Поздней осенью перед закрытием навигации жителей поселка, потрясло важное сообщение: на самоходной барже по реке привезут новую партию заключенных. На улицах небольшого поселка слышались звонкие детские голоса. Секретная информация, случайно услышанная на почте, распространялась с быстротой молнии и становилась самой обсуждаемой, пополняясь интересными подробностями. Новость вызвала небывалое оживление не только у местных жителей в открытой зоне, но и среди жён, приехавших к репрессированным мужьям. Проворная детвора, рассыпавшаяся вдоль берега, спешила занять лучшие, почетные места на деревьях, растущих поближе к реке. Женщины, легкие на подъем, отложив домашние работы, группами и поодиночке бежали на утес. Для небольшого поселка, расположенного на берегу в глухой Сибирской тайге за восемьсот километров от районного центра, любой новый человек - это уже событие. «Шутка ли! Пропустить важное событие», — разносились у магазина женские голоса. Говорят, что политических заключенных конвоировали из разных мест, есть на кого поглядеть! Повсюду звучали в ушах разговоры среди людей, сбившихся в небольшие группы. Сейчас привезут много народа с самого Центра. И не отправят ли на Лысую гору, на золотые прииски? Или оставят у нас валить ангарскую сосну? Теперь нам, вольнонаемным, в лагерном подсобном хозяйстве много работы прибавится. Чтобы всех заключенных накормить, потребуется увеличить мясное стадо коров, лошадей, больше выращивать ржи, овощей. Да что говорить, на голодный желудок не сможет человек работать в полную силу, особенно в наши зимние морозы. Население суетилось, напоминая потревоженный муравейник. Минуя магазин, все спешили к реке с озабоченными лицами. У мужчин заботливость эта, неизвестно почему, выражалась в торопливой походке, переходящей в бег, а у женщин обозначалась той суетливостью, какая предвещает всегда появление чего-нибудь необыкновенного. Многие бежали по дороге, перепрыгивая через лужи, рискуя упасть или того хуже - увязнуть в грязи, и такое случалось. Ну, а те, кто норовил в числе первых оказаться на берегу, бежали через огороды. Потом попадали в высокие заросли шиповника, искусно пробравшись через них, потрёпанные, выбегали к заветной скале с широким обзором реки. Каждому хотелось видеть, что происходит на реке, на берегу, у ворот закрытой зоны. В закрытой зоне, отгороженной от поселка колючей проволокой по такому случаю, были приостановлены работы: требовалась усиленная охрана. Очень редко в эти часы заключенные были предоставлены себе. Отдельными группами они бродили, негромко разговаривая, по территории. Седовласый худощавый каторжанин неопределенного возраста, указывая рукой в сторону реки, вполголоса обратился к соседу: – Прокопий, ты как думаешь, из нашей группы там кто-нибудь может быть? - Не надейся старший лейтенант, мы с тобой чудом остались живы. Искалеченные, мы не могли даже взорвать себя, так и попали в плен. Потом нас освободили. Помнишь, по своей наивности думали, что ужасы войны уже закончились. Прокопий, повернувшись к старшему лейтенанту, в полном недоумении смотрел на его изменившееся лицо. Мышцы лба, сдвинулись внутрь, а прищуренные, блестящие глаза угрожающе смотрели на берег реки, на беспорядочные лишенные всякой последовательности движения людей. И не мог понять, что вызвало у него столько злобы и ненависти, отразившейся в глазах, горевших безумием. Слушай, друг, ты задал вопрос, я ответил, но вижу, что тебя мой ответ не интересует, думаешь о чем - то другом? Зачем тогда спрашивал? - Сам не знаю, — резко ответил старший лейтенант, плотно сжав губы. - Как только мне слышится глухой шум или свист ветра, воспринимаю его, как грохот от орудийных залпов. - Опасно нам погружаться в свои думы, так можно с ума сойти,- густым басом отозвался Прокопий. А затем, сделав паузу, усмехнувшись, перевел разговор на другую тему. - Да иной раз бывает так, что далеко мысли уведут, просто кажется, что на свет не глядел бы. Если так пойдет дальше - мы не выживем. Ох, Господи! Дай нам силы выстоять в этой жизни и вернуться домой. Я прав? – спросил Прокопий, пытливо взглянув на