже, что масляная краска для окраски таких брутальных изделий холодного оружия не применялась ни под каким видом.
Между тем, приближающиеся фигуры стали ясно различимы. С изумлением я вглядывался в их силуэты и не мог поверить своим глазам! Ибо приближались ко мне взрослые мужики, одетые в военную форму. Но что-то не так было в их облике. Сначала я даже подумал, не нового ли образца их обмундирование, про которое я не узнал вовремя, сидя в своей лесной глуши. Впрочем, эта загадка была не столь существена, как другая, более важная: кто же эти «вояки» и что они делают в нашем медвежьей глуши? Оставалось лишь предположить, что манёвры или …  Впрочем, «манёвры» спустя несколько минут отпали: зловещие эти фигуры были одеты в немецкую военную форму периода Великой Отечественной войны!..
Самое удивительное, что обмундирование было на них как у солдат и офицеров вермахта, так и подразделений Ваффен - СС. Более того, форма была как летнего образца в основном, так и зимнего. Было много танкистов, а также различимо было обмундирование стран – союзников Третьего рейха. Но фигуры эти находились поодаль от основной массы и жались друг к другу, не стремясь выйти на первый план.
И тут меня осенило! Конечно, эти ряженые участвовали в съёмках про войну, как опрометчиво посчитал я тогда. И ненароком заблудились! И, придя к правдоподобному такому решению, вежливо спросил, обращаясь к группе ближайших к мне «артистов»: «Здравствуйте! Вы, наверное, заблудились? Я вам помогу найти дорогу. Пожалуйста, помогите мне подтолкнуть мотоцикл, похоже, аккумулятор сел!». И улыбка застыла на моих устах, как пишут в старинных романах. Ко мне почти вплотную приблизился, как я понял, самый главный. Он был долговяз и слегка сутулился. Его глаза стального цвета вонзились в меня ненавидяще, резко очерченный рот скривился потрескавшимися от мороза губами, правая рука потянулась к пистолетной кобуре, которая крепилась к левой части живота. И тут же последовал смачный и грубый гортанный возглас: «Schie; nicht auf mein Gehirn!». Я этот зловещий возглас перевёл как «не стреляй в мой мозг!». Это призыв был в сложившейся ситуации явно не по адресу! Ещё неизвестно, кто кому мозг отстреливал! Мелькнула спасительная мысль, что это сбежавшие пациенты психиатрической клиники, но мысль эта, увы, как выяснилось впоследствии, была ложной.
  Дядя этот явно переигрывал в своём погружении в роль. Знаменитый Станиславский непременно сказал бы ему своё знаменитое «Верю!», спрятав при этом кукиш. Похоже, наступил тот самый случай, который народ наш остроумно окрестил «Кино и немцы!». Пришлось себя ущипнуть за левое запястье с особым рвением. Ничего не изменилось, - группа, как я решил почему-то, крепко выпивших мужиков, напяливших трофейную немецкую форму, стояла, пошатываясь на уже плотно утрамбованном снегу вокруг меня. Вот только запястье левой руки побаливало от болезненного щипка. Получалось, что немцы были, а кино показать забыли.
Ситуация становилась из ряда вон выходящей. Надо было бить первым, но как? Немец, а я уже не сомневался, что этот матёрый детина был немцем, превосходил меня по всем параметрам: и по росту, и по весу, и по боевому опыту. Признаться, боевого опыта у меня не было совсем. Была только закалка подростка, выросшего среди полудикой природы, спортивная какая- никакая подготовка, да вера в чудо. И это чудо приходилось искать самому. Резким ударом «с носка» ногой я ударил долговязого по коленке, отчего он схватился за неё обеими руками, позабыв про оставшийся в кобуре пистолет. Ещё бы ему не согнуться: обут я был в сапоги-кирзачи, их и носить-то было ногам тяжело, а тут такое дело, взять и по коленке схлопотать. Долговязый протяжно взвыл, а потом разразился гортанными воплями: «Donnerwetter! Ich werde dich t;ten!! Schmutziger arsch!!!  Schei;e!».
Добивать я его не стал, поскольку так и не наступила окончательная уверенность, кто же эти мутные мужики на самом деле?! Оставалась неуверенность и желание разобраться, кто же они на самом деле? Если это действительно набранные в нашей местности статисты для съёмок фильма о войне, то почему я их раньше ни разу не видел? К тому же, владение немецким языком, можно сказать, в совершенстве? Я знал точно, что так языком не владеет в нашей округе никто, кроме, прошу не удивляться, моей бабушки, директора школы, который его нам и преподавал, и меня. Ничего удивительного, помимо немецкого, бабушка моя владела французским, а также английским. Про латынь и греческий даже говорить не буду, ей были и эти языки знакомы. Явно тут была какая-то тайна, но в настоящий момент было не до неё.
