Настоящий материал – извлечение из моей книги «Современная российская социология. История в биографиях и биографии в истории». – Европейский университет в Санкт-Петербурге. СПБ. 2013. Все приводимое здесь, написано более десяти лет назад, но обстоятельства так сложились, что в моих историко-социологических исследованиях тема «тоталитаризма объективности» в теоретическом отношении не рассматривалась. Однако сейчас, когда написано несколько книг и множество статей историко-биографической направленности и проведено две сотни биографических интервью с российскими социологами разных поколений, вопрос о тоталитаризме объективности может быть проанализирован весьма обстоятельно.
******
Л. Г. Ионин (1) ввел понятие «тоталитаризм повседневности», указывающее на существование в советской действительности обстоятельств, затруднявших коммуникацию повседневности с другими смысловыми сферами опыта. Мне бы хотелось указать на существование в наших историко-науковедческих разработках «тоталитаризма объективности», под которым я понимаю существование в этой малоизученной области исследований представлений о возможности понять и объяснить прошлое нашей науки, без наполнения используемой методологии положениями социологии повседневности.
Обращение к теоретическому каркасу анализа повседневности позволяет указать на один серьезный пробел в избранной схеме изучения истории становления советской социологии, прежде всего — в описании жизни социологов. Речь идет о том, что тематика бесед с социологами охватывала — и далеко не в исчерпывающей полноте — лишь процесс профессионализации ученых и собственно их профессиональную деятельность. Но ведь повседневный мир человека, тем более творческой личности, принципиально шире, многообразнее, богаче. И конечно, построение более точных, реалистичных портретов людей, создававших социологию и развивавших ее, априорно требовало и иного, более широкого очерчивания собственно профессионального пространства, и выхода за его границы.
Еще несколько лет назад было значительно сложнее, чем сейчас, обозначить рамки пространства историко-биографического исследования, отвечающего требованиям социологии повседневности, ибо отсутствовала информация для обоснованного конструирования необходимой координатной сетки, или аналитического пространства. Ситуация медленно начала меняться, когда увидели свет мемуары ряда советских/российских социологов первого поколения, а также книги воспоминаний о живущих и недавно умерших социологах. Анализ направленного структурно-семантического анализа этих текстов позволит понять, как в первом случае их авторы описывали прожитое и пережитое, а во втором — что редакторы-составители считали необходимым включить в воспоминания о человеке, каким видели его и каким запомнился он его друзьям, коллегам, современникам.
Но уже сейчас ясно, что история социологии должна содержать не только факты из жизни социологов, не только рассказывать об их поисках и находках, но стараться передать их увлеченность своим делом, преданность профессии, их переживания, связанные с пониманием собственной несвободы в выборе исследовательских тем и в интерпретации получаемых результатов, их оценку времени, в котором они жили, а также самооценку сделанного.
Так, в любом институциональном исследовании прошлого советской/российской социологии будет отмечаться вклад И. С. Кона в становление советской социологии в целом и в рождение ленинградской социологической школы; в развитие многих направлений социологической науки: истории социологии, методологии позитивистских и феноменологических концепций, социологии личности, детства и молодости, поколенческой проблематики, семейных отношений, гендерных исследований, сексологии и других. И это верно, но лишь с фактологической стороны, а не с исторической, ибо подобный перечень слишком «бравурен» и потому поверхностно отражает и мир ученого, и собственно сделанное им. Ведь видимая часть результатов творчества Кона значительно меньше, тоньше невидимой. И для нормального исторического анализа и описания важны не только признание этого обстоятельства, но и выявление и фиксация причин произошедшего. Настоящее творчество — всегда процесс интимный, личностный, и поэтому ученый обречен на одиночество, но не такой степени глубины, чтобы назвать свои мемуары «80 лет одиночества» (2).
Приведу несколько фрагментов из воспоминаний Кона, показывающих, что перечисление направлений, которые он разрабатывал, и книг, изданных им, — это лишь поверхностный слой исторических изысканий и что в действительности не было этой «бравурности», а были разочарования из-за невозможности сделать то, что Кон считал важным и что было бы весьма полезно для развития советской социологии. Вспоминая о своей работе в области истории социологии, он пишет:
«В 1968 г. я основал сектор истории социологии в Институте комплексных социологических исследований АН СССР, а в 1970 г., во время Всемирного социологического конгресса в Варне, — Исследовательский Комитет по истории социологии Международной социологической ассоциации, в состав которого вошли крупнейшие социологи мира, начиная с Парсонса и Мертона. В течение 12 лет я был сначала его президентом, а затем вице-президентом; поскольку советские власти ниразу за эти годы не выпустили меня для участия в его работе, меня выбирали заочно. Я поддерживал личную переписку с ведущими западными социологами и имел репутацию единственного советского социолога, который всегда отвечает на письма (это была лишняя работа и некоторая степень риска)» (2, с. 215).
