Глава 3
День он провёл как во сне. Он умирал от желания позвонить Натали и триумфально объявить ей о своей любви. В то же время, ему хотелось преподнести это ей в качестве сюрприза, как удивительный и неожиданный подарок, он хотел видеть её лицо, когда скажет ей об этом. Если бы суметь подождать ещё несколько дней до того момента, как она приедет встречать его на вокзале… Когда они выедут из города, он попросит её остановить машину, возьмет её лицо в свои ладони и скажет: «Ты знаешь, я безумно люблю тебя». И мысль о счастье, которое она испытает, наполняла его гордостью, нежностью, он чувствовал себя героем. В порыве щедрости он зашёл в ювелирный магазин и купил на последние деньги милый пустячок, от чего его нежность возросла ещё больше. В 5 часов вечера он позвонил ей из табачной лавочки рядом с домом.
Она сразу же взяла трубку, но он услышал, что её голос был сух, почти равнодушен, что вначале удивило его, а затем обидело. Он сразу же сказал себе: «Конечно, это нормально». Он знал, что в любви один всегда заставляет страдать другого, и роли очень редко меняются. Но сейчас, страдать сейчас, когда он собирался признаться ей в любви, хотя она ещё этого не знала, показалось ему несправедливым и обманчивым, и из-за этой обиды он мгновенно измерил глубину своей любви.
- Что случилось? – спросил он весёлым голосом.
- Случилось то, что стоит страшная жара, и с утра гремит ужасная гроза, а я… я страшно боюсь грозы. Не смейся. Я ничего не могу с собой поделать.
Но он смеялся, успокоенный и удивлённый одновременно. Она впервые вела себя с ним по-детски. Её обычное беспечное поведение скорее напоминало ему поведение подростка, чем женщины из буржуазного круга или испуганного ребёнка.
- Я купил тебе подарок, - сказал он.
- Как мило с твоей стороны… послушай, Жиль, я вешаю трубку. Во время грозы опасно прикасаться к электрическим предметам. Позвони мне завтра.
- Но телефон не имеет никакого отношения к электричеству. Это…
- Умоляю тебя, - сказал голос, изменившийся от страха. – Целую.
Она повесила трубку, а он стоял в растерянности, с трубкой в руке, пытаясь смеяться. Он пытался смеяться над тем, что во время следующей грозы в Лиможе он будет держать её в объятиях, и тогда будет видно, что победит: страх или удовольствие. Но он чувствовал себя печальным, покинутым. Солнце заливало улицу светом, и его подарок показался ему скорее смешным, чем трогательным. Он хотел видеть её немедленно. Конечно, был ещё «Эр-Интер», славный «Эр-Интер», и он мог сесть в самолёт без промедления, если бы почувствовал себя совсем плохо. Он позвонил в Орли. Рейсы были только на следующий день.
Поезд ушёл, машину он продал и остался без гроша. На завтра у него была встреча с главным редактором, на которой они должны были обсудить его новую должность, и ему ещё нужно было поговорить с Элоизой. Жизнь показалась ему адом. Впрочем, он слишком радовался сегодня, он не должен был этого делать. Мысль о том, что он приехал «платить по счетам» наполнила его отвращением к самому себе. Он вовсе не вылечился! Теперь он был вдвойне болен, потому что был подавлен и находился во власти незнакомки. Незнакомки, которая клялась ему в любви, но повесила трубку при первом ударе грома. Он подавил свой гнев под добродушным взглядом хозяйки лавочки и, почувствовав, что она всё же смотрит на него, попытался улыбнуться.
- Какая страшная жара, - сказал он.
- Да, жарковато, - дружелюбно отозвалась женщина. – Наверное, будет гроза.
Он сразу же спросил:
- А dы боитесь грозы?
Она расхохоталась:
- Грозы? Вы шутите. Мы боимся только налогов.
Она собиралась распространиться на эту тему, но, заметив смущённый вид Жиля и движимая инстинктивной добротой или той чудесной проницательностью, которая так часто встречается у хозяек кафе и позволяет им распознавать одиночество, счастье или растерянность своих посетителей, добавила:
- А моя племянница, которая живёт в Морване, ужасно боится гроз и никак не может к ним привыкнуть. Как только ударяет гром, она прячется под кровать. Это нервы.
- Да, - повторил обрадованный Жиль. – Это нервы.
Он подумал, что Натали слишком много занималась его нервами в последнее время и слишком мало – своими, поэтому, вероятно, и произошла эта перемена мест.
