Глава 31
"И смех, и грех, и горе горькое"
Кто в лес, а кто по дрова
Не будь мудр на словах – будь мудр на деле.
(Еврейская пословица)
В темноте слышалось сопение, кряхтение, шипение, тихие вздохи, потом началась какая-то возня непонятная.
– Ой! Кто это там тычет? Ну вы ваще… в край обнаглели…
– Я вас не трогаю, девушка, – едва слышно прозвучали слова высокого человека.
– А что это у вас там торчит? – настойчиво донёсся голос шустрой девахи.
– Ничего у меня не торчит.
– Как это не торчит? А что это в меня упёрлось? Твёрдое… И тычет…
– Где?
– Да вот же, прямо в меня упёрлось… Вот этот вот… торчок ваш…
– Так это же зонт мой! Не торчок это никакой. Зонт это обыкновенный.
– А-а-а… – протянула мадмуазель, – зонтик это…
– Ну да. Он. А вы что подумали? Ладно, можете не говорить. Не буду смущать вас. А вы красивая, девушка. Очень даже. Кстати, а как вас зовут? – трепещущим голосом гнусаво продолжил разговор сухопарый донжуан.
Девушка промолчала. То ли не хотела себя называть, то ли не желала с этим нудным человеком иметь что-то общее.
Длинный наглый волокита снова прошептал навязчиво:
– Так какое же ваше имя? Скажите!! Или это секрет?
Тишина… Только тяжёлое прерывистое нервное девичье дыхание.
– Меня Вадимом. А вас? Скажите! – настырно пролетело по темноте.
– А меня… меня… Меня Лола, – послышался ответ таинственным полушёпотом.
– Лола, Лола, балабола… – тут как тут оказался толстый юморист.
– Ты полегче там, на поворотах, – воспитательно-предупредительно и в то же время довольно жёстко прозвучало от долговязого дамского угодника.
Толстяк скромно промолчал. Заткнулся. Замер. Язык проглотил. Паинькой стал.
Кульков тяжело вздохнул и многозначительно хмыкнул. Но ничего не сказал.
– Да-а-а… Дела-а-а… Ссоры нам ещё тут не хватало. Прекратите, господа! Ничего не поделаешь, будем ждать, – подытожили вежливо из дальнего угла.
***
По прошествии некоторого времени присутствующие вновь услышали телефонную мелодию, но уже совсем другую, не про полустаночек, а что-то типа грозного военного марша. Сразу топать в строю захотелось. С винтовкой. С автоматом. А то и с пулемётом. Или с гранатомётом. Ать-два левой! Ать-два правой! Чётче шаг! Шире! Ещё шире!
Опять звонок прозвенел. Снова в поход всех позвал. Левой! Левой! Левой…
Но… оборвалось… Не дозвонились. Через секунду опять марш. Этот же. И снова срыв. Не соединилось. Спустя какое-то время ещё раз тот же марш прозвучал.
А в ответ тишина. Вновь молчок печальный. И на этот раз не срослось. Да уж… Не состыковалось. Вот невезуха! Кому звонили-то?
В темноте почувствовалось некое напряжение. Все молчали. Пыхтели от злости, но молчали. Вероятно, думали об одном и том же. Видимо, костерили кого-то… или что-то: или телефонную сеть, не отвечающую надлежащим требованиям поставщика; или марку худого (плохого) мобильника; или хозяина этого непутного телефона; или звонившего человека, у которого руки корявые… (руки как крюки); или всю страну целиком, всех её граждан с её властью дурацкой вместе. Кто ж знает? Поди… проверь… Никто не скажет. Не сознается. Вину на себя никто не возьмёт. Зачем им это надо… Совсем ни к чему.
Следом (ровно через десять секунд – считали все хором и громко) прозвучало уже совсем по-другому, – стандартно: «Дзынь-дзынь!.. Дзынь-дзынь!.. Дзынь-дзынь!..»
– Во! Опять кому-то!! Кому звонят-то?? Слышь-ка… Отвечай! Ну! Кому говорят!