Травмированный мною долговязый медленно стал разгибать своё туловище, потирая коленку. Похоже, что удар получился основательный, передвигаться он сейчас бы не смог, вздумай я убежать. Наши глаза встретились, и его взгляд не предвещал ничего хорошего. Медленно пятясь, я обошёл мотоцикл позади коляски, у которой стоял до этих невероятных событий. Левой рукой я тянул распущенный почти полностью рулон брезента и сжимал клинок ножа НР-40. Не отрывая взгляда от долговязого, я начал бессознательно наматывать брезент на левую руку. Побелевшие от дикой ярости глаза долговязого вызывали во мне ужас и действовали гипнотически. Ощущение нереальности происходящего не покидало меня. Всё происходящее казалось вязким сновидением, когда весь оказываешься в чём-то тягучем и липком, хочешь или убежать прочь, или окончательно проснуться. И нет сил и мочи напрячься всем телом, выскочить за пределы этого магического круга или хотя бы растворить свои глаза от налипших век…
На этот раз долговязый не потянулся к кобуре. В этот раз он достал из ножен, которые не были видны под полами шинели, и оголил клинок, на котором готическим шрифтом виднелась надпись «Meine Ehre heist Treue». «Моя честь – моя верность», - разглядел и перевёл я девиз эсэсовцев. Все события эти длились какие-то секунды, но в тогдашнем представлении моём время тянулось медленно. Будто бы я смотрел на себя со стороны и видел каждое движение своё и долговязого в замедленной съёмке. Кажется, прошла целая вечность, как я достал свой боевой нож разведчика и плавно переместил его вправо и вниз, сделав круговое движение и зафиксировав свой локоть на уровне правого подреберья.
Дед время от времени давал мне уроки не только меткой стрельбы и маскировки, но и зачастую мы отрабатывали технику удара кулаком. При этом он любил повторять, что в «гараже» удара нет. Под «гаражом» он понимал мой непроизвольный отвод локтя за подреберье, объясняя попутно, что руке для удара придётся проходить дополнительное расстояние, что может быть критично в поединке. Иногда он вставлял в мой кулак деревянную палочку и это нехитрое приспособление служило подобием стилета. Видимо, настал тот ответственный день и час, когда вся премудрость, переданная мне ранее, должна была осуществиться при столь мистических загадочных обстоятельствах.
Настолько все мои чувства были в тот момент обострены, что, повинуясь им, поднял непроизвольно свою левую руку. Это было правильным и своевременным решением. За миг до того, как я поднял левую руку, замотав её предварительно старым промасленным брезентом, долговязый присел, больше опираясь на здоровую коленку, а больную отставив чуть в сторону, и внезапно, резко оттолкнувшись, прыгнул по направлению ко мне через мотоцикл. В момент начала прыжка он ещё был в человеческом обличье, но в руку мне впился клыками матёрый серый с сединою волк!.. Вместо леденящего белёсого взгляда громилы-эсэсовца в непосредственной близости от моего лица сверкали налитые кровью бешеные глаза зверя. Его пасть сомкнулась на моей руке почти у самого моего горла, которое я успел защитить, поставив блок. Клыки его прошли сквозь несколько слоёв плотной ткани и завязли в рукаве моей утеплённой куртки.  И, не дожидаясь излишних дальнейших неприятностей, я совершил непоправимое, но необходимое в тот момент действие: ударил волка (или кто он был на самом деле!) ножом в шею по самую рукоятку. Зверь ослабил хватку, обмяк, и стал сползать вниз, окрасив притоптанный снег алым цветом.
Потрясённый, я стоял перед поверженным зверем, и боролся с приступами тошноты. Одно дело, подстрелить на обычной охоте утку-крякву, и совсем другое – победить непонятное чудовище. Вместе с тем, немного придя в себя, я невольно вздрогнул от невиданного зрелища: вместо понурых фигур, одетых во вражеские мундиры, передо мной полукругом расположилась стая волков. Вид их не предвещал ничего хорошего, зрачки их светились таким же демоническим красным огнём, пасти были слюнявы и омерзительны. Освободив поспешно левую руку, я забрался на самый верх мотоцикла и, выставив очищенный об шкуру поверженного ранее зверя нож, приготовился к дальнейшей битве.   Зловещий полукруг сомкнулся в радиусе менее чем в десяти метров от меня, стоящего неподвижно, слегка пригнувшегося в ожидании дьявольской атаки. Если бы нашёлся кто-то, взглянувший на эту сцену со стороны, то не исключено, что это зрелище походило на скульптурную композицию, где пьедесталом служил бы мотоцикл, а я, с зажатым в руке ножом, вполне бы сошёл за статую перед героическим сражением и последующей не менее героической гибелью…
Но всё пошло в тот раз по особому сценарию, героическая гибель явно не входила в планы высших сил. Ужасающий рёв за моей спиной был внезапным не только для меня, но и обложившей меня стаи. Огромный бурый медведь кубарем выкатился из чащи и ворвался в волчью стаю, встал на дыбы и взмахнул грозной своей лохматой лапой с когтями устрашающей длины.  Волки, или кто они там были на самом деле, отпрянули, оскалив клыки в бессильной злобе. Медведь свирепо рявкнул и пошёл в гущу серых тел со зловеще горящими красными глазами. Самые решительные бросались на косолапого и впивались намертво в его шерстистое тело, но дело их было проигрышным. Кто хоть раз видел разъярённого медведя, тот долго будет вспоминать навалившийся на очевидца непередаваемый первобытный ужас. В книжках, правда, доводилось мне читать, что с виду безобидные слоны могут быть тоже неукротимыми и свирепыми в своём гневе, но слоны далеко, а наш косолапый мишка, к тому же оказавшийся медведем-шатуном, был здесь и сейчас.
