Глава 2
Это было любопытно, как во всех резко отличающихся от других ситуациях. Как только Натали приняла решение бросить мужа, у Жиля больше не было смущения, когда он встречался с Франсуа: она бросит этого человека ради него. С того момента, как она сформулировала эту мысль, как произнесла эти слова, это был уже не выбор, который нужно сделать, а неизбежность, которой нужно подчиниться. Он ни на секунду не допускал, что она может поменять своё мнение: как все лжецы, он был очень доверчив. Кроме того, у него было чувства, словно он крал что-то у Франсуа: крики любви, сладострастие Натали было слишком очевидно для него, это зависело только от него. Он крал у Франсуа не Натали-жену, а Натали-человека, абсолютного человека, и Жиль должен был признать, что Франсуа был сильно занят в прошедшие годы. То, что он оставлял её ему, одновременно любовницу и мать, строгую и безумную, было потому, что он – Жиль – очень в этом нуждался. Это было цинично, конечно, но счастье делает человека циничным. А Жиль был счастлив.
Кроме того, он проводил все летние дни в своей комнате или, если быть более точным, в комнате на чердаке, в бывшей комнате прислуги, которую Жиль обнаружил и обставил кое-как. Туда прямо поднималась чёрная лестница, и это было хорошо не из-за осторожности Натали, а из-за осторожности Одиль, чьи принципы были поколеблены. Это была большая комната, почти пустая, пыльная, где господствовала кровать и кресло из красной смолистой сосны, на которое Натали бросала своё платье. Жиль поднимался туда к 3 часам, закрывал ставни, ложился, ждал. Очень скоро приезжала Натали, раздевалась, скользила в кровать, иногда не говоря ни слова, как дикарка, а иногда – медленно, рассказывая ему в добродушной манере о невыносимо скучном обеде. Он не знал, какой способ он предпочитал больше, но всё всегда заканчивалось любовью, и жара под крышей была такой, что они отделялись друг от друга все в поту, влажные, не зная больше, где были они сами, а где – партнёр, обессиленные и никогда не насытившиеся. Он вытирал тело Натали простынью, словно лошадь, она позволяла это делать, закрыв глаза, и он чувствовал, как быстро бьётся её сердце под его рукой. Она выходила из состояния неги очень медленно, как из комы, и он подшучивал над ней за это с большой гордостью. Наконец, жизнь возвращалась к ней, она начинала слышать другие звуки, кроме биения собственной крови, могла открыть глаза без того, чтобы солнечный свет, хотя и слабый, не причинял им боли, и поворачивала голову к нему, а он уже курил с чувством огромной благодарности.
Они разговаривали. Постепенно он узнал о ней всё. О детстве в Туре, об учёбе в Париже, о её первом любовнике, о встрече с Франсуа, о браке. Эта жизнь была одновременно очень простой и очень сложной: простая потому, что всё в ней было очень обычным, а сложной потому, что Натали иногда молчала, а иногда произносила прилагательное или заменяла целые предложения так, что это делало её жизнь очень тихой и очень счастливой. Если он говорил «Ты была рада приехать в Париж получать диплом?», она отвечала: «Ты дурачок… Я же раньше никогда не разлучалась с братом». И он заменял классическую провинциальную девочку, ослеплённую Парижем и мальчиками, на маленькую девочку, которая плакала о брате в незнакомом городе. Если он спрашивал, что она подумала о Франсуа при первой встрече, она отвечала: «Я сразу подумала, что он честен», и из неё нельзя было больше извлечь ни слова. Что же касается её любовников (казалось, их у неё было 3 до Франсуа и 1 – после), она мирно признавала, что они доставляли ей много удовольствия. Он глупо спросил однажды «такое же, как со мной?», и услышал «конечно», что вывело его из себя.
Напрасно. Она никогда никого не любила так, как его, но испытывала удовольствие с другими, он не смог заставить её отречься от этих слов. Эта честность его соблазняла и нервировала попеременно, но никакая из её хитростей, даже в самые страстные моменты, не могла отвратить его от неё. Он смотрел, как она расставляет ему ловушки, а затем разрушает их одним словом, смеясь. И он смеялся вместе с ней. Он никогда ещё не смеялся над собой в компании женщины, он предавался этому занятию только с Жаном и мужчинами из-за ложных мужских принципов. И возможность отбросить это тщеславие привязывала его к ней больше, чем он сам себе признавался.
К 6 часам они спускались на террасу, присоединялись к Одиль и Флорану, которые лежали на шезлонгах, и пили «порто-флип», беседуя. Одиль больше не краснела, Флоран был очень мил, что очень развлекало Жиля. Расширив свои большие голубые глаза, Флоран предлагал Натали сигареты с золотым кончиком, которые, как он утверждал, он один мог разыскать в этой местности. Натали стойко курила их под саркастическим взглядом Жиля, пила свой «порто-флип», говорила «мне пора ехать» грустным голосом, и все начинали протестовать. Дни казались очень долгими, вечерняя свежесть наступала только после 7 часов, и тени от деревьев удлинялись на террасе. Иногда Жиль чувствовал себя, словно в комедии 1900 года: этот круглый столик на одной ножке, эти сладкие напитки, этот болтливый нотариус… затем Натали закидывала голову назад, и он ещё раз переживал сладострастный момент минувшего дня и закрывал глаза на миг. Если это была комедия, она желала её больше всех.