ДЕГРАДАЦИЯ ФИЛОСОФИИ
Борис Ихлов
Начало XX в. ознаменовалось резким упадком философского дискурса, когда буржуазные теории потерпели крах после Октябрьской революции. В русской философии это выразилось в примитиве «Вех», в ничтожности построений Шестова, Бердяева, Ильина и пр. В европейской философии крах потерпели позитивизм и неопозитивизм, безграмотные писания Шпенглера, им нас смену пришли постнеопозитивизм, экзистенциализм, фрейдизм. Все эти учения декларативны и были вызваны к жизни исключительно стремлением правящей буржуазии заглушить белым шумом успех марксизма-ленинизма. Однако кризис марксизма-ленинизма, выразившийся в неспособности стоявших на сталинистских позициях философов осмыслить в категориях марксизма происходившее в СССР, реанимировал все те учения, которые были забыты уже в начале XX века. Но если Фейерабенд, Хайдеггер, Поппер и др. приписывали Марксу или Энгельсу какие-либо высказывания, а затем опровергали свои же фантазии, то уже в 30-е годы возникла армия философов, которые не трудились даже цитировать Маркса и др., попросту высказывая свои негативные оценочные суждения в их адрес. К таким философам относится и голландец Йохан Хейзинга, как увидим, в принципе лишенный интеллигибельности. Буржуазия выдвигает против марксизма армию начитанных интеллектуальных кастратов.
Нормы нравственности меняются от эпохи к эпохе, они существенно различны у антагонистических общественных классов, но Хейзинга не понимает даже этой элементарной истины и приписывает обществу «универсальные идеалы», идеи «общечеловеческого характера».
В перестроечной статье «Современный кризис западной культуры и перспективы цивилизации в трудах Й. Хейгинги» (Сб. «Цивилизация: прошлое настоящее и будущее человека», М.: АН СССР, 1988) автор Г. М. Тавризян попытался представить Хейзингу как крупного философа (хотя тот по образованию индолог), как борца за гуманизм, противостоящего буржуазному строю. На самом деле Хейзинга не гуманист, а марксизм, в котором он слабо развирался, стремился опоганить и относился к нему с презрением.
Игра и культура
Игра старше культуры, говорит Йохан Хейзинга, ибо играют и животные до человеческого общества. Тезис неверен, т.к. о том, что чему предшествует, культура игре или игра культуре, можно говорить лишь в применении к человеческому обществу. Культура же является отличием человеческого общества от стаи и появляется в тот же момент, как возникает человеческое общество.
Но Хейзинга желает сконструировать из игры что-то вроде первокирпичика, аналогично теплороду, флогистону или пассионарности: «… нам предстоит открыть игру в ее подлинном, чисто виде, как основание и фактор культуры в целом» (Хейзинга Й. Homo Ludens. М.: Прогресс, 1992. стр. 15)
Мысль Хейзинги слаба, ничтожна. На этом ничтожность мыслей не заканчивается.
«… признавая игру, - пишет Хейзинга, - признают и дух. Ибо игра, какова бы ни была его сущность, не есть нечто материальное. Уже в мире животных ломает она границы физического существования. С точки зрения детерминировано мыслимого мира, мир сплошного взаимодействия сил, игра есть в самом полном смысле слова «superbundans» (излишество, избыток). Только вместе с вмешательством духа, снимающего эту всеобщую детерминированность, наличие игры делается возможным, мыслимым, постижимым. Бытие игры всякий час подтверждает, причем в самом высшем смысле, супралогический характер нашего положения во Вселенной. Животные могу играть, значит, они уже нечто большее, чем просто механизмы. Мы играем и мы знаем, что мы играем, значит. мы более чем просто разумные существа, ибо игра есть занятие внеразумное» (там же, стр. 13).
Хейзинга путает детерминизм и механицизм. Но и механицист Гоббс мог бы возразить, что игра – тоже причинно обусловлена, как и любое действие человека. Современные механицисты могли бы свести игру к законам биохимии, нейрофизиологии и действию внешних вещных факторов.
То, что животные – машины, постулировал еще Декарт, но П. Бейль, Г. Лами, атеист Ламетри опровергли этот постулат.
Наконец, отношения между людьми во время игры – это вполне материальные отношения.
Хейзинга полагает, что такое человеческие чувства, как любовь, дружба, самопожертвование не являются индикаторами идеального, возможно, потому, что любовь проистекает из инстинкта продолжения рода, а самопожертвование, альтруизм – из законов животной стаи. Он выбирает игру – но игра маленьких львят, к примеру, жестко связана с обучением будущей охоте. Мы увидим ниже, что Хейзигнга, оказывается, в курсе! Но от своей установки отказываться не желает.
Вмешательство высшего, духа – не снимает детерминированность, наоборот, конституирует детерминированность поведения человека волей божьей.
Наконец, игра в человеческом обществе качественно отличается от игры животных. Она не только не внеразумна, игрок обязан подчиняться правилам игры. Но и это не всё: игра подчинена законам бизнеса. Это касается даже театра.
Хейзинга пытается сделать вид, что в человеческом обществе наличие игры отменяет законы общественной динамики. Но это же глупо. В обществе поведение человека детерминировано отношениями частной собственности, средствами манипулирования массовым сознанием, что особенно ярко видно по реакции населения Америки и Европы на защиту Донбасса Россией от украинских фашистов.
Цель Хейзинги – заболтать марксистское положение, что в основе культуры лежит совместный труд. Понятие творческого труда (у Маркса – всеобщего) подменено у Хейзинги словом «игра».
«Всякая игра, - ничтоже сумняшеся утверждает Хейзинга, - есть прежде всего и в первую голову свободная деятельность. Игра по приказу уже больше не игра. В крайнем случае она может быть некой навязанной имитацией, воспроизведением игры. Уже благодаря свободному характеру игра выходит за рамки природного процесса. Она присовокупляется к нему, располагается поверх него как украшение, убор. Разумеется, свободу тут следует понимать в более широком смысле слова, при котором не затронуты проблемы детерминизма. Можно было бы сказать так: для детенышей животных и детей человека эта свобода еще не существует; они не могут не играть, ибо так повелевает им инстинкт и поскольку игра служит развитию их телесных и селективных способностей». (стр. 17-18).
То есть, игра по Хейзинге – штука не природная, а надприродная. Можно ли придумать что-либо смешнее? Мало того, что он лишает природу свободы. Используя другие категории, Хейзинга обуживает природу рамками закономерности, хотя случайность есть атрибут ее сущности, сама закономерность случайна, Вселенная как целое не только закономерна, но одновременно случайна.
Однако Хейзинга желает понимать свободу так широко, чтобы не трогать проблемы детерминизма. Это надо так ухитриться, чтобы из диалектической пары начисто удалить одну составляющую!
Но как же это так нужно понять свободу, чтобы не обиделся детерминизм? Оставить ее в сфере детерминизма? То есть: абзацем выше он объявляет игру полностью свободной. А ниже низводит ее до свободы, ограниченной детерминизмом…
Что же понимает Хейзинга под культурой? Он полагает, что понятие культуры необходимо включает в себя такой атрибут, как служение: «Начиная со служения Богу вплоть до служения некоему лицу, поставленному над другим лицом обычными общественными отношениями» (стр. 262). Такое вот пещерно-рабовладельческое понимание культуры.
