Это художественно-документальная летопись жизни моих дедушки и бабушки, которые прожили вместе долгую жизнь - без малого семьдесят лет. Об их непростых судьбах и любви. Любви, данной свыше, с первого взгляда и на всю жизнь, о которой в русских селениях не принято было говорить вслух.
Сибирская деревня… Добротные, бревенчатые дома с покатыми деревянными крышами. В богатых дворах колодцы, срубленные из дубовых брусьев с «журавлями» и металлическими воротами. Изгороди-частоколы из трёх поперечных жердей и, поставленных вертикально, тонких лесинок. Во дворах поленницы дров, телеги, животные. Тут же взрослые и дети. Одеяние простонародное. Мужчины сплошь загорелые, крепкие, бородатые. Одеты в штаны и рубахи, на головах картузы, на ногах сапоги. Женщины в юбках до земли, чирках, светлых кофточках и белых платочках. Негоже на людях показываться простоволосой – позор! Детвора босая в длинных до колен рубахах. Летом все на сенокосах и полях босые.
В домах большие комнаты. В передних углах под иконами длинные дубовые столы. По бокам скамейки. На столах большие самовары, за столами огромные семьи – от стариков до малолетних детей. Старшим и тяте с мамкой безусловное почтение. Во всём присутствует ощущение медленного хода жизни – в спокойствии лиц и окружающем пространстве.
Фёдор
Фёдор Николаевич Смирных родился в 1911 году в деревне Куторбитка Байкаловского района Тюменской области. Рос в большой среднего достатка семье, не чураясь никакой работы. В местной школе давали только начальное образование три класса, которые мальчик успешно окончил, научился читать, писать и хорошо считал. У родителей имелось подворье, включая лошадей, которых маленький Федя полюбил с детства. Отец учил своих шестерых сыновей всему, что умел сам, и что необходимо для жизни. Старшие дети, Андрей и Пётр, получили хорошее образование и занимали разные должности сначала в коммуне, а позднее и в правлении колхоза. В двадцатилетнем возрасте Фёдор привёл в дом жену Клавдию, и через два с половиной года у них появилась на свет дочь Евстолия. Девочке не исполнилось и годика, когда Байкаловским райвоенкоматом Фёдор был призван на военную службу в Советскую армию и, учтя его симпатию к лошадям, зачислен в 34-й кавалерийский полк кавалеристом. Фёдор был доволен выбором комиссии, да и приятно ловить на себе восторженные взгляды, когда ты вышагиваешь в красивой форме с палашом на поясе. Прослужив два года, он был благополучно уволен в запас в октябре 1935 года.
Но недолго довелось радоваться счастливой семейной жизни. В декабре 1939 года молодого мужчину призвали на Советско-Финскую войну, и вернулся он в родную деревню лишь через полгода.
В июне 1941-го новая беда нависла над нашей страной – Великая Отечественная война. И первого июля Фёдор снова покинул любимую жену и драгоценную дочь, уйдя на фронт. Его зачислили стрелком в 4-й стрелковый полк, который базировался на Дальнем Востоке и находился в резерве. Летом 1942 года в составе 776 стрелкового полка Фёдор был отправлен на оборону Сталинграда. В августе 1942-го в бою получил тяжёлое ранение. Госпиталь. После лечения зачислен телефонистом в 93-й восстановительный железнодорожный батальон, в составе которого дошёл до Кёнигсберга. Участвовал в освобождении города, награждён медалью «За взятие Кёнигсберга». В Берлин попал через несколько дней после победы. Видел красное знамя над Рейхстагом и радость красноармейцев. Радовался победе вместе со всеми.
После небольшой передышки и перегруппировки соединений и частей влился в боевой состав советских войск, отправляемых на Дальний Восток бить японцев. Эшелон шёл через всю страну, и Фёдор успел прибыть на место лишь к окончанию боевых действий. После победы над Квантунской армией в Манчжурии в сентябре 1945-го, переброшен для дальнейшей службы в город Тбилиси, откуда и демобилизован в конце ноября 1946 года.
Вернувшись в голодную, разорённую войной сибирскую глубинку и увидев измождённую непосильным трудом жену и пухнущую от голода дочь, Фёдор не мог сдержать слёз.
Как раз в 1946 году велось организованное переселение граждан из центральных областей на Южный Сахалин и Курилы для работы в сельском хозяйстве, промышленности, транспорте… И семья приняла решение уехать по вербовке.
Путь из Сибири был сопряжён с большими трудностями. Ехали и ютились в вагонах, оборудованных под жильё, почти три месяца. Готовили незатейливую еду на оборудованных в конце вагона металлических печках. Добрались до Сахалина паромом лишь в феврале 1947 года. Но и это ещё не конец истории…
А теперь, всё по порядку…
Клавдия
Фёдор скакал верхом на коне по просёлочной дороге. Он летел во весь опор. Одежды его распахнулись и развивались на ветру. Морозный осенний ветер трепал волосы.
- Успеть, только бы успеть! Быстрей, Серчик, быстрей! - судорожно повторял Фёдор.
До отхода парома, перевозившего людей и повозки с запряжёнными в них лошадёнками, оставалось несколько минут. Клавдия уже стояла на палубе и задумчиво смотрела вдаль. Куда ей теперь? Дома её никто не ждал.
Клавдия родилась в 1909 году в сибирской деревушке Камлюге. Отец Фрол, бывший рекрут, вернулся домой после двадцатипятилетней государевой службы в возрасте пятидесяти лет. Родителей в живых уже не было. Через некоторое время Фрол взял в жёны молодую, но бедную деревенскую девушку Елену. И родились у них семеро детей: шесть девочек и один мальчик Никитка. На девочек, как известно, земли в царские годы не давали, участок был небольшой. Жили бедно. На этом клочке землицы они выращивали картошку, которой и питались впроголодь всю зиму. Подраставших девочек отдавали в работники к богатым. Та же участь ожидала и Клаву.
Как только девочке исполнилось семь лет, отец отвёз её в деревню Репино к зажиточным людям нянчиться с их недавно родившимся ребёнком. Малышка была неспокойной, всё время плакала, и Клава просиживала рядом с её люлькой, качая и напевая незамысловатые песенки, всеми днями и ночами.
Хозяева Клаву не обижали, кормили остатками со своего стола, иногда ей перепадало даже мясо. Их еда казалась девочке очень вкусной. Так проходило время. Ребёнок подрастал. Клаве нравилось возиться с хозяйской дочуркой, но очень уж хотелось побегать и поиграть самой с деревенскими девочками. Она с завистью смотрела, как они весело смеются и скачут за воротами. Иногда хозяйка тётя Таня, видя тоску в глазах няньки, отпускала Клаву немного погулять, чем доставляла ей огромную радость.
Когда ребёнок спал, у Клавы было время помочь по хозяйству. Она кормила животных, мыла полы, полола и поливала грядки. Так Клава прожила у дяди Анисима и тёти Тани несколько лет.
Домой она вернулась уже подросшей и с мешком пшеницы, который выделили ей за хорошую работу. На ручных жерновах мать молола зерно, собирала муку в миску и пекла вкуснейшие ароматные лепёшки. И в доме была радость.
Через некоторое время Клаву отдали работницей в другой дом в деревню Худяково. Девушка послушно выполняла все поручения, научилась косить и метать в стога сено, управляться с животными, доить корову, носила на коромысле воду с речки, стирала бельё.
Однажды, когда она пасла на лугу хозяйских коров, Клавдия повстречала Фёдора. Он гнал лошадей в ближайшую деревню Бишуру. Увидев неподалёку девушку, парень остановился и попросил напиться. Ему подали алюминиевую кружку с ключевой водой.
-Ты чья будешь?
-Киреева я, Кланя.
Фёдор улыбнулся: - Красивая ты.
Щёки девушки вспыхнули румянцем, и Клавдия, смутившись, опустила глаза. Парень ей приглянулся. Внешность его показалась ей приятной, он был рослым и крепким. Сидя вечерами у реки, она вспоминала эту встречу, но ни летом, ни осенью Клавдии больше не довелось увидеть Фёдора, лишь однажды он проскакал вдалеке верхом на коне, не заметив её.
Тихое бабье лето сменилось листопадом, а там и хмурыми октябрьскими дождями. Наступала поздняя осень. Работники уже стали не нужны. Клавдию рассчитали, дав в дорогу намного денег. Холодным морозным утром, взяв узелок с нехитрым скарбом, отправилась она по просёлочной дороге к Тоболу, чтобы отправиться в путь.
Возвращаться в родительский дом не хотелось. После смерти отца матери было тяжело одной поднимать маленьких, и она приняла в дом одинокого вдовца. Это был неразговорчивый, угрюмый мужчина с прозрачными бесцветными глазами.
Стоя на палубе старенького дощатого парома, девушка размышляла о своей дальнейшей судьбе, когда увидела скачущего на коне Фёдора. Он кричал и махал рукой в надежде задержать отход.
Его увидели и стали ждать. Влетев махом на паром, он схватил в охапку Клавдию, посадил рядом с собой и спросил, хочет ли она стань его женой? Она улыбнулась, ничего не ответив, уткнулась в его широкую грудь и заплакала. Слёзы текли по её раскрасневшемуся от смущения лицу, и она вытирала их рукавами. Всё стало понятно без слов.
Фёдор жил с родителями в деревне Куторбитка, до которой от пристани было километров пять. Этот путь молодые преодолевали довольно долго. Ехали на коне, шли пешком, разговаривали. Клавдию одолевал страх, как примут её в чужом доме, сможет ли она поладить со свёкром и свекровью, как сложатся её отношения с другими родственниками? Фёдор обнимал её за плечи и, смотря прямо в лицо, говорил:
-Ты, Кланя, не тревожься. Всё будет хорошо. Я тебя в обиду не дам. И вот Фёдор ввёл Клавдию в свой дом.
- Это Кланя. Она будет моей женой, - сказал он, как отрезал, не принимая возражений.
Клавдия была маленькой, худенькой, как тростинка, девушкой с голубыми глазами. Густые светло-русые волосы заплетены в тугие косы и спрятаны под косынку.
- Ну что ж, девка, Федя выбрал тебя, значит, так тому и быть, - проговорил отец.- Глядишь, и сложится у вас всё хорошо, с божьей помощью. Он спокойный у нас, добрый. Да ты, чай, и сама знаешь. Живите, и дай вам бог!
Дом, в котором теперь предстояло жить Клавдии, был большой, пятистенный и делился на две половины. В одной проживали один из пяти братьев Алексей с женой Татьяной. Он работал в сельсовете, а Татьяна занималась домашним хозяйством. Она держала кур и корову. Фёдор, самый младший и неженатый, жил с родителями в другой половине дома. Эта часть не была разделена на комнаты, и мать Фёдора попросту отгородила шторкой место молодым. Это, так сказать, жилище и стало их первым семейным обиталищем. На следующее утро их будить не стали, дали понежиться в постели лишний часок. Мать Фёдора затопила печь и потихоньку гремела посудой, готовя завтрак.
Поев, мужчины разошлись по своим делам, а мать, Мария Никифоровна, усадила девушку напротив себя и попросила рассказать о себе. И Клавдия поведала ей о своей нелёгкой мытарской судьбе.
Зима в деревне
Работа в деревне сезонная. Озимые засеяны, поля убраны. Когда выпадал снег и мороз сковывал землю, начинался долгожданный отдых от полевых работ. На Руси говорили: «Мороз и железо рвёт, и птицу на лету бьёт». Казалось бы, «лежи на печи да жуй калачи». Ан нет! Люди не бездельничали. Надобно заниматься промыслами, чтобы зимой прожить всей семье. И крестьяне промышляли. Не лишне было каждому земледельцу иметь ещё несколько профессий, чтобы обеспечить своё отдельное государство – семью. Мужчины уходили по городам и другим деревням в поисках работы. Плотники, каменщики, печники, кровельщики, штукатуры, бондари разбредались по всей России. И каждый раз привозили оттуда деньги, разные необходимые вещи и инструменты. В деревне не было ни одного мужика-домоседа, который бы не видел свету.
Вот и солнце давно закатилось, а в деревенских домах не до сна. Спят только малые детишки. Мелькают в каждом украшенном тонкими ледяными узорами окошке огоньки. Женщины ткут, прядут, вяжут, шьют… Каждая молодая девушка должна была уметь пользоваться прялкой и, выходя замуж, брала её с собой. Это обязательный предмет, входивший в приданое.
Отец Фёдора, Николай Григорьевич, в молодости занимался плотничеством. Это ремесло было широко распространено на Руси. Ему обучались с детства. Кроме того, он прекрасно валял валенки, шил кожаную обувь – чирки и бродни, плёл корзины и разную кухонную утварь, обучая этим ремёслам своих детей.
«Мы, Смирных, испокон веку пимокатами слыли, - добродушно улыбаясь и потирая большие, кургузые ладони, говорил сыновьям отец. - Тем всегда и жили. Вся семья наша, все предки. И испокон веку лозу плели. И я из ивовой лозы, вымоченной да ошкуренной, корзины плету, – всё, как и положено. В точности, как отец меня учил. И дед. Я-то по молодости лет задумал уйти от семейного дела. Был за мной такой грешок. Ой, стыдно сказать! Дак и что? А ничего… Жизь-то всё по своим местам расставила. И каждому дала ровно столько, сколько он заслуживает. Всё так в точности и было. Нет, брат. «Всяк сверчок знай свой шесток». Это старая народная мудрость. Жить надо по уму да по совести». И нечего тут возразить, глядя на его большие, узловатые пальцы - настоящие клешни, умеющие работать и держать инструмент.