Мне ничего не оставалось, как спрыгнуть со спасительной высоты мотоцикла и броситься своему бурому спасителю на помощь. Сжав в руке свой нож разведчика, я подскочил к ближайшему серому зверю, впившемуся косолапому в правый бок и проткнул обидчика…
Минут через десять всё было кончено. Поле битвы было усеяно клочьями окровавленной шерсти. Некоторые волчьи тела были разбросаны по поляне, находились и такие, которым места на земле не нашлось, - они коченели в ветвях деревьев, куда их забросила свирепая медвежья лапа. Снег, будучи до суровой этой схватки белоснежным, превратился в грязную слякоть, внушающую ужас и отвращение. Медведь сидел, сгорбившись, и тяжело дышал, издавая хриплые звуки. Я с осторожностью подошёл к нему и отвесил земной поклон. Губы мои прошептали: «Что я могу сделать для тебя, дорогой мой спаситель?».  Он ничего не ответил, только помотал отрицательно своей массивной головой. Шерсть его, особенно на морде, стала с густой проседью, отчего капли крови чётко просматривались на его осунувшейся физиономии…
Очень хотелось пить. Я отошёл подальше от поле битвы в поисках чистого снега. Найдя подходящую полянку, стал вытирать руки и лицо мягким пушистым снегом. Потом зачерпнул пригоршню и стал медленно его есть. Довольно скоро я вернулся назад, но медведя на прежнем месте не было. Лишь приглядевшись, я увидел поодаль цепочку медвежьих следов, ведущих в чащу леса.
Подойдя к мотоциклу, я сделал попытку его завести, особо не надеясь на успех. Удалось завести его с пол-оборота. Он как ни в чём не бывало тарахтел мотором и был, что называется, «на ходу». Осталось только продолжить путь, но вот только куда уже и зачем? Я развернулся и поехал обратно к дому, настолько произошедшее повлияло на меня, что осталось только одно желание – отлежаться, забыться и забыть всё как неправдоподобный дурной сон.
Подъехав к дому, испытал я смутную тревогу. Никто не встретил меня, собак с их радостным лаем не было слышно. Я вбежал на крыльцо и отворил дверь. Навстречу, держа вертикально палец на губах, вышла моя бабуля и тихонько сказала: «Тсс! Только заснул, пусть поспит маленько!». «Да что тут у вас случилось?!», - шёпотом спросил я. Бабушка отвечала: «Еле добрался до дома, весь в крови был. Говорит, с браконьерами повстречался, да и повздорили!..»
«Ну-ну, с браконьерами, значит», - подумалось мне с большим сомнением. Смутные догадки овладели мной. А бабуле только и сказал, что поеду в село в медицинский пункт и вернусь с фельдшером.

Никуда я в тот раз не поехал. Ни к какому фельдшеру. Присел на лавку, выпил ковш воды, да и заснул. Будто кто меня взял, да и выключил, словно лампочку электрическую. Видимо, сказалось мистическое происшествие в утро этого дня, которое потребовало величайшего напряжения всех сил и самоотдачи. А очнулся я уже утром следующего дня. Оказалось, что проспал я беспробудным сном почти целые сутки. В окна лился яркий солнечный свет, было то особое состояние, которое бывает не каждый Божий день, а только тот, который даётся нам матушкой-природой в качестве награды.
По избе плыл дразнящий запах оладий, пахло разогретым на сковороде топлёным маслом, русская печка щедро делилась жаром своего горячего нутра, а самовар приглашал к чаепитию. На стене мирно тикали ходики, гирьки уже были подтянуты кверху заботливой рукой, а кукушка готовилась покинуть своё гнездо и высунуться наружу, чтобы пропеть своё «ку-ку!». Всё вокруг дышало покоем и безмятежностью, недавнее происшествие на лесной дороге казалось причудливым сном.
На груди моей посапывал рыжий кот Колобок, от его пушистой золотистой шкурки света в горнице только прибывало. Видимо, он почувствовал, что я проснулся. Не раскрывая глаз, кот потянулся своими мохнатыми рыжими лапами вперёд к моему лицу, растопырил их и стал скоблить мне грудь коготками. Пришло и его время окончательно проснуться. Колобок распахнул свои хитрые глазки с зрачками цвета янтаря и уставился с деланным недоумением на меня. Надо сказать, между нами были отношения самые добрые и доверительные. Я его в своё время подобрал совсем крошечным котёнком, беспомощным и трогательным, на улице районного нашего города.
Подумать сейчас даже страшно, что бы с ним было, если не произошла тогда наша встреча. Похоже, он не очень переживал, что распрощался с городской жизнью и очутился в нашем доме в лесу. Пока Колобок не подрос, он очень любил спать в моей шапке-ушанке. Именно так, свернётся калачиком, нос свой розовый спрячет по рыжими своими лапками и спит, греет мне шапку. Оттого и решил назвать котёнка Колобком, что стал он круглый и пригожий, свеж и румянен, словно колобок настоящий из сказки. Голове моей зябко без шапки-ушанки становится, терпишь-терпишь, кепкой приходилось голову накрывать. Зато потом, как выспится рыжий мой прохвост, шапку, им нагретую оденешь, так сразу понимаешь, в чём благодать заключается.
Со временем ко мне пришло понимание, что в чём-то наша судьба схожа: оба мы очутились в лесной избушке в самые юные наши дни и годы, в которую нас привезли, вызволив из городской жизни в силу обстоятельств…
Дверь отворилась, в горницу бабуля моя дорогая вошла.