Т.е. отношения эксплуатации человека человеком Хейзинга считает обычными, а принуждение служить с помощью полиции, суда, прокуратуры, а более всего, нищеты – культурным явлением.
Далее Хейзинга еще раз противоречит себе: лишает и животных игры, ведь взрослые животные не играют, а детеныши животных, как он пишет, играют несвободно, а по указанию инстинкта.
И тем не заканчивается противоречие Хейзинги самому себе.
Приступая к перечислению формальных признаков игры, он пишет: «Все исследователи подчеркивают незаинтересованный характер игры. Не будучи обыденной жизнью, она лежит за рамками непосредственного удовлетворения нужд и страстей. Она прерывает этот процесс. Она вклинивается как временное действие, которое протекает внутри себя самого и совершается ради удовлетворения, приносимого самим совершением действия. Такой представляется… игра сама по себе, в первом приближении… занятие во время отдыха и ради отдыха».
Какие исследователи могли фиксировать такую глупость? Что Хейзинга имел в виду: незаинтересованность в результате обыденного футбольного матча или в исходе обыденной партии в преферанс на деньги?
Между прочим, удовлетворение от совершаемого действия получает и партнер в процессе соития, и сборщик грибов, и даже квалифицированный плотник или каменщик. Наоборот, для Крамника или Ананда шахматы хоть и творчество, но всё же трудная работа, как и исполнение роли в театре, а регулярные тренировки лишены и творческого элемента.
Далее Хейзинга начинает опровергать себя: игра «становится сопровождением, приложением, частью жизни вообще. Она украшает жизнь, она дополняет ее, и вследствие этого является необходимой. Она необходима индивидууму как биологическая функция, и она необходима обществу в силу заключенного в ней смысла, в силу своего значения, своей выразительной ценности» (стр. 19).
Итак, игра значима для обществе и в силу значимости (украшения, дополнения) необходима. Бездна мысли. Хейзинга путает значимость с тем, без чего невозможно существование.
Но ведь все духовные ценности являются «сопровождением, приложением, частью жизни». И все духовные ценности имеют стоимость, поясняет Маркс в 1-м томе «Капитала». Таким образом, игра у Хейзинги остается в функциональном смысле неопределенной уже «в первом приближении».
Легкость мыслей у философа необычайная: что он имеет в виду под словами «биологическая функция»? Обучение охоте детенышей? В популяционном смысле, в смысле генетическом? Дети спортсменов становятся спортсменами, дети музыкантов – музыкантами?
«Внутри игрового пространства, - безапелляционно пишет Хейзинга, - царит собственный безусловный порядок… Порядок, устанавливаемый игрой, имеет непреложный характер. Малейшее отклонение от него расстраивает игру, лишает ее собственного характера и обесценивает… Игра… имеет склонность быть красивой… Она приковывает, как бы зачаровывает…» (стр. 21) После этих слов Хейзингу, непреложно и безусловно, нужно записать в выдающиеся философы. Назвал Монику Белуччи очаровательной – и уже мыслитель. «Ой, Вань, умру от акробатиков! Гляди, как вертится, нахал!»
Хейзинга не знает, что игра может существовать исключительно при нарушениях порядка, причем порядок меняется не от игры к игре, как, например, норма контроля времени в шахматах, измененная Фишером, а уже в ходе самой игры! У детей это сплошь и рядом. Но и у взрослых порядок не имеет безусловного, непреложного характера, ибо судейство всегда субъективно.
Постойте, постойте: Хейзинга говорит о строгих правилах игры – а ведь до этого утверждал, что игра – это свобода!
«Напряжение означает неуверенность, неустойчивость…» - вещает Хейзинга. И сообщает на следующей странице, что дети изгоняют нарушителей игры.
Что за бессмысленная чушь! И это далеко не единственная чушь.
Искусство и религия
«… чувство природы рефлекторно сгущается в поэтическую концепцию, в художественную форму», - определяет Хейзинга. Это именно определение! Стало быть, пушкинское «взмахну руками, стихами вдруг заговорю» - что-то вроде условного рефлекса. Или безусловного. И вот об этой ерунде Хейзинга хвастливо сообщает: «Пожалуй, это – лучшее словесное выражение, которое мы можем дать процессу творческого воображения…» (стр. 28)
Итак, Хейзинга вознамерился показать, что человек играющий – вознёсся над классами, над общественными законами. Он выше этого. Чтобы убедить читателя, Хейзинга сакрализует игру, с другой стороны – объявляет игрой ритуал, культ, религию в целом.
Историко-экономические истоки ритуалов Хейзинге неведомы, он элементарно неграмотен в вопросах религии. Первобытный человек не знал законов электричества, термодинамики, гидродинамики, оттого отождествлял громы с молниями, ветер или дождь с проявлениями воли высших существ. По сей день именно неграмотность, непонимание закономерностей природы порождает религиозность, это гносеологический корень религии. Того, что религия есть отражение общественной иерархии в общественном сознании, то, что это социальный корень религии, Хейзинга не понимает.
Он даже не видит, что происходит в обществе, что на протяжении всей истории человечества религия используется правящими классами для угнетения низших сословий, все религии под разной формой исповедуют одно и то же: не ропщи, смирись, не бунтуй против власти.
Чтобы хоть как-то конституировать свое невежество, Хейзинга приводит высказывания других авторов: дескать, нельзя считать, что «вся система веры и ритуалов есть не более чем обман, выдуманный кучкой неверующих, чтобы держать в узде другую, верующую часть людей… подобное представление встречается не только у многих путешественников, но и передается там и сям в устной традиции самих аборигенов. Но оно не может быть истинным. «Происхождение священных актов может корениться только в вере всех людей племени, а обманное поддержание веры ради укрепления власти одной группы над всеми может быть только конечным продуктом исторического развития» (стр. 36).
Как отрезал: не может быть истинным. А я говорю – может. И кто из нас прав?
К сведению Хейзинги и Гадамера, на работу которого 1960 года ссылается Хейзинга, ритуал и первобытные верования – вещи разные, обряд, обычай, церемониал – не обязательно сакральны. «...ритуальный жест является не столько действием, сколько наглядным изображением действия» – пишет французский марксист А. Валлон («От действия к мысли», М., 1956, с. 125).
К сведению Хейзинги и Гадамера, «обманное поддержание веры» - не конечный, а почти начальный продукт развития общества, оно есть продукт уже рабовладельческого общества. Но, слава богу, что авторы признают обман, хотя и не понимают, что обман приписывания действий Перуна или Зевса разряду молнии проистекает из невежества, которое и есть гносеологический корень веры.
Следуя Хейзинге, мы должны признать, что древнее ритуальное (жертвенное) сожжение детей на кострах под заглушающие их крики звуки труб и барабанов есть всего лишь игра.
Для обоснования сакрализации игры, а также чтобы не обидеть церковь, Хейзинга поминает Платона, у которого игра и священнодействие тождественны (стр. 30-31), и цитирует немецкого этнографа начала XX в. Л. Фробениуса: «… человечество разыгрывает порядок вещей в природе… человечество сначала усвоило явления растительного и животного мира, а затем выработало и понятие времени и пространства, чередования месяцев и времен года, круговорота солнца. Затем оно разыгрывает весь порядок бытия в священной игре… В формах культовой игры зарождался порядок самого общества, начатки примитивных государственных форм. Царь – это Солнце, царство есть воплощение солнечного круговорота, царь всю свою жизнь играет солнце… с помощью игры представляются, показываются, сопровождаются, претворяются космические события» (стр. 29)
Хейзинга в духе Фробениуса вопрошает: «Как протекает процесс, который берет начало в невыраженном познании космических явлений и выливается в игровую форму этих явлений?»