Феде с детства очень нравился запах свежей древесины. Он быстро научился пилить и строгать доски рубанком, помогая старшим. В подростковом возрасте уже умел делать различную мебель и учился резьбе по дереву. Знал, как изготовляются сани и телеги. И к тридцати годам, к началу войны, был уже квалифицированным и умелым плотником.
В свободные дни мужчины ездили в лес заготовлять дрова для обогрева собственных домов и заодно отыскать хорошие материалы для будущих работ – колыбелей, прялок, саней... Ездили не в одиночку. Зачастую собирались большие обозы.
Но заготовка дров в Сибири велась и организованным способом. Здоровые, крепкие мужчины, а Фёдор, возмужав, стал таковым, в зиму устраивались работать на лесоповал, так как за этот нелёгкий труд неплохо платили. На Руси говорили: «Лес зимой спит и ему не больно». Также, считается, зимнее дерево меньше подвержено процессу гниения, чем то, которое срубили в период активного роста.
А проходил процесс валки так… Стоп, всё по порядку. Сначала «стукачи» выбирали деревья, выстукивая по стволу и слушая звук. Затем лесорубы делали подпил со стороны наклона дерева или подрубали топорами как можно ближе к земле, направляя падение. Учитывались и сила ветра, и его направление, наклоны и изгибы ствола, размер кроны. И вот, дерево свалено. Теперь оно освобождалось от ветвей, корней, иногда очищалось от коры - отсекалось всё «ненужное». Такой ствол назывался лесиной. Но чаще удалялись только ветки. После этого дерево грузили на низкие сани-волокуши. Это действие выполняли, как правило, несколько человек, поднимая ствол за комель – самую толстую часть, прилегающую к корню. Фёдор был человеком богатырской силы, мог в одиночку справиться с этой работой, за что снискал большое уважение среди мужчин, которые тоже не были хилыми. Брёвна прикреплялись и вывозились лошадьми к реке по наезженной ледяной дороге – ледянке. На берегу они укладывались особым образом и сохранялись до весны, когда реки растают, и можно начинать сплав леса.
Морозы в Сибири крепкие, не забалуешь. Люди нуждались в горячей пище, и она доставлялась лесорубам к местам работ или готовилась на месте стоянки. Галки суетились рядом, почуяв еду, громко кричали и перелетали с ветки на ветку, ожидая угощения.
Частенько, насытившись и отдыхая, Фёдор предавался воспоминаниям - вот детские годы, он впервые маленьким шестилетним мальчуганом попал на лесосеку, приехав с матерью навестить отца. В овчинном полушубке до пят, шапке-ушанке и валенках он выглядел, как колобок. Всё было для мальчика ново и любопытно. Он катался шариком вокруг деревьев и ёлок, набирал в охапки рыхлый, искрящийся на солнце снег, подбрасывал его вверх. Снег мелкими снежинками разлетался в морозном воздухе и падал на лицо, приятно покалывая. Федя щурился, закрывая глаза, и весело смеялся.
После недолгого отдыха и беседы с отцом, они с матерью вернулись в деревню, а вечером, укладываясь спать, мальчишка неожиданно спросил: «Мам, а что, зимой из певчих птиц в лесу остаются одни галки?» Она что-то говорила, но малыш уже не слышал её. Он сладко спал. Ему снились цветущие поляны с множеством летающих вокруг цветков разноцветных бабочек и звонкое пение птиц.
Потом, подросшим парнишкой, Федя сам возил еду лесорубам, раздавал алюминиевые миски, наполненные борщом, и кружки с обжигающим чаем из земляники. Собирая посуду, Федя посматривал в сторону толпившихся в сторонке мужиков, крутивших самокрутки и с наслаждением пускающих изо рта дым. Покурив, мужчины снова принимались за работу, а Федя, погладив по морде лошадку и покормив её хлебом, отправлялся в обратный путь.
А ещё, помимо работы, зима была временем весёлых и важных праздников. На большие праздники в деревнях специально обученные люди занимались приготовлением хмельного пива. С каждого двора для этих целей сдавалась рожь, из которой готовилось хмельное сусло. Как только напиток был готов, его щедро раздавали всем жителям села. Дети и старики в первую очередь получали этот напиток, так как считалось, что он очень полезен и даёт человеку силу.
Чуть ли не каждый день в народном календаре что-то означал, и крестьяне отмечали многие славянские праздники по старым традициям. Все люди, а особенно молодежь, с нетерпением ждали Коляды. Парни и девчата переодевались в ряженых и ходили по дворам, напевая песенки-колядки. Хозяева с нетерпением ждали визита ряженых. Считалось, что они принесут дому изобилие и благополучие. Ряженых встречали как дорогих гостей, щедро угощали сладостями и подносили хмельные напитки.Большим праздничный пиром отмечался также Щедрец - последний день уходящего года.
На Руси очень любили зиму, и находили позитив во всём, что окружало. Недаром в народном творчестве зимним забавам, которые приходились именно на морозные дни, посвящено множество песен, пословиц, поговорок. Яркое солнце освещало серебристые поля и леса. Скрипучий снег так и манил на развесёлую прогулку. Игры в снежки, катание на санях обожали не только дети, но и взрослые. Раскрасневшиеся и весёлые, они по несколько человек рассаживались друг за другом на больших санях и, смеясь, неслись с горы вниз. Бывало, всей гурьбой падали, вывалявшись в снегу, но ни на миг не огорчаясь, снова продолжали веселиться.
А также, народ русский был всегда очень внимательным. Люди замечали малейшие изменения природы и погоды. По снегу, льду, ветру, инею, солнцу, звездам, поведению животных наши предки предсказывали, каким будет урожай, скоро ли придёт весна, жаркое ли грядёт лето и ещё многое-многое другое.
В родительском доме
В Куторбитке про семейство Смирных люди судачили так: «Мужики у них все крепкие, косая сажень в плечах, но спокойные, не скандальные, и в потасовки не ввязываются. Фамилии своей соответствуют - смирные, потому и Смирных. А вот с женщинами просто беда - всё не по ним». Татьяна, Алексеева жена, придирчивая и властная, постоянно пыталась чем-нибудь докучать молодой невестке, но девушка не обращала на эти выпадки никакого внимания, и та быстро усмирялась. Да и свекровь Клавдии была женщиной вспыльчивой и горячей, но быстро отходчивой. И ругалась она исключительно только на своего мужа. Бывало, осерчает, раскричится, наговорит всякого, а он спокойно молвит:
- Ну, вот, началась буря! - и дальше мирно занимается своими делами, никак не отвечая на возмущение жены. А минут через пять-десять уймётся, подобреет, подойдёт к мужу:
- Дед, ты же на меня не сердишься?
- Нет, не сержусь, - отвечает он невозмутимо.
- Ну и правильно, ну и хорошо, - утихает она.
Так и прожила молодая семья с родителями несколько лет. Кланя ленивой не была, с детства приучена работать усердно и добросовестно, чем очень понравилась уже пожилым родителям Фёдора. Свёкру и свекрови пришелся по душе покладистый, тихий, спокойный нрав невестки. Молодая женщина хорошо ладила с ними, называла мамаша-папаша и взяла на себя почти все домашние обязанности. Родители её очень полюбили, и жили они дружно все вместе.
На третьем году жизни в семье Фёдора и Клавдии появился на свет долгожданный ребёнок – девочка. Каждый человек, безусловно, желает своему чаду счастливой судьбы, которая, как все твердят, зависит от выбора имени. Вроде так, а как на самом деле?
Тем не менее, предпочтение пало на необычное имя Евстолия. И дано оно ребёнку не случайно. По рассказам прабабушки, деревенькой, в которой жила её семья, управлял зажиточный помещик, и была у него жена Евстолия. Красивая, холёная, статная женщина. По утрам в определённое время она появлялась на балконе второго этажа своего восхитительного, как казалось крепостным, и богатого дома, усаживалась за небольшой столик и пила чай из блюдца, осматривая ближайшие окрестности. Всем крестьянкам, разумеется, хотелось хоть один денёк пожить, как она, надеть такое же роскошное, пышное платье и отдохнуть в плетёном кресле. И это имя стало нарицательным, как будто оно и только оно - залог хорошей и безбедной жизни.
Также это имя связывали с ещё одной женщиной. Была в родне Смирных какая-то дальняя родственница, «седьмая вода на киселе», тоже Евстолия. Эта добродушная, симпатичная, румяная «пышка» время от времени приезжала в деревню погостить, очаровывая женщин своими нарядами. Жила она в городе, была хорошей портнихой, шила на заказ красивые платья и юбки «по-городскому», фасоны которых находила в выписываемых журналах. И всё у неё в жизни, как будто, было хорошо.
- Она богатая, и ты будешь богатая, - приговаривала Клавдия, пеленая новорожденную. Время шло, малышка подрастала. Однажды в свой очередной приезд родственница увидела свою тёзку:
-Евстолия, - позвала она шестилетнюю девочку, - иди сюда, дорогая, я сейчас сниму с тебя мерки и сошью наряд в подарок. Сарафанчик был готов на следующий день. Ах, какой же он был красивый! Ни у одной подружки не было такого восхитительного платьица. Яркие, большие цветы кружились в хороводе на его пышном подоле, а на лямочках вились лёгкие воздушные рюши. Маленькая Евстолия была счастлива!
Но, как известно, большинству детей редко нравятся свои собственные имена. Девочку частенько кликали Толей. А ей хотелось быть Машенькой! Из всех женских имён это нравилось больше всего. Так звали её любимую бабушку, поэтому в дальнейшем повествовании Евстолию, с её согласия, переименуем в Машеньку.
Спустя какое-то время состарившиеся родители Фёдора уехали пожить к одному из сыновей в другую деревню. И тогда Клавдия завела пару поросят. Всё какая-то копеечка. А копеечка была необходима, чтобы купить собственный дом. Это была мечта Клавдии, зажить с мужем и дочкой, как говорится, своим домом.
На большом огороде, кроме других овощей, семья выращивала лук. Из созревших головок женщина плела вязанки-косы по сто штук и развешивала их на чердаке. Ей нравилось это занятие. Оно приносило не только удовольствие, но и неплохой доход. К тому же, золотистые, ровно сплетённые косы, источали божественный аромат. Это очень рациональный способ хранения лука и чеснока. В таких косах луковички хорошо проветриваются и могут «дышать», что значительно увеличивает срок их хранения.
Зимой, когда Фёдор уходил промышлять или уезжал на лесозаготовку, Клавдия тоже не сидела, сложа руки. Дочка оставалась дома под присмотром Татьяны, у которой было уже двое малолетних детей, а молодая женщина ездила в Тобольск на базар продавать лук. Путь был неблизкий. Пятьдесят километров по пятидесятиградусному морозу! Дело не шуточное. Закутав «сотни» в несколько овчинных тулупов и укрыв со всех сторон толстым слоем сена, Клавдия отправлялась на санях в дальнюю дорогу. Не забывала прихватывать с собой и «ясли» – небольшой деревянный ящик, наполненный овсом. Это для лошади.
Уезженные полозьями до блеска дороги сверкали в солнечных лучах, как стеклянные. По пути следования в город встречались несколько деревенек, которые располагались одна от другой километрах в трёх-семи. Также, приходилось проезжать и татарские поселения. Татары часто нападали на русские обозы из других деревень, грабили их, разоряли и били мужиков. Жителей же Куторбитки они уважали, дружили с ними. На дороге для них был «зелёный свет» - пропускали мирно. Кто из каких краёв, определить не составляло труда. В каждой деревне был свой говор.
- Ты там поосторожнее, Кланя, - вздыхала Татьяна, - разбойничают, чай, на дорогах-то. Ты, девка молодая, видная.
- Да уймись ты, не гневи бога. Куда я денуся, что со мной подекуется? Всё хорошо будет. Не кличь беду-то. Домой иди. Пора мне.
- Ну, тогда в добрый путь, - как-то неуклюже и медленно повернувшись к калитке, пробормотала она.
Клавдия ездила на базар, как правило, одна и никого не боялась. В зимние вечера до треска морозные возвращалась она домой в полной темноте, лишь луна да звёзды освещали путнице дорогу. Свет был только в районном центре - деревне Байкалово, там включали ненадолго движки.
Машенька лежала в постели, подперев голову кулачком, в ожидании приезда матери и прислушивалась, ни скрипнут ли ворота. Дядя Алексей и тётя Таня о чём-то шепотом переговаривались. Они говорили едва слышно. Под тихий убаюкивающий разговор взрослых девочка не заметила, как задремала. Очнулась неожиданно от пугающего ощущения тишины. Мамы нигде не было. Просто лежать и ждать было совершенно невыносимо. Возникло беспокойство и чувство, что вот-вот что-то должно произойти.
- Да здесь она, вон, вижу! Едет! – послышался с улицы озабоченный голос дяди Алексея. - Зажги свет, Таня.
Девочка соскочила с кровати и прильнула к холодному стеклу в напряжённом ожидании. Всматриваясь в темноту, она ждала, что же будет дальше.
- Что так поздно, Клава, уж мы рядили-гадали, не случилось ли чего? – произнёс он и, ощутив на себе её острый, пронзительный взгляд, моментально умолк и исчез из виду.
- Ох и надеру же я тебе уши, Лёшка, извини за выражение. И не спужаюсь, что руководящый работник. Ты, кажись, Стрелку запрягал? И что получилось?.. Куда ж ты смотрел, безголовый. Вон, гляди, всю шею лошади хомут изодрал, - вздохнула Клавдия, пригрозив Алексею пальцем. - Жалела я её, гнать боялась.
