XVIII
Хутор Первомайский представлял собой маленькое поселение в три десятка домов, выстроенных в одну улицу с севера на юг. Скромные хаты, традиционно крытые камышом, кроме трёх или четырёх, где проживали более-менее зажиточные хуторяне, позволившие себе покрыть крыши черепицей, а границы усадеб с фасады были «очерчены» оградами из серого бутового камня местных каменных карьеров. Такое складирование камня, кроме использования, как ограды, имело ещё не менее важное значение. В случае, если приходилось, после женитьбы или ещё до того, как, строить отделяемому сыну жильё, то этот камень использовался в качестве фундамента. А с учётом того, что фундаменты под стены хат делали мелкие, то фасадной кладки бутового камня хватало не менее, чем для фундаментов двух вновь строящихся хат. Хаты-то все, построенные с 1927-1930 гг. уже имели размеры не 4х6, а 6х8 метров. Семьи-то в деревнях были большие, и даже просторные по тем временам «хоромы», были для домочадцев, что консервная банка для уложенной в неё кильки.
У крайних хат южной окраины села собралась немецкая бронетехника, около десятка танков и конные упряжи с противотанковыми орудиями, выпускаемые для армии Вермахта с 1930 г. и имеющая несколько модификаций. Эта пушка хорошо себя зарекомендовала в боях, как основное противотанковое средство. Она могла на расстоянии 100 м пробить броню толщиной 34 мм 37-мм бронебойным снарядом.
По всему было похоже, что немцы суетились и спешили куда-то на усиление линии фронта, где намечался прорыв войск Красной армии. И когда колона тронулась в сторону Самарского, где был переезд через железнодорожное полотно, то можно было предположить два варианта развития событий. Первый, подкрепление двинется на Новониколаевку и далее в северном направлении, где происходил прорыв северной группы войск Южного фронта, чтобы усилить оборонительные порядки огнём артиллерии и танков. Второй вариант, за Самарским они могли взять курс на юг, где усилили бы и без того прочные долгосрочные укрепительные сооружения 3-х линий обороны, начиная от возвышенностей над с. Александровка и далее вдоль границы кряжа, и правого берега реки Миус, на которых уютно размещались небольшие, давно обжитые хутора Зевина, Круглик, Демидовский, Шапошников, Красный Бумажник, Дарагановский и далее, как горные исполины, стражи важной в стратегическом значении дороги Матвеев Курган – Латоново.
Вот эти крайние оборонительные укрепления немцев на линии Миус-фронта, скорее всего штурмоваться не будут, по опыту неудачного штурма в марте 1942 года, ставшем трагическим для многих морских пехотинцев и не давшим нужного результата. А вот, вдоль Широкой балки в районе х. Дарагановский и других, было наиболее предпочтительное направление прорыва Миус-фронта.
Так, сидя на санях, рядом с сестрёнкой, думал будущий «полководец» Василий, хоть и пока без воинских званий и титулов, но с огромным желанием того, чтобы на этот раз бойцам Красной армии повезло больше и они, наконец-то, погнали фашистов на запад, и желательно, не давая им передыху, до самого их фашистского логова. Конечно, внешне он скорее был схож с Наполеоном, своим малым ростом, а вот глубиной и широтой души русской, однозначно, с великими русскими полководцами, такими, как Суворов и Кутузов.
До мозга костей русские люди, будь им шестнадцать лет, как этому пареньку на санях или старику, которому, если нет, то вот-вот исполнится 80 лет, медленно передвигающему ноги по скользкому, наезженному техникой, снежному покрытию, к колодцу, расположенному примерно в центре села. Дедуля набрал половину ведра воды и медленно двинулся в обратный, ещё более трудный путь.
Люди, если и появлялись на улице, то старались долго в поле зрения «хозяев» оккупированной территории не находиться. Женщины, при необходимости, опустив голову, быстро пересекали улицу поперёк, если нужно было к кому-либо из соседей напротив. При этом, переходя через снежные валы по краям дороги, высоко поднимали юбки с фартуками, поверх них, дабы ненароком не наступить на полы в глубоком снегу, что неминуемо приводило бы к падению и, в лучшем случае, гортанному ржанию, нет, не жеребцов – немецких солдат, внимательно наблюдавших за каждой, из редко появляющейся на улице женщиной.