Он начал долгий разговор, выпил несколько бокалов портера, который обычно не любил, но который напоминал ему коктейли Флорана, и, немного опьяневший, вышел из кафе в наилучшем настроении. Теперь нужно было поговорить с Элоизой. Завтра он пойдёт в редакцию, попытается занять немного денег у коллег, а вечером сможет спокойно уехать. Он уже представлял себе 100 километров в машине с Натали, эти 100 ночных и чудесных километров, эти 100 километров любовных слов. Зачем он говорил ей о неделе расставания? Даже о двух? Чтобы защитить себя, без сомнения, чтобы убедить себя, убеждая её, что эта неделя без неё была возможна, выносима, чтобы убедить себя в том, что Париж существует, что существуют его амбиции и его друзья, но это было ошибкой, потому что всё это перестало существовать для него через два дня разлуки, и он ничего не видел, ничего не чувствовал, и в нём жили только холмы Лимузена и лицо Натали. Но что она подумает, если он вернётся так быстро, почувствовав связующую цепь между ними? Не потеряет ли она от этого эту роковую и немного усталую уверенность, которую чувствуют перед кем-то, в ком чересчур уверены? Или она сойдёт с ума от радости? Он вспоминал поочередно её глаза, полные слёз, на вокзале, её сухой голос, который он слышал так недавно, и ему казалось, что это были две разные женщины, и умножающаяся, усложняющаяся Натали невольно казалась ему вестником большой любви.
Когда он вернулся, Элоиза смотрела телевизор, но она сразу же вскочила и бросилась ему на шею. Он вспомнил точно такую же сцену, которая произошла давно, и с удивлением осознал, что с тех пор прошло не больше месяца. Ему казалось, что с тех пор произошло столько событий, но что же произошло в действительности? Он провёл скучную неделю в доме сестры, а потом – 10 дней любви с женщиной. Он не хотел делать из этого каких-то выводов.
- Ну как всё прошло? Ты видел Фермона?
- Да, - ответил он, - видел. Всё прошло хорошо.
Ему не хотелось рассказывать ей об истории с Гарнье. Ему хотелось говорить об этом только с Натали. Возможно, любовь сводилась именно к этому: разговаривать только с одним человеком. Он пробормотал:
- У тебя нет портвейна? – он сразу же пожалел о своих словах: он вёл себя, как гость.
- Портвейна? Но ты никогда его не любил…
- Я уже выпил 3 бокала и не хочу смешивать… - сказал он, прочищая горло, - мне нужно выпить ещё бокал.
Ну вот. Он закинул удочку. Теперь она спросит его «почему», и он ответит, что ему нужно с ней поговорить. Но она этого не спросила, а воскликнула:
- Понимаю, у тебя был такой тяжёлый день, бедняжка… Я схожу в лавочку внизу, через минуту вернусь.
- Не стоит, - сказал он с сожалением, но она уже хлопнула дверью.
Он подошёл к окну и смотрел, как она переходит улицу своей танцующей походкой манекенщицы и входит в магазин. Он бросил затравленный взгляд вокруг себя: на журнальном столике лежали его любимые сигареты и его вечерняя газета, аккуратно сложенная, а в вазе стояли свежие цветы. Даже не глядя, он знал, что его белая рубашка и серый летний костюм лежат на кровати в спальне. И даже медведь, тот ужасный плюшевый медведь, о котором он никогда не сказал ни слова, исчез. Должно быть, она приписывала его молчание вежливости, а ему просто было всё равно. И он, как настоящий хам, беззаботный и пьяный, занимался с ней любовью. Он ненавидел себя. Обо всём этом он тоже расскажет Натали, он ничего от неё не скроет. Он уже гордился своей смелостью прийти, своим унижением, и не спрашивал себя, каким образом приступит к объяснению, как признается, и это словно придавало разрыву ещё большую ценность в глазах Натали.
Он выпил ещё один стакан портвейна и решил поговорить с Элоизой после того, как закончится телевизионный журнал. Но когда он закончился, ей захотелось посмотреть сериал, которым она увлекалась так же сильно, как его сестра Одиль неделю назад. Так, не по своей воле, он выиграл ещё 50 минут, но они только увеличили его замешательство. У него было большое желание вывести её куда-нибудь, в какой-нибудь клуб, и там всё ей объяснить под звуки музыки и разговоры посетителей. Но это было бы слишком грубо.
- Ты не голоден? – спросила она, выключая телевизор.
- Нет. Элоиза… я хотел тебе сказать… Я… Я встретил другую женщину в деревне, и я… я…
Он путался в словах. Элоиза была неподвижна, бледна, смотрела на него.
- Она очень мне помогла, - быстро добавил он. – Это она поставила меня на ноги. Я прошу у тебя прощения за всё и за вчерашнее. Я не должен был…
Элоиза медленно села. Она молчала.
- Я опять уезжаю туда. Ты оставайся жить здесь, сколько хочешь… ты же знаешь, мы с тобой – друзья на всю жизнь…
«Не могло быть ничего более глупого и более нелепого, - думал он. – Это – разрыв со всей жестокостью. Но мне нечего больше сказать». Он чувствовал себя так, словно превратился в ледышку.
- Ты её любишь? – спросила Элоиза. У неё был недоверчивый вид.
- Да. По крайней мере, я так думаю. И она любит меня, - добавил он поспешно.
- Но почему тогда… почему вчера ночью…?
Она даже не смотрела на него. Она не плакала и внимательно смотрела в телевизор, словно перед её глазами разворачивался невидимый фильм.
- Я… я хотел тебя, наверное, - сказал он. – Прости, я должен был сразу всё тебе сказать.
- Да. Должен был.