- Ну, ладно, ладно. Оклемается. Иди, отдыхай, Клава. Я тут сам управлюсь, - окончательно растерявшись, буркнул раздосадованный Алексей, всем своим видом показывая, что, мол, нечего впустую ругаться.
- Ты поглянь на него! Оклемается! А-а-а, ну тебя! – махнула, в сердцах, рукой Клавдия. - С тебя, как вода с гуся. Одним словом, дело кончилось тем, что она плюнула, развернулась и пошла в дом.
В темноте коридора что-то звякнуло, заскрипели половицы, открылась дверь, и в избу на стену прыгнуло пятно света. Пахнуло сквозняком. Машенька бросилась к матери, та присела на лавку и крепко обняла дочь.
- Как ты, доченька, испугалась? Задержалась я немного… Ты прости, Машенька… Извини уж… Так вот вышло… Она легонько улыбнулась, взъерошила дочурке волосы, утёрла навернувшиеся слёзы.
- Иди, родная, ложись. Я сейчас. Хлебнув на кухне воды, Клавдия, посидела немного и принялась укладываться рядом. На улице чуть просветлело и стало видно, как большие мохнатые хлопья снега кружатся и тихо ложатся на подоконник.
- Ты спи, доченька. Спи, - прошептала она тихо на ушко девочке, укрыла её ватным одеялом и только после этого, глубоко вздохнув, прикрыла глаза.
Так, понемногу, копеечка к копеечке, накапливалось состояние молодой семьи. Поросята уже вымахали в больших свиней, и настала пора резать их на мясо. Это делается по осени, когда на дворе довольно прохладно, чтобы мясо не испортилось. Обычно в деревнях все жители знают, в каком дворе режут свинью, и приходят покупать мясо. Первую Клавдия быстро распродала своим местным. А тут и новость приятная подоспела, которую, словно «сорока на хвосте», принесла соседка баба Нюра:
- Слыхала, Кланька, Петровы-то дом свой продают, в Подмосковье уезжают к сыну. Дом хороший, новый.
- Сколь просят, Семёновна, не знашь? – заинтересовалась Клавдия. Это был очень подходящий вариант. Петровы жили совсем недалеко от их родительского дома. – Побегу, разузнаю всё сама. Спасибо, баб Нюр.
Подсчитав все свои сбережения, выяснилось, что на покупку денег немного не хватает. Договорились, что хозяева подождут, пока Клавдия продаст вторую свинью.
В морозное ноябрьское утро, загрузив в телегу свежину, женщина тронулась в дорогу. Повезла продавать мясо на базар в Тюмень. В этот день удача была явно на её стороне, словно все высшие силы старались ей помочь. Добралась без происшествий, побеседовала с продавцами, быстро нашла хорошего рубщика, который по доброте душевной, даже помог ей бойко распродать весь товар. Этого весёлого, улыбчивого человека, как оказалось, на базаре знали многие. С ним здоровались и оживлённо разговаривали. Порубленные куски мяса были ровные, аккуратные, что выдавало в мужчине мастера своего дела, и с успехом раскупались.
Наконец-то, сбылась мечта! У Фёдора с Клавдией появился собственный дом! Живи и радуйся! Фёдор мастерил новую мебель: столы, лавки, шкафы, полки… Клавдия, как могла, украшала комнаты, развешивая расшитые узорами шторы, застилая такими же яркими скатертями и салфетками столы и полочки. Почти сразу купили корову. Немного позднее поросёнка, две овечки, несколько куриц. Но недолго суждено было молодым наслаждаться семейным счастьем. Беда уже стояла на пороге… Грянул 41 год…
Белое и чёрное
Раннее солнце заглянуло в избу, и разбудило Машеньку. Она спустила ноги на пол, нащупала босыми ступнями потёртые тапочки, подбежала к окну, распахнула широко створки и выглянула на улицу. Сибирский посёлок утопает в зелени и буйно цветущих деревьях. Вокруг так красиво! Белые черёмухи сплошь в пенящихся гроздьях разливают по всей округе свой душистый аромат. В палисадниках и на подоконниках домов тоже благоухают яркие цветы. Пригретые ласковым солнцем, весело щебечут и насвистывают птицы.
Клавдия, кормившая во дворе кур, пришла вся заплаканная:
- Война! – сказала она только одно слово, опустившись без сил на деревянную лавку около двери.
Фёдор нервно заходил по комнате, ругая какого-то Гитлера. В дом быстрым шагом вошёл брат Фёдора Никита. По его тяжёлому взгляду было понятно, он тоже всё знает. Машенька была здесь же, стояла около кровати и во все глаза смотрела на взрослых, неосознанно крутя никелированные шарики на металлической спинке.
Этот страшный первый день войны запомнился девочке на всю жизнь. Все бегали, матери кричали и причитали, дети, ничего не понимая, плакали, забившись по углам, но всем было не до них. Собаки выли и неистово рвались с цепи.
К обеду сделалось темно, будто вечером. Грозная фиолетово-чёрная туча с густым рокотом, поднимая на земле пыльные буруны, ползла с запада. Блеснула, резанув по небу, как ножом, красная молния и ушла в землю где-то за рекой. Первые большие капли-лепёшки западали тяжело, как камни, пятная серые крыши и прибивая ветер и пыль. Гром ухнул так, словно упало что-то громадное, тяжёлое и покатилось по небу, грохоча. Задрожали оконные рамы. Звук повторился громче, ближе, и вдруг ливануло так, что загудело в трубах. Будто сама природа навзрыд ревела о случившемся.
Мужчины в комнате сидели понурые, молчали, глядя в пол, и курили. На подоконнике тускло чадила зажжённая керосинка, утопая в дыму, как в тумане.
Маша ещё не осознавала всего произошедшего, мала она была, чтобы осознавать, что такое война, и что её опалённое войной детство будет полно несчастий и страданий.
Проводы ребят в армию на Руси всегда сопровождались плясками, песнями и частушками. Гуляли весело всей деревней. Всё изменилось в июне 1941 года. Мужчины собирались на фронт молчаливо, сосредоточенно и также безмолвно уходили вдаль по пыльным дорогам строй за строем. Женщины плакали, держа на руках и прижимая к себе малолетних детишек, и оставались неподвижно стоять на обочинах со слезами на глазах, долго махая руками им в след.
Уже ушли на войну многие соседские отцы и братья. Первое июля. Летнее солнце встаёт рано и в семь утра уже светит довольно ярко. Сегодня отец Машеньки тоже уходит на войну.
Она проснулась, лежала в постели и тихо плакала, глядя сквозь тюлевую занавеску, как отец прощается с матерью, целуя её лицо, и крепко прижимая к себе. Потом мать громко запричитала, повиснув у отца на шее.
- Ну, будет тебе, Кланя, будет, - сказал отец, отстраняя немного от себя жену. Нечего в дорогу слёзы лить. Ребёнка напугаешь! Береги её! Трудно вам будет, девоньки! Ой, как трудно!
Машенька выскочила на улицу, подбежала к отцу и обхватила его за ноги. Он наклонился и крепко прижал дочку к себе. Отец почему-то не успокаивал маму, а только просил не плакать больше и не ходить его провожать.
- Мне надо идти. Ждите писем, и сами писать не забывайте. Машуня, матери помогай.
- За нас не волнуйся. Ты только возвращайся… Мы тебя будем ждать…
Провожать Фёдора всё-таки поехали. Клавдия настояла. Не идти же пять километров до Бишуры пешком. Пока ехали по тряской дороге, Машенька уснула, а проснувшись, обнаружила, что отца в телеге уже нет, и они возвращаются домой. По лицу матери текли слёзы, и она даже не старалась их вытирать.
- Не стали тебя будить, доченька. Я проводила нашего папку на теплоход. Там много таких было. Потом долго-долго махала ему вослед, пока теплоход не скрылся из виду. Доченька, как же мы теперь будем? – проговорила Клавдия тихо, смотря куда-то поверх Машиной головы. Руки женщины бессильно лежали на коленях.
- Мам, но ведь у многих папки и братья тоже ушли на войну. Мы не одни такие, – девочка умоляюще смотрела на мать. - Наш папка их всех перебьёт! Он знаешь, какой сильный?!
Машенька жалела маму, а мама жалела её. И вдруг Клавдия неожиданно для себя спросила:
- Маша, а он вернётся? Папка наш вернётся? Клавдия смотрела на дочь с надеждой и страхом. Что сейчас скажет она? Какие слова сорвутся с её губ? Их взгляды встретилась - материнский, молящий и детский - серьёзный. Мгновения, которые девочка молчала, тянулись невыносимо медленно…
- Вернётся. Живой. Только раненый… вот сюда, - девочка показала на локоть левой руки, - рука разгибаться не будет. Только не скоро вернётся, долго ещё ждать надо. Клавдия прижала к себе дочь, они обнялись и обе плакали.
- Лишь бы живой… Лишь бы только вернулся… Серчик понуро тащил повозку и, казалось, тоже переживал, чувствуя настроение людей.
- А мы их победим? – немного помолчав, спросила Машенька. Клавдии было понятно, о ком она говорит.
- Даже не сомневайся, доченька, обязательно победим! В это просто надо верить и набраться терпения… Нам сейчас ничего не остаётся делать, как ждать и верить в победу. Ты же понимаешь? Ты всё понимаешь! Большая уж! Клавдия серьёзно поглядела на дочь.
Дом как-то сразу опустел. Пёс Мухтар, любимец отца, жалобно повизгивал, и девочке казалось, что он тоже плачет. Обняв своего верного друга, Машенька прижала к себе его голову и, не в силах больше сдерживать слёзы, громко разрыдалась. Собака, скуля, уткнулась своей мордой в её кофту.
Первая похоронка пришла в село в начале августа. Со словами: «Боже, горе-то какое!» - почтальонша несмело протянула соседке казённую бумагу. Тётка Акулина с помертвевшим лицом приняла письмо, дрожащими руками открыла, прочла. Это было похоронное извещение на сына Петра. По её побледневшим щекам потекли слёзы, и через минуту женщина зашлась криком, от которого Маше стало страшно.
- Ироды! Звери! Не мать вас породила, волчица! – запричитала она. – Будьте вы все прокляты! Не люди это… изверги они!
Односельчане стояли у калитки, не зная, как её утешать, и тоже плакали.
- Такая беда, что нигде от неё не спасёшься. Ты поплачь, поплачь, милая. Глядишь, может, и легче тебе станет. Какое горе! Какое горе…
Солнце опустилось за горизонт. Она уже не плакала, а только стояла, прислонившись к берёзе, по стволу которой сочился сок, как слёзы…
Деревня в тылу
Минул месяц после начала войны с Германией. Мужчины ушли на фронт. В деревнях остались одни женщины, старики да малолетние дети. А колхозы должны были давать урожая с полей и продуктов животноводства не меньше, чем в довоенное время, а даже больше.
- Ой, бабоньки, что слёзы-то лить, война, работать надо! Для фронта работать! Для победы! Для мужиков наших, - говорили женщины между собой. И работали. День и ночь работали, не покладая рук.
Весна, лето и осень в деревне - время напряжённого труда: вспашка земель, сев зерновых, посадки овощей, сенокос, жатва, уборка урожая с полей, сев озимых…
Женщины осваивали технику, становясь шоферами, трактористами, комбайнёрами… Всю тяжёлую, мужскую работу в колхозе пришлось выполнять им самим. А ведь у каждой дети, домашнее хозяйство, огород. Было полегче тем, у кого в доме имелась престарелая бабка-старушка. Она и за детьми присматривала, и на огороде мало-мальски копалась.
Клавдия осталась с восьмилетней дочерью вдвоём. Работа в колхозе начиналась не по времени, а с восходом солнца. Ещё до рассвета женщина управлялась с домашним хозяйством: кормила животных и кур, разливала в банки молоко от утренней дойки, оставляя себе один литр на ужин, выгоняла животное в стадо и будила дочь. Густая простокваша из молока вечерней дойки и яйцо, иногда с отрубной лепёшкой, составляли их обычный завтрак. Машенька не могла есть жареное яйцо, поэтому она выпивала его сырым. Потом они ели простоквашу, черпая ложками прямо из литровой банки. Молоко Клавдия, как и все женщины, сдавала в приёмный пункт по дороге на работу.
Машенька, порой, шла с матерью, а порой, оставалась дома, садилась к завешенному белым тюлем окну и смотрела на улицу. Вот прохромал мимо, опираясь на клюку, дед Ефимыч, которого в деревне почему-то называли «Грибом», из-за куста вышла на тропку соседка баба Настя, пробежала по дороге ватага ребятишек, подняв босыми ногами пыль… Когда смотреть в окно надоедало, девочка находила другие занятия, играла с куклами или звала поиграть подружек. Серьёзных дел Клавдия маленькой дочке не поручала, а вот подмести избу, натаскать дрова для растопки печки, вымыть посуду были не обременительны. И, странное дело, время, наполненное, казалось бы, незначительными мелочами в делах летело быстрее и скучать не приходилось.