- Выспался? С добрым утром!- в её голосе читалась лёгкая насмешка, море ласки и с трудом скрываемая озабоченность.
- Что с вами вчера приключилось-то? Дед приполз совсем никакой, ты на мотоцикле какой-то шальной примчался. Хотел за фельдшером съездить, но так заснул крепко, что не добудиться было», - говорила бабушка, одновременно выкладывая оладьи на тарелку.
-Иди, умойся, да завтракать давно пора», - продолжила она. Так я и сделал: фыркая, с удовольствием освежился, вытерся полотенцем насухо, и пошёл к столу.
Деда за столом не было. И накрыто было только на двоих. Если не считать миски со сметаной под столом для Колобка.
-А дед где?, - упавшим голосом спросил я.
-Поехал в медпункт деревенский, говорит, надо перевязку сделать, а заодно и прививку.
- Какую прививку, от чего?», - решил уточнить я.
 - От бешенства. Вроде бы, у браконьеров, с которыми он схлестнулся, собаки были очень свирепые, одна из них так бок порвала, что я с трудом кровь остановила и рану обработала перед тем как повязку наложить, - ответствовала бабушка, нахмурившись. По лицу её было видно, что рана у деда получилась серьёзная и пришлось с ней изрядно повозиться.
- Ну, и как, справилась?. На мой дурацкий вопрос бабушка ответила, сделав серьёзное выражение лица и строго посмотрев на меня:
- Разумеется! Мне ведь довелось быть сестрой милосердия в первую германскую! По её лицу мне было видно, что она осеклась, будто сказала что-то лишнее, но быстро взяла себя в руки и с улыбкой сказала лишь: Давай завтракать, а то оладьи уже остыли и самовар как бы не пришлось второй  раз ставить!.
Возле её ног тёрся то лбом, то боками своими оголодавший после длительного сна Колобок, делая при этом то совершенно несчастную, то, наоборот, умильную физиономию, намекая на совершенно недопустимую с его точки зрения задержку кормёжки.
Дед, как оказалось, поехал в медпункт на мотоцикле. Хотя, по здравому размышлению, мог бы и на нашей умной и выносливой лошадке Ирме поехать. Дело нехитрое, - запрячь её в сани и бабуля смогла бы, пока я спал богатырским своим беспробудным сном. Если бы не этот затянувшийся мой сон, я бы с большим удовольствием прокатился бы с дедом до деревни и обратно. Ибо нам, во-первых, было что обсудить в свете произошедшего события, во-вторых, сама поездка по свежему морозцу хороша сама по себе. Сядешь, да и едешь по зимнему лесу, развалившись на свежем пахучем сене, что дед заблаговременно постелил. А лошадка наша Ирма знай себе неторопливо бежит, ибо дорога ей знакома за долгие годы безупречной службы в нашем лесу. Раньше так и было, а теперь дед Ирму нашу в силу возраста её серьёзного и заслуг былых лишний раз не потревожит. Особенно, как мотоцикл появился в хозяйстве нашем…
После завтрака занялся я делами хозяйственными. Натаскал из поленницы дров и из колодца воды, а потом засел за уроки. Что и говорить, учёба на ум в настоящий момент совершенно не лезла в голову. Воспоминания о недавнем неподдающемся здравому объяснению событии крепко засели в моей голове. Ничего не оставалось, как сбегать на лыжах до того злополучного места. Сказано – сделано! Осталось только предупредить бабушку о своём намерении, что я незамедлительно сделал.
- Будь осторожен! - только и успела она сказать мне вдогонку.
Поскольку снег выпал совсем не давно, лыжню, разумеется, я накатать просто не успел. Тем не менее, и по свежему снегу лыжи мои катили вполне с приличной скоростью. Так что до места недавнего побоища добежал достаточно быстро, минут за двадцать. Не скрою, по мере приближения к конечной точке моего маршрута, я стал испытывать определённое волнение и даже беспокойство. Вынужденная необходимость наблюдать вновь поле битвы совсем не входила в мои планы. Тем более, без обстоятельного разговора с дедом. Размышляя таким образом, я остановился в недоумении: ничего!.. Ничего не напоминало о жестокой схватке, что происходила с моим непосредственным участием именно здесь! Даже следы от колёс мотоцикла были достаточно чётко видны, но совсем не был виден ни истоптанный побуревший от крови снег, ни волки с распоротым брюхом на ветвях деревьев, заброшенные туда свирепой лапой медведя-шатуна, ни одного поверженного врага ни в каком из ожидаемых обличий: волка - вервольфа или трупов солдат во вражеском обмундировании…
Осмотрев окрестности внимательно ещё раз, я направил свой путь дальше по лесной дороге в смутной надежде, что ненароком перепутал место поля боя. Однако, по всему выходило, что ошибки не было, место то было хорошо знакомо по множеству характерных примет. Надо было возвращаться домой. Для порядка я ещё поездил вокруг, расширяя круг поиска в надежде обнаружить хоть какую зацепку, но все усилия мои были тщетны. Появилась и крепла уверенность, что мне приснился кошмарный сон, или кто-то непонятный и недосягаемый жестоко разыграл меня. Но кто, и с какой целью?..