Отсюда сразу же становится ясной осознанная или неосознанная цель Хейзинги: нагородить огород, заболтать марксизм. Конкретнее – работу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства. Государство, согласно Хейзинге, не орудие подавления одного класса другим и сложилось оно не в общественном бытии, вследствие имущественного расслоения общества, а просто взрослые люди решили поиграть в царя и подданных.
Но в ранних мифологиях Солнце – не обязательно верховное божество. И первый календарь в древнем Египте был связан не с Солнцем, а гелиакическими восходами Сириуса.
Стало быть, древние люди, узнав, что в животных всем верховодит мозг, находящийся в голове, решили точно так же устроить и общество… Согласно модели, как сегодня разнообразные политики предлагают то шведскую, то китайскую модели.
Коль скоро мы сегодня понимаем, что Солнце – всего лишь одна из многих квадрильонов звезд, и, соответственно, ничего космического, ни Большого взрыва, ни Великой стены Слоуна, ни черных дыр человечество в своих играх отобразить не в состоянии, Хейзинга, втискивая слово «космический», намекает на то, что человечество, разбивая себе лбы в церквях, играет в космический разум, в Творца всего сущего. Такова примитивная посылка современного философа.
Людей, подобных Хейзинге, Синклер Льюис в повести Гидеон Плениш» назвал болтологами, в криминальной среде имя им «демагоги», что отчасти соотносится с античным содержанием термина.
Опираясь на мнение Аристотеля, Хейзинга утверждает, что «досуг в себе самом заключает удовольствие, счастье и блаженство. Вот это самое счастье, то есть, не стремиться более к тому, чего не имеешь, и есть жизненная цель» (стр. 183).
Логика вывернута наизнанку: во-первых, счастье есть как раз стремление и результат стремления. Во-вторых, счастье не в том. чтобы стремиться купить автомобиль, которого у тебя нет. В-третьих, ничегонеделанье не есть счастье. Наоборот, счастье – познавать мир, преодолевать трудности, родить ребенка и т.д. Занятия физикой трудны, огромное время тратится на освоение предметов, на «скрип мозгов», на абстрактный труд, на стандартные однообразные расчеты и т.д., но труд творческий – т.е. общественный труд - не есть досуг.
Сделав сразу несколько ошибок, Хейзинга сооружает из них основу и ее же заполняет. Он говорит, что досуг заполняется занятиями искусством, т.е. игрой (там же).
Какие же виды искусства? Пение, музицирование… «Музыкальные формы суть игровые формы… музыка намного строже в своих предписаниях… Нарушение правил разрушает игру». Да ведь вся история музыки – это история нарушения правил!
Но не скульптура или живопись, тут нужно трудиться, отмечает Хейзинга, «игровой элемент отсутствует» (стр. 189). Т.е. Хейзинга не в курсе, что в музыке присутствует все тот же абстрактный труд, причем доминирует по времени.
Но упрямый Хейзинга и в живописи находит игру – путем подтасовки. Живопись, уверяет он, идет от культа, она сакральна, а сакральное, магическое и игра – «в близком соседстве» (стр. 190). Далее он отождествляет культ и игру (стр. 198), что безграмотно.
Но этим безграмотность Хейзинги не исчерпывается. Он утверждает, что экономическое и социальное устройство Римской империи было «гнилым и бесплодным» (вероятно, и водопровод тоже), он откапывает в рабовладельческом Риме пролетариев, да еще заявляет, что «государство никогда не бывает только учреждением ради пользы и интересов» (стр. 199). И парику он приписывает исключительно игровую функцию (стр. 207). Хотя на самом деле главная функция парика – гигиеническая, для собирания блох. Иные скрывали под париком лысину, по некоторым религиозным канонам нельзя показывать свои настоящие волосы. На заре ношения париков их форма, размеры и материал указывали на социальное положение владельцев.
Определение игры
«Игра (или праздник) – выключение из обыденной жизни», - пишет Хейхинга (стр. 34).
Но ведь и криминал, и сумасшествие, и смерть – тоже выключение из обыденной жизни. Так ли оно желанно, это выключение?
Но сам Хейзинга противоречит себе: «… азартная игра (в кости)… включена в культ… германцы занимались метанием костей как вполне серьезным и трезвым делом» (стр. 73). То есть, игра не есть выключение из обыденной жизни.
У некоторых племен островов Полинезии 80 праздников в год. Это выключение из жизни? Потлач – это система, это традиция, это тоже выключение из жизни? Но Хейзинга будто не понимает: футбол, хоккей, баскетбол, олимпийские игры – это бизнес, это политика. Не говоря уже о том, что спортсменам платят зарплату, а иным спортсменам – баснословную зарплату.
Однако сам себе возражает – при условии сакрализации игры: «… можно ли применять квалификацию игры по формальному сходству и к священному сознанию, к вере, наполнявшей эти высокие формы. Если принять раз и навсегда платоновскую концепцию игры – а именно к этому вело нас всё вышесказанное – то не остается никаких сомнений в утвердительном ответе на этот вопрос. Игры, посвященные богам, суть высшее назначение, которому человек должен отдаваться во всем рвении. Так рассуждал Платон. Оценка священной мистерии как наивысшей из достижимых форм выражения того, что недоступно логическому познанию, никак не теряет при этом своей силы» (стр. 40).
Хейзинга навязчиво, бездоказательно противопоставляет духовный мир человека логике, явно имея в виду формальную логику и делая вид, что диалектической логики в природе человека не существует. Хуже то, что он навязывает не просто идеализм Платона, а архаичную, пещерную форму идеализма в виде религии, которая оказалась несостоятельной еще в XVII века.
«В нашем понимании игры снимается различие меду верой и притворством» (стр. 38). Т.е. вера – это всего лишь игра. Игра же – то притворство. Т.е. вера – это надувательство… Понимает ли сам Хейзинга, что пишет? Но он, вероятно, имеет в виду искусство. В таком случае он извращает суть искусства, сводит его к фикции, обману.
Игра не обязательно носит антитетический характер, отмечает Хейзинга, например, танец или пение не обязательно подразумевают противника (стр. 62). В данном пункте Хейзинга подменяет искусство игрой. Почему бы вообще, в таком случае, всю жизнь не назвать игрой, в том числе «обыденную»?
«Современный человек… отличается сильно развитой способностью понимать далекое. Чужое» (стр. 39). Да. Понимать педерастов, оно, с петухом на голове, эмо и т.д.
«С диких и фантастических обрядов народов Африки, Австралии, Америки наш взор переходит к ведийскому культу жертвоприношения, уже беременному мудростью упанишад, к глубоко мистическим гомологиям египетской религии, к орфическим и элевсинским мистериям. И форма их и сама практика вплоть до самых причудливых и кровавых подробностей всё еще теснейшим образом связана с так называемой примитивностью. Но мы открываем или предполагаем в них достоинство мудрости и истины…» (стр. 39)
Какая мудрость в жертвоприношениях, особо грудных детей путем сжигания на костре, неведомо. Религия – это догматика, она лишена мудрости.