Наступило время сенокоса. Сено – это основной рацион питания животных зимой и, поэтому, колхозники, а вернее колхозницы, занимались его заготовкой, пока стада пасутся на поскотинах и левадах. А животных в колхозе было много – коровы, телята, лошади. Женщины косили траву литовками, выстраиваясь на расстоянии размаха косы одна позади другой. Наравне с взрослыми на сенокосе трудились и дети. Никаких тебе игр, никакого баловства. Война украла у ребятишек детство и всех в одночасье сделала большими. Они тоже понимали, лихолетье, надо работать, больше некому, отцы и старшие братья на фронте. Дети и подростки, по мере своих сил, вилами ворошили и переворачивали скошенную, подсыхающую траву, чтобы она хорошо просохла со всех сторон. Затем сгребали сено в кучи. Эти кучи стаскивали в ещё большие кучи, из которых после взрослые метали копны и стога. Частенько старшие ребята тоже занимались покосом, и тогда малолетки одни сгребали скошенную траву. Работали целый день почти без отдыха. Уставали страшно, маленьким было очень тяжело, руки их невыносимо болели. Некоторые плакали, криком кричали: «Не могу больше, не могу! Сил никаких нет!» Другие молчали, терпели. Всем было трудно. Женщины, конечно, жалели детвору, разрешали иногда отдыхать, посидеть в тени или поваляться на душистом, горячем от солнца свежевысушенном сене и даже остаться дома после обеда, не выходить на работу.
Для косарей в знойную, июльскую, сенокосную пору обеспечивали подвоз воды в поле, и занимался этим дед Федот. Сам-то он хоть и староватенький был, но с виду ещё крепкий. Федот устанавливал на телегу большую кадушку, в которую наливал вёдрами воду из реки, и развозил по покосам. Ох и радовались же все его появлению!
- Федот! Федот Макарыч едет! – разносилось эхом по полю. Это было время, когда можно немного передохнуть от изнурительного труда и утолить жажду холодной чистой водицей.
- Сюда! Идите все сюда! - громогласно созывал работниц дед. Он останавливал лошадь посередине дороги, и все гурьбой спешили к бочке. Федот хитро щурился, улыбался, скаля свои редкие жёлтые зубы, и был доволен, что он ещё нужен.
- Эх, бабоньки, сбросить бы мне годочков так с десяток, я бы ещё, ух! – подмигивал старичок и пытался шутить, а женщины улыбались ему в ответ и горестно вздыхали, - ух! Тоже на фронте был бы, Федотушка!
- Вы, главное, не вешайте нос, бабоньки. Всё будет хорошо. Всё хорошо кончится... Бог даст, выдюжим уж как-нибудь. Надо только потерпеть ещё немного, чуть-чуть ещё. Справимся ведь, бабоньки?
- А что остается делать-то? Делать нечего, - вздохнув, ответила одна из женщин. - Справимся с божьей помощью.
- Вот и я о том же. И погода хороша, и благодать такая, а нету радости-то! Нету! Удавил бы этого самого Гитлера, сам удавил бы, вот этими вот руками! Федот показал заскорузлые ладони. Голос его дрогнул, он закашлялся, а потом долго сморкался в рукав и украдкой вытирал слёзы.
Солнце в зените. Жара неимоверная! Стрекочут кузнечики, машут крылышками над луговыми цветами разнообразные бабочки, разносятся духмяные ароматы свежескошенной и подсыхающей травы, где-то высоко-высоко в небе поёт-заливается трелями жаворонок! Как будто и нет войны…
В середине дня косари уходили домой часа на два перекусить и отдохнуть. Клавдия успевала в это время что-то поделать и на огороде, и по дому. И шла работать снова до заката. Заканчивали, когда уже начинало смеркаться. К вечеру ноги уже еле волочили утомлённое тело. И тогда председатель отправлял за женщинами повозки.
Готовить сено – дело сложное, здесь всецело зависишь от погоды. Случается, налетит вдруг ниоткуда гроза, разметает ветер сено по полю, исхлещет острыми струями. Благо, длится она недолго. Снова выглянет ласковое солнышко, и надо снова сушить сено. А если так доведётся, что сено намокнет второй раз, то почернеет, станет горьким и уже непригодным для корма. И всё дело погублено – сгинуло добро. Оставлять сухую траву на ночь нельзя, вымокнет от росы или дождя. Надо всё сгрести и сметать в копны или стога.
Для стога устанавливали деревянный настил, приподнимая его над землёй сантиметров на тридцать. Обычно, этим занимался кто-то из мужчин, а теперь всё приходилось делать женщинам, но они никогда не жаловались. В середину настила вбивали шест, вокруг которого и начинали метать стог. Сено выкладывалось так, чтобы струи воды во время дождя не могли попасть внутрь, а стекали бы по стеблям вниз. Какой бы силы дождь ни был. И, чтобы порывистый ветер не мог разметать стог, сверху клали несколько лесин или жердей. Копны делались, как правило, невысокими и расставлялись на лугу на равном расстоянии друг от друга.
Клавдия умела метать стог ровно, как по отвесу. Таких искусных мастериц завершать стога в деревне было немного, поэтому женщина всегда была «на высоте», то есть, на вершине стога, задавая тон всему делу. Сам председатель часто хвалил Клавдию, говоря с колхозницами, как с родными, и ставил её в пример остальным:
- Она стога так граблями вычешет, что они, вроде бы, даже лосниться начинают! Сено блестит, как золотое!
- Это верно, - кивали головами женщины, дескать, Пётр Андреич зря не скажет.
- Чего ещё придумал, председатель, - кричала сверху Клавдия, поглядев на всех сердито. - Да что вы тут, ей-богу, разговоры разводите, работать надо! Вечереет! Исполнить стог надобно до темноты!
- И то верно. Чего доброго, гроза соберётся! И люди продолжали работать.
Только заканчивается одна страда – сенокосная, начинается другая – хлебоуборочная. Зёрна уже дошли от молочной до восковой зрелости. Колосья полноценно налились на всех посевных площадях. Погода тёплая и сухая. Пришло время собирать урожай злаковых культур, и надо уложиться в короткие сроки. Нельзя допустить, чтобы вызревшее зерно намокло под проливными дождями, а порывы ветра привели к полеглице. Тогда уборка сильно усложниться.
Все, от мала до велика, как обычно, на полях. От рассвета до заката. Без праздников и выходных. Комбайны косят рожь, ячмень, овёс, пшеницу. За ними по жнивью идут женщины и дети. Они собирают пучки стеблей с колосьями в снопы и связывают жгутом - вязкой. Жгуты мастерят из длинной эластичной ржаной соломы или болотных растений.
- Для различных зерновых и снопы делаются разные, - объясняют женщины ребятам. – И на жнивье их тоже можно устанавливать не одинаково, например, делают так - снопы кладутся плашмя один на другой крестом, чтобы колосья торчали наружу. Так ладят, чтобы зерно хорошо просыхало. А сверху, как «крышей», прикрывают снопом колосьями вниз. Правда, эта конструкция похожа на домик или на раскрытый зонтик? Это копа. Ещё делают бабки и скирды. Скирда – это весьма большое сооружение. В ней примерно от четырёх до восьми тысяч снопов. И возводится она не на земле. Для неё мастерится настил из жердей, переплетённых лозой, приподнятый на высоту полуметра, чтобы зерно не намокало от почвенных вод и не проросло. Снопы здесь лежат колосьями внутрь, горизонтально в несколько рядов. А вот бабка – самый распространённый способ укладки. Четыре снопа ставят рядом на комли, слегка наклонив друг к другу, а пятый «нахлобучивают» на них сверху, как шапку, и раскрывают веером. Теперь колосьям не страшен дождь и ветер. Такие сооружения прочно стоят на жнивье ещё две-три недели. Потом их собирают и увозят на гумно.
- А что происходит со снопами потом?
- Потом из колосьев выбивают зерно и ссыпают в кучу – ворох. Оно ещё не веяное. Ну, а дальше сами догадаетесь?
- Затем веют и делают муку?
- Да, ребята, так и есть. А оставшуюся солому – омет укладывают в скирды. Она идёт на корм, когда сена не хватает. Но солома не питательная, не вкусная и твёрдая, есть такую трудно, поэтому колхозники сначала заваривают её горячей водой, чтобы она хоть немного стала мягче, размокла. Помните, этой весной мы тоже кормили животных соломой. Тяжелое было время для них. Зима была лютая, и сена оказалось недостаточно.
Зерноуборочная страда с концом августа завершается. И начинается новая - уборка овощей: картофеля, моркови, свеклы… Так и живёт деревня в тяжёлых трудах… То есть, выживает…
Мало кто из нынешних детей, читая книги и статьи, поверит, что именно так в точности и было на самом деле. И это не мудрено. Адский, нечеловеческий труд, собственно, не гарантировал впоследствии оплату трудодней колхозникам. В иные годы они совсем не оплачивались или размер их был весьма низким. А госпоставки – дело святое! Вынь и положь! К тому же, крайне важно заметить, что дворы, не имеющие мясных животных, не освобождались от уплаты оброка по мясу, молоку, яйцам...Их можно было лишь заменить другими продуктами или деньгами. Но отдать должен! То есть, попросту говоря, у некоторых забиралось всё! И никого не интересовало, чем будут питаться семьи. «Отпахав» всё лето в колхозе, иные оставалась в зиму ни с чем. Можно было бы как-то понять, если бы эти жёсткие меры ввели только в военную пору. Но нет! Так было всегда со сталинских времён. А в военное время норму даже повысили в три-четыре раза. И давать её обязали женщин и детей.
Любому здравомыслящему человеку невозможно даже представить, что советское крестьянство фактически жило в условиях государственного феодализма, отдавая оброк – госпоставки (натурально-продуктовая повинность), отрабатывая барщину (регулируемый минимум отработки – трудодни) и выплачивая денежные налоги. Даст бог, выживут!
Но на бога надейся, а сам не плошай! Может, пора, наконец, самим подумать? И каждая семья думала, как выжить, по-своему. Некоторые ходили собирать оставшиеся на колхозных землях колоски, зёрна, горох, картофель. Всем было понятно, что делать это надо тайно. Люди-то всё видят. А заметят, накажут. И кара бывает страшной. Но голод ужаснее любого наказания.
Клавдия же придумала другой способ пополнения запасов. Работая на полях, она находила и запоминала ямки, в которых вода долго не высыхала. Посеянная рожь в них гибла. В эти самые «вымочки» женщина незаметно сажала клубни картошки. Выкапывала «гнёзда» тоже тайком до массовой уборки зерновых.
Военное время, безусловно, внесло свои коррективы и в житие крестьянских детей. Когда работы на полях заканчивались, ребята посещали школу. У них не было новеньких учебников, тетрадей и ручек, и писали дети на обрывках газет простыми карандашами, но учиться они хотели и с удовольствием посещали занятия. Там они получали новые знания, общались и играли после уроков.
В аккурат к началу зимы председатель колхоза определил Клавдию и несколько молодых девушек ухаживать за коровами, а после за появившимися на свет телятами. Ежедневная кормёжка, дойка, уборка стойл. А, как известно, коровы любят порядок. Напоить и накормить каждую нужно в одно и то же время два раза в день, а это - натаскать сена в кормушки и воды в вычищенные до блеска поилки, учитывая, что одно животное съедает около тридцати килограммов сена и силоса, и выпивает до 35 литров воды. Машенька тоже крутилась возле матери, помогая ей в меру своих детских сил: таскала охапками сено и воду по пол ведёрка. Клавдия не нагружала малолетнюю дочку работой. Машенька в свои восемь лет была девочкой худенькой и маленького росточка.
Доили коров вручную. Закончив процедуру доения, Клавдия, как старшая, сама поила маленьких ещё телят молоком по полведра каждому. Телята – животные спокойные, и Машеньке тоже разрешалось иногда попоить их под присмотром матери. Девочка ставила перед животным ведёрко, крепко придерживая, чтобы телёнок его не уронил, присаживалась на корточки и с умилением смотрела, как он пьёт. Гладила его по шкурке. А телёнок, выпив содержимое, что-то мычал и слизывал с мордочки капли.
Оставшееся молоко работницы процеживали через несколько слоёв марли, сливали в чистые бидоны, грузили на телегу для отправки на молокозавод, подготавливали бидоны к следующей дойке – мыли, сушили.
Коровники и стойла тоже должны содержаться в чистоте, поэтому необходимо было убрать отходы жизнедеятельности животных. Это зимой, когда коров держали в помещении. Летом же скот выгоняли на пастбища, и они там паслись в своё удовольствие всё дневное время, поедая молодую траву, и только поздно вечером их пригоняли в деревню.
Свежая, сочная трава - это самый дешёвый и полезный корм. Под выпас скота председатель колхоза определял такие участки земли, которые не пригодны для сева зерновых и сенокоса: лесные угодья, пустоши, берега и откосы рек, озёр, ручьёв. Пастухи перегоняли стадо с одного места на другое, чтобы дать время траве восстановиться. На хорошем корме и молока коровы давали больше. Пастбищенский сезон в России начинался с Егорьева дня, когда только чуть пробивалась молодая зелень (23 апреля/6 мая), и длился до Покрова (1/14 октября). Почти на всей территории страны в это время выпадал снег и покрывал землю.
- Ты, Клавдия, подготовила хорошую смену. За два года всему обучила девчат, а теперь я назначаю тебя на должность конюха-фуражира взамен Ивана, - откашлявшись, словно перед большой речью, ошарашил однажды председатель, когда женщина зашла после трудового дня в сельсовет послушать новости по радио. - Повестка ему пришла… на фронт. Завтра на конюшню иди. Ванина лошадь Цыганка в твоём распоряжении. Фёдор твой конями занимался, и ты справишься. Благо, в упряжи хорошо разбираешься и ребят научишь. Телегу Ваня за хлевом оставил, там и сани есть.
- Эх, сани, мои сани, и в горе, и в радости, зимой по снегу, летом по бездорожью, - вздохнула Клавдия. - В деревенских условиях это предмет первой необходимости. А-а-а, ладно, какая разница, на конюшню, так на конюшню, - махнув рукой, согласилась она.