Обратно до дому я домчался на лыжах ещё быстрее. Воспользовался свежей лыжнёй, которую проложил до этого. Да и мысли мои были уже не вразброд, а съёжились до одной: что это было?! Переодевшись в домашнее, со спокойной уже душой продолжил делать школьные уроки. Дело пошло споро, посторонние мысли в голову не лезли. Лез ко мне на ручки только кот
Колобок, упираясь своим рыжим лбом куда-то в подмышки. Близилось время обеда… Внезапно, как по команде, я вскочил и направился быстрым шагом к вешалке. Потревоженный кот недовольно «мявкнул» и ещё глубже стал внедряться в мои согнутые руки своей мордочкой. Освободив правую руку, я взялся за левый рукав своей куртки, в которую был одет в день происшествия. На рукаве явственно видны были глубокие отверстия, оставленные зубами зверя...

Сказать, что я был озадачен, созерцая следы волчьих клыков на рукаве куртки, - это значит совсем ничего не сказать. Сейчас, по прошествии времени, я вижу эту ситуацию в ином свете, но тогда мне было явно не по себе, чувство тревоги теснило мне грудь, нагрянула головная боль и при этом она постепенно усиливалась. По всему выходило, что прежнее представление о мироздании никак не соответствовало настоящему моменту в моей биографии. Получалось так, что все те опоры, на которых держались до этого дня мои представления об окружающем мире, трещали и рушились, освобождая место новому, зловещему, как мне справедливо тогда казалось, но загадочному, что требовалось непременно осознать и впустить в свою жизнь в качестве великой тайны. Неокрепший мой мозг оказывал, судя по растущей головной боли, яростное сопротивление и не думал сдаваться. Как только я это всё представил: и мозг, и рушащиеся опоры, сродни телеграфным столбам, стало всё если не по своим местам, то в какой-то мере легче голове. Просто мысленно я подставил несколько крепких пружин внутри головы, которые, якобы, принимали громоздкий груз новой реальности. Головная боль потихоньку прошла, пора было мириться с окружающей действительностью и пытаться её понять.
  Отсутствие следов сражения на лесной дороге и наличие повреждений на куртке вводило меня в граничное состояние между явью и неким мистическим состоянием, в котором, как я предполагаю, тогда находился. Обсудить загадочную эту ситуацию с дедом не получалось ввиду его отсутствия. С бабушкой этот случай до поры до времени я решил не обсуждать. Просто опасался, что она будет расстраиваться и переживать, а это её нервное переживание не приблизит разгадку происшествия, которое со мной случилось, а только добавит больше проблем.
Обедали мы вдвоём, дед так и не приехал.  Даже кот Колобок куда-то запропастился. Ел я без аппетита, хотя до своих тягостных нынешних раздумий в отсутствии оного прежде замечен не был. Бабуля бросала на меня время от времени встревоженные взгляды, потом спросила:
- Не заболел ли ты, внучок?
При этом положила на мой лоб свою ладонь. Некоторое время подержав её там, озабочено сказала мне:
- Действительно, не захворал ли ты?
- Просто голова что-то тяжёлая, это я задачки сложные по алгебре решал, все иксы куда-то попрятались, выковыривай их потом из учебника - понёс околесицу я.
Солнце, доселе ярко светившее, повернуло на закат и пробивалось сквозь бурые стволы сосен, что росли по краю нашей лесной поляны. Зимний день близился к концу. Обычно я никогда не сидел без дела, а тут решил расслабиться, присесть на лавку и крепко обдумать сложившуюся ситуацию. Начал я, как ни странно это может прозвучать, с воспоминаний. А именно, с неспешных событий минувшего лета. Сказать поточнее, с минувшего августа месяца, со второй его половины…
Лето в тот год было тёплым и сухим. В конце августа был открыт долгожданный охотничий сезон на водоплавающую дичь. Хотя, если рассуждать здраво, дед, как единственный представитель власти в нашей лесной глуши, мог начать пальбу по уткам, не дожидаясь официальной даты открытия сезона. Я как-то ляпнул подобную ересь, получив в ответ от деда строгий немигающий взгляд. Потом, смягчившись, он изложил своё видение этого вопроса. Во-первых, мы в своём лесу представляем государство и его законы, а закон един для всех. Во-вторых, что птица, что зверь, чувствуют открытие сезона, и заблаговременно меняют свои повадки. Они улавливают всеми фибрами своей души тревогу, которая разливается по округе. Скорее всего, тревога эта связана с грядущим очередным птичьим перелётом в дальние тёплые края, когда, повинуясь могучему инстинкту, птицы посемейно начинают сбиваться в стаи, а молодняк в изумлении пытается осознать: что же происходит и что надо делать. Взрослые птицы наверняка запомнили ужасающие звуки стрельбы прошлых лет, которые внезапно прерывали суетливый предотлётный переполох самым чудовищным образом…
Я с особым нетерпением ждал начало этого дня, когда, заранее подготовившись, мы отправимся в дорогу. Тем более, дед с некоторых пор доверил мне управление мотоциклом. На нём мы и собирались заранее отправиться на дальнее лесное озеро перед самым открытием сезона. Там мне предстояло подтвердить свои навыки в стрельбе и стать в некотором роде для нашей семьи добытчиком и кормильцем. Ехали с тем расчётом, чтобы успеть вернуться к новому учебному году с богатыми охотничьими трофеями. Приехали на место ближе к вечеру, хотя чудесный этот день ещё продолжался несколько предзакатных часов. Разожгли костёр, вскипятили воды, заварили душистый чай. Аромат его самым чудесным образом мешался с запахом леса, разнотравья и свежестью лесного озера. Сначала стали пить чай с пирожками, что бабушка испекла нам заблаговременно. Пироги были с ягодной начинкой. Больше всего мне нравились пирожки с черникой. Её было много в этом году, только успевай собирать. Ещё мне нравились с кислинкой пирожки: начинка их была с ревенем и яблоками. Попадались также с крыжовником, но таких было мало.