Вася с Машей, тоже были «мишенью» пристального внимания, так как, обессилев и не знаю, впервые за время странствования, что дальше делать. Стройный план резко обломился. И, хотя в этом был и положительный момент, но нужно было решить, что же делать и лучшим ответом в этой ситуации было – ждать. Действительно, сейчас была неопределённость. В такие моменты можно было бы вспомнить напряжённость, изображённую А.П. Бубновым на картине «Утро на Куликово поле», но он её, в лучшем случае, только начал писать и закончит в 1946 г.
После того, как сформированная колона танков, артиллерии и грузовиков с личным составом двинулись по второму, из двух описанных ранее, возникших в раздумьях молодого человека, маршрутам, хотелось бы вспомнить другую знаменитую картину Михаила Авилова «Поединок Пересвета с Челобеем на Куликово поле», но и этот художник, по всей видимости, ещё не закончил работу, хотя она и будет датироваться 1943 годом. Но ведь год только начался и ещё ничего не решено на поле боя, нет, ни на Куликовом, более, чем пятьсот лет тому назад, а вот здесь и сейчас, и ещё не весть знать когда, и как долго. Но это будет, обязательно будет, и в том уже никто не сомневался, только не знали точную дату этой победы здесь, на Миус-фронте, и какой ценой она достанется…
Уже, когда хутор был в поле зрения и это придавало дополнительные силы, в голове уже витало радостное «дошли!», как Вася услышал громкий и пугающий вскрик Маши. Резко обернувшись, увидел сестру, упавшую в снег и, со стоном и слезами держащаяся за правую ногу.
– Что стряслось? – нагнувшись и вглядываясь в глаза, покрытые слезами, спросил Вася, взяв сестру за руку, – упала?
– Нет, я ногу… не знаю, сломала и подвернула. Больно вот тут, – Маша показала на валенок то место, которое было выше пятки и означало проблемы с суставом или растяжение сухожилий, но это в лучшем случае.
– Ну, что же ты! Мы почти пришли, а ты… – Вася покрутил головой, а потом приказал, – хватит ныть. До свадьбы заживёт! Хватай меня за шею, я тебя, что барыню Морозову повезу.
– Ой, Вася, не нужно. Оставь…
– Что значит, оставь? Ты даже волкам не интересна, такая Малявка, только в зубах у них застрянешь занозой. Сопли подтереть и слушать старших! – строгим голосом сказал Вася и не дожидаясь ответа, взял сестру на руки и рассовывая узлы, взгромоздил на сани.
– Сейчас, я только багаж закреплю и помчим. Всё хорошо, Дюймовочка. Нам всё равно дальше не разрешат пока идти, а за это время у тебя и нога пройдёт.
– Ну как же это, а? – не могла поверить случившемуся Маша.
– Ты только меня сильно не понукай и не хлестай кнутом, я лучше медленно, но уверенно тебя доставлю по назначению. Командуй – «Но! Пошёл, вороной!» – и одновременно с азартом взялся за упряжь.
Сидя на санях, «припаркованных» к неприметной усадьбе с небольшой покосившейся хатой и наполовину разобранной на дрова оградой из плетня, Вася, отдышавшись, достал из-за пазухи фляжку с водой и предложил Маше.
– Будешь, сестра, жар снимать?
– Не, не хочу. Холодно.
– А мне жарко, – демонстративно сделав три глотка, Вася, тихо крякнул и продолжил размышлять.
Как только немецкая колона ушла и гул моторов уже слышался в южном направлении, местная власть негласно перешла к новому «хозяину положения», полицаю, который, провожая немцев, угодливо крутился рядом возле них и даже издали была заметна его ссутуленная фигура, гнущаяся вниз не от старости, а желания услужить. Он распрямил спину, выпучил свою впалую грудь, поправил обмундирование и ремень винтовки на плече, а затем медленно и чинно начал маршировать от южной окраины к центу хутора.
Замечая выскочивших во двор, порой одетых налегке хуторянок, лишь с накинутым платком на плечи, чтобы убедиться, что немцы ушли из села, хоть на время, полицай не упускал возможности, чтобы затронуть всех и показать свой непоколебимый статус, что он теперь тут главная власть, ну не считая сельского старосты.