- С ближайших мест Иван сено вывез, теперь дальние делянки остались и те, что за Тоболом. Снег глубокий.
- Да, снег нынче глубокий, почитай, под три метра. Хорошие озимые будут.
В обязанности фуражира входило: в зимние месяцы - обеспечение кормом всех животных колхоза, то есть, доставка сена с полей, летом же – ночной выпас лошадей.
- Да-а-а, каковы сами, таковы и сани, - горестно вздохнув и покачав головой, сказала Клавдия, увидев утром то, что раньше было добротной повозкой. - Конечно, Ванюшка – ребёнок ещё совсем, мужиков-то нет, починить некому. На таких далеко не уедешь. И дрожины, и полозья заменить надо, левое вон на ладан дышит, сломается в дороге, ненароком. Путь-то не близкий. Дай пару ребят, Петр Андреич, отремонтировать сани надо. Я видела, как муж делал, и даже помогала ему. Но одной мне не справиться.
В сарае у Фёдора имелись уже готовые полозья из дуба и берёзы, гнутые этой весной, и заготовки для них, а также вытесанные кленовые копылы – короткие бруски с шиповым замком, которые вставляются в полозья и служат для прочной опоры кузова. Всё лежало по полочкам. «Хозяйственный всё-таки мужик Фёдор», - в который раз подумалось Клавдии, - работящий и аккуратный, всё у него не абы как валяется, а на своих местах разложено. И во дворе всегда порядок был, и дом – одно загляденье: ставни новые, наличники резные, двери всегда свежевыкрашенные…» Ребята, пришедшие в помощь, тоже попались толковые. И через несколько часов сани были как новенькие.
Зимой многие деревенские бабы с ребятами постарше ездили в лес, чтобы заготовить топливо для обогрева своих домов. «Дрова - вещь драгоценная, - повторяли они, - особенно, когда снег выпадет, да морозец ударит, так лучше дров ничего на свете не сыскать». Бороздки-колеи, следы от полозьев, блестели в лучах зимнего солнца, как зеркала.
Утро. На горизонте уже зажглась и начала тихо разгораться алая полоска зари. Небольшой ветерок тронул вершины дубов. Тонким перезвоном оледенелых хвоинок отозвались ему высокие сосны. Мороз ощущался колющим пощипыванием щёк, но был приятным. Дорога шла через лес. Клавдия сидела в санях, держа в руках вожжи, смотрела вокруг, любовалась деревьями в зимнем серебре, полянами, мягко устланными блестящими коврами и радовалась утренней свежести. Весь лес полнился чуть слышным шуршанием, хрупким и тихим звоном, хрустом ветвей, посвистом жёстких хвоинок. И все эти звуки оживляли дремучую, лесную глушь и были знакомы деревенским жителям.
- Ёлочки-то, какие красивые! Как восхитительно вокруг! Какая у нас природа! Живи да радуйся, если бы ни война… А погода сегодня хороша!
Молодая, ладная и сильная кобылка Цыганка была чёрной, как смоль, лишь во лбу горело звездой белое пятнышко. И на чистом фоне белоснежной сибирской зимы её было видно за версту. Лошадка резво бежала, снег под копытами похрустывал, настроение было хорошее, и Клавдия разулыбалась.
Вскоре женщина добралась до луга, с которого предстояло вывозить сено. Она смотрела на стога, покрытые толстым слоем снега, и вспоминала жаркие летние сенокосные деньки, тёплое солнце и ласковый ветерок. Но время не ждёт, надо работать! Подъехав ближе к стогу так, чтобы перекидывать сено было удобнее, женщина принялась за дело. А Цыганка, воспользовавшись возможностью поесть, стала выдёргивать пучки из копны и с удовольствием жевать. Работа для Клавдии была привычной. Быстро накидав на сани высокую гору сена, она уселась на неё сверху и крикнула, прихлопнув вожжами по бокам лошади: «Но, Цыганочка, но, пошла, пошла, милая!»
Возвратившись в деревню, Клавдия разгружала сено в хранилище при коровнике. Так она могла проделать за день несколько поездок в зависимости от дальности расположения стога. В хорошие, солнечные дни женщина старалась начать работу пораньше и повозить сено подольше, чтобы сделать запас на несколько дней на случай непогоды.
Однажды, двигаясь через дубняк, лошадь зафыркала, заржала и начала шарахаться то в одну сторону, то в другую. Женщина забеспокоилась: «Волки? Да нет же… Не может быть, - спохватившись, осеклась. - Да, они! Волки!» Их леденящий душу вой парализует психику, и ты цепенеешь от страха. Клавдия быстро оценила обстановку, обернулась назад, огляделась вокруг, убедилась, что зверей близко нет.
- Вперёд, Цыганка, быстрее, быстрее! – закричала женщина. Лошадь была очень испугана и бежала изо всех сил. Клавдия упала на живот, распласталась на сене, крепко ухватившись и прижавшись к нему всем телом, держась руками и ногами и боясь соскользнуть на повороте. «Если упаду, что тогда? У меня даже палки нет! А, есть же вилы! А если волки нападут на лошадь?» - мысли лихорадочно бились в голове. От них кровь стыла в жилах.
Минуты превратились в вечность. Женщине казалось, что она уже чувствует рядом горячее хищное дыхание оголодавших за зиму зверей, надрывное и страшное.
- Цыганочка, милая, выноси нас! Пожалуйста! Христом-богом прошу! Быстрее! Быстрее! Цыганочка! – шептала она, и шёпот молотом стучал в голове.
Спустя мгновение Клавдия услышала крики односельчан, работавших на заготовке дров. Люди старались не ездить в лес поодиночке и всегда собирались большим обозом. Увидев несущуюся по дороге лошадь, они почувствовали неладное. Их кони тоже весьма заволновались, почуяв приближением волков. Люди бросились зажигать от костра ветки и факелы и стали махать ими. Звери остановились поодаль. Людей было много, и волки нападать не решались. Хоть и оскаливали зубы, но не приближались. Время шло. Волки не уходили. У одной женщины было мужнино охотничье ружьё. Она брала его с собой в лес на всякий случай именно с целью отпугивания хищников. И этот случай настал. Прогремел выстрел. Второй. Почувствовав запах пороха, звери, сверкнув злыми голодными глазами, развернулись, и стали медленно удаляться.
- Ну, вот и хорошо... Вот и ладно, - сказала Клавдия, когда всё кончилось, присев на пень давно уже спиленной ветлы.
- Ну, ты как, Фроловна? – обратилась к ней молодая женщина, работавшая продавщицей в маленьком деревенском магазинчике, и тоже приехавшая с сыном по дрова. - Может, помочь чем? Я помогу!
- Спасибо, Люба, не надо, я в порядке, не переживай, - ответила она, чуть улыбнувшись.
- А я так испугалась! Не знала, что и делать. Мне так было страшно, а теперь нет.
Повернув лицо к затянутому дымкой солнцу, Клавдия полной грудью вдохнула свежий морозный воздух. Со стороны реки потянул холодный, до костей пробирающий ветер. «Крыша в стайке прохудилась, латать надо», - мелькнула в голове женщины неожиданная мысль. Она даже удивила Клавдию. Наверно, ей совсем не хотелось думать о том, что могло произойти несколько минут назад.
В этот день оставаться в лесу больше никому не хотелось. Свернув свои дела, все гуртом отправились восвояси.
Так шли чередой дни, месяцы и годы, никакими подвигами не отмеченные. Иногда было невыносимо трудно справляться с одолевающими несладкими думами, на душе становилось так горько и тяжело. «За что, за что мне всё это?» - сетовала женщина усталым голосом, лишённым всех чувств, но помня, что плакать ей теперь нельзя, так велел Фёдор, мужественно терпела. «Девичье счастье, - думала Клавдия, - оно бывает таким недолгим… Это маленькая капелька в океане жизни, женской жизни… У одних эта капелька превращается в жемчужину, у других – в гладкий камушек, а у третьих – в песок, развеянный ветром на все четыре стороны». И вдруг она поймала себя на мысли, что думает о своей «капельке». «Какая она была? И была ли? Нет! Определённо! Конечно, была! Глупо, по-дурацки глупо думать, что её не было! А вот какая, она ещё не решила… Всё плохое скоро пройдёт, сгинет… Что-то заветное ещё ждёт её впереди…»
С лошадьми Клавдия проработала три года. Научилась ухаживать за ними, чистить, лечить, и пыталась сориентировать подрастающих ребят-новичков, у которых возникали трудности.
- Запрячь коня – задача не из простых, и справиться с ней без тренировки сможет далеко не каждый. А ведь от качества выполнения упряжки зависит безопасность езды и здоровье лошади, - наставляла ребят женщина.
- Вы учитесь, молодёжь, учитесь, перенимайте опыт и проблем не будет, мальчишки. Большие уж, понимать должны. Тёть Клава плохого не посоветует, - часто говорил ребятам председатель, видя, как усердно женщина возилась с каждым из них.
Клавдия показывала мальчишкам, как правильно надевать сбрую, подтягивать разные ремешки, которых в упряжи великое множество, чтобы коню было удобно, нигде не давило и не натирало кожу. Учила ставить в оглобли молодых и пугливых животных. И ребята понимали, что нельзя упустить ни малейшей детали, что всё это крайне важно, и что они теперь за старших, за мужчин. И когда парнишки начинали справляться с этой задачей, как заправские мужики, Клавдия довольно улыбалась и любовалась ими.
Дети в колхозе, не только мальчики, но и девочки, наравне с взрослыми работали на лошадях. Возили сено, урожай с полей и выполняли ещё множество разных дел. Деревенские дороги, изрезанные, как морщинами, деревянными тележьими колёсами, в непогоду раскисали и превращались в непроходимое месиво. А в ямах, залитых водой, как в зеркалах, отражались травы и придорожные кусты. Вот и сегодня было пасмурно, моросил унылый дождь.
- Мама, почему-то называет его морготным, - вспомнила вдруг Машенька, погоняя нагруженную лошадку.
Дорога была хорошо знакома девочке. Вот заросший камышом пруд, куда мальчишки бегают летом на рыбалку. На его берегу, увязнув в земле по самые окна, стоит перекошенная старая избёнка с провалившейся вокруг трубы крышей. Покосившиеся забор и сеновал поросли полынью и крапивой. Её прежний хозяин дед Осип, проводив двоих сыновей на войну и получив вскоре на них похоронки, почти сразу же помер. Теперь, глядя на осиротевший домик, можно с уверенностью сказать, что и он тоже уже не жилец. Никому нет до него никакого дела. Через несколько лет от него и следа никакого не останется.
Далее, дорога шла через гороховое поле, и ребята редко проезжали мимо созревающего урожая, не набив за пазухи. Потому что всё время хотелось есть. Постоянно. Потом угощали друзей, и вся ребятня жевала молочные стручки. Конечно, об этом не должен был ведать председатель, и он, как будто, не замечал, повторяя: «Пусть детишки побалуют себя. Много ль они видят-то сейчас? Ущерба большого не нанесут. От птиц да мышей больше урона». Дальше на полях колосилась и наливалась озимая рожь.
До деревни оставался, по меньшей мере, километр пути. Одно колесо у телеги здорово разболталось, и Машенька опасалась, что оно может соскочить. Чтобы облегчить воз, она спрыгнула и шлёпала в резиновых сапогах до колен рядом. И, как водится, худшие предположения сбылись – колесо всё-таки слетело. Чтобы поправить его, надо немного приподнять телегу, что двенадцатилетней девочке было не под силу. Она попыталась применить длинную палку в качестве рычага, но усилия успехом не увенчались. Не тут-то было.
- Больше надсажаться не буду, ну его! – в сердцах махнула рукой девочка, быстро убедившись в бесполезности своих попыток. - Подожду, авось, кто-нибудь проедет. Дождь продолжал сыпать. Деревянная повозка потемнела от влаги. Серый день тянулся медленно. Было зябко и совершенно нечем себя занять. К тому же, Машенька оцарапало колено, и из ранки сочилась кровь.
- Ты чо тут мучаешься, Машка? Ты одна ли чо ли? Что-то ты невесёлая сегодня. Случилось чего? - услышала она вскоре. На дороге показались двое деревенских мальчишек верхом на конях. Большая удача! - Ну, чего там, говори.
- Да так. Может, поможете, - пожала плечами Машенька. - Колесо свалилось.
- Эх, ты, девчонка! А ну, отойди в сторонку! Ребята быстро подняли повозку, насадили обратно колесо, прочно его закрепив. - Давай, прыгай в телегу!
- Спасибо, пацаны! - Машенька махнула рукой вслед удаляющимся ребятам.
Работы заканчивались уже в сумерках. В лесу за деревней становилось темно, лишь макушки сосен выкрашивались закатом в рыжий. Тогда Клавдия выгоняла табун на пастбище за околицу.
Темнело быстро. На взгорье зубчатая полоска леса превратилась в чёрную полосу. Пока шли, луна скрылась за чёрными облаками.
- Хоть глаз коли, ни паралича не видно, - раздосадовалась женщина. Кони шли по едва заметной в темноте дороге. Цвет их казался странным, голубоватом и не выглядел живым. Вместе с матерью шла и Машенька. И хотя ночью в поле было страшно и холодно, девочка не любила оставаться дома одна. Иногда в ночное ходили и мальчишки. Тогда коротать время было веселее. И в эту летнюю ночь к пастушке с дочкой тоже присоединилась пара ребят.