В кромешной темноте засветилась разноцветными огнями панель включённого мобильника и раздался противный гнусавый голос высоченного мужчины, которого Василий Никанорович Кульков от обиды окрестил «длинным»:
«Вера! Верочка! Веруня! Привет! Привет, дорогая! Хочешь верь, хочешь не верь, но я в лифте застрял! Как это где? В офисе нашем! Где же мне ещё быть! Да один я! Один! Конечно, один!! Клянусь! Мамой! И папой… Скажешь, тоже… Ну, я тебя умоляю… Ни с какими не с бабами я… Ага. Нашла, что сказать… Ну… не надо! Не придумывай там! Да не с Сонькой я! Хватит фантазировать! И не с Лилькой! Побойся бога! И не с Варварой! Ага… нашла красавицу… Век бы её не видать… Надо мне больно. И не с Надькой. Я с ней год уже не виделся. В общем… всё… давай… не зли меня. На работе я! Да! На! Ра! Бо! Те! Поняла? Ну всё… завязали… Я вчера вечером хотел проверить верхние этажи, поднялся даже на чердак. А когда вниз поехал – бац! И лифт встал. Ты представляешь? Вот хохма… Как это когда? С самого вечера сижу тут… кукую. Да не какую. А кукую! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Как это с кем… С самим собой! С кем ещё-то… Да не с Файкой! Не говори лишнего. И не с Милкой! Милка в Турции сейчас. А Машка в Египте. Зоя в ОАЭ. Не понял. Чего? Да я не алфавит тебе читаю. Я говорю: О! А! Э! Объединённые Арабские Эмираты. На следующий год мы туда с тобой поедем. Если доживём, конечно. Что? Что ты говоришь? Ничего не пойму. Булькает там что-то. Или… или это у тебя в бокале? Нет? Ладно. Верю. Вот снова чего-то зашипело. Связь у нас плохая: ни туда, ни сюда. Хотел тебе позвонить, но не получилось. Как это на звонки твои не отвечаю?.. Не было никаких звонков… Клянусь тебе!! Да хоть мамой! Хоть папой. Хоть бабушкой. Да хоть кем. Хоть самим президентом всея Руси!! Хоть генеральным секретарём ООН!! Не было!! говорю… Только что прорвался твой звонок кое-как. И то… с домашнего. Так что… не наговаривай на меня… Да не вру я! Не вру!! Сижу тут. Кукую… Что?? Нет. Ты не поняла меня. Не какую… А кукую!! Да! Кукую!! говорю… Ку-ку! Поняла теперь? Ну вот. Молодец. А то начинаешь… чепуху молоть разную… А я сижу. В лифте! Жду теперь наших. А они в девять только придут. Пока придут, пока наладят. Ну, в общем, жду, Веруня! Как вырвусь – позвоню! Ну пока, милая. Целую! Я люблю тебя! Ага! Сильно! А я сильней! Ну всё. Адью! До встречи!»
– Да у вас телефон есть, оказывается, Вадим… А что молчали? Не одолжите маме позвонить? А то у меня-то незаряженный…
– Вообще-то он корпоративный, Лолочка. По нему лишь в служебных целях можно говорить. Ну, и в чрезвычайных ситуациях…
– Ну вы же сейчас в офисе у себя… Да и в лифте служебном застряли… Самые что ни есть служебные цели. И ситуация у нас, к тому же, как раз чрезвычайная! Весьма и весьма чрезвычайная, даже почти одиозная… – в сатирическом тоне Лола «положила на лопатки» высокорослого любвеобильного Вадима.
– Лолочка! Милашечка! Вы не так меня поняли. Я же не отказываю, – смущённо пролепетал Вадик, протягивая симпатичной смазливой девахе мобильник (тот описал в воздухе разноцветную светящуюся дугу). – Только недолго, Лола. А то тариф у меня… чудовищный! И это… Лолочка… вбейте потом в телефон ваш номер, пожалуйста…
Барышня позвонила своей маме, сообщила про неожиданно остановившийся лифт, про почему-то отключившийся свет и сказала, что будет у неё позже.
Затем минут десять-пятнадцать рассказывала своей подружке Марине про то, как она жила всё это время с их последней встречи.
В разговоре подробно и с неким придыханием она вспоминала Сочи, Таиланд и Турцию. Рассказывала про прелестных случайно встретившихся там мальчиков. Таких «очаровашек…» Про Феликса, Тимура и Арсения говорила. Делилась соображениями. И ещё про Ванечку. Сенечку с Егором вспомнила. Шурика с Георгием и Михаилом… Про то напомнила дорогой подружке, что эти «оглоеды» почему-то не перезванивают. Месяц, мол, уже прошёл… или даже целых два…
С Маришкой Ефремовой они договорись встретиться на их коронном месте. На точке на Тверской улице у книжного магазина. Буквально завтра. Или… послезавтра.