Она замолчала. Тишина становилась невыносимой. Лучше бы она кричала, задавала вопросы, сделала бы что-нибудь ещё, что позволило бы ему дышать! Он провёл ладонью по лбу – ладонь была влажна от пота. Но Элоиза всё ещё молчала. Он встал, сделал 3 шага по комнате:
- Хочешь чего-нибудь выпить?
Она подняла голову. Она плакала, и он инстинктивно дёрнулся к ней, но она отстранилась, выставив руку перед глазами.
- Уходи, - сказала она, - прошу тебя, Жиль, уходи немедленно… я уеду завтра. Прошу тебя, уходи.
Он скатился по лестнице и выбежал на улицу с бешено бьющимся сердцем. Задыхаясь, он опёрся на дерево, обнял его. Он был полумёртв от стыда и грусти.
* * *
- Я рад, что на эту должность назначили Вас, - сказал Гарнье.
Они сидели в баре отеля Пон-Руаяль, который располагался под землей, и где освещение не менялось ни зимой, ни летом. Жиль провёл предыдущую ночь в гостинице, он был плохо выбрит, его рубашка была грязной, ночью ему снились кошмары. Странно, что большой и сильный Гарнье с его серыми глазами и седыми волосами, в чьём лице было что-то очень мягкое, казался более раскованным, чем Жиль.
- Это… это место должны были занять вы, - сказал Жиль. – Я не хочу переходить вам дорогу.
- Вы здесь ни при чём. Фермон не любит плохие нравы, вот и всё. Послушайте, это вовсе не так серьёзно. «Всё потеряно, кроме чести». Я действительно люблю этого мальчика. Пусть мне говорят, что ему 19 лет, а не 17, и что когда его сцапали, он признался, на какие деньги живёт и с кем. Это нормально. Я мог бы всё отрицать. У них нет доказательств. Но так я бы потерял честь: отказался бы от мальчика и сохранил свою репутацию. Смешно, не правда ли?
- Что вы намерены делать? – спросил Жиль.
- Через полгода его выпустят. Ему будет 18. И он сможет сделать свободный выбор: видеть ли меня снова или нет.
Жиль смотрел на него с восхищением.
- Но если он не вернётся к вам, вы всё потеряете ни за что…
- Я никогда не терял ничего из того, что я отдал, - миролюбиво сказал Гарнье. – Для людей имеет цену только то, что у них крадут, запомните это, дружище…
Он расхохотался.
- Должно быть, вы думаете, что мои нормы морали слишком высоки для извращенца. Но поверьте мне: в тот день, когда вы устыдитесь своей любви, вы пропали. Пропали для самого себя. А теперь давайте поговорим о работе.
Он дал Жилю несколько советов, которые он выслушал в вполуха. Он думал обо всём том, что он украл у Элоизы, о том, что никогда не будет стыдиться Натали, что будет любить её с такой нежностью, с такой честью, с какой Гарнье любит своего мальчика. Он скажет ей обо всём этом, расскажет ей о Гарнье. Он умирал от желания увидеть её. Через полчаса он пойдёт в редакцию, как можно быстрее уладит денежный вопрос, пообедает с Жаном, доверит ему Элоизу и её чемоданы и успеет на пятичасовой поезд. Нужно ещё позвонить ей.
У Натали был весёлый, нежный голос, и он почувствовал, как его захлёстывает счастье.
- Мне жаль из-за вчерашнего, - сразу же сказала она. – Я действительно очень испугалась, это нервное.
- Я знаю, - сказал он. – Что ты скажешь, если я вернусь сегодня вечером?
Наступила тишина.
- Сегодня вечером? – переспросила она. – Нет, это слишком прекрасно, Жиль. Разве ты сможешь?
- Да. Я сыт этим городом по горло. И мне не хватает тебя, - добавил он скромно. – Я приеду поездом. Приедешь за мной во Вьерзон?
- Боже мой! – сказала она в ужасе. – Мы ужинаем у Кудерков! Что же я буду делать?
Искреннее огорчение в её голосе успокоило Жиля. Он почувствовал себя сильным мужчиной:
- Я поеду до Лиможа, возьму оттуда такси и увижу тебя завтра. Пообедаешь со мной? У тебя не будет собрания Красного Креста?
- О, Жиль… - сказала она. – Жиль, только представь себе: обедать с тобой завтра! Какое счастье! Я ужасно скучала.
- Приедешь за мной к моей сестре в полдень? Ты можешь её предупредить?
Он внезапно почувствовал себя очень собранным, решительным, мужественным. Он покидал хаос, называемый «Парижем». Он воскресал.
- Сейчас же поеду туда, - сказала она. – А завтра в полдень я приеду к тебе. У тебя всё хорошо?
- Были некоторые осложнения, даже много, но я… я всё уладил, - закончил он решительно.
«Надо же, сказал, - подумал он внезапно. – Я занял место одного мужчины и заставил плакать одну женщину». Но он не мог подавить в себе эйфории, этого жестокого сознания, которое ничто не излечивает и которое даёт только счастье.
- До завтра, - сказала она. – Я люблю тебя.
Он не успел сказать «я тебя тоже». Она повесила трубку.