товарища, тронул его за рукав, чтобы узнать, что об этом он думает. Но старший лейтенант не стал отвечать, посмотрев на него безучастно. Прокопий не стал уточнять, о чем думает друг, возможно, его голова была занята воспоминаниями о жене, о короткой, но счастливой совместной жизни. Такое часто с ним случалось: так и жил воспоминаниями, черпая в них слабую надежду на лучшее будущее. - У меня тоже есть семья, только жена что-то не пишет, поди целые дни без отдыха трудится в колхозе, тревожно мне как-то за нее, — переживал Прокопий. - Сколько лет прошло, а до сих пор отчетливо помню, как мечтал приехать в родную деревню, вовсю ширь распахнуть дверь в родную избу, войти героем - победителем. Но жизнь обошлась со мной жестоко, удерживает вдали от родного дома. Вошел, да не в ту избу и не героем. Арестантом прибыл в Сибирь, оказавшись в каком-то заколдованном круге. Возвращаясь к мысли о доме, с замиранием сердца, Прокопий смотрел вдаль, скрывая от друга увлажнившиеся глаза. Последнее время он все чаще замечал, что душа наполняется острой болью от тоски о доме, семье и как ни старался, не мог побороть это чувство. Измучился от забот и дум, от опасения и от неверия ко всем и всему. «Боже, как я жалок», – задумчиво проговорил он. Первый раз сорвалось с губ Прокопия то, что держалось в тайне. Что-то таинственно шевельнулось в нем, нечто невыразимое на человеческом языке. И это что-то горячей волной прошло по его душе, оставив в сердце смутные предчувствия, ожидания чего-то… Глубоко вздохнув, он произнес слова:- Тоска будет со мной, всегда тоска, до гробовой доски никуда мне от нее не деться, не нужно убивать себя такими мыслями. Все пройдет со временем,- приободрил его друг. - Да не все забудется, — уныло ответил Прокопий. - Ты обиды держишь на власть? - Никаких обид не имею, я не об обидах говорю, ничего хорошего мы от этой жизни пока не видим. Зачем на этом свете живем? Ты, старший лейтенант, что думаешь об этом?- спросил Прокопий, посмотрев на него пристально и пронзительно, как будто вынимая душу для откровенного разговора. Но устыдившись внезапно проявившейся душевной слабости, от которой у него будто скребнуло по сердцу, отвел в сторону глаза, чтобы их взгляды не встретились, поспешно заговорил иным, тихим голосом: - И странное, невиданное дело! В моей душе такое ощущение, будто война не закончилась, война жаждет моей смерти, а мой внутренний голос настойчиво твердит - нехорошо думать о смерти. Медленно, как волк оборачивая свою контуженную негнущуюся шею после непродолжительного молчания, старший лейтенант поддержал разговор:- Пока мы здесь отбываем установленный срок - постоянно будем думать о войне. Это судьба наша такая, мы находимся в ее власти. Судьба - всемогущая сила. Хорошо зная привычки и поведение друга, Прокопий понял, что наступило кратковременное просветление его сознания. Сейчас он будет говорить правильно, как до контузии, но это очень настораживает и пугает.- Как бы ни свихнулся приятель, — забеспокоился о его здоровье Прокопий. Несколько минут они стояли молча. Время от времени старший лейтенант что-то невнятное бормотал, по-видимому, в чем-то сомневался, и, наконец, начал говорить то, во что сам поверил:- Вот что хочу сказать: не знаю, долго ли мы протянем здесь. Спроси меня, и я не отвечу, потому что не знаю: всем ли людям судьба дает хорошую жизнь. Каков бы ни был человек с его темпераментом, с его потребностями, но она, судьба, всегда найдет слабое место и человек начинает совершать ошибки. А наша ошибка заключалась в том, что мы слишком поздно начали понимать, что происходило с нами после освобождения из плена. Вопреки нашей воле судьба по своему капризу привела нас к результату, которого мы не ожидали. Вот теперь я сказал тебе примерно то, что хотел сказать. Это мой неутешительный ответ на все наши сомнения и беспокойства. Но теперь Прокопий не слушал, решил, что это были личные переживания друга, они, как всегда, сложны. И не мешая, не убегая, он с нескрываемым интересом стал наблюдать за толпившийся на берегу людской массой. Старший лейтенант, увидев отсутствие внимания, не обиделся и потерял интерес к Прокопию, как к собеседнику, сдерживая улыбку, краем глаза взглянул на берег реки. И ему привиделись груды окровавленных, обезображенных тел его друзей – разведчиков с перекошенными от боли лицами, с застывшими взглядами. Его больное воображение вернуло в прошлое, он невольно вздрогнул…. - Везут! Везут!