Он давно заметил пришельцев, так как жителей в селе не так уж много, чтобы не знать всех. Если сравнивать с матвеевокурганскими полицаями, то местный был загружен максимум на «2/3 ставки», судя по количеству домов с подопечными. На вид полицаю было лет пятьдесят, возможно чуток более. Он был худощав, шустрый в движениях, с быстрыми, бегающими глазами и казалось, что и нюх у него был острым, как у легавой охотничьей собаки.
Из-за своей, по большому счёту, ничтожности и физической слабости, он нагонял на себя важности, даже грозности и требовательности, которые больше были показными, дабы начальство видело это и по достоинству оценивало.
– Ага, диверсанты! А, ну-ка, руки в гору! Шнель! – не снимая с лица улыбку, вместо «зрасьте», обратился хуторской страж и представитель законной власти.
– Тю! Дядько, вы шо? Яки мы диверсанты?! У нас и документы есть, исправные документы, самим районным бургомистром подписанные, – пытаясь не показывая испуга, а как-бы принимая «условия игры», которую предложил полицай.
– Я не шучу! И пальнуть могу, если чё! Ты, давай… это, как его… ну показывай свой документ, – не ожидая такого ответа от юноши и сам растерявшись, поправив повязку с буквой «Р» на рукаве и снял для верности винтовку с плеча, представитель «службы порядка», приставил её к ноге, чем вызвал смех, вместо строгости.
Вася достал документы и сдерживая себя, чтобы не рассмеяться, передал их полицаю.
Видимо, у мужика были ещё и проблемы со зрением, а может он и подавно не мог читать, но после долго шмыгая носом, вращая бумаги и просматривая их на свет, он заключил:
– Бамаги уже недействительны. Эти бамаги только для нужника гожи. Они же писаны, когда? Когда фронт где был? За Ростовом. А ныне, фронт в 20-30 км отсель…, – опомнился, что много наговорил, сразу начал исправляться, – только я тебе ничего не говорил, лады?
– А вы мне ни чего и не говорили. Что вы хотели сказать? Га? Я не чув. Що ви говорили? А, нічого! – продолжая вести опасную словесную игру, Вася не выдержал, чтобы не улыбнуться.
– Глядите у меня! – при этом он сжал грозно левую руку вместе с разрешительными документами, сминая бамагу, как называл её полицай.
– Можно наши документы забрать? – протянув к грозному полицаю руку, спросил Вася.
– Держи! – повертев в руках, документы, отдал, но добавил, –зайдёте к старосте вон в ту, крытую черепицей, напротив колодца, хату. Вас нужно на учёт поставить. У Пантелеевича, Ильи Пантелеевича не забалуете! Он вас выведет на чистую воду.
– Эй, ты, Макарыч! Чего ты детей мурыжишь и морозишь, – набросилась сходу женщина, которая долго наблюдала из окна соседней хаты с той, напротив которой странники остановились.
– Ивановна, так это, для порядка документы проверяю, чтоб бамаги были с печатями, не фальшивые и действительные, – начал оправдываться перед подходящей на «разборки» командиром «женского батальона», а сам батальон был тоже в одном, её лице.
– Як ты кажишь? Фальшивые?!
Подойдя ближе, развела руками и с радостью или действительной, или с хорошо сыгранной для представителя власти, запричитала:
– Ой, Божечки, мой! Ой, Мать Господняя! Дети, как же вы вот, так и без письма! Ой, племяннички мои дорогие! – прижав в себе Васю, шепнула на ухо, – я ваша тётя Вера, понял? Сестра вашей мамы, я – тётя Вера!
– Тётя Вера, здравствуйте! Я вас не узнал сразу, – подыгрывал Вася, – Маша, ты не помнишь, это тётя Вера, мать говорила, если удастся свидеться – кланяйтесь сестре сердечным приветом.
Полицай, которого новоизъявленная родственница «окрестила» Макарычем, стоял с отвисшей челюстью и не знал, что тут происходит, толи и вправду долгожданная встреча, толи спектакль.
– А, ну-ка, дай! – тётя Вера попросила у Васи документы, – сейчас отогрею вас кипяточком, чуток отойдёте с дороги, и я вас сама отведу к старосте. Ты, Макарыч, будь спокоен. Ты же меня знаешь, будет всё исполнено в лучшем виде.
Подойдя к Маше, женщина нагнулась, поцеловала в лобик и спросила:
– Что с тобой, красота моя?