Всю свою дребедень Хейзинга обильно снабжает лингвистическими изысками, где, когда, у какого народа что означало слово «игра». Никакого философского значения эти изыски не имеют. Но Хейзинга среди нагромождений сопровождающих слово «игра» выражений отыскивает слово «серьезность», он полагает, что антонимичность понятия игры в германских языках может быть весомым аргументом. И на этом слабеньком основании делает обобщающий вывод: «Появление термина «серьезное» означает, что игра полностью осознана как самостоятельная всеобщая категория» (стр. 59).
Антонимичность, кстати, присуща всем понятиям, любое понятие противоречиво.
Увы, разумеется, игра не тянет на всеобщую категорию, это частность, специфическое занятие и специфическое состояние духа. Распространять ее на всю жизнь общества, на все ее проявления, тем более, на всю живую природу, тем более – как всеобщую – на всю Вселенную, означает притягивать за уши, выдавать желаемое за действительное.
Да, тот, кто забил трехочковый мяч в кольцо, ощущает эстетическое наслаждение, как и тот, кто наблюдает («болеет»), это удовлетворение для команды. Но для слепых, безработных, пятилетних детей, беременных женщин, маньяков и т.п. всё это не имеет ровным счетом никакого значения. Характерно высказывание конструктора Королева в фильме «Укрощение огня»: «Я не хочу в театр. Мне скучно!» Скучна эта игра в мяч и миллионам увлеченных своей работой физиков, врачей, инженеров и пр., и скучен им не просто баскетбол, а само эстетическое удовольствие от любой игры.
«Человеческое общежитие поднимается до супрабиологичеких форм, придающих ему высшую ценность, посредством игр» - уверяет Хейзинга (стр. 61).
Это уже наглость. Но она дает понять смысл всей книги, причину того, что Хейзинга ее написал.
И далее: «В этом двуединстве культуры и игры игра является первичным, объективно воспринимаемым, конкретно определенным фактом, в то время как культура есть всего лишь характеристика, которую наше историческое суждение привязывает к данному случаю
И добавляет мнение Фробенисуса, у которого культура «вырастает из естественного бытия игры».
Шалашники украшают свои гнезда, певчие птицы сочиняют (!) мелодии (стр. 62) – но вовсе не из стремлеиия поиграть, как навязывает Хейзинга, а для того, чтобы привлечь самку.
То есть, человек свою деятельность начинает не с того, что ему нужно есть, спасаться от холода, хищников, размножаться, а с того, что ему захотелось поиграть. Производственная культура – всего лишь «зыбкость», субъективная характеристика, она не является объективно воспринимаемой, конкретно определенной, материальная культура вторична от идеи, от игры – такое мироощущение навязывают Фробениус и Хейзинга.
Итого: цель книги – создать у студентов впечатление, что трудовая теория происхождения человека как существа супрабиологического - неверна. Примитив? Безусловно. Но этим примитивом восторгается российская гуманитарная интеллигенция.
Даже противоборство ян и инь – сродни игре, следовательно, по Хейзинге бог и дьявол не борются, они просто играют. Даже различение между мужчиной и женщиной (стр. 69), якобы подразумевающей состязание полов в какой-то фантастической форме Хейзинга притягивает к игре.
«Не исследующая наука, а творящий язык породил вместе и слово, и понятие» - пишет философ (стр. 41). Бесспорно: понятия массы, импульса, теплоты, температуры, протона, ДНК, эволюции и т.д., и т.п., породила вовсе не наука, а блудливый язык ученых. Как язык, состоящий из слов, породил первое слово, оставим на совести философа. Но он удивительным образом в деле формирования слов и понятий обходится без общественной практики, повседневной, научной, исторической. На самом деле слова и понятия формируются в процессе совместного труда.
«Игра есть добровольное действие либо занятие, совершаемое внутри установленных границ места и времени по добровольно принятым, но абсолютно обязательным правилам с целью, заключенной в нем самом, сопровождаемое чувством напряжения и радости, а также сознанием «иного бытия», нежели «обыденная» жизнь» (стр. 41).
Какая, к черту, абсолютная обязательность правил?! Во всех играх нарушения правил скоро сами станут правилами, в том числе нарушения правил судьями.
Классовая борьба
Хейзинга желает и капиталистов присоединить к играющим: «… игра и опасность, и неверный шанс, и рискованное предприятие» (стр. 54).
Именно в таких терминах в российской пропаганде пытаются облагородить драку за наживу. Буржуа – человек бизнесменствующий, высшее существо.
Но как обойти такой вопиющий момент, как полное подчинение игры капиталу?
«Элемент страсти, удачи, риска одинаково свойственен и экономическому предприятию, и игре. Чистое стяжательство не рискует и не играет. Риск, счастливый случай, неуверенность в исходе, напряжение составляют суть игрового поведения… На наш взгляд, использование хитрости, обмана со всей очевидностью ломает игру и отметает игровой характер соревнования». – уверяет Хейзинга, пытаясь облагородить бизнес (стр. 67).
Реальность противоположна уверениям философа: любая торговая сделка – это попытка обмануть партнера. Больше того: желательно отнять товар у партнера силой, и это правило, а не исключение.
А о патологической страсти к деньгам какой только крупный писатель не говорил.
Но и здесь Хейзинга изворачивается: «Тем не менее, архаическая культура отказывает в правоте этому нашему нравственному суждению, так же поступает и народный дух» (стр. 67). «… сама способность перехитрить врага или соперника становится темой состязания и фигурой игрового свойства… Плутующий игрок… не портит игры…» (стр. 68)
Итак, бесчестье капиталиста, обманывающего рабочих по зарплате, картельный сговор, полиция для усмирения забастовщиков – это у Хейзинги лишь новая фигура игрового свойства. Тема состязания.
Прямо назвать вознаграждение прибылью Хейзинга стесняется.
«Две формы сделок в расчете на будущее везение, - продолжает отмывать черного кобеля Хейзинга, - прямиком восходя к состязательности, так что можно задуматься, что здесь является первичным, серьезный интерес или всё же игра» (там же). И далее приводит пример страхование жизни в форме спора об заклад, пари заключается на рождение мальчиков или девочек и т.д.
Хейзинга делает вид, что не знает простой вещи: в среднем в выигрыше всегда тот, кто страхует.
Общество делится на классы вследствие общественного разделения труда. Хейзинга же пытается представить дело так, что класс собственников формируется благодаря исключительным качествам личностей этих собственников, будто они выше остальных. Но почему выше? Ответ может быть только один: по генетике, по крови, по цвету кожи, по полу и т.д.
«Процесс феодализации, - внушает Хейзинга, - отправляется от престижа, который воины добывали себе в поединках… Устойчивым типом легендарного установления государственной власти стал обычай, по которому героический князь доказывает соперникам свое превосходство, выдержав чудесное испытание силы либо совершив удивительный кунштюк (ловкий прием, фокус, уловка, забавная проделка, Б. И.). Как правило, такой турнир влечет за собой смерть побежденного».
Такой вот кунштюк.