- закричали люди, указывая руками на самоходную баржу, оказавшуюся в поле зрения. Расстояние до нее было немалое, это не мешало хорошо видеть, как гуляющий вдоль реки северный ветер встретил ее волнами. Темные, перевитые седыми гребнями, освещенные косыми лучами солнца, волны производили страшное впечатление. С берега казалось, что попадая под встречную волну, посудина вся уходила под воду. Тогда люди, не жалея голосовых связок, начинали кричать, уверенные в том, что именно своими советами помогают сбрасывать тонны воды с обледеневшей палубы, это на какое-то время успокаивало их. На этот раз все прошло благополучно. Но очередная волна взлетала гребнем на палубу, накрывая ее. И снова по реке неслись упреки в адрес капитана. И откуда у людей, наблюдающих с берега, взялось желание считать себя ответственными за судьбу невольников? Сами посудите, каково это? Вот и норовил каждый перекричать всех, чтобы именно его указание было услышано капитаном. Но капитан, чувствуя волну, никого не слушал, спокойно управлял судном. Людей трудно было сбить, все взялись помогать ему советами, для большей убедительности размахивая руками:- Стой! Стой! Погоди! Не ставь самоходку против волны! Над рекой с невероятной силой разносился многоголосый рев толпы, порой заглушая порывы ветра. И как ни странно, иногда чей-то совет, как в лотерее, совпадал с действиями капитана, еще более возбуждая всех, кто принимал участие в этом важном деле. Так продолжалось до тех пор, пока темно-серые облака, стремительно проносившиеся по небу, неожиданно вылили на землю остатки воды в виде дождя и мокрого снега, вынуждая жителей покинуть берег. Но природа на этот раз ошиблась, оказалась бессильной перед желанием людей видеть интересное зрелище, как в последний раз. Молодые звонкие женские голоса подбадривали себя шутками. - Футы, нуты, лапти гнуты, непогода думает устрашить нас! Не такое видели, что вы там бормочите? - вторили им, передразнивая, мужские голоса за колючей проволокой, вызывая общий смех. Внезапно с территории зоны сильные голоса мужчин разом оборвались, вышло какое - то замешательство. - Ох, матушки! Никак нам Бог посылает радость какое-то время не слышать слов, которые говорят богохульники. Громкий голос доярки молочно товарной фермы, подхваченный порывистым ветром, вызвал прерывистый смех стоящих на берегу женщин. Жители острова еще шутили.- Люди, смотрите: на тополях и березах, обледеневших от дождя, серебро на солнце заблестело! Да не на меня смотрите, смотрите в сторону леса.- Не горячись, тетя Калиса, золото там блестит с жемчугом, присмотрись лучше, — уточнил мальчишка, один из отчаянных подростков, взобравшийся на самую высокую березу.- Да постойте, потерпите, граждане, — кричал мужской голос. - Калиса еще лучшие богатства припасла для нас. - Как припасла? – вспыхнув, отозвалась она. -А вот как, миленькая, — ласково обратился к ней обладатель того же голоса, указывая рукой на сбившиеся в небольшой сугроб кристаллики ледяного дождя. - Бери, не хочу. - Да что ты понимаешь в богатстве? – накинулась на него неудержимая Калиса. - Да вы разрежьте меня на кусочки, а я вам точно скажу, этот человек из-за своей молодости кроме «эрзац» хлеба, гимнастерки и стоптанных сапог в жизни-то ничего и не видел. О богатстве тоже взялся рассуждать. Наверное, сидел всю войну в подвале и рассказывал сказки своей зазнобе, какой он герой. - Он так и делал: всю войну прятался на сеновале, думая о тебе, это его и погубило,- улыбаясь, вступился за него сосед. Глаза Калисы засветились не радостью, а гневом. Задетая за живое, она покраснела, чувствуя себя побежденной, не желая сдаваться, защищаясь, ответила: -А ты, защитник, чего улыбаешься, помощь ему оказываешь, тебе умнику самому помощь нужна. Общий смех оказался настолько неуместным, что