– Ногу она подвернула или растянула. Короче, не заметила под снегом канавку.
– Сейчас, разденетесь, посмотрим. Как сама не смогу, у нас есть бабушка костоправ, починит, будешь, как новенькая.
Вася с женщиной, назвавшейся Васе и Маше тётей, подхватив упряжь за вожжи, быстро затянули сани вместе с Машей во двор. Вася помог сестре подняться и допрыгать на одной ноге в хату. Затем занёс следом все вещи по указанию той же тёти Веры. Разделись и хозяйка усадила «новоиспечённых» племянников за стол.
На пришельцев из-за печи наблюдали две пары детских глаз. Как потом выяснилось, это были дети Веры Ивановны, которых она представила, как: «старшая дочь, Зина», которая была, примерно, на год старше Маши, «а это сын, его зовут Владимир», он был лет десяти.
– Выходите, банда, из-за печи, знакомиться будем. Вы, наверное, уже поняли, что я никакая вам не родная тётя, – обращаясь к Васе и Маше, сказала хозяйка, – вы же знаете, что дети без родителей становятся легкой добычей тех, кто собирает на оккупированных территориях молодых людей и отправляют в Германию. А освободят нас от этих извергов в этот раз или как в 42-м, постоит-постоит фронт… одному Богу известно ещё сколько. Спаси и помилуй, Господи!
Зина явно стеснялась, а Вова, немного помешкал, затем скромно подошёл к гостям и молча пожал Васе, а затем Маше руки, стараясь высказать рукопожатием, какой он сильный.
Наступила тишина. Каждый из присутствующих помнил противостояние на Миус-фронте, обстрелы и бомбежки. Что будет на этот раз, разве можно было уверенно ответить. Этого никто не знал.
– Поживёте у меня. Как говорят: «В тесноте, но не в обиде» – обидеть я вас не дам. Я смотрела-смотрела на вас через окошко, сердце разрывалось. Как представила, что вместо вас там могли быть и мои дети… Не дай, Бог! Сердце разрывалось, и я не сдержалась. Поживёте пока, а там видно будет. Фрицев прогонят, вы домой поедете… или напишете, за вами приедут, заберут. Отец, небось, на фронте? Был бы дома, детей не пустил странствовать.
– Да, на фронте батя, с июля 41-го, как ушёл, так и воюет… мы думаем, что жив. У матери сердце не ёкало.
– У меня тоже не ёкало, а оборвалось враз, как похоронку ещё в ноябре 41-го получила. Самое обидное, что в пятидесяти километрах от дома, а похоронить по-человечески не смогла. Вот, как доживём до конца войны, до победы, поеду, земельки родной отвезу ему на могилку…
Вера Ивановна, скомкав угол фартука, стала вытирать слезы, а потом резко поднялась и перешла за ширму между печью и стеной, откуда слышались слабые всхлипывания молодой, крепкой духом и одновременно такой слабой и ранимой женщины.
– Да, дети, Зина всегда в платочке ходит и только дома может позволить себе его снять. Вы уже взрослые, ты, Вася, да и ты, Маша, потому я расскажу, но это наша семейная тайна, хорошо?
– Хорошо! – за обоих ответил Вася.
– Зина ростом в отца удалась, рослая, да и лицом смазливая и так…, ну, короче, уже девахой стала. А как немцы стали искать, к кому постояльцами пристать, я быстро сообразила, как несколько проблем решить. Ко всему ещё, она чернявая и впрямь на евреечку схожа была. Вот я, грешным делом, не только обрезала ей её смоляные косы, но и голову побрила. Все на хуторе думают, что у Зины лишай стригущий, он переходчивый и все десятой дорогой сторонятся. А главное, что Макарыч, местный полицай знает. Раз он знает, то знают все. Теперь вот вы правду знаете и баба Марфа, местная лекарка, она подсказала, как правдоподобно сделать, мазь безвредную, даже для волос благодатную на основе смальца приготовила. Если какой обход или облава, мы сразу Зину мажем и платочек. Если попробуют проверить, то даже не поймут, что там у неё на голове... – мать Зины помолчала и добавила, – хватит нам того, что отца не сберегли. Я поклялась на его памяти, что детей спасу и сохраню, чего бы мне этого не стоило и вас детки не дам в обиду. Я сильная, сильная духом…
Зина, слушавшая рассказ мамы, подбежала к ней, присела и положила голову ей на колени.