Наконец-то тучи медленно ушли к горизонту, показалась луна, и деревья в небе обметались звёздами. Стало видно, как на поле длинными войлочными косами выползает густой туман. И в этом тумане по колено бродят голубые лошади. Зрелище невероятное, картинное. Наступает ощущение невесомости, как будто паришь над поверхностью земли. И тишина, оглушительная в этих местах. Другой раз, аж в ушах звенит от такой тишины. В реальность возвращают только запахи и комары.
В тихие лунные ночи люди размещались у костра. Кто-то дремал едва-едва, приходя в себя от малейшего шума, кто-то вполголоса разговаривал о житье-бытье. Их лица, подсвеченные мелькающими тенями и бликами от костра, мерцали в темноте.
- Четвёртый год война, когда же она, проклятая, кончится. Когда уже вернутся наши в деревню. На избу вчера поглядела, она, как будто, тоже тяжёлое время в себя впитала, так мне, во всяком случае, показалось. И венцы как-то просели, и трещина на стене замысловатая образовалась, и валун, на котором крыльцо, в землю уходит. Сколь работы-то, сколь заботы, - глядя перед собой, проговорила Клавдия, - что-то надо приподнять, что-то подпереть, что-то заменить… А что мы, бабы, разе без мужиков мы сможем чо?
- Да, война эта проклятущая, сколь бед понаделала, сколь людей загубила, - вступил в разговор подъехавший верхом Дед Потап, отправленный председателем в помощь для охраны лошадей. - Ну, я, конечно, не знаю, не ручаюсь, сам свидетелем не был, но вчерась в сельсовете люди говорили, передают по радио, что умирают в других деревнях от голода и работы. Были случаи. Совсем людям невмоготу, собак всех порешили, детей кормить нечем. Клавдия без интереса смотрела, как его заурядная бородёнка треплется по воздуху, распушившись, как собачий хвост.
- Здесь и возразить-то нечего, Потап Игнатьич. Не мудрено.
- Да, Клава, беда. Ну, вот хоть взять тебя… На горстке отрубей в пятьсот граммов выжить трудно. Машка-то твоя детскую норму получает, хоть и работает целый день, - спешившись и закурив самокрутку, произнёс Потап.
- Что поделашь, Игнатич. Хошь не хошь, как говорится, а живи. Конечно, негусто. Председатель так распорядился, всем детям по триста хватит. Это, говорит, ещё скажите спасибо. Всё государству сдаёт подчистую. А я отруби-то на жерновах смелю, просею и лепёшки с лебедой да крапивой спеку. Вот и весь хлеб. А что останется, то коровке нашей, кормилице. Нам-то с Машей, тем не менее, полегче живётся. Мы хоть вдвоём, да и коровка у меня, ты знашь, имеется. Молоко да простокваша есть. Перебиваемся как-нибудь. Без неё, пеструшки, не выжить нам. Клавдия помолчала. – А у кого семья большая, тем крайне голодно.
- Ох, Клавдия, и досталось же в такое времечко жить.- Душа старика дрогнула. - Сколько напастей да лих на страну нашу свалилось-то. А всё же, вспоминаю былые годы, и горести были, да и радости тоже. Ведь были же радости-то в жизни. А?! И молоды мы были. Сам за десять вёрст на танцы бегал. Эх, дело молодое, - натужно кашляя и бормоча что-то про свою бедовую молодость, затеребил себя за редкую бородёнку дед.
- Конечно, были, Потапушка, - задумчиво промолвила Клавдия, - я тоже частенько вспоминаю былые годы. А что мы ещё знаем, кроме прошлого? Это единственное, что есть у человека - воспоминания. Только ими он и живёт. И ничего, акромя собственного опыта, то есть прошлого, у человека просто нет. Идёт время - человеческая жизнь и откладывается слой за слоем, как у дерева годовые кольца, и слагается в настоящее и прошлое. Потому, нельзя терять время зря. Спохватишься, странное дело, а время-то утекло попусту, безвозвратно утекло. Прошла жизнь, как вода сквозь пальцы, да и нет её.
Сказала она это уж очень как-то обыденно, бытово, как само собой разумеющееся. «Боже мой, как просто и правильно сказала мама. Как точно», - думала Машенька, молча глядя на беседующих.
Из дальнего леса донеслись отголоски волчьих песен. Вой раздавался почти каждую ночь, но близко к деревне звери не подходили, и кони не пугались, лишь только, оторвавшись от щипания травы и фыркая, «стригли» ушами. Они мирно паслись на лугу. Лежащий возле огня пёс, чуя неладное, поднимал тяжелую голову, настораживал уши, скалил клыки и тихо ворчал. Шерсть на его загривке вставала дыбом.
- Ну чего ты шумишь, Полкан? - тихо спрашивал Потап, и сам, прислушиваясь к далекому вою, качал головой, - а волков-то нынче страх божий сколько... Прямо напасть какая-то! В народе слух распространяется, что пришли они из белорусских лесов. Очень большие. Значительно больше наших. В Булашово тёлку задрали. Она испугалась и вместо того, чтобы в деревню бежать, в лес побёгла и прямо им в зубы угодила. Теперь пастуха посадить могут… Не досмотрел.
- Сегодня лошади что-то волнуются сильней обычного, нервничают. С чего бы это? Неужто волки приближаются? Но сюда они никак не доберутся, - промолвила Клавдия. А сама думала: «Ой, доберутся! Дай только время... И чего тогда?»
Клавдия поднялась на пригорок и стала всматриваться в темноту ночи. Все, кто были в ночном, немедленно взяли факелы, подожгли их и принялись ходить по поляне. Спасение лошадей было первоочередной задачей. Животные перестали щипать траву, приблизились и столпились у костра, шумно потягивая ноздрями воздух и испуганно фыркая всё громче. Жуткий вой слышился уже где-то недалеко и наводил ужас, но на поляну звери так и не вышли. В эту ночь никто не сомкнул глаз и не растянулся безмятежно на травке. Дед Потап с горящей палкой и чьей-то там матерью бродил всю ночь вокруг лошадей, разговаривал с ними и успокаивал испуганных животных.
Ночной мрак начал редеть. Лёгкий, пористый, прозрачный утренний туман стал улетучиваться с поля, и только тогда люди и кони успокоились, и табун медленно двинулся в сторону деревни.
Трудные военные дороги Фёдора
По всей стране, в каждом доме, каждую минуту ждали весточки с фронта. Первое письмо от мужа Клавдия получила примерно через месяц после его ухода, в августе сорок первого. Он сообщал, что зачислен стрелком в стрелковый полк, который базируется на Дальнем Востоке, что у него всё хорошо, и что не надо беспокоиться понапрасну. В боях пока не участвовал. Их держат в резерве. А он в данное время проходит обучение в пехотном училище. Конечно, Клавдия понимала, что такое положение дел может измениться в любой момент, но всё же была рада такому известию. В Приморье Фёдор прослужил вплоть до лета сорок второго, когда после перегруппировки личного состава войск был отправлен на оборону Сталинграда.
На Сталинградских высотах
Шёл август 1942 года. Наши части сдерживали наступление фашистов под Сталинградом. Враг вёл ураганный огонь. Воздух был наполнен рёвом пикирующих самолётов и лязгом танковых гусениц. Земля сотрясалась от разрывов бомб и снарядов. Дымом пожарищ затянуто всё вокруг. Немцы с ожесточением атаковали. Но боевой дух, моральный подъём, массовый героизм красноармейцев был на высоте. Единый порыв скорейшего изгнания врага с родной земли овладел каждым солдатом и офицером, от рядового до генерала. И каждый хотел исполнить свой воинский долг до конца. Враг не останавливался ни перед чем, удивляясь мужеству русских солдат, которые смело шли в бой за своих матерей, жен, детей. За Родину! Вот это сила духа!!!
Были моменты, когда танки врага врывались в наши боевые позиции и крушили всё живое. Наши войска теряли сотни солдат убитыми и ранеными. Казалось, всё, конец пришел! Но оживали траншеи, летели на врага гранаты, в упор из орудий расстреливались танки. Оборона жила! Атаки фашистов захлёбывались одна за другой. И, как бы ни было трудно в этом кромешном аду, когда на голове каждый волосок поднимался дыбом, наши боевые расчёты наносили огромный урон живой силе и технике противника.
Фёдор в составе стрелкового полка держал оборону города. Временное затишье. Прибыла военно-полевая кухня. Привезла еду и две канистры спирта по двадцать литров на батальон. А из двух батальонов, державших рубеж на берегу Волги, в живых осталось всего лишь восемнадцать бойцов.
Между атаками солдаты рубили деревья, вязали плоты и сплавляли раненых вниз по реке. Плоты плыли медленно, с трудом преодолевая поток воды. Раненые, кто мог, гребли самостоятельно руками, самодельными вёслами, досками, по сантиметру приближаясь к противоположному берегу. Там плоты с красноармейцами ловили и, оказав первую помощь, отправляли раненых в госпиталь. Частенько переправляться приходилось под непрерывным огнём противника.
Во время очередного боя, батарея попала под ожесточенный огонь фашистов. Разорвавшийся рядом вражеский снаряд опрокинул Фёдора в забытьё. Очнувшись, он увидел рядом молоденького незнакомого младшего лейтенанта. Лейтенант сходу закричал срывающимся хрипловатым голосом:
- Жив! Замечательно! Боец, быстро за мной! Надо поднести снаряды! Автоматчики прорвались! Еле отбились. Патроны кончились! И гранаты! А то бы мы фрицам наваляли.
На берегу реки в беспорядке навалом валялись ящики. - Берём сразу по два, - скомандовал лейтенант, - одно орудие погибло – прямое попадание.
Когда они поднялись на косогор, Фёдор осмотрел поле боя. За деревьями виднелись крыши домов, зеленеющие сады. Вокруг стояли горящие подбитые танки, и лежали бугорки в серых шинелях. Кругом чёрный дым и рыжий огонь. Ужас! Повсюду, куда ни глянь, воронки и пробитые пулями деревья. Как горько всё это видеть!
- Снаряд! Огонь! – привёл его в чувство крик младшего лейтенанта. Фёдор только и успел вытереть пот со лба. - Огонь! И всё… Сумасшедше закружилась земля, трава, пушки, небо. Взрывная пуля, угодившая в локтевой сустав левой руки, уронила солдата наземь. Фёдор уткнулся в пахнущую дымом землю, покрытую пороховой гарью. Это конец? Сколько времени длился бой, он сказать не мог. Наверное, потерял сознание. Очнулся солдат от голоса:
- Эй! Есть здесь кто живой?! Несмотря на жуткую боль, собрав последние силы, Фёдор прохрипел:
- Я здесь. Ранен. Навстречу поднялись два красноармейца, оба серые от пыли и копоти. Оба в кровавых бинтах. В мокрых тяжёлых шинелях и с автоматами за плечами. Они помогли Фёдору встать.
- Атака противника сорвана. Сейчас опять штурмовать будут. «Руки мозолистые, крестьянские», - пронеслось в голове солдата. Раненого начала бить крупная дрожь, коленки обмякли. Преодолевая слабость, Фёдор спускался к реке, когда его взгляд наткнулся на мёртвого лейтенанта. Вспомнились его последние слова: «Остановить врага! Стоять насмерть! Победа будет за нами!» «Не дожил до победы… А ведь юнец совсем», - с болью подумал солдат.
Фёдор лежал на плоту. Голова его горела, грудь стянуло невидимыми тисками, ноги и спина, казалось, покрылись мёртвым льдом. И вдруг сбоку упал не слышимый в полёте снаряд. Потом другой. Река попала в зону обстрела. Мины и снаряды вздымали фонтаны воды. Фёдор приподнялся, опираясь на здоровую руку, и увидел, как один из них угодил в плот боевого товарища. Плот, как щепка, поднялся на серой волне, опрокинулся и рухнул на взбаламученную поверхность реки. Однополчанин свалился в холодную воду и скрылся в ней. Но он вынырнул и поплыл к берегу. Что было дальше, оглушённый Фёдор не видел, потерял сознание.
Раненый пришёл в себя от звука появившегося в небе самолёта. Кто-то закричал: «Наши!» Бомбы, как горошины, посыпались на вражеские танки. Вдали заработали «катюши». С раскатистым криком «Урр-а!» поднялась с земли пехота. Наша армия перешла в наступление. Фёдору повезло, его плот выловили целым и невредимым.
Полевой госпиталь был развернут на другом берегу Волги. Слишком уж много раненых. Они лежали тут же, кто на плащ-палатках под открытым небом, кто под большими брезентовыми растяжками. В одной палатке была операционная. Врачи и медсёстры уже валились с ног, а раненые всё поступали и поступали. Тяжёлых, после оказания им первой помощи, отправляли на полуторках в тыловой госпиталь. Фёдор, как ходячий, остался на некоторое время здесь и помогал, как мог.
К вечеру всё стихло. Не было слышно взрывов и трескотни автоматов. Ночная тишина окутала землю. Фёдор лежал на траве и смотрел в небо. Россыпь звёздной пыли ярко светилась в этой кромешной тьме. Будто это живые души тех, кто уже никогда не вернётся. И берёзы, кругом берёзы… Они так похожи на те, что растут у реки за его родной деревней. Эти берёзки растревожили память Фёдора. Вот он – семилетний пацан с такими же босяками бежит к речной излучине. С крутого берега ныряет в холодную бездну. А вода чистая-пречистая. Всё дно видно, как гольяны и пескари там резвятся. Возле берёзок, цвели по весне подснежники. И каждый кустик, каждое дерево с детства знакомо. Фёдор лежал и думал, что он смог бы с закрытыми глазами почти наугад пройти по этим родным с детства местам. А недалеко от этого места он впервые встретил Клавдию. С тех пор минуло более десятка лет. Как быстро летит время. У Фёдора защемило сердце. Война… Как они там? Жена и дочурка. Он достал из внутреннего кармана гимнастёрки стопку писем. Пишут, значит, любят, значит, ждут. Эти конверты из дома согревали солдатскую душу. В минуты затишья Фёдор перечитывал их, подносил близко к себе, чтобы уловить знакомый домашний запах. «Ты только держись, я прошу тебя, живи, мы ждем тебя, слышишь!» Эту строчку из письма любимой жены Фёдор помнил наизусть. Он повторял её, как заклинанье, как молитву. И судьба берегла его!