Нетрудно видеть, что Хейзинга в 1938 году и далее Фукуяма в книге «Конец истории и последний человек» 1992 года по сути повторяют тезис Гегеля, который полагал, что люди-воины, обладающие особыми качествами души, завоевывают в сражениях свое место в элите. Хейзинга не удосужился даже вспомнить о наследственном праве, не говоря уже об основе феодализма – собственности на землю. Возникновение феодальных городов, уже не автономных, отличных от античных полисов (городов государств), инквизицию, захват чужих земель во время крестовых походов под маской идеала освобождения Палестины от ислама – всё обошел вниманием Хейзинга.
С начала 90-х в России активно внедряется американская «школа лидера», буквально с детского сада. В результате дети становятся замкнутыми, глядят на своих товарищей свысока, все человеческие чувства, дружбы, сочувствия, жалости и др. становятся для них ничтожными. Система взращивает бизнесменов.
Из книги Хейзинги мы узнаём, кто стоял у истоков, кто подводил идейную базу под эту школу.
«С детских лет, - уверяет он, - и до высших ступеней культурной деятельности одной из самых мощных пружин самосовершенствования и совершенствования группы выступает жажда похвалы и почестей за превосходство» (стр. 79). Даже еще смешнее: «Люди хвалят друг друга, хвалят сами себя» (там же). Сами себя хвалят только параноики или мошенники в избирательную кампанию, во всяком случае, люди низких моральных устоев, плохо воспитанные люди.
Дальше – явная ложь: «Сделать хорошо – значит сделать лучше другого» (там же). Нет, это не так!
В своем стремлении как-то подкрепить свое «открытие», что любое проявление жизни в обществе есть игра, хоть поход к зубному врачу, хоть подметание улицы или ограбление магазина, Хейзинга объявляет игрой и систему потлача, он всерьез считает, что в потлаче «первичен агональный элемент» (стр. 77). В книге английского этнографа Э. Б. Тайлора «Первобытная культура» 1871 года отмечается, что потлач – это когда какой-нибудь видный представитель племени проводил церемонию, связанную со свадьбой, похоронами или другим столь же важным событием, приглашал всех родственников, а также недругов, конкурентов и недоброжелателей, чтобы поразить их своим гостеприимством и продемонстрировать свои возможности. Чтобы продемонстрировать величие и пренебрежение к имеющемуся богатству и ценностям, по приказу вождей на глазах присутствующих сжигались или демонстративно выбрасывались в море ценные вещи.
На самом деле потлач – это борьба за авторитет, за влияние в племени. Эта борьба зачастую носила такой ожесточенный характер, что приводила разорению и голоду. Вожди племен, знать раздаривали гостям то, что накапливалось годами, уничтожались самые необходимые вещи.
Потлач был распространён до начала XX в. и в виду распространения нищеты был запрещен.
Но Хейзинга уверяет, что проявления потлача – инстинктивны, что они якобы не имеют экономической и практической ценности и являются сакральными (стр. 78).
Вы думаете, такая игра, как метание на дальность клавиатур от компьютера не имеет никакой экономической и практической ценности? Как бы не так! В этой игре даже не важно, кто победит, главное – показать низшим, бедным классам, кто в доме хозяин.
Хейзинга пытается убедить, что конкуренция, т.е. оттеснение конкурентов, всех конкурентов – совершенствует группу. Что человеку якобы всё равно, что он творит, главное – сделать лучше соседа. Что в человеке якобы нет интереса к собственно природе, что не тайны вселенной влекли Галилея, Коперника, Дарвина, Левенгука, Бора, Гильберта и пр., а соперничество друг с другом. Якобы Кампанеллой или Томасом Мором двигало не желание сделать мир лучше, а просто написать что-нибудь забористей других писателей. Якобы Пастернак, Цветаева, Мандельштам, Багрицкий, Маяковский, Заболоцкий, Рубцов и пр. потому великие поэты, что, глядя на чужие творения, старались перещеголять. Да-да, Хейзинга так и пишет в отдельной главе «Игра и поэзия» - все поэтические формы суть игровые» (стр. 138), «поэзия есть игровая функция» (стр. 139). «… поэзия Ариосто неоспоримо свидетельствует в пользу тождества игры и поэзии» (стр. 205). Итальянец Лудовико Ариосто жил в XVI веке, переработал «Песнь о Роланде» - собственно, это всё. Ладно бы, Хейзинга перечислил хотя бы пару сотен поэтов, желательно, значимых, но он выбрал единственного незначимого и на основании единичного выводит общее суждение. Это ли не нищета интеллекта.
То, что искусство есть способ общения людей, не входит в схему Хейзинги. И философия у Хейзинги – тоже игра (стр.167). Правда, ссылается он, в основном, на софистов, которые, конечно, сыграли свою роль в борьбе со схоластикой. Но софизм – это сознательная или бессознательная логическая ошибка, подмена имени суждения. И наука – игра, поскольку «полемична по своей природе» (стр. 178). При этом абсолютизируется агональность, само же познание мира остается за скобками.
Словом, нет в жизни ничего, кроме игры. А Матросов бросился на амбразуру потому, что боялся, что кто-то его опередит.
Сделать лучше – это не сделать новое, чего у соседа и не было. Стало быть, Уайт, прививший себе чуму, студент Заболотный, заразивший себя холерой, Джесс Ласеар, Шарль Николь и Игорь Ашешов, Ермольева, Роджер Смит и др. действовали не в стремлении помочь человечеству, а из желания быть первыми?? Хуже всего модель приложима к производству, где рабочий должен сделать товар не лучше, а точно таким же.
Но разве социалистическое соревнование – не двигатель прогресса? Двигатель. До поры. Пока не уступит место чистогану.
В Японии в 60-е – 70-е быстро поняли, что конкурентная система порочна, она ведет к снижению производительности труда, потому в фирмах культивируется противоположная установка: на чувство локтя, на взаимную поддержку и т.д. Именно поэтому японские товары вытеснили американские на американском же рынке.
Хейзинга отождествляет добродетель и пригодность (там же). Но он не останавливается на достигнутом. «Добродетелью благородного человека является сумма качеств, делающих его способным сражаться и повелевать», - пишет Хейзинга (стр. 80). То, что он, как позднее, Фукуяма, слизал у Гегеля деление общества на воинов (обладающих собственностью), и подчинившихся им шудр, полбеды. Хейзинга возвел это деление в нравственный принцип. «Если у тебя много каце, имеешь прав всем в морду плевать. - А зачем в морду плевать? - Молодой еще…»
Словом, если в обществе нет цветовой дифференциации штанов, у общества нет цели!
Соревноваться моно во всем: в поедании гамбургеров, в плевании дохлым кузнечиком на дальность, в наращивании жира, в общей площади татуировок, в толщине губ или в узости талии.
Далее у Хейзинги появляется благородное сословие, благородная аристократия, благороднорожденный и пр. Всем им он, ничтоже сумняшеся, приписывает отвагу, справедливость, мудростью даже щедрость. При этом сам Хейзинга упоминает, что при достижении первенства можно всячески поливать соперника грязью – как это благородно! И особенно благородно – доказывать на фронтах 2-й мировой и в концлагерях превосходство арийской расы.
Разумеется, Хейзинга не мог обойти стороной институт семьи: «Никак нельзя считать случайностью, что состязание занимает особенно важное место при выборе невесты и жениха» (стр. 100).