Покончив с чаепитием, дед достал из потайного места в мотоцикле флягу армейского образца и плеснул в наши кружки её содержимое. На мой удивлённый взгляд он сказал просто:
 - Надо отметить! И помянуть!
 Голос его чуть дрогнул, поэтому продолжил с хрипотцой:
- Вроде как юбилей сегодня настал… Было давно, а помню так явственно, будто вчера это случилось.
На деда в эту минуту я смотрел с превеликим изумлением, ожидая, что же будет дальше. Дед слегка откинул голову и осушил содержимое кружки. Всё это действо со стороны выглядело довольно-таки благопристойно, - суровое и печальное ещё минуту назад лицо деда разгладилось, он сделал ободряющий жест рукой, залез в вещмешок и, достав плитку шоколада, на которой была изображена милая девчушка в платочке, разломил её на две неравные половинки и протянул мне большую половину вместе с обёрткой. Я сделал глубокий вдох, поднёс кружку к губам и сделал глоток. Вкус показался мне хоть и обжигающим слегка, но достаточно приятным.
 - Это коньяк, закуси шоколадкой! - последовал совет от деда. Я так и сделал, почувствовав, как тепло стало разливаться по всему телу. От прогоревшего костра остались седые от золы угли, которые при порывах лёгкого ветра со стороны озера наливались пунцовым жаром. Дед, помешивая веткой угли костра, начал свой неторопливый рассказ.
- Про то, что немец напал на нас, я узнал не сразу. Это сейчас радио в каждом доме, даже у нас в лесу. Антенну поднял повыше, и слушай на здоровье. Хочешь «Маяк» с его музыкой, хочешь – «голос» вражеский. А в наше время перед войной радио уже появилось, да не у всех, правда.  Был я тогда на дальнем кордоне, а когда возвратился, так бабка твоя и огорошила. А там из лесничества нарочный прискакал с устным распоряжением, мол, начальство вызвало в контору. Нарочного отпустил, пообещал подъехать в означенное время.
Я ведь ещё в первую германскую успел повоевать, знаю не понаслышке, что такое война и почём фунт лиха. Нутром чуял, что быстро война не закончится. Поэтому отдал бабке твоей распоряжение по хозяйству, обнял её, поцеловал, да и был таков: сел на коня и поскакал дорогами лесными да просёлочными прямиком в лесничество. Ты ведь знаешь наши места, про такие не зря говорят, что ехать к нам сто вёрст с гаком, а остальное - лесом. Поэтому лесничество наше расположилось ближе к райцентру. Оно и понятно, - все дороги туда ведут со всей нашей лесной глухомани, а от него и до станции, куда лес нас свозили, рукой подать.
Одним словом, приехал, доложил по форме и был готов к тому, что призовут меня незамедлительно. Однако, задержка вышла, где-то на месяц почти. Надо было отчитаться по всей форме, где, что и как будет с моим участком. Где какая древесина и кустарник. Особенно бересклет был интересен, помимо хвойных пород. А бересклет тогда собирали и сдавали на переработку. Говорят, что для изготовления резины он применялся, или красителя. А может быть, и того, и другого.
Одним словом, сдал дела и был мобилизован. На хозяйстве нашем лесном жену свою любимую оставил, бабку твою.  Сказал, чтобы в лесу особо не засиживалась, надобность если случится, пусть в деревню перебирается. Всё не одна будет, глядишь, легче будет вместе войну пережить.
После непродолжительного пребывания в запасном полку попал я на переформирование. Обстановка на фронтах была сложная, менялась она, можно сказать, чуть ли не каждый день. Враг напирал на всех фронтах, но основной удар приходился на Москву. На столицу нашей Родины.
 Бросили нас на пополнение, да в самое пекло. Вот где пригодились мои навыки в меткой стрельбе. Ты, внучок, не поверишь, но пришлось с винтовкой - трёхлинейкой нашей против танков воевать. И ничего, справлялись, как это не покажется невероятным. Я сначала по смотровой щели танковой стремился попасть, пока меня не приметил наш комбат, Кузнецов Иван Николаевич. Он из Сибири родом, хотя, как потом мне рассказал, простому солдату, что отец его из Вятской губернии пешком в Сибирь пришёл, да так там и остался. Сына своего, Ивана Николаевича, к охоте приучил сызмальства, вроде как я тебя сейчас. Только зверя в Сибири ещё больше оказалось, по большей части с охоты и жили. Белок заготавливали, а с ней охота какая? Собаки - лайки в зимнюю пору обнаружат зверька этого мехового да пушистого, встанут в кружок у дерева, где белка в ветвях прячется, что твоя русалка из сказки, да лают на неё без остановки. А белка сверху вниз на лаек смотрит с любопытством да зубы беличьи скалит, насмехается. Охотник-промысловик незаметно приближается и стреляет из «мелкашки». И не просто стреляет, а норовит ей в глаз попасть, чтобы шкурку не попортить. Вот так и комбат наш с детства приноровился метко стрелять, потом этот навык его добрую службу сослужил всем нам, его подчинённым.