С трудом дозвонилась до какого-то Юрика. Тот всё сбрасывал. Но на последнем звонке соблаговолил ответить… Юра поговорил с минутку и тут же отключился. «Вот гад!» – коротко, но зло обругала его разъярённая девушка.
Дима вообще не стал с ней общаться. «Придурок!» – возмущённо воскликнула обиженная Лола, прошептала что-то нечленораздельное и громко плюнула: то ли на пол, то ли на стенку, то ли ещё куда… может, в соседей попала… в темноте сие неизвестно.
Эдуард прислал эсэмэску, что заблокирует сейчас её номер, если она не оставит его в покое. «Вот козёл паршивый! Ну ты мне ещё попадёшься!» – Лола сильно возмутилась и послала его ко всем чертям, в том числе к собачьим и свинячьим. Громко. Зло. Надменно.
От всей души она их всех послала. Надолго. Навсегда. На веки вечные. И, по всей видимости, окончательно.
И Николая послала. И Фимочку… И Вовчика… И Герочку… И какого-то Котика… вместе с Барсиком… Те тоже её игнорировали.
Номер Стелы оказался не в сети, а Ленка просто не брала трубку.
«Вот, скотина безрогая. Ну я тебе, шалава, покажу где раки зимуют!» – такие слова были Ленке адресованы. Ленку должно быть икота задавила. В такие моменты так всегда бывает. Жизнью доказано.
Вадим молчал. И тихо, но протяжно, вздыхал… скулил… зубами скрипел…
Остальные соратники по лифтовому несчастью стали невольными слушателями этих странных, но интересных и непредсказуемых Лолиных приключений.
Василий Никанорович молча, изогнувшись в три чёртовых погибели, выслушивал этот вздор взбалмошной молодой женщины, до слёз корчась от неудобного положения и постоянных головных болей в висках, затылке и лобной части, мучаясь от нервных тиков в паху и подреберье, от непереставаемой тяжести в пояснице, от ломоты в ушибленной на крыльце поликлиники коленке, от недышащего носа и заложенных напрочь ушей, иногда отвлекаясь в свои собственные раздумья.
А думал он про то, что сегодня опять ему, видимо, не повезёт с визитом к врачу; что лучше бы он спускался пешком по лестнице, а не лез в этот проклятый подвесной воняющий испражнениями железный гроб; что почему-то к нему до сих не пришла его жена, его родная и милая Тонечка. Она же знает, что он торчит здесь, в зависшем между этажами ненавистном, скрипучем, ржавом зловонном ящике.
Ох, как это погано… Дюже погано…
Да ещё в темноте… в мгле кромешной… в безвестности…
Эта темнота, тишина и мгла наталкивала обезумевшего Кулькова на дурные мысли о скорой своей кончине, о проводах, о кладбище, о могильном холмике, о венках и цветах бумажных трёхкопеешных, оградке корявой железной, наспех и неумело, сикось-накось, сваренной ворованными мэровскими или озээсовскими непросушенными электродами из на сто рядов ржавой краденой гнутой арматуры периодического профиля второго или третьего класса… с кривыми вензелями из бракованной гладкой катанки-шестёрки, о памятнике из осиновых неструганных гнилых досок с синей плесенью, на скорую руку сколоченном какими-то пьяными в драбадан биндюжниками, о выцветшей фотографии чёрно-белой на этом простеньком и рассохшемся надгробии с мрачной погребальной надписью: фио и даты рождения и смерти, выполненной старославянской витиеватой росписью спившимся напрочь кладбищенским то ли художником, то ли скульптором, то ли маляром, то ли просто любителем древней наскальной живописи…
О птичке Вася думал, поющей на едва качающейся ветке рядом стоявшей корявой однобокой сосны у могилки своей. Безликая, грязная, с оторванными там и сям перьями и выщипанным таким же бесхвостым хахалем на грудке пухом, птичка-невеличка протяжно и нудно скулила, как голодный беспризорник дореволюционного периода тянула какую-то жалостливую… длинную-предлинную заунывную песенку.
О чём? А ни о чём! Обо всём!