Вера Ивановна гладила дочку по голове через ситцевый платок, плотно завязанный вокруг головы:
– Потерпи, доча! Верю, не долго нас осталось эту мразь фашистскую терпеть. А вы не бойтесь, Зина не заразная. Так нужно было. Машенька, хоть ростом больше на ребёнка схожа, а Зине-то скоро 17 лет, невеста уже. Ничего, красавица, вырастут твои смоляные кудряшки, женихов отбоя не будет. Да, Вася?
– Конечно, тётя Вера!
***
А что же в это время происходило на Южном фронте? Находящиеся в резерве и на доукомплектовании 4-й механизированный корпус, получив 12 февраля приказ о наступлении, за сутки сделал бросок на 120 км и во второй половине дня уже сражался с 336-й немецкой пехотной дивизией в районе г. Новошахтинска. Немцы разбегались в панике от неожиданного удара русских танков.
Один за другим освобождались крупные населённые пункты и войска Вермахта несли большие потери убитыми и пленными. В ночь с 14 на 15 февраля передовым отрядом 4-й механизированный корпус, составленным из 15-й механизированной бригады и усиленными танками других бригад, под командованием начальника штаба корпуса гвардии полковника В.И. Жданова внезапным ударом, с востока вступил в Матвеево-Курганский район. Немецкий гарнизон, расположенный в с. Марьевка, был застигнут спящим в домах и уничтожен. В скоротечном бою был разбит гарнизон, в котором насчитывалось до 500 человек.
И уже во второй половине дня 16 февраля, преследуя отходящего противника, механизированные бригады вышли к реке Миус. Упорное сопротивление противника, при подходе к Матвееву Кургану встретило наши передовые части. Командир корпуса, вновь решил взять посёлок Матвеев Курган ночной атакой 17 февраля двумя механизированными бригадами: на северную атаку наступала 15-я, а на южную 14-я бригады, без проведения артиллерийской подготовки, огневой обработки переднего края противника, чтобы атака была внезапной и стремительной.
Матвеев Курган стал серьезным узлом сопротивления, так как имел сильные заградительные сооружения на подступах к посёлку, не говоря уже о сложных линиях сложных инженерный укреплений и коммуникаций за рекой Миус, на вершинах Донецкого кряжа.
Начиная с 16 февраля, пошел густой, мокрый снег, а уже вечером сильно похолодало и ударил мороз. Глубокий снег повсеместно покрылся ледяной коркой. Атака, как и планировалось, началась в полночь.
Мотопехота пошла в наступление, но из-за скользкого наста на снегу, продвигалась слишком медленно. Бойцы, стараясь соблюдать скрытность, не открывая огонь, шли вперед на врага. Но на этот раз, немцы вовремя определили направление удара южном направлении и подпустив пехоту на близкое расстояние, открыли шквальный огонь из пулеметов и автоматов, ударила по наступающим и артиллерия.
В ночь на 17 февраля танкисты прорвали оборону на подступах п. Матвеев Курган и всю ночь наводили на улицах посёлка страх и ужас у немцев. К 9 часам утра Матвеев Курган был полностью освобождён.
Командующий Южным фронтом 18 февраля создал мотомеханизированную группу в составе 3-го и 4-го гвардейских механизированных корпусов, перед которыми ставилась сложная боевая задача. Третий гвардейский механизированный корпус, под командованием генерал-майора Т.И. Танасчишина должен был к исходу 18 февраля, с поддержкой соседнего механизированного корпуса, овладеть с. Анастасиевка, с. Мало-Кирсановка, и в дальнейшем наступать на Мариуполь, где соединиться с подвижными войсками Юго-Западного фронта. Этим же приказом 2-й гвардейской армии была поставлена задача: к исходу 19 февраля выйти также на рубеж Анастасиевка и в 10 км севернее ее.
Части 4-го механизированного корпуса, форсировав р. Миус, с боями продвигались в направлении Анастасиевки и днем 18 февраля смогла сходу овладеть селом. Однако стрелковые соединения 2-й армии не выдержали большого темпа наступления и выйдя на левый берег Миуса, дальше продвинуться не смогли. Воспользовавшись заминкой, противник успел подтянуть подкрепление со стороны с. Латоново и закрыть образованную 4-м механизированным корпусом брешь.