Так вот, о белках я неспроста. Танк вражеский на нас прёт, а взять его нечем. Я уже говорил, что стрелять приходилось по смотровым щелям, хотя её тоже сразу не возьмёшь: уж больно стекло там упорное, никак не поддаётся, раза три надо ещё попасть, чтобы хоть какой результат появился. Я, конечно, хвастать не буду, но скажу честно: попадал! Только толку – чуть. Там у фрицев щиток металлический предусмотрен был, чуть что, опускает его как забрало, да едет дальше. И не просто едет, а норовит развернуться над окопом, где бойцы наши доблестные находили гибель свою от гусениц вражеских танков. Кто успеет бутылку с горючей смесью или связку гранат бросить, тот и отомстит напоследок за себя и за других павших товарищей.
Так вот, скажу – никто не поверит: наш комбат из винтовки Мосина приноровился прямо в дуло пушки вражеского танка стрелять. Выдержку железную имел! Дождётся, пока ствол орудия, что смотрит в его сторону, изготовится к стрельбе, да и пошлёт пулю прямо в глотку этому гаду. Тут ведь как? В любой ствол, что ружья, что орудия камешек или песок, особенно что покрупнее, попадёт, вот и конец стрельбе. Ствол в лучшем случае раздует, а то и вовсе разорвёт! А комбат наш прям во взрыватель и пошлёт свою пулю. А там уже дело, считай, сделано!..
Дед умолк. По всему было видно, - он погрузился в своё боевое прошлое, заново переживая его. Он плеснул в свою кружку из фляги ещё разок, потом, подумав, налил самую малость и мне. Лицо его стало опять задумчивым и печальным.
- Помянем павших за нашу Родину героев, - приглушённым голосом сказал он… 

Сумерки окончательно окутали всё вокруг тёмной изнанкой уходящего дня. Лишь прогоревшие ветки нашего костра время от времени постреливали с сухим треском, устремляя искры к тёмно-синему небу. Первые звёзды уже показались, а дед как замолк, так и не проронил больше ни слова. Спать по-прежнему совсем не хотелось, организм мой чувствовал такой небывалый подъём, который прежде испытывать не доводилось. Трудно сказать, то ли это состояние было вызвано выпитым коньяком, то ли, к чему я больше всего склонялся, внезапным разговором с дедом о войне и его боевом прошлым. Впрочем, прошлое было лишь слегка приоткрыто, но то, что довелось услышать, поражало моё воображение. В самом деле, с винтовкой против танков, это ли не фантастика?! Это никак не укладывалось в моём сознании. Я ещё мог понять, читая в книгах, как в старину ходили охотиться на медведя с рогатиной. Но то медведь, хоть и свирепый, порой совсем не предсказуемый хищник, но он ведь сделан из плоти, какой бы крепкой и сильной она не была, а здесь танк, бронированное чудовище, изрыгающее смертельный огонь и безжалостно давящий своими гусеницами наших бойцов. Но обвинять деда во лжи мне и в голову не приходило. Раз он так рассказал, значит, так оно и было…
Слегка приподнявшись, я дотянулся до заранее подготовленных сухих веток и подбросил их на угли костра. Некоторое время погодя дрова загорелись, языки пламени осветили лицо деда. Оно выглядело печальным и торжественным одновременно. Выдержав паузу, я спросил:
- А что было потом?
Вопрос мой деда не застал врасплох, - он будто ждал его.
- А потом бой этот, да и вся война продолжились, только уже без нас.
- Как, неужели комбата убили?
-Слава Богу, нет! Только ранили тяжело, правда. Да и контузило вдобавок очень сильно. Я его потом вытаскивал с поля боя. Меня тоже задело осколком и оглушило, а ему пришлось тяжелее. Так получилось, что комбат изготовился стрелять по танку в своей таёжной манере, как его дёрнул за руку в самый ответственный момент батальонный наш комиссар. Тогда ведь единоначалия ещё не ввели в войсках, получалось, вроде бы, двое командиров. А это в бою недопустимо ни в коем разе. Принципиальный вопрос! Как говорится, начальников может быть много, а командир – один! Потом уже в госпитале комбат наш рассказал, как дело было.            Местность, где нам оборону пришлось держать, безлесная оказалась. Лишь кое-где кустарник рос да пригорки какие-никакие присутствовали. Вот на этой скрытной позиции комиссар батальонный тоже очутился. По правде сказать, что он старался от нашего комбата не отставать, всё норовил рядом быть. Оно и понятно, человек он был городской, всё больше по кабинетам руководил, в чистом поле, что называется, терялся. И вот в ответственный момент, когда комбат, Иван Николаевич, взял ствол танка на мушку, приготовился стрелять, комиссар стал не то, что отговаривать от выстрела, так ещё и противодействовать. Под тем предлогом, что укрылись мы с тобой надёжно, танк нас не заметит, мимо пройдёт, а там как-нибудь обойдётся. Мол, бутылку с зажигательной смесью кто из бойцов бросит вслед танку, тем дело, якобы, и закончится.