В чем состязаются женихи? В силе, храбрости, ловкости, уме, смекалке. К кому у девушки может возникнуть любовь? К сильному, смелому, умному. Так понимает дело Хейзинга.
Можно добавить: к респектабельному, упакованному, богатому может возникнуть любовь у девушки. Не потому любят, что любят, а потому, что мышца толще и денег больше. Ибо в обществе, понизанном отношениями частной собственности, любовь – ходовой товар. В состязании побеждает тот, кто занимает более высокое положение в общественной иерархии, кто обладает более толстым кошельком.
Походя Хейзинга невольно изобличает сущность британского и американского судопроизводства: «судебный процесс как состязание», «правосудие в форме игры». «состязание в хуле и защитительная речь», «судебный процесс как словесный поединок» и т.д. (стр. 93).
То есть: собственно истина не важна. Не играет никакой роли, кто у кого украл и кто кого убил, важно лишь, кто выспорил. Таким образом, буржуазный суд – это не тогда, когда торжествует правда, справедливость, а когда побеждает сумма денег, которую способен заплатить участник суда наиболее языкастому юристу.
То же касается и феодального суда. Так, согласно законам адата (аналога шариата) судьи каждый аргумент состязающихся сторон отмечали втыканием в землю палочки. У кого больше палочек – тот и прав. Т.е. суть дела оказывается абсолютно неважна.
Хейзинга описывает улаживание ссор у эскимосов: собирается сходка, и противоборствующие стороны грязно клевещут друг на друга в песнях и под гром барабана (стр. 103). Во время передышек они общаются как хорошие друзья – совсем как российские кандидаты в депутаты. Правда, из-за клеветы порой кое-кто вынужден покинуть стойбище – но ведь это игра! Так разбираются в т.ч. случае убийства. Т.е. суть конфликта никого не волнует.
Аналогично происходят судилища в некоторых германских странах, отмечает Хейзинга, в т.ч. в случае преступлений сексуального характера.
Уже имеется пример Брейвика, который прекрасно себя чувствует в тюрьме, но именно из посылов Хейзинги – один шаг до толерантности, до сегодняшней тенденции в США признать педофилию нормой.
Хейзинга последователен, ибо не понимает, к чему ведут его фантазии. «В древнем Риме, - пишет он, - тоже долгое время любые средства были хороши, чтобы одолеть в суде противную сторону. Истец облачался в траурные одежды, вздыхал и стенал, громогласно ссылался на благо государства… делал всё то, что порой делается и в наше время».
Нет сомнений – это описание не только суда в Америке, но и разбирательств сталинских троек. То есть: Хейзинга фактически их оправдывает, поскольку – игра.
Война
«Было бы опрометчиво применять термин «игра» к серьезной борьбе», тем более с оружием в руках, - отмечает философ. Но тут же пишет: «Игра есть борьба, а борьба есть игра» (стр. 55). Т.е. не только в игре присутствует борьба, конкуренция, но и борьба, классовая или между армиями, оказывается, есть всего-навсего игра! На странице 57-й Хейзинга уже и соитие называет игрой, вкладывая в термин «игра» эротический смысл. Ибо есть «любовная игра». То, что игровой момент, присутствующий и в период ухаживания, и даже в войнах, глубоко вторичен, Хейзинга не понимает.
«Упорядоченная борьба есть игра», - уверяет Хейзинга. То есть, 2-я мировая – игра. И это не метафора. В отдельной главе «Игра и война» (стр. 105) Хейзинга прямо об этом говорит. Дескать, в английском языке воевать – это спорить, состязаться (стр. 113). Эсэсовцы зверствовали? Что вы, они просто играли! Хейзинга старается всячески облагородить войну – когда воюют равные. Когда же воюют против «неполноценных» - «всякие ограничения насилия снимаются», уточняет Хейзинга (стр. 119). Т.е. Хейзига, на каждой странице потрясающий читателя своей образованностью, не знает историю войн. В любой войне противник – «неполноценный».
Но и образованность Хейзинги вызывает сильное сомнение, так, у него «Калевала» - это финский эпос (стр. 144), на самом деле – карело-финский.
Чтобы быть первым, можно выколоть глаза иконописцам, пусть не расписывают другим церкви, поить лошадей шампанским и прочее.
И этого человека мир называет философом?? Это не философ, а козёл.
Словосочетание «философ Хейзинга» - это антонимичная контаминация.
Каждый народ, преподносит нам тезис Хейзинга, выдает войны, которые он вел или пережил, за славную борьбу за свое существование… Но в истоках борьбы за существование чаще всего не столько голод, сколько зависть к чужому могуществу и славе». (стр. 201). Если добавить «… и к собственности» - получится типичный либеральный пропагандистский штамп, якобы рабочие завидуют буржуа.
Стало быть, когда фашисты стремились истребить славян, а те сопротивлялись, это не было славной победой, просто Гитлеру завидовали. И Гитлер обзавидовался, а вовсе не к бакинской нефти руки протягивал.
Искусство управления государством, коллекционирование, склонность к тайным союзам, религиозное сектантство (манихейцы, гностики и др. пропеллером в гробах вертятся) – в подоплеке всего этого, согласно Хейзинге, лежит игровое поведение (стр. 210-211).
В другой своей книге, «В тени завтрашнего дня», Хейзинга верен себе.
Исторический материализм у Хейзинги включает в себя «антиноэтическую тенденцию» (стр. 290). Этическую составляющую марксизма Хейщнга замечать не желает.
Посмотрите, какова глубина суждений Хейзинги: «В учении марксизма вся сфера нравственности. убеждений и обязанностей не может найти себе места иначе, как в духовной надстройке, возвышающейся над экономической структурой данной эпохи, вырастающей из нее, и. поскольку она обусловлена этой структурой, обреченной вместе с ней изменяться и погибнуть» (стр. 307-308).
Что ж, по Хейзинге мы это явственно видим. Но скажите, где еще приткнуться нравственности, как не духовной надстройке??
Нравственную сторону марксизма Хейзинга в упор не видит.
Не зная, не понимая исторического материализма, Хейзинга не в состоянии понять, что происходит в жизни общества.
В 1935 году он предчувствует катастрофу – но не войну, а гибель культуры.
Увазывая на порочность расовой теории (стр. 284), Хейзинга утверждает, что надвигающийся кризис – невиданный еще в истории. На самом деле создание образа врага для консолидации населения используется со времен рабовладения, тезис избранности народа – тоже. Так, Аристотель пытался учить Александра Македонского избранности соотечественников – в сравнении с завоеванными народами, однако Александр поступил наоборот: представил себя в роли местного восточного божка.
При это Хейзинга вовсе не против евгеники и полагает, что она способна что-либо дать для государства и человечества, а латинские народа имеют право на чувство превосходства в виду «качества культуры» (там же). Он также сообщает, что «можно вообразить такие обстоятельства, когда добровольное вымирание всего человеческого рода было бы предпочтительнее, нежели сохранение некоторых…» (стр. 289).
Как же избежать катастрофы? И Хейзинга вновь показывает свою абсолютную безграмотность. «Научной формулировки, по существу, идея кризиса в прежние времена никогда не находила» - убежден Хейзинга. Кто такие Маркс, Энгельс, Плеханов, Ленин, Хейзинга и не слышал. Марксизм для него – «странное блюдо» (стр. 272), т.е. он смотрит на него как баран на новые ворота.