на какое-то время охрана, ожидающая новую партию заключенных, задвигалась, будто приготовилась к отражению непредсказуемого поведения людей. Тем временем длинные двигающиеся тени от облаков, сползая с Гуланских гор, переместились на воду. И с новой силой дождь со снегом, роясь в воде и песке, хлестал, издавая привычные в этих краях звуки. Погода неистовствовала, обдавая пронизывающим холодным ветром толпившихся на берегу людей, обеспокоенных за жизнь людей, перевозимых в трюме. - Ох! Батюшки! - прижав руки к груди, со страхом в глазах переживали бабы после каждой волны, казавшейся им самой опасной для самоходки. Но она на славу себе выползала из волны, высоко поднимая нос, либо шлепалась между грядами волн, зарываясь в них, чем вызывала невольный возглас: «А Боженька! Да как же вы выберетесь?» Каким-то чудом, удерживаясь на плаву, судно, сбрасывая с себя тонны воды, выныривало и, блистая на солнце обледеневшей палубой, восхищая собравшихся на берегу людей, не меняя курс, медленно преодолевая толчею волн, приближалось к острову. Заключенные, находящиеся за колючей проволокой, тоже не были равнодушны к противостоянию самоходки и разбушевавшейся северной стихии, некоторые из них молились за тех, кто находился в трюме. Им казалось, что неумелые действия капитана могут привести к трагедии. Обледеневшую палубу при каждом порыве ветра заливало водой. Она, растекаясь по палубе, попадала в трюм. И судно на глазах многочисленных зрителей теряло устойчивость. На берегу всем представлялось, что в любой момент оно, накрытое волной, затонет, иногда такое случалось в этих местах. Поэтому каждый готов был помочь капитану советом, искренне переживая за жизнь этапируемых заключенных, которым даже в такие опасные минуты запрещалось покидать трюм. Единственное, что разрешено было - это, подняв головы, обреченно смотреть на полоски света, пробивающегося сквозь щели деревянного щита, прикрывающего трюм и потоки ледяной воды, стекающие на их головы, вызывая негодование и проклятия. Раздающиеся из трюма и подхваченные ветром голоса не умоляющие Пречистую Богоматерь, отдельными фразами долетали до берега.- Да что много говорить! Бог чудотворец, не даст им утонуть, не отправит из бытия в небытие,- рассуждали бабы. Что же ты делаешь, – гневно кричали они капитану, – баржу ставишь поперек волны? – До нашего берега иначе-то не доплыть, – поддерживала капитана другая толпа. Внезапно на барже наступила тишина. - Неужели покинули божий мир? - забеспокоились бабы. -А не все ли равно: там или здесь отдать Богу душу? - Это для вас, арестантов, все равно, а для нас – нет. Говорила горячо, страстно, но беззлобно средних лет женщина. Ее часто видели с котомкой, в которой она приносила передачу для своего единственного и любимого. - Да помолчите же вы. Чей-то требовательный голос заставил прекратить словесную перебранку между заключенным и вольной женщиной. Все стали прислушиваться. Нарушали тишину обычные звуки ненастной погоды: шум хвойного леса, дождя и ветра, только проклятий не было слышно.– Умерли что ли они там, почему их неслышно?- трудно было понять, кому принадлежал взволнованный женский голос. – Не случилось ли чего на барже? Только после необходимых и неизбежных в подобных случаях возгласов, вопросов и ответов, на берегу окончательно воцарилась тишина. Между всеми установилось молчаливое согласие, всеобщее внимание было приковано к реке и к неровным очертаниям противоположного берега. В осеннем обманчивом полусвете река казалась какой-то грозной, пугающей воображение. И вот к всеобщей радости ветер принес обрывки отдельных фраз, по которым бабы определили, что на барже, проклиная жизнь, еще не готовы полюбить смерть, хоть и находятся в ужаснейшем положении. –Ох, хо-хо, ! – заохали бабы,- как же вы, родимые, напугали нас! – Ну, слава тебе, Господи, ничего с вами не случилось! – При таких порывах ветра только на рейде стоять, — вновь активно помогая капитану советами, закричали люди. - Опасно подходить к берегу, о скалы разобьешь самоходку, надо на рейде ждать улучшения погоды. Отделившись от группы заключенных, угрожающе закричал