Это уже потом в мирные дни в зашедшем разговоре о фронте кто-то спросил:
- А было страшно на войне?
- Страшно? - с раздумьем переспросил фронтовик. В памяти ожил эпизод - солдаты укрылись в шалашах. Полкотелка солдатской похлёбки на двоих. Зима, злая и холодная. Валенки посушить негде. Сырость и холод одежды пронизывают неприятно тело. Щиплющая боль охватывает всего с головы до пят. Говорить только шёпотом, звуки далеко разносятся в морозном воздухе. Ты вздрагиваешь от каждого шороха, прислушиваешься. И не боязно просто замёрзнуть. Боязно подвести боевых товарищей. И одна только мысль в голове - скорее бы это закончилось! А небо молчаливо и безучастно смотрит на происходящее на грешной земле. С тех пор минуло немало лет. Но зима с её метелями и холодами по-прежнему напоминает фронтовые дни. Страшно - это, пожалуй, не то слово. Бывало страшнее, чем страшно! Вот как случалось на войне. А вы спрашиваете, было ли страшно? И смахивая навернувшуюся слезу, тихо произнёс: «Пусть никто из вас никогда не увидит, как умирают люди… И пусть не единая слеза не омоет щёк ваших в тоске о близких, судьба которых неизвестна». Он всегда говорил о войне скупо и с дрожью в голосе.
Новая специальность - телефонист
Лечение в госпитале было длительным – задето сухожилие, раздроблен сустав. После выписки Фёдора уже не направляли на передовую, он считался годным лишь к нестроевой службе, из- за чего и попал в железнодорожные войска. В их задачу входило восстановление связи и разрушенных путей. Рядового пехотинца определили в телефонисты. Если вы думаете, что Фёдору дальше служилось легко и больше не пришлось понюхать пороху, то вы глубоко ошибаетесь.
В годы войны стабильная, надёжная связь иногда решала исход боевых действий. Без действующей связи штабы не могли руководить войсками и получать донесения с мест сражений. Армия нуждалась в радиосредствах, высокочастотной телефонной аппаратуре, телефонных и телеграфных аппаратах, источниках питания, зарядных агрегатах, полевом кабеле – в простонародии полевике. Повсеместно широко применялись полевые кабельно-шестовые средства – катушки с телефонным полевым проводом. Надел на спину катушку с полевиком и побежал тянуть связь. Оборванные провода иногда приходилось чинить прямо под огнём противника, ползком перебираясь от одного обрыва к другому, и лёжа исправлять их.
Зачастую, пехотинца, а ныне телефониста, использовали, как ездового. Крестьянское происхождение Фёдора и умение обращаться с лошадьми и здесь сделали своё дело. Рядовой возил на телеге боеприпасы и продовольствие для своего подразделения. Подчас, дожди, осенне-весенние распутицы крайне осложняли подвоз материальных средств. Вот и сейчас серая от пыли и влаги телега громыхала по кочкам давно заброшенной лесной дороги. Фёдор с товарищем везли ящики с патронами и кое-что из провианта к месту расположения дивизии, занявшей позиции у реки, удобно устроившись на берегу. Надёжно скрыться от посторонних глаз нашим помогал рельеф местности.
- Остановимся по малой нужде, - попросил сослуживец Иван.
- Тпру-у-у! – потянул за вожжи Фёдор, и лошадь стала. - Далеко не отходи. - Он достал кисет с самосадом, клочок старой газеты и, не спеша, стал скручивать «козью ножку», не заметив, как из лесу вышли двое фрицев с автоматами, отрезав им путь. Иван выскочил из-за кустов и ударил одного немца кулаком по каске. Стальной шлем расколол фрицу череп. Другой немец успел сделать выстрел, попав Ивану в ногу, но тут же получил удар в подбородок такой силы, что шейные позвонки хрустнули, и он упал замертво. Раненый однополчанин скорчился от боли и не увидел ещё одного приближающегося к нему фашиста.
- Ваня, справа! - крикнул Фёдор товарищу, взмахом руки показав направление. Иван изловчился, и в следующее мгновение его штык-нож, который он всегда носил в голенище сапога, воткнулся в брюхо фрица.
- Ну, ты силён, Ванюха, - когда всё закончилось, произнёс Фёдор.
- Одним ударом двоих положил.
- Да, это обычное дело. Я же до войны боксом занимался. Чемпионом мог стать. Не успел. Война проклятая.
-Откуда они взялись? Как же мы их не приметили-то, мать твою!? Плохо! Очень плохо! - Фёдор с недоумением смотрел на товарища.
- Они, как будто, знали, что мы остановимся.
- Стало быть, следили за нами? Думали, что мы их в расположение дивизии выведем?
- Выходит так.
Доложив командованию о случившемся в пути, Фёдор разгрузил телегу и прилёг отдохнуть.
Бывают события, которые быстро стираются из памяти человека, а другие, казалось бы, второстепенные мелочи, со временем приобретают особую значимость.
«Да ведь ты, друг мой любезный, Ваня, фактически спас мне жизнь. Я даже винтовку схватить не успел! Всё так быстро произошло, - думал позднее Фёдор. Ивана отправили в госпиталь, и пути их навсегда разошлись. – Я даже не поблагодарил тебя. Не до того было. Эх, Ваня, Ваня! Был бы ты только жив!
В Кёнигсберге
Так, служа Родине, день за днём, занимаясь не только телефонной связью, но и восстановлением, а также перестройкой железных дорог из узкоколеек под наши стандарты, дошёл Фёдор со своим девяносто третьим восстановительным батальоном до Восточной Пруссии, до Кёнигсберга.
Начало апреля 1945 года… Город-крепость готов к длительному сопротивлению в условиях осады. Кроме многочисленных военных арсеналов и складов, в городе создана серьёзная оборонительная система, состоящая из трёх колец обороны и внешнего оборо¬нительного обвода.
После четырёхдневной артподготовки советскими войсками в составе танков, самоходных орудий и пехоты под прикрытием огневого вала уже прорван внешний оборонительный обвод. Немцы оказывали упорное сопротивление, сражались отчаянно, цепляясь за свои позиции. Укрепления противника, построенные из каучука, нельзя было взять ни бомбами с самолета, ни ракетными снарядами из «катюши». Они попросту отскакивали от резины, как мячики, от стены. Советская артиллерия обрушила на крепость лавину огня, сметая укрепления противника. Так умение наших командиров и солдат привело к тому, что эта военная наступательная операция – ликвидация Кёнигсбергской группировки противника и захват города-крепости, была успешно завершена за четыре дня.
Командование понимало, уличных боёв не избежать, и формировало штурмовые отряды из числа тех, кто уже имел за плечами опыт уличных боёв, в частности, участников Сталинградской битвы. Группы проникали на территорию города через провалы в крепостных стенах, оставленные взрывами от мощнейших взрывчаток. Оказавшись на территории города, красноармейцы увидели, улицы пестрят агитационными плакатами «Отстоим Кёнигсберг!» Людей на улицах нет. А десятки тысяч мирных немцев, спрятавшихся в подвалах домов, хотят только одного, чтобы этот кошмар прекратился. Отчаявшиеся женщины пытаются вырывать у немецких солдат оружие и вывешивают из окон домов белые флаги, чтобы положить конец ужасам войны. Но, тем не менее, в подъездах и подвалах укрывались гитлеровцы, которые открывали огонь при появлении советских воинов. Отряды наших военнослужащих об этом знали и продвигались по городу крайне осторожно. То и дело слышались выстрелы и автоматные очереди, виднелись вспышки и отблески дульного пламени. Воздух наполнен чем-то тошнотворным. От тяжелого запаха кругом идёт голова, и комом сжимается желудок. Кто-то крикнул:
- Васька! Куда ты прёшь! Сюда давай! Рядом, вровень держись!
- Так уйдет же, сука! Мать твою! Длинная автоматная очередь. - Ага, голубчик! Ну, слава Богу! Хрип. Утробное рычание…
Кто-то выругался:
- Да хватит вам!
Фёдор тоже был в составе такой группы. Руки лежали на холодной стали смертоносного оружия, готовые в любую секунду привести его в действие. Вдруг из подъезда прямо ему под ноги вылетела граната. Раздумывать некогда. Фёдор машинально схватил катящийся по асфальту снаряд и запустил обратно в подъезд. Все упали на землю. Шлепок, хруст, треск, взрыв, грохот, дикий вопль, мат, рык, стон, хрип... Безмерная боль войны… Во многих подвалах домов прятались не только люди, но и находились подземные боевые склады и арсеналы.
Берлин. Победоносное шествие советских солдат
После штурма и взятия Кёнигсберга советские войска со дня на день готовились с разных сторон начать наступление на столицу Германии. Это был последний вражеский рубеж, и час расплаты настал! Эскадрильи штурмовали берлинские кварталы с воздуха, подавляя очаги сопротивления, руша здания, в которых засели автоматчики, сжигая танки, самоходки. Из репродукторов звучал призыв: «По фашистам в Берлине - огонь!»
Фёдор не участвовал в берлинской операции, но из сообщений по радио бойцы знали, что начался штурм рейхстага, что советские солдаты подняли над ним знамя Победы, но бои в центре города ещё продолжаются, что Гитлер покончил жизнь самоубийством. Всё! Фашизму вынесен смертный приговор!
В Берлин Фёдор попал через несколько дней после взятия города. Видел красное знамя над рейхстагом. Ветер играл им. Развевающееся знамя напомнило Сталинград. Рядом Королевская площадь, вся изрытая окопами, траншеями, воронками от бомб. Всюду валялись поваленные деревья, брошенные пушки. Много разбитых автомашин, мешки с песком. В парке Тиргартен от деревьев остались только обгорелые стволы и искорёженные пни. Улицы увешены белыми флагами, извещающими о капитуляции города. Кругом лежали целые горы брошенного солдатами оружия всех видов. Мирные жители города вышли на улицы с белыми повязками на рукавах и с веселыми улыбками, с возгласами: «Гитлер капут, эс либе русиш солдат».
Война окончена. Подписан окончательный акт о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Весна! Как все-таки она хороша! Вот и в Берлин пришла мирная тишина. «В мёртвый парк вернулись соловьи и поют по утрам, как у нас в Сибири», - думал Фёдор.
Колонны немецких военнопленных, растрепанных, заросших щетиной, грязных, шагали в лагеря на окраинах города. Их вид производил впечатление полубезумных.
Советские же солдаты оказались достойными этого исторического момента. Сразу была видна разница. Они, свежевыбритые победители, в блеске боевых орденов и медалей, в выглаженной форме и начищенных высоких сапогах с радостными лицами пели песни, плясали под гармошку или отводили душу за мирными разговорами. Фёдор радовался победе вместе со всеми. Со всех сторон окружали люди с сияющими глазами.
Но военные действия на этом не закончились. Советские войска начинают Пражскую операцию, освобождают Штернберг, выходят к городу Оломоуц, берут остров Рюген, Дрезден. И гибнут советские воины, уже после победы над Германией. Гибнут, не жалея себя, освобождая Европу от фашистской «чумы».
Ура! Победа!
О победе в Куторбитке узнали майским утром из сообщения по радио. Диктор Совинформбюро Юрий Левитан зачитал сообщение о капитуляции Германии. Весть понеслась по деревне с невероятной скоростью и, казалось, через минуту о ней знали все. Люди бежали к правлению колхоза. Там на площадке собралась уже толпа народа. Начался стихийный митинг. Каждый говорил о том, что наболело на душе за все эти тяжелые годы.
Утро ласкало солнцем, и люди улыбались всем встречающимся на пути. В этот день все от мала до велика с большим подъёмом поздравляли друг друга с долгожданной победой, радовались, целовались, пели песни. В людях все эти годы жила надежда на победу, и вот она настала!
9 мая 1945 года… Вот она, долгожданная Победа над Германией! Значимость этого исторического события нельзя переоценить.
Война была трагедией для всех. Она коснулась каждой семьи, каждого советского человека. Миллионы погибших на полях сражений. Миллионы искалеченных судеб, истерзанных, убитых, замученных в лагерях людей. Океан горя… Ужасы оккупации, голод, разруха, потеря родных. Сколько душевных шрамов осталось в сердцах! Вот цена великой победы советского народа над фашизмом, и наш священный долг – сохранить воспоминания о сражавшихся на фронтах и в тылу, и до земли поклониться их подвигу.
Но война, как бы она ни была жестока и страшна, позволила проявить лучшие качества, которые живы в нашем народе – стойкость, мужество, сплочённость перед лицом врага, воинскую доблесть и любовь к Родине. И мы, потомки, гордимся волей и героизмом этих простых людей, что укрепляет в нас силу и веру в мирный завтрашний день. НЕТ! проклятой войне!
Война с Японией
Решение о том, что после победы над фашистской Германией СССР вступит в войну с Японией, было принято на Ялтинской конференции ещё в феврале 1945 года. За участие в боевых действиях СССР возвращает себе Южный Сахалин и Курильские острова, которые после 1905 года принадлежали Японии. Восьмого августа 1945 года Советское правительство опубликовало заявление, в котором говорилось, что с девятого августа Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией. И на рассвете передовые разведывательные отряды трёх советских фронтов начали наступление.