В 1964 году вышла книга Кона «Позитивизм в социологии», которая превратилась в учебное пособие по курсу истории социологии. Несмотря на малый по тем временам тираж — 2000 экземпляров, она сразу получила признание специалистов и стала широко цитируемой. Уже через три года эта работа была переведена на венгерский язык, в 1979 г. — на финский. В 1968 и 1973 годах вышли расширенные переводы на немецкий — сначала в ГДР, а затем в Западном Берлине. Но в СССР новых изданий книги не было, и она быстро стала труднодоступной.
Весьма интересен рассказ Кона о том, как завершились его двадцатилетние исследования по юношеской психологии (2, с. 137–138).
Однажды после беседы в Смольном — там располагалось руководство Ленинградской городской и областной организации КПСС — он сложил все скопившиеся у него рукописи, оттиски зарубежных статей, документы в большую коробку, надписал на ней «Париж» и пристроил все это на полке в уборной. Это означало, что он возобновит свою работу, только возвратившись из Парижа. Кон оформил все документы для поездки, но, как и ожидал, получил немотивированный отказ. Через некоторое время прорвало водопроводную трубу, архив был подмочен, и он не знал, что с ним делать. Раскрыть — означало нарушить данное себе слово. Не открывать — все начнет гнить. И здесь неожиданно в дверь квартиры позвонили. Это были пионеры, собиравшие макулатуру.
Кон оценил их появление как знамение и отдал коробку им.
Последний сюжет касается многолетних исследований Кона в области сексологии. Его работа оказалась невостребованной в России, но получила широкое международное признание. В 1979 году он был избран действительным членом Международной академии сексологических исследований, а затем ряда национальных сексологических сообществ. В 1990 году Институт Кинзи посвятил Кону коллективный труд «Юность и пубертат» за новаторские и смелые научные исследования советской молодежи и сексологии, а Всемирная сексологическая ассоциация в 2005 г. наградила его Золотой медалью за выдающийся вклад в сексологию и сексуальное здоровье. Однако раздел мемуаров Кона, посвященный его исследованиям в области сексологии, завершается словами: «В то же время процветают халтура и самодеятельность, многие “научные” публикации похожи на современную сексологию не больше, чем советская “мичуринская биология” — на настоящую генетику» (2, с. 332). Кон предполагал уничтожить и свой сексологический архив, но не сделал этого, поскольку переехал в Москву, где жизнь была немного легче.
Внимательное прочтение мемуаров Кона, учет множества «повседневных» обстоятельств, определявших более чем полувековую и в высшей степени плодотворную деятельность ученого, объясняют заключительное предложение его кратких воспоминаний, относящихся ко второй половине 1990-х гг.: «Доволен ли я своей жизнью? Я никогда не мог заниматься своим прямым делом. Раньше этому мешала идеологическая тупость, теперь — обнищание страны, которой ученые практически не нужны. Пожилым людям революции вообще противопоказаны. Подобно большинству своих ровесников, в славном новом мире дикого первоначального накопления я чувствую себя посторонним. Старая жизнь кончилась, на новую не осталось сил. Но эпоху не выбирают...» (3, с. 131). Прошло десять лет, и почти такие же грустные слова завершают книгу его воспоминаний: «Всякая прожитая жизнь полна нереализованностей, но эпоху и тип личности не выбирают» (2, с. 394).
Классикой советской социологии и одним из крупнейших достижений Б. А. Грушина признан его «Таганрогский проект» (4), связанный с многомерным изучением массовой информации в советском обычном среднем городе. Изучались средства массовой коммуникации и массовой устной пропаганды, письма трудящихся в разные инстанции; собрания общественных организаций, коллективов предприятий и учреждений; контакты населения с депутатами Советов и работниками органов управления. При этом рассматривались все типы органов управления: партия, государство, Советы, комсомол, профсоюзы, органы правосудия, милиция и т. д. снизу доверху. В рамках проекта в 23 исследованиях был применен анкетный опрос, в 17 — интервью, в 18 — контент-анализ разных текстов, и т. д. В ходе полевых работ были заполнены 8882 бланка самофотографии, проведены 471 акт наблюдений, 10 762 интервью и т. д. Всего в проекте было 85 полевых документов общим объемом 58,7 п. л. По материалам исследований было защищено более 20 кандидатских диссертаций.
Грушин и его коллеги испробовали многие формы организации сбора данных. Казалось, можно поехать в Таганрог и провести там «поле». Но, понимая, что им предстоит осуществить 70 исследований, они создали там таганрогскую лабораторию. В ноябре 1969 г. Грушин попытался обобщить их огромный организационный опыт и в течение девяти дней «под стенограмму» прочитал 18 лекций (43 часа) на эту
тему. Предполагалось издать книгу «Социологическая лаборатория», но в 1972 г. [БД.: директое института] М. Н. Руткевич вычеркнул ее из издательского плана.