Воинские соединения 2-й армии 18 февраля овладели селами Большая Кирсановка и Алексеевка, форсировав Миус вели бои за с. Александровку на западном берегу Миуса. Также велись бои за овладение хуторов Демидовка и Шапошников.
Шли наступательные бои и южнее Матвеева Кургана. 2-й механизированный корпус вёл бои за овладение сёл Ряженое и Рясного.
Перечислить все воинские подразделение отважно сражающихся за овладение рубежами Миус-фронта не представляется возможным, как и назвать те населённые пункты, где, при их освобождении пали сотни и тысячи советских солдат. И самое обидное, что и на этот раз чего-то и где-то не хватило, толи оперативности, толи ещё чего, из-за чего войска Вермахта снова смогли вовремя подтянуть резервы и остановить освободительный порыв от самого Ростова на этих неуступчивых рубежах Миус-фронта, это, если ничего о них не сказать.
***
Какое же всё таки счастье, если можно в такой ситуации назвать положение беженцев, Васи и Маши, в том, что они успели уйти из села Александровка, где уже какой день идут ожесточённые бои и ночью, и днём рвутся мины и снаряды, и от их разрывов трясутся саманные стены хаты Веры Ивановны. А в этой хате, под одеялами шепчутся две группировки, разделенные по половому принципу: юноши и девушки или мальчики и девочки.
Конечно же, когда чувствуешь плечо товарища или подруги, даже, если ещё пару дней назад которые и знакомы не были, то и страх – совсем не страх, а звуки взрывов, лишь повод для обсуждения кто, откуда и чём по ком бьёт, и чем тому первому второй отвечает. Конечно, хотелось, чтобы утром, проснувшись, в окно можно было увидеть советские танки или просто красноармейцев, а Вася, в отличие от детей тёти Веры, которые знали о гибели отца, хотел однажды встретить отца Петра живого и здорового.
И даже под артиллерийские канонады и свист миномётных обстрелов, которые происходят всего в 5-6 километрах в той долине, пойме реки Крынка, из которой Вася с Машей с таким трудом поднялись на затяжном подъёме, пригревшись под ватным тяжёлым одеялом, устав от разговоров, можно было уснуть крепким детским сном. Что им снилось? Один Бог знает, что снится детям и подросткам при обстрелах, во время войны, не той, что далеко, а той, что рядом, под боком…
А, что снится Вере Ивановне и тысячам женщин, потерявшим на войне своих мужей, отцов, сыновей? И спится ли им вообще? Когда последний раз к её щеке прислонялась шершавая натруженная рука мужа, который, проявив таким образом свою скудную мужскую ласку, спросил бы её:
– Ты, чё не спишь, голуба?
Когда последний раз она стирала не эту отвратительную робу, с петлицами, с нашивками и запахом немчуры, а промасленную, с заплатами, пропахшую маслом и соляркой, что приятней духов, одежду любимого мужа, который пришёл поздно с трудовой смены и бросает одежду в угол, а она старается к утру выстирать и выгладить всё да ещё, если он не спит, подарить ему в усладу женского тепла и ласки, а если уснул, то просто прижаться к сильному плечу и радоваться этому счастью…
А, как сейчас чувствует себя мать Васи и Маши, которая проклинает себя и волосы на себе рвут потому, что Матвеев Курган уже четвёртый день, как освобождён от немчуры, а детей нет рядом и неизвестно где они сейчас и живы ли? Сегодня истёк срок их «командировки», и они должны были вернуться. Должны были, но... Что с ними могло случиться? Да, что угодно! И как она могла их отпустить от себя, как? Нужно было, если идти, то идти всем. Если попали бы в беду, то она, может быть, могла как-то им помочь, защитить, закрыть собой. Но она этого не сделала. Как же так?!
Двое детей отпустить зимой неведомо куда, ну зачем? Матвеев Курган как-то единым порывом освободили. Жители, которые оставались в оккупации в своих домах, даже не поняли, что конец оккупации, что им больше не видеть фашистские рожи, не готовить им еду, не стирать им бельё, не рыть для них окопы и укрепления Миус-фронта.