Комбат его не слушал и продолжал целиться из винтовки, дожидаясь удачного момента.  Ствол вражеского танка уже развернулся в их сторону, медлить было нельзя… И тут товарищ батальонный комиссар оттолкнул в сторону комбата нашего, не дав тому сделать выстрел. Зато танк немецкий послал свой снаряд в их расположение. Последствия были самыми ужасными. Ведь подразделение наше осталось без командования: комиссар батальонный убит наповал, а комбат тяжело ранен и контужен. Танк тот, кстати, я добил, только не из винтовки, конечно, а гранату бросил под гусеницы. Бросил удачно: гусеница лопнула, танк остановился, так что мог только из пулемёта огонь вести по нашим позициям. Всем сердцем рвался я в тот миг к раненому командиру, но обстановка заставляла продолжать бой, отсекать вражескую пехоту от танков, под прикрытием которых они нас атаковали. По всему выходило, что атака их выдохлась, выстрелы стали стихать, только подбитый мною танк не сдвинулся с места. Я решил добить его окончательно во что бы то ни стало. Это удалось, когда мне удалось найти бутылку с горючей жидкостью в ближайшем окопе. Остальное, как ты любишь говорить, дело техники: взял, бросил, бутылка стеклянная разбивается, очаг пламени расползается, и, если его не сбить, попадает в моторный отсек, всё полыхает. А куда он поедет, чтобы пламя сбить, если до этого я ему гусеницу повредил? А поскольку там двигатель бензиновый был, то получалось, что оставалось ему только гореть.
Противник, видя такое дело, стал нещадно обстреливать нас из миномётов. Да так, что лишний раз головы не поднимешь. Одним словом, задело меня осколками. Вытащили с поля боя, отправили в медсанбат. А там перевязали, вместе с командиром и другими тяжелоранеными отправили дальше в тыл.
Я завороженно слушал, пытаясь как можно ярче представить картину боя, о котором дед так скупо вёл свой рассказ. Сна не было ни в одном глазу, мирное августовское ночное небо покрылось яркими звёздами. Время от времени какая-нибудь из звёзд срывалась с небосклона и, прочертив яркий, но короткий светящийся след, скрывались за краем неба. Собравшись с духом, я произнёс:
- Вот, не оттолкнул бы тогда комбата, наверняка цел остался ваш батальонный комиссар!
- На всё воля Божья, - промолвил задумчиво дед. Немного помолчав, продолжил:
- Только его тоже можно понять, комиссара нашего. Потом уже, в госпитале, Иван Николаевич, когда доверился мне, то рассказал, что ещё до войны он был учащимся техникума у себя в Сибири. А после окончания техникума его с товарищами отправили на военные сборы на Дальний Восток в район Благовещенска. Обстановка тогда была напряжённая, японцы тогда на территории Маньчжурии сделали плацдарм, с которого можно было удобно напасть на нашу страну. Поэтому личный состав пополнялся и таким образом, за счёт курсантов. Вот только один из этих курсантов ночью пересёк вплавь широкую реку Амур вместе со своим конём, благодаря которому и переплыл, надо думать. Река там, говорят, широкая, да течение сильное, мог бы и не выплыть, если бы не конь.
 По окончании сборов Ивану Николаевичу предложили служить в Красной Армии, отправили на курсы младших командиров, но запись в личном деле по поводу того случая, с перебежчиком, завели. Мол, не проявил в должной мере бдительность к классово чуждому элементу. Вот об этом наш погибший комиссар батальонный и поведал комбату нашему. То ли по-хорошему решил предупредить, чтобы ухо востро держал в политических вопросах, то ли чтобы, как говорится, на коротком поводке держать.
Время было позднее, глуховатый голос деда убаюкал меня, глаза начали слипаться, так что совсем не удивительно, что вскоре я задремал. От углей прогоревшего костра веяло теплом, спал я не на сырой земле, а на скошенном ещё в июле сене, на которое было постелено брезентовое полотно. Заботливая рука деда укрыла меня стёганным одеяльцем, которое предусмотрительно захватил в поездку. Спал я на удивление крепко и проснулся уже на рассвете, почувствовав осторожную тряску за плечо.
- Внучок, просыпайся! Попьём чаю, да и займёмся делом.
Я оглянулся вокруг, потягиваясь. Закоптелый чайник, вздрагивал и звенел своей крышкой, сдерживая пробивающийся пар. Носик тоже испускал свою струю пара, - похоже дед снял чайник незадолго до моего пробуждения.
- Иди, умойся, так окончательно проснёшься! Только уток не спугни раньше времени! - сказал дед, улыбнувшись в усы, и сделал отмашку рукой в сторону озера.
Идти было недалеко, еле уловимая тропинка вела под уклон к берегу лесного озера. Солнце ещё только собиралось всходить, мир вокруг терпеливо ждал появление дневного светила. Тишина была такая, что, казалось, от неё звенит в ушах. Я опустился на корточки у кромки воды и стал плескать себе прохладную озёрную воду на лицо, на грудь и на шею. Прохлада воды, свежесть утра окончательно меня взбодрили. Я улыбнулся новому дню и пошёл обратно. Что-то мелькнуло тогда на отдалении, у опушки леса, по левую сторону от меня. Подождав примерно полминуты, самым решительным образом, ускоряя шаг, я стал выдвигаться на место нашей стоянки.