зычным голосом плотный темноволосый мужчина, лет сорока, напоминающий только вчерне своих кавказских земляков. - Капитан, ты не сможешь отшвартоваться, утопишь самоходку и людей! - Блинами тебе торговать, да оладьями, а ты за штурвал взялся, — выделился из толпы женский звонкий голос. Долго бы ещё продолжались советы, как следует поступать капитану, которые он, скорее всего, уже слышал, но не разделял. Он испытывал чувство, подобно тому, которое должен испытывать человек, находящийся в этот момент в трюме. Презирая опасность, которой подвергает себя и тех, кто находится на барже, капитан подал команду: «Полный вперед!». От натуги, выбрасывая черный дым, отяжелевшая от обледенения самоходная баржа неуклюже сменила курс, развернулась и, набирая ход, пошла к надводным камням. Охранники и все остальные отчаянно замахали, пытаясь остановить безумное решение: – Братцы! Не злодей ли капитан? И откуда он взялся, как такого человека громом не убьет? Ты что делаешь? Остановись, разобьешься! Сам погибнешь и людей утопишь! - Люди, остановить его надо! – неистово кричали бабы. Тем временем старший надзиратель, не обращая внимания на суматоху, происходящую на берегу, не спуская глаз, прислушивался к разговору двух улыбающихся конвоиров. Он не расслышал первых слов, но чувство напряжения, овладевшее им, подсказывало необходимость вникнуть в подслушанный разговор, который очень заинтересовал его: …. Ну и что ты думаешь об этом? – спросил широкоскулый солдат с азиатским разрезом глаз. - Что ж ты молчишь?- - Что я думаю? Я слушал тебя. Все это так, — сказал высокий, как каланча надзиратель. - Но ты говоришь, что остров укажет им цель жизни и назначенное место в жизни. Почему ты все знаешь? Почему я не вижу того, что ты видишь? Ты видишь в них врагов и не веришь в то, что по отношению к некоторым может быть совершена ошибка. - Ошибка? – повторил скуластый охранник. - Ты не успел побывать на фронте, так же как и Кешка, в резерве стоял поэтому, так и рассуждаешь. Не давая времени ему ответить, отрицательно покачал головой, как бы убеждая высокого охранника в том, что он не понаслышке знает таких людей. И переубедить его нельзя. Он убежден, что в этих людях все зло земли, а ему пришлось испытать это зло на фронте, попав в окружение. - Оказавшись в руках полицаев, я потерял веру в будущую жизнь. Там же увидел не жизнь, а конец всего. Тогда я почувствовал не только своей душой, но и телом, что такие люди очень опасны - хуже фашистов. Это волки в овечьей шкуре. - Да пусть они утонут, их там ждет будущая жизнь, они ее заслужили, их не жалко. Кешка резко встряхнул скуластого конвоира за плечо и тихо, но внятно произнес: - И все-таки не будь так жесток, они тоже люди! Тем временем самоходная баржа подходила к берегу. Капитан, внешне спокойный, высокий, широкий в плечах, несколько сгорбившийся, крепко держал руками штурвал. Лицо его было необыкновенно уставшим, это было видно по резким морщинам, паутиной заткавшим это молодое лицо. Чутьем, угадывая силу шквального ветра, капитан изменил направление. Самоходка прошла в лагуну через узкий проход между отвесной скалой и выступающим из воды камнем. Пробороздив днищем песок, она остановилась там, где стоял Кешка.- Ох, батюшка - свет! Да как же ты сумел при этой-то хляби отшвартоваться здесь? - воскликнул тот же звонкий голос, владелицей которого оказалась молодая баба, ранее призывающая растерзать капитана за неумелые действия. - Расцеловать такого капитана не грех!- Ну, языкастая баба,- добавил Кешка. - А не боишься, что за такие слова тебя муж поколотит? Все были очарованы мастерством капитана, который, вытираясь платком, чувствовал необходимость отреагировать. Он искал и не находил подходящей шутки. Наконец, справившись с замешательством, капитан улыбнулся и, поправив на голове фуражку, обращаясь к береговой охране громким голосом, усиленным рупором, подал команду: «Принять швартовы!». – Да что, скоро ли трап спустите?