О жизни неудавшейся… О судьбе скорбной… О тишине кладбищенской…
А трясущийся Василий со слезами на глазах слушая эту тщедушную птичку, думал о неудавшейся своей жизни, о нищете беспробудной, о бедности вечной, о рано ушедших бабушке с дедушкой, о сиротском, оставшемся после них чудном доме с яблоневым садом и овощным огородом, на котором росли огурчики с помидорчиками, лучок с укропчиком, да ещё с пасекой о трёх ульях, с пчёлками жужащими, с медком ароматным.
О почившей в бозе любимой маме Василёк горевал, об умершем потом папе, который почему-то отписал всё движимое и недвижимое имущество не ему, не сыну любимому и единственному, а мачехе… Да! Мачехе Васиной папаша всё отписал… Почему? Неизвестно… Никто об этом не знает… Это было сделано тайно… втихаря…
О двух своих предыдущих непутных жёнах страдающий Василий Никанорович вспоминал: о Свете и Нине, о брошенных им самим на произвол судьбы двух милых девочках с горечью думал… о таких славных… чудных… маленьких своих родных доченьках: о светленькой Юле и тёмненькой Вике… о шустрой белокурой Юльке и малюсенькой чернявой с бровками вразлёт Викульке… о Юлечке и Викулечке…
О них… о дорогих дочурках… о сиротках… при живом-то отце.
Кульков дрожал, как лист осенний, когда мыслил о том свете, на который он якобы явился для исполнения страшного божьего наказания. Кара его преследовала повсеместно.
И ещё о многом… многом… другом страдалец Василий Никанорович размышлял. Всё, что в жизни происходило, крутилось в его больной раскалённой голове.
Обо всём он думал… И о том… и об этом… и о другом…
Голова даже дымилась…
Ах, зачем я на свет появился…
Ах, зачем меня мать родила…
Такие скорбные мысли прерывались думами о теперешней жене, о Тонечке. Ох! Как хорошо, что она встретилась ему на жизненном пути. Как у них теперь всё прекрасно. Как они любят друг друга. Как он её обожает. Как она его лелеет. Но… вот… почему-то любимая его и милая супружница не спешит к нему на помощь. Хотя бы попроведовать… поговорить… пожалеть… утешить… поплакать там… за стенкой этого чёртова ящика…
В голове громко и настойчиво стучало, бухало, гремело, грохотало и громыхало как тяжёлым молотом по железной наковальне.
«Господи, помоги… Господи, помоги… Господи, помоги…» – шептал он синими губами, терпя острую боль в пояснице, в колене и других местах.
Башка раскалывалась, горло жгло, в ушах жутко стрелять стало, опять начался жар, ныло ушибленное вчера колено, спина затекла от длительного стояния в таком неудобном и идиотском положении. Не жизнь это… а каторга…
«Господи, помоги… Господи, помоги… Господи, помоги…»
Сопли ручьём лились… ниагарским водопадом на одежду и на пол капали…
«Господи, помоги… Господи, помоги… Господи, помоги…»
В животе ползал кто-то… то вверх, то вниз… кишки ворочал, жилы тянул…
«Господи, помоги… Господи, помоги… Господи, помоги…»
Рёбра скручивались и раскручивались, скручивались и раскручивались, скручивались и опять раскручивались. То в одну сторону, то в другую…
Кошмар… Ужас… Жуть сплошная… Хоть в петлю лезь…
«Господи, помоги… Господи, помоги… Господи, помоги…»
Сердце кололо нещадно. И изнутри, и снаружи. Боль невыносимая.
«Ну, когда же это всё кончится… Скорей бы… Не могу уже… устал…»
Душа рвалась из тела. Сквозь кости. Сквозь мясо. Сквозь кожу. Через поры.
«Господи, помоги… Господи, помоги… Господи, помоги…»
Да… тяжела шапка Мономаха… Ох, как же она тяжела… Спасу нет…
Как жить-то дальше… Как? Как? Как? Непонятно… Неизвестно…
Никто не поможет, никто не подскажет, никто ничего не знает…
В голове всё одно и то же монотонно и плаксиво стучало: «Господи, помоги… Господи, помоги… Господи, помоги… Господи, помоги… Господи, помоги…»
Продолжение: http://proza.ru/2022/12/10/550
Предыдущее: http://proza.ru/2022/12/06/424
Начало: http://proza.ru/2022/09/02/1023