Они встали утром 18 февраля и на улицах не увидели прислужников оккупационных войск, старост и жандармов, комендатур и проверок «аусвайсов» на постах и у границ «запретных зон». Некоторые из них лишь были свидетелями того, как днём раньше казачий батальон яро противостоял передовым соединениям наступающей Красной армии, на красный цвет у которых была «аллергия», ведь их любимый цвет – голубой. Но и не только поэтому. У них с давних пор «кровная вражда». Но, почему-то казаки, иммигрировавшие в 1920 году во Францию, Канаду, страны Южной Америки, когда немцы напали на их исконную Родину, Россию, когда топтали их донские земли кованные сапоги фашистов, которые убивали их родных, оставшихся на исторической родине, танками разбивали их родовые курени, они не остались в стороне, но не пошли, как эти, оставшиеся на Дону воевать против Красной армии, на стороне немцев. Они собирали средства на строительство танков и самолетов не для войск Германии, а для Красной армии, против которой двадцать с лишним лет назад сходились на донских просторах для сабельных сражений. Почему?
Почему вот эти казаки, которых объединил в казачьи формирования бывший полковник царской армии С.В. Павлов и его инициатива была поддержана П.Н. Красновым, воевали на стороне врагов Отечества, против Красной армии? Можно было, конечно, сделать такое сравнение, когда соседи живут много лет и не мирят, ругаются и дерутся между собой. А когда пришёл на их землю чужеземный враг, то они объединяются и дают ему отпор, а после победы на гулянках, изрядно подпив, вспоминают старое и давай друг другу морды бить.
Из казачьего формирования, размещенного в Матвеевом Кургане, кто не погиб в бою, были взяты в плен и без долгой процедуры содержания и следствия, и в отличие от пленных немцев, им был зачитан приговор на балке, проходящей параллельно и между улицами 1 Мая и Московской. Эта балка была естественным стоком дождевых вод, внизу, в районе моста, вода попадала в реку Миус. Здесь, в низине балки эта группа казаков была и расстреляна.
Среди них был и наш знакомый, казак из далёкой казачьей станицы Верхнего Дона. Он остался навеки безымянный, как и его сослуживцы, благо, что был захоронен, хоть и не совсем по человечески, без почестей и не в братской даже могиле, а в глубокой балке, русло которой постоянно вымывалось сильными потоками во время ливней и несли с бурунами в Миус.
Но Дмитрию Котельникову повезло даже, хоть какое тут везение, кто-то скажет. Да, повезло в том, что его тело было погребено по христианскому обряду, в отличие от морских пехотинцев, штурмовавших Волкову гору и после их гибели, в течение не дней и недель, а месяцев, не могли быть погребены из-за непрекращающихся обстрелов поймы реки Миус и подступов к немецким оборонительным рубежам. Вот какая она, война.
Прошёл февраль, прошёл март, наступила весна, а дети всё не возвращались. И сердце Варвары Максимовны разрывалось на куски и мысли сводили с ума. Но, ведь «надежда умирает последней» и только надеждой жила женщина. И эта надежда её держала.
Получила пару писем от мужа. Он жив и здоров, и, оказывается, что, пройдя с отступлением чуть севернее с. Куйбышево, вблизи от дома, дойдя до самих Кавказских гор, с наступлением, вновь оказался на Миус-фронте и снова не смог попасть домой. Интересуется, как дети? Что она могла ответить ему на это? Не смогла уберечь, отправила на верную погибель?! Хоть в петлю лезь, не жизнь – каторга и каторга не в труде, труд мог бы отвлекать от пагубных, угнетающих мыслей, каторга душевная, душа томилась, страдала и пыталась утянуть за собой на дно жизненного омута надежду. Но, к счастью, надежда была несгибаемой.
Затем пришли сначала сразу три, а потом стали приходить одно за другим письма от старшей дочери Лиды. У Лиды было всё хорошо, хоть и была она далеко сейчас от матери и не могла её полностью успокоить.
«Ну, вот, дура-баба, – в мыслях говорила сама себе Варвара, – муж жив, дочь Лида жива. Почему же меньшие дети должны были погибнуть, если они и жизни не видели? Нет, такого не должно быть, такого не будет, такого Господь не допустит. Я же им обоим повязала крестики, они спасут и сохранят их. Не крестики, а Господь через веру с крестом, животворящим спасёт и сохранит моих дорогих деток. Господи, прошу тебя, Господи: Спаси и сохрани!!!».
Предыдущая глава- http://proza.ru/2023/01/09/1388