- нетерпеливо кричали заключенные с берега конвойным, принимающим швартовые. – Не позавидуешь им, – искренне сочувствовали они пополнению. – Мы никогда не забудем, в каких условиях нас сюда этапировали из краевого центра. В закрытом трюме был постоянный холод и омерзительный запах заживо разлагающихся тел, которым невозможно дышать. – А помните, когда проходили мимо населенных пунктов, нам запрещали разговаривать? – Да помним, помним – отзывался за всех один приглушенный голос. – Мы прекращали разговоры, как только на палубе раздавались шаги охранников. Разговаривать нельзя было даже шепотом. Конвой останавливался, прислушивался, пытаясь по голосу узнать и наказать. Для них мы были животное стадо,- засмеялся холодным смехом, чей-то одинокий голос. Тем временем охранники, рассредоточившись вдоль дороги, ведущей от берега к распахнутым воротам колонии, нервно переговаривались между собой в ожидании прибывающих заключенных, с трудом удерживали разъяренных собак. Старший надзиратель Кешка, из местных жителей, заметно выделялся статной фигурой и высоким ростом. Он был ответственным в обеспечении охраны и порядка. Торопливо и озабоченно, со свойственной ему оживленностью, по-хозяйски окинул взглядом конвой, убедился в его готовности к приему арестантов и только после этого густым басом скомандовал: – Спускайте трап! Кешка видимо был слишком занят, поэтому прохрипевший с территории закрытой зоны голос остался без внимания: - О, Господи! Эти люди еще не представляют, что здесь их ждет! По интонации говорившего человека было трудно понять, злорадствует он или сочувствует. На реплику никто не ответил. Каждый, наблюдая за всем, что происходит, был погружен в свои мысли и переживания. Когда с баржи на землю опустили трап, толпа напряженно замерла. Заключенные, затаив дыхание, смотрели на тех, кто шел по трапу, в надежде увидеть знакомого. Вечернее солнце на какое-то мгновение сквозь облака осветило арестантов, медленно покидающих баржу, и скрылось за горизонтом. Наступившие сумерки слили всех в одну темную массу. И невозможно было понять, что они испытывают, впервые ступая на мокрый песчаный берег проклятого острова. Отдаленные сполохи, высветив остров, преобразили прибрежный лес, принявший новые очертания. Стволы пригнутых деревьев стали заметнее. Ольховый лес, с искривленными, склонившимися к земле стволами, стал похож на хребет Гуланских гор. С реки потянул пронизывающий ледяной ветер – хиус, обжигая холодом прибывших заключенных. Опустив «уши» арестантских шапок и низко склонив головы, они шли медленно переставляя ноги, видя перед собой лишь обувь впереди идущего. Лай собак, громкие оскорбительные окрики конвойных, жуткий хохот филина, доносившийся из глубины потемневшего леса, напоминали всем, что здесь, в ограниченном пространстве сибирского Севера, Хосядам – смерть царит над островом и его обитателями. Тяжело ступая по натоптанной тропе, этапируемые заключенные поднялись на территорию закрытой зоны, где их встретила небольшая группа узников лагеря особого назначения. Узники не выражали своего отношения к новичкам восклицаниями, не задавали вопросы, разговаривать в этот момент было запрещено. А тот, кто осмеливался нарушить запрет, установленный на острове, сурово наказывался. Провинившегося загоняли в ледяную воду, дрожа от холода, он стоял до тех пор, пока хозяин лагеря по известным только ему признакам, не определял, что туберкулез несчастному обеспечен. В закрытой зоне арестантов расселили по баракам. Так начались каторжные будни политических заключенных, осужденных по пятьдесят восьмой статье и пригнанных по этапу пилить сосну. Лес не прекращали пилить даже когда наступали жестокие сибирские морозы. При температуре под шестьдесят градусов траки на гусеницах единственного трелевочного трактора лопались как стекло. В такие морозы на нем не работали – берегли. Вместо него заключенные лес трелевали вручную, по глубокому снегу стаскивая бревна в одно место. Чтобы сохранить трактор, его ставили под навес, рядом с печкой, сделанной из металлической бочки, и сутками топили, согревая убогое помещение. А вот людей здесь не жалели, обращение с ними сводилось к двум понятиям: «виновен» и «обязан». Ни к кому не было снисхождения, даже к больным, отхаркивающим с кровью куски гнилых легких.