Глава 1
Теперь это случалось с ним каждое утро. По крайней мере, сколько бы он ни выпил накануне и каким бы туманным и почти бессознательным не было усилие встать, принять душ и одеться, он делал его на ощупь, лишенный или, скорее, облегчённый от самого себя из-за усталости. Но другие дни случались чаще и были жёстче: он просыпался на рассвете, сердце колотилось от страха (он не мог назвать это никаким другим словом), и ждал речитатива в голове от тоски, от неудач, от тяжёлого креста, который нужно было нести днём. Его сердце билось, он пытался снова погрузиться в сон, пытался забыться. Напрасно. Тогда он приподнимался в постели, брал бутылку с водой, выпивал тёплый пресный глоток, какой казалась ему его жизнь за последние 3 месяца и думал: «Но что со мной? Что со мной?» со смешанным чувством одиночества и страха. И случайность, так часто встречаемая у других, у людей, которых он действительно уважал, унижала его, как пощёчина. Он мало интересовался собой в подростковом возрасте, его устраивала жизнь, и внезапно он столкнулся с этим больным и безликим персонажем, что наполняло его суеверным страхом. Разве это был он, этот 35-летний мужчина, который дрожал без причины на краю кровати рано утром? Разве это сюда завели 30 лет смеха, беззаботности и порой горестей любви? Он погрузился в подушку, сильно сжал её щекой, словно она была вестником хорошего сна. Но его глаза оставались открытыми. Ему было холодно, он тянул одеяло, и было жарко, он вновь откидывал его и не мог помешать дрожи в себе, этому полу-отчаянию, этому полному одиночеству.
Конечно, ему следовало вернуться к Элоизе и продолжить роман с ней. Но он не мог. Вот уже 3 месяца он не дотрагивался до неё, и 3 месяца они не говорили об этом. Красавица Элоиза… Забавно, как она это выносила. Словно предчувствовала в нём какую-то болезнь, что-то странное, словно жалела его. И мысль о её жалости опустошала его больше, чем её гнев или возможная измена. Чего бы он не отдал за то, чтобы вновь хотеть её, обрушиться на неё, в это тепло другого тела, сделать неистовые жесты, забыться, наконец, в чём-то другом, кроме сна… Но он не мог. И те несколько робких попыток, которые она предпринимала, невероятным образом отбили у него вкус к ней. Он, который так любил любовь и мог заниматься ею в самых смешных и странных обстоятельствах, оказался бессильным в постели с женщиной, которая ему нравилась, которая была красива и которую он любил.
Впрочем, он преувеличивал. Они занимались любовью один раз, 3 недели назад, после той славной вечеринки у Жана. Но он не помнил об этом. Он слишком много выпил в тот вечер – и поделом, - и вспоминал только что-то чёрное и спутанное в постели и облегчение, проснувшись, из-за того, что достиг цели. Словно короткая секунда отданного и полученного удовольствия стала реваншем за все неловкие ночи, ночи плохих отговорок и фальшивой развязности. Это не было блестящим. Жизнь, которая раньше всё ему отдавала (по крайней мере, он так думал, и это было одной из причин его успехов), жизнь отступила от него, словно море отливает от скалы, которую долго ласкало. Мысль о том, что он был старой скалой, заставила его рассмеяться на мгновение коротким горьким смехом. Но жизнь действительно уходила от него, словно из тайной раны. Время больше не проходило: оно исчезало. И он мог повторять себе обо всех плюсах теперешней жизни: хорошая внешность, любимая профессия, всевозможные успехи: всё это казалось ему поблекшим, лишённым интереса. Мёртвые… слова были мёртвыми.
Вечеринка у Жана выдвинула на первый план отвратительный физиологический аспект. Он на минуту вышел из салона и в вестибюле помыл руки и причесался. Тогда мыло ускользнуло от него, упало на землю, под унитаз, и он опустился, чтобы его подобрать. Мыло лежало под трубой, словно спряталось, это было розовое и (как он внезапно обнаружил) непристойное мыло. Он протянул руку, чтобы его подобрать, и не смог. Словно какой-то ночной зверь подстерегал его в темноте, и от внезапного страха он отдёрнул руку. Он вновь поднялся, тяжело дыша, и уставился на себя в зеркало с каким-то отстранённым любопытством, которое вскоре уступило место страху. Он снова сел на корточки, глубоко вдохнув, словно пловец, и схватил мыло. Но он тут же бросил его в мусорную корзину, как в деревне отбрасывают спящую змею, приняв её за древесную ветку, и ему пришлось умыться в продолжение целой минуты. Именно тогда он подумал: «Это что-то другое: не печёнка, не усталость и не нынешний век». Именно тогда он признал, что «это» на самом деле существовало, и что он был болен.
Но что делать? Кто на свете более одинок, чем человек, который участвует в веселье, в счастье, в ласковом цинизме – более того, кто принял в них участие естественно, инстинктивно – и от которого всё ускользнуло внезапно, в Париже, в год 1967? Мысль о психиатре унизила его, он полностью отказался от неё из гордости, хотя он был почти уверен в том, что это было лучшим для него. Он мог только молчать. И продолжать. Попытаться продолжать, наконец. Более того, слепая вера, которая всегда была в его жизни, и случайности вселяли в него мысль о том, что всё это было временно. Время – единственный хозяин, которого он признавал, разбило его романы, его счастье, его горести, иногда – его мысли, и не было причины, почему бы не разбить и «это». Но «это» было бесцветным, безымянным, он не знал, что это было такое. А время, возможно, имеет власть только над известным.