Шмель оценивает утро, измеряя на чутких весах ветки, и никак не может понять ни его важности, ни смысла. Налево присядет - перевес, направо - тот же коленкор, куда не повернёт, всё выходит чересчур. Той малости, что в нём, шмеле, довольно, чтобы пало утро, рухнуло навзничь, распласталось по земле и растаяло, вместе с туманом. И развеется тогда даже само воспоминание об нём! А как напрасно то...
Не желая быть причиной беспокойства, входило утро тихо, едва скрипя деревянной дверью леса, и тянуло из-под неё вкусным духом прелых желудей, мягких от росы сосновых игл, да ландышей.
Дабы не идти в полной тишине, не разбить друг об дружку хрусталь ея бокалов, утро глядело просительно на птиц, и те затягивали свою, всегдашнюю, иную всякий раз, похожую на изысканную монотонность ручья, песнь. Стекала она обыкновенно воланами сверху вниз, и сие звучание, нанизанное на струны воздуха, было заметно не только слуху, но взгляду. И так славны казались они, так хороши, что собрал бы их все по нотке, как по ягодке в лукошко, или целыми гроздьями в корзинку, каждую из мелодий! Да только что ж с ними станется после? Увянут, изотрутся друг об дружку. Мало им будет той тесноты, ибо из-за того-то птичья трель и сладка, что свободна от принуждения над собою.
Хрупка любая жизнь, более, чем видится то со стороны. Грузна её поступь, да часто не оставляет после себя никакого следа. Вот и утро, было оно и нет. Только вот, не случись его, не отыскать бы солнцу дороги к полдню, а там и вечера не видать никому.