«Только после того, как завершился великий феномен 1789 года, в течение XIX века понятие революции наполнилось тем содержанием, которое придал ему впоследствии социализм… Революция как идея по-прежнему остается в согласии с древней идеей внезапного спасения, благой и скорой перемены… Этому извечному представлению о внезапном… повороте общественного бытия противостоит современное солидно обоснованное знание, полагающее необходимым истолковывать всё естественное и всё человеческое как результат действия многочисленных, взаимозависимых и долговременных сил» (стр. 250).
На самом деле слово «революция» в ис¬то¬рических тру¬дах и пуб¬ли¬ци¬сти¬ке ут¬вер¬ди¬лось с конца XVII в. в свя¬зи с низ¬ло¬же¬ни¬ем в Анг¬лии ди¬на¬стии Стю¬ар¬тов.
Хейзинга не слышал о «Славной революции», ничегошеньки не знает ни о буржуазной революции в Англии, ни о первой буржуазной революции в Нидерландах. Что до внезапности – по Франции буржуазная революция гуляла в течение полутора столетий. Но чем, каким местом марксизму может противостоять необходимость истолковывать всё естественное и всё человеческое как результат действия многочисленных, взаимозависимых и долговременных сил??
Причины войн неведомы Хейзинге, «слава солдату на поле брани», восклицает он (стр. 299).
Больше того: «Экспансия сама по себе есть для Государства условие существования» (стр. 302).
Больше того: «Для автора брошюры не составляет труда избавить понятие «враг» от морального привкуса…» (стр. 301).
Т.е. Хейзинга желает предотвратить кризис – и сам же проповедует фашизм. Знаете, каким способом избавляет? Путем перевода на греческий.
И, чтобы никто не сомневался: «… крупные хищники суть благородные твари самого совершенного вида и без этой лживой человеческой морали…» (стр. 303). «Здоровый государственный организм отличают порядок и дисциплина» (стр. 312).
Но тут же пишет: «Наша планета больше не в состоянии пережить современную войну. Война может ее только изуродовать, мира она больше не принесет» (стр. 338). Логика на марше.
Игра на самом деле
Хейзинга утверждает, что культура возникает как форма игры, что в судебном процессе есть "три формы игры", что войны происходят потому, что люди хотят добиться решения, имеющего священную силу. Вооруженный конфликт - это такой же способ правосудия, как предсказание или судебное разбирательство.
У Хейзинги не социальная жизнь сама по себе супрабиологическая, а лишь наделена супрабиологическими формами в форме игры.
Хейзинга выделяет 4 характеристики, которыми должна обладать игра: 1) Игра бесплатна, на самом деле это свобода. 2) Игра - это не "обычная" или "реальная" жизнь, игра отличается от "обычной" жизни как по месту действия, так и по продолжительности. 3) Игра создает порядок, она и есть порядок. Игра требует абсолютного и высшего порядка. 4) Игра не связана с материальной заинтересованностью, и из нее нельзя извлечь никакой прибыли.
На самом деле игра не требует абсолютного порядка, тем более, какого-то «высшего». Во-вторых, игра происходит в свободное время, но сама она никакой свободой не является, она не избавляет человека от той несвободы, на которую капиталистический способ производства обрекает человека.
Хейзинга отождествляет искусство, судопроизводство, войну с игрой – но тут же противоречит себе, отрывая игру от «обычной» жизни. И уж, разумеется, игра не бесплатна, она полностью подчинена капиталу. Если капитал не пожелает, не профинансирует строительство детских спортивных площадок, то и игры не будет.
Более того, обязательным моментом игры Хейзинга полагает состязательность, конкуренцию. Но в строительстве домиков из песка, в игре в кубики, в тетрис, в возне с детским конструктором, в катании котенка на игрушечном самосвале, в раскладывании пасьянсов, в играх на развитие памяти, наконец, в ролевых играх нет никакой конкуренции, никакой агональности, никаких установленных правил. В мяч можно играть и в одиночку.
Уровень Хейзинги – это уровень Франкфуртской школы с ее полностью выхолощенным марксизмом. Это уровень деградировавшей европейской и мировой философии, которая оказалась не в состоянии ни противостоять покупке ее капиталом, ни осмыслить происходящее в СССР, согласившись с декларациями вождей ВКПб, что в СССР – социализм. И этот уровень не повысился, наоборот, еще более понизился к 90-м, не говоря уже о 2022 годе.
Отсутствие элементарной логики легко видеть по фрагменту текста, где Хейзинга описывает систему потлача.
«Одна из двух групп одаривает другую щедрыми дарами, не преследуя иной цели, кроме как показать этим свое превосходство. Единственная и притом необходимая реакция заключается в том, что другая сторона через какое-то время обязана устроить ответный праздник и превзойти соперницу… Тот, кто устраивает праздник, раздаривает при этом собственность всего своего клана… другой клан тем самым берет на себя обязанность учинить еще более щедрый праздник… этнология ищет объяснения феномену потлача в магических и мифологических представлениях… во всем комплексе, называемом потлач, первичен агональный инстинкт, первична игра ради возвышения коллективной или индивидуальной личности…» (стр. 74-76-77).
Доказательств своих высказываний у Хейзинги нет, нет дискурса. Есть нагромождение высказываний, которые призваны создать впечатление, что игра никак не связана с производственным процессом, не связана и воспроизводством отдельной жизни и общества в целом. Дело явно провальное, потому что понятно, что связана. Но служба есть служба.
Отметим только: у философа занятие не есть действие, потому что «либо». Отметим, что в играх нет ничего абсолютно обязательного, во всех коллективных играх такое сумасшедшее – и наглое - нарушение правил, что скоро нарушения станут правилами.
Кроме радости у любых спортсменов есть другое чувство – ощущение поражения и ощущение рутины. И ощущения эти, как и ощущения радости, никак не обозначают какое-то «иное» бытие.
Даже у животных игра – это развитие навыков, в человеческом обществе это еще и оздоровление, снятие стресса.
Более того, Хейзинга полностью игнорирует социальное значение игры в капиталистическом обществе как русла, в которое канализируется активность масс, в котором достигается национальное единство антагонистических классов. Недаром Хосе Ортега-и-Гассет видел образ фашизма в скопищах футбольных фанатов.
Игра – способ общения между людьми, владеющими специфическими знаниями и навыками, разумеется, не сводимый к производственным отношениям, как общее не сводится к особенному, хотя игра в юном возрасте способствует развитию навыков, как игра щенков волка имитирует охоту и конкуренцию – с соответствующими рисками - в стае.
Аналогично первые шахматы, чатуранга и чатураджа (чатураджи, 4 царя, для 4-х игроков), тоже имитировали военные действия. В ведических текстах термин «чатуранга» используется для описания индийской армии, взвод в которой состоял из слона, боевой колесницы, трёх всадников и пятерых пехотинцев (4 рода войск).
Для такого способа общения, как праздник, не требуется особых знаний и специфических навыков, искусство как общение требует крайне изощренных навыков, особого состояния души и разума.