По результатам анализа собранной информации была подготовлена книга в двух томах. Первый из них вышел в Политиздате в 1980 г.,спустя шесть лет после его написания; второй том — о потоке информации от населения к власти — был «зарублен». В своем биографическом очерке, опубликованном в сборнике воспоминаний о советской социологии 1960-х гг., Грушин привел хранившийся в его архиве отзыв академика Д. М. Гвишиани: «Работа вряд ли может быть рекомендована к изданию в виде монографии, т. к. не содержит научно достоверных выводов, обобщений ни относительно методов изучения вопросов, ни относительно существенных механизмов, факторов, процессов, конституирующих данное явление. В рукописи содержится ряд утверждений, публикация которых может дать превратное представление о деятельности советских и партийных органов» (5, с. 224). В. Н. Иванов в своем отзыве писал, что открытая публикация работы нецелесообразна, что после доработки рукописи она может быть издана лишь под грифом «Для служебного пользования». Подобных рецензий было достаточно, для того чтобы книгу блокировали (5, с. 225).
Издательские неудачи продолжались. С 1967 года под руководством Грушина было проведено 47 семинаров, они проходили по пятницам. Предполагалось, и было соответствующее решение дирекции, что их содержание будет опубликовано в 47 выпусках — «47 пятниц», в которые должны были войти программы и полевые документы с инструкциями, чтобы «вооружить» зарождавшуюся социологию. Однако все произошло иначе. Первый выпуск появился в 1969 г., потом вышел пятый выпуск с сюжетами контент-анализа. Затем были последовательно подготовлены II, III и IV выпуски; но наступили новые времена и возникли проблемы с цензурой. Посчитали, что все это — абсолютно засекреченная информация, даже сами техники и процедуры исследований, не говоря уже о программных положениях исследования. Четвертый выпуск (о деятельности Советов) был уничтожен на корню, а тираж второго арестован и запрещен к распространению. Тогда Грушин попытался вместо «47 пятниц» издать порядка 50–70 выпусков с последовательным представлением количественных результатов исследований. Однако после первых пяти-семи брошюр и от этой затеи пришлось отказаться.
По мнению Грушина, и, скорее всего, с ним следует согласиться,«Таганрог» был крупнейшим проектом в истории советской социологии и одним из самых крупных в мировой социологии. Но в конце 1990-х гг. он писал о полученных результатах: «Никому не нужные. Ни тогда, ни теперь...» (5, с. 226). Сложившееся вокруг Грушина содружество могло стать серьезной научной школой, если бы не внешние обстоятельства и не общий социальный контекст, который полностью исключал и исключил такую возможность. Он был готов уйти из социологии.
Приведенное выше объясняет заголовок грушинского автобиографического эссе: «Горький вкус невостребованности» (5). Еще через несколько лет Грушин сказал, что его жизнь была бурной, но не состоявшейся. Затем уточнил: «…состоялась, но не удалась». Зная, как много было сделано Грушиным для становления
в стране социологии, для изучения опросов общественного мнения, так и хочется прокомментировать это замечание словами: «У кого же тогда она состоялась? Кому же она удалась?»
Не приходится объяснять, по каким причинам мемуары и «свободно» написанные биографические тексты дают значительно более широкое, многоплановое освещение пространства жизнедеятельности ученых, чем их ответы на вопросы биографических интервью. Следовательно, результаты анализа этих текстов могут помочь в конструировании каркаса новых программ историко-науковедческих поисков. Так, для понимания диффузных процессов развития советской/российской социологии чрезвычайно важным представляется изучение системы межличностной коммуникации внутри поколений и между ними. Значительная часть мемуаров Т. И. Заславской и И. С. Кона — это рассказы об учителях, коллегах и учениках, а сборники воспоминаний о Б. А. Грушине, Л. Н. Когане, Ю. А. Леваде — это заметки тех, с кем они были близки, с кем работали. Конечно, во всех известных мне интервью присутствует коммуникационная среда респондента, но в недостаточной полноте.
Принято считать, что ученые «сыты» идеями, теориями, спорами, статьями, книгами. Безусловно, в этом обыденном представлении отражена значительная часть правды, но явно не вся. Экономические, жилищные, бытовые условия жизни, особенно когда респонденты вспоминают детство, юность, студенческие годы, представлены в проведенных интервью, но эта тема должна найти более полное развитие.
Еще один пласт повседневной среды — хобби, художественные интересы, литературные пристрастия социологов. Ведь все это, по большому счету, — индикатор интеллектуального уровня науки.
Литература
1. Ионин Л. Свобода в СССР // Ионин Л. Свобода в СССР: Статьи и эссе. СПб.: Фонд «Университетская книга», 1997.
2. Кон И. С. 80 лет одиночества. М.: Время, 2008.
3. Кон И. С. Эпоху не выбирают // Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред.-сост. С. Ф. Ярмолюк. М.: Рус. христиан. гуманитар.ин-т, 1999. С. 110–131.
4. Массовая информация в советском промышленном городе: Опыт комплексного социологического исследования / Под общ. ред. Б. А. Грушина, Л. А. Оникова. М.: Политиздат, 1980.
5. Грушин Б. А. Горький вкус невостребованности // Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г. С. Батыгин; Ред.-сост. С. Ф. Ярмолюк. М.: Рус. христиан. гуманитар. ин-т, 1999. С. 205–228.