Знания и навыки современной игры не связаны с производством вещных и духовных ценностей. В силу этого, с одной стороны, приобретение навыков игры является трудом, в котором доминирует абстрактное содержание, что в процессе распредмечивания приводит к ограниченности. Чрезмерное развитие мышц порождает ущербность ума. С другой стороны, развитие, казалось бы, умственных способностей в играх типа шахмат из-за оторванности от производственных отношений сужает мир интеллекта, буквально маргинализует, потому фетиши массовой пропаганды подменяют в сознании реальность. Отсюда вполне маргинальный менталитет чемпиона мира Гарри Каспарова и всех, помешанных на компьютерных играх. Достаточно привести в пример челлендж или поиск покемонов. Поэтому что-то есть во фрейдистской, в частности, адлеровской концепции, что в игре проявляется неполноценность бегущего от жизни субъекта, не сумевшего с ней совладать с ней.
Однако нельзя рассматривать игру статично. В своем развитии игра возвращается с лоно производства: шахматные программы используются в создании искусственного интеллекта, теория игр стала в том числе прикладной математической дисциплиной, деловые игры используются в теории управления, игра есть часть обучения военным тактике и стратегии.
Выделим 4 необходимые условия игры, определяющие ее как специфическую деятельность.
1) Исход игры должен быть не определен, должна иметь место веселая случайность, в том числе в промежуточных результатах игры.
Как бы ни был уверен спортсмен в своей победе, как бы он себя ни настраивал, он знает, что победитель неизвестен. Наоборот, ни одно государство, начиная войну, не ставит в основание начала войны утверждения типа «черт знает, кто победит».
Если исход игры предрешен, игра умирает. Так произошло со стоклеточными шашками, машинный расчет показал, что при правильной игре всегда ничья.
Шахматы – тоже игра на ограниченном поле, поэтому число вариантов конечно, однако это число достаточно велико, поэтому при ограничении времени на перебор вариантов шахматы (пока) остаются игрой.
Даже если играют команды, одна из которых заведомо сильнее, нельзя исключать неожиданного выигрыша слабой команды. С другой стороны, заранее известный результат их встречи не влияет на общий «принцип неопределенности».
2) Игра не должна причинять ущерб какой-либо из соперничающих сторон. Это условие немедленно выводит игру из разряда «серьезных». Даже в состязании с компьютером в имитационных играх типа «стрелялок» реальный ущерб отсутствует.
Что касается сафари, это не игра, а извращение.
3) Третье условие связывает игру, во-первых, с конкурентными отношениями в обществе и, во-вторых, с производственным процессом. Это условие – интерес. Победа над противником придает статус, пусть в весьма ограниченной части общества. Поэтому выигрыш, вознаграждение, если речь не идет о профессиональном спорте, не выводят их, вопреки мнению Хейзинги, за рамки игры.
Интерес заключен не только в результате, но в самом процессе игры. Присутствующий в игре эстетический момент подобен эстетике производства, который имеется и в древней керамике, и в возведении зданий, и в кораблестроении, и в ракетостроении и т.д. Как заметил Дирак: «Эта формула, чтобы быть верной, недостаточно красива» (красивая теория имеет гораздо больше шансов быть правильной).
4) Игра должна происходить вне общественно необходимого рабочего времени. Как определял Пушкин: «Праздность вольная, подруга вдохновенья».
***
Говорить о Хейзинге как о философе не приходится. Если у философов до XIX, отчасти XX века можно было чему-то поучиться, узнать у них что-либо новое, даже если это идеалисты или просто буржуазные философы, то тексты Хейзинги ничего кроме интеллектуальной брезгливости не вызывают. Хейзингу можно назвать - современным философом.
Построения Хейзинги просты и примитивны. В одной из юмористических телевизионных передач 90-х ведущие выдвинули тезис: Ленин – гриб. Далее это идиотское утверждение они обосновывали ссылками на античность, на лангобардов, на Франсуа Вийона, на короля Людовика XIV, на Вишну и Шиву, приводили примеры грибов в живописи, литературе и т.д., якобы грибы управляют людьми и пр.
Хейзинга делает то же самое: выдвинув нелепый тезис, обрамляет его своей образованностью.
Однако нелепость тезиса настолько очевидна, что он вынужден как-то отыгрывать назад: «Резюмируя. Можно свидетельствовать, что почти во всех проявлениях культуры XIX века игровой фактор отступает далеко на задний план… Общество приняло свои интересы и стремления чересчур всерьез… Идеалы труда, образования и демократии теперь едва оставили место для вечного принципа игры», - сетует Хейзинга (стр. 219).
То есть: он уж, вроде, всё доказал про игру, но… общество, видите ли, чересчур серьезно воспринимает свои интересы!
Оговаривается Хейзинга и в отношении науки – ибо она «постоянно ищет прочного контакта с реальностью», она не есть «отдых за рамками требований «обыденной» жизни» (стр. 229). «Подлинная тяга к познанию истины путем исследования невысоко ценит торжество над соперником» (стр. 230), - говорит он о современной науке. И предлагает «временно» отложить в сторону вывод, что любая наука есть только игра (там же). Временно! Будто бы познание истины играло в античности или в эпоху Ренессанса меньшую роль.
Но в таком случае – насколько актуально то, что он городит?! И Хейзинга реанимирует игру: самый большой тоннаж, производственная статистика, спортивные рекорды и пр. – «соображения пользы целиком оттесняются на задний план чисто игровым моментом» (стр. 225). То есть, на задний план он оттесняет принцип максимизации прибыли. Здоров ли Хейзинга?
«Сам по себе факт, – оправдывается Хейзинга, - что политическая жизнь наций выродилась (! Б. И.) до неслыханных крайностей насилия и опасности, еще не дает оснований элиминировать здесб опнятия игры. Мы знаем достаточно примеров, что игра может быть жестокой и кровавой…» (стр. 235). «… современная война утратила всякое соприкосновение с игрой» (стр. 237).
Где в истории Хейзинга откопал «невырожденную» политическую жизнь? Когда англичане и испанцы истребили свыше 100 млн индейцев, когда англичане истребляли ирландцев и австралийцев, когда англичане истребили 90 млн индусов, когда рядовые парижане в Хрустальную ночь уничтожили 30 тыс. своих сограждан, гугенотов, когда Робеспьер проливал реки крови, когда реки крови лили крестоносцы или на территории Руси татаро-монголы, а русские князья вступали с ними в сговор убивали своих же, когда княгиня Ольга истребляла древлян поголовно, когда Иван Грозный варил в кипятке жителей Пскова? Это всё была игра? Участь побежденного племени – быть съеденным. Тоже игра? Инквизиция – игра? Культовое принесение в жертву детей, которых сжигали на кострах, а их крики заглушали звуками тамтама – игра?
Чтобы окончательно оградить себя от обвинений в идиотизме, Хейзинга выдвигает максимально идиотское утверждение: «Игра как таковая, говорили мы в начале, лежит вне сферы нравственных норм» (стр. 240). Т.е. теперь уже и речи нет о чести, доблести, благородстве, которую Зейзинга приписывал игре, не идет. То есть, лучшие игроки по Хейзинге – это роботы.
Но «подлинная» культура не может существовать без определенного игрового содержания», - диктует Хейзинга (стр. 238).
Нет, как раз может! И наука, и искусство, и культура производства – чихали на игру!
Нет в «Homo ludens» ни мысли, ни чувства. Ничего. Что мной двигало, когда я выписывал всю эту длиннющую галиматью Хейзинги? Ненависть к человеческому кретинизму.
Январь 2023