Дальневосточный фронт в полном составе принял участие в военной кампании Советских Вооруженных Сил по разгрому наиболее сильной группировки японских сухопутных войск в Маньчжурии, на Южном Сахалине и Курильских островах.
После небольшой передышки и перегруппировки соединений и частей Фёдор влился в боевой состав советских войск, отправляемых на Дальний Восток бить японцев. Эшелон шёл через всю страну и прибыл на место, когда в результате ожесточённых боёв наши войска, прорвав долговременную оборону противника, уже вышли на рубеж Линькоу - Муданьцзян - Начжин и сумели продвинуться вглубь Маньчжурии почти на сто пятьдесят километров. Красная армия, преодолев пустыню Гоби и высокогорные перевалы Хинганского хребта с крутизной склонов до пятидесяти градусов, вышла на Маньчжурскую равнину прямо в тыл врага. Во многих городах высаживались воздушные десанты и использовались подвижные передовые отряды. Ломая упорное сопротивление, советские войска продвигались к крупнейшему городу в регионе Муданьцзяну.
Перед частью, в которой служил Фёдор, была поставлена задача - в предельно сжатые сроки сломить сопротивление врага на востоке и занять Муданьцзян. Враг ожесточённо сопротивлялся. В боях за город японцы активно использовали диверсантов-камикадзе. Эти люди, обвешанные гранатами, бросались на советские танки и солдат. На одном из участков фронта около двухсот «живых мин» легли на землю перед наступавшей техникой. Однако, такие самоубийственные действия имели успех только поначалу. В дальнейшем, красноармейцы усилили бдительность и, как правило, расстреливали диверсанта раньше, чем он успевал приблизиться и взорваться, нанеся ущерб нашей технике или живой силе.
Шла «зачистка» города от засевших в потаённых местах смертников. Был сильный туман. На одной из улиц за полуразрушенным кирпичным зданием показалась деревянная постройка. Фёдор с взводом военнослужащих с опаской подошли к ней и осторожно приоткрыли дверь. От попавшего дневного света в помещении что-то блеснуло. Там находился, прикованный к пулемёту, «камикадзе». Он принялся стрелять в направлении силуэтов движущихся бойцов, пока не закончилась пулемётная лента, потом подорвал себя гранатой.
Японцы были известны тем, что не шли ни на какие переговоры и отвергали все призывы к капитуляции, предпринимая множество атак. И даже после того, как миллионная Квантунская армия была полностью разгромлена и подписан акт о капитуляции Японии, практические военные действия с японской стороны, вопреки приказу, не прекращались до 2 сентября 1945 года.
Несмотря на отчаянное сопротивление врага, Маньчжурская стратегическая наступательная операция – главная составная часть войны была успешно завершена.
Через некоторое время после победы советских войск над Японией, Фёдор был переброшен для несения службы в город Тбилиси, откуда и демобилизован в конце ноября 1946 года.
Возвращение с войны
Демобилизованный Фёдор ехал домой к семье из тёплого Тбилиси в холодном прокуренном вагоне в трескучую, морозную сибирскую глушь. Война и смерть остались позади… В ночной тишине стук колёс поезда звучал отчётливее, громче и ярче, казалось, будто стрелка секундомера отсчитывает последние часы и минуты перед долгожданной встречей с родными.
Он лежал на верхней полке, свернувшись калачиком под полушерстяным одеялом, и с тревогой думал о жене и дочери. Как они там? В письмах Клавдия пишет, что живут ничего, как все, не голодают. Успокаивает, конечно. А как на самом деле? Живы и, слава богу! Теперь всё изменится. Теперь всё будет хорошо.
Тюмень встретила солдата снегопадом и метелью. У железнодорожного вокзала стояли несколько полуторок, приехавших из разных мест. Фёдор выяснил, кто едет в Куторбитку. Шофёр был незнаком. Солдат забросил вещмешок в кузов, сам сел в кабину.
- Как в деревне? Много мужиков с войны вернулись?
- Немного, сам увидишь. А деревеньке-то что, стоит себе. От голода, слава богу, никто не помер. Дальше ехали молча каждый со своими думами.
Смеркалось. На заснеженных улицах было пусто, как будто все вымерли. Не слышно ни лая собак, ни мычания коров, лишь ветер завывал, как голодный волк, и гнал по дороге сыпучий колючий снег. Окна были черны, и только кое-где мерцали слабые огоньки ламп.
Добравшись до своего дома, Фёдор громко постучал в дверь. Он знал и верил, что за ней его с нетерпением ждут! Клавдия, наспех накинув на плечи фуфайку и сунув ноги в размятые валенки, вышла на крыльцо. Увидев Фёдора, она молча прижалась к нему, уткнулась в шинель, всхлипывая, плечи её затряслись, но слез не было. Все уже выплаканы.
- Феденька! Вернулся! Доченька, папка наш вернулся!
Машенька выскочила в сени и бросилась к отцу. Он крепко обнял жену и дочь. Войдя в дом, Клавдия засуетилась, чиркнув спичкой, зажгла керосинку, достала из подпола пол-литровую бутылку мутного самогона, на можжевеловом корне настоянного, и налила Фёдору в граненый стакан. Быстро собрала на стол нехитрое угощение, всё, что было в доме: из печи принесла котелок с несколькими варёными в «мундирах» картофелинами, поставила миску с квашеной капустой, солёные огурцы, банку молока, два сырых яйца, памятуя, что муж любил выпить их перед едой.
- Хлеба нет, Федя, и вкус-то его уже забыли.
- Как же выжили вы, девоньки мои?..
- Не знаю, Федя, - пожав плечами, с горечью выговорила Клавдия. Глубокий вздох вырвался из её груди. - Терпели.
- Да-а, плохи дела. Ну, ничего, мои дорогие, вот и дождались вы меня. Заживём опять все вместе дружно и славно.
Говорили они скупо, будто слова берегли, только смотрели друг на друга. Ранее разговорчивая и улыбчивая жена, измученная беспрерывным изнурительным трудом в колхозе, сидела поникшая и с каким-то остекленевшим взглядом, и весёлая вертушка-дочь была молчалива и больше похожа на маленькую высохшую старушку, чем на тринадцатилетнюю девочку. «Война, война, девоньки, - думал Фёдор. - Она всем поменяла характеры, всех изменила. Ничего, всё встанет на свои места. Время, нужно время, чтобы всё это забыть». С болью он также думал о том, как трудно приходилось им полуголодным переживать суровые сибирские зимы.
Но Фёдор не привык жаловаться на обстоятельства и стойко переносил все жизненные испытания. Прикинув «экономическую ситуацию», он сказал жене так: «Едем на Сахалин, или подохнем здесь с голоду. Тут больше оставаться нельзя. В деревне всё «удовольствие» в жизни только одна работа – летом беспрерывный изнурительный труд на полях, зимой – на заготовке леса. Переселенцам же обещают лучшую жизнь и разные льготы». Как раз в это время шла вербовка переселенцев-добровольцев на Южный Сахалин и Курилы, которые японцы должны были покинуть в течение нескольких лет, согласно подписанному Акту о капитуляции.
Жизнь в разрушенной и разорённой войной стране была тяжела. Сибирь голодала ужасно. А колхозники, не имеющие на руках паспортов, вообще не могли покинуть деревни, и были обречены на невольный, практически крепостной труд.
Идея показалась Клавдии хорошей, хоть и боязно отправляться в такой дальний путь.
- Мы не одни, кругом будут такие же люди, - сказал уверенно Фёдор, - не дадут сгинуть. Надо использовать представившуюся возможность. Там много рыбы, выживем».
- Поедем, Феденька, поедем. Хлебом, ты только хлебом нас досыта накорми.
С надеждой в путь
К 1946 году наше государство уже приобрело серьёзный опыт по организованному перемещению больших масс населения, и при вербовке людей на Южный Сахалин было учтено и предусмотрено всё до мелочей. Перед страной остро стояла задача освоения новых территорий, поэтому правительство предусмотрело для переселенцев ряд очень выгодных льгот по освобождению от всех денежных налогов, страховых платежей, поставок государству продуктов сельского хозяйства и животноводства сроком на десять лет, которые во многом и определили решение сельчан уехать по найму. Основная масса людей, безусловно, не представляла себе жизнь на Дальнем Востоке, не была готова к его природным и климатическим условиям. И всё же, положительное решение приняли многие.
Фёдор оформился на работу в рыбную промышленность, где обещали хорошие заработки. Он не был знаком с этой сферой деятельности, но надо же как-то поднимать семью и становиться на ноги. Научат. Оформление разных бумаг и паспортов заняло немало времени. Но вот, наконец-то, всё готово.
К сроку отбытия Клавдия продала одну корову, козу и кур. Другую корову сдала государству, получила справку, по которой на месте вселения можно взять животное бесплатно. Дом забрал колхоз.
Фёдор смастерил два больших, деревянных сундука с ручками. В один сложили немудрёный домашний скарб и одежду. Другой заполнили кое-какими имевшимися продуктами питания. Семья была готова двинуться в дальний неизведанный путь. И вот, прощай, родная деревня, где родился и вырос Фёдор, прощайте близкие, друзья и соседи, бог даст, свидимся!
Из Куторбитки несколько завербовавшихся семей с вещами отправились до пристани на подводах, предоставленных председателем колхоза. Там ожидала пересадка на теплоход и далее по реке до Тюмени.
По приезду в Тюмень, куторбитчан поселили в Доме колхозника. Сюда же прибывали и другие переселенцы из разных мест.
В комнатах кроватей не было, зато имелись сколоченные двухместные нары, на которых все и спали. Здесь предстояло ожидать поезда, который, так сказать, помчит их на Дальний Восток. Всем выдали безвозвратное пособие в размере 3000 рублей на главу семьи и по 600 на каждого её члена и сухие пайки на пятнадцать дней, в которых оказался сахар. Ликованию не было предела! Сладкому продукту радовались все, и взрослые, и дети, уже забывшие его вкус! Фёдор купил в магазине две буханки хлеба и принёс Клавдии.
- Ой, Феденька, слава богу, хоть хлеба досыта наедимся! Она, со слезами счастья в глазах, наломала кусками одну буханку в миску, посыпала обильно сахаром, залила горячей водой, и все с величайшим удовольствием стали есть это самое вкусное в мире кушанье-тюрю! Хлеб! Какой же он ароматный и вкусный! И по всему было понятно, что жизнь налаживается.
На дворе стоял ноябрь. В Сибири уже зима, холодно, утренние морозы пробирают. Но, несмотря на это, люди в приподнятом настроении забегали по магазинам в поисках тёплых вещей. Фёдору купили белого цвета дублёнку, хромовые сапоги, Клавдии с Машенькой хорошие зимние пальто и другие необходимые вещи.
В этом переселенческом пункте прожили около двух недель. Затем все погрузились в железнодорожный состав и отправились в дальнейший путь. В поезде Фёдор познакомился с несколькими мужчинами, как и он, принявшими решение стать рыбаками. Общаясь с ними, выяснил, что они тоже не имеют представления об орудиях и технике лова, не знают, как шить сети, не знакомы с условиями труда.
- Мы воды-то толком не видели, не то, что моря, - отвечали смущённые претенденты. Это немного озадачило Фёдора, но оставалась надежда, что по оргнабору всё же прибудет часть знающих и умелых рыбаков - специалистов своего дела с Волги или берегов Каспия, где тоже активно велась вербовка.
Поезд с будущими сахалинцами шёл к месту нового жительства более двух месяцев. В пути людей обеспечивали горячим питанием из двух блюд один раз в сутки. В другое время готовили еду сами на сварной металлической печке, находившейся в вагоне. В некоторых городах поезд останавливался и стоял в тупиках недели по две.
В это время врачи осматривали переселенцев, внимательно следя за их здоровьем, и проводили санитарную обработку. Также, в составе имелись медоборудование, персонал и необходимые медикаменты на случай заболевания кого-либо из путешествующих. На стоянках все люди мылись в бане, сдавая своё бельё на прожарку и получая обратно уже чистое.
Так добрались до Владивостока. Ещё один переход через Татарский пролив на пароме, и в феврале 1947 года семья Смирных стала новыми жителями южного Сахалина.
Взятые на себя обязательства по бесплатному переезду и перевозу имущества государство выполнило сполна.
На Сахалине
В первое послевоенное время перед властями остро стояла проблема расселения большого количества приезжающих с материка советских людей. Для решения этой задачи был создан областной переселенческий отдел. Переселенцев размещали в домах репатриированных японцев. Если не было свободной жилплощади, подселяли к японским семьям, уплотняя их, или во временное жильё - бараки-шанхаи с торчащими из окон гончарными печными трубами.
Японские дощатые домишки на Южном Сахалине практически все были приземистые, ветхие и требовали капитального ремонта. Между внешней и внутренней стенами помещался каркас из переплетенных стеблей бамбука, обмазанных глиной. При сильном ветре такие строения ходили ходуном, но, к счастью, не рушились. Для русского человека, привыкшего жить в прочных домах из толстого бруса с русскими печами, такие условия были непривычны. Переустройством квартир и домов занимались не только строительные организации, но и сами переселенцы: восстанавливали крыши, дощатые стены засыпали смесью опилок и шлака, оббивали досками, фанерой, затем окрашивали масляной краской или белили известью. Дома оборудовали двухрамными окнами, выкладывали печи русского типа.
Конечно, всё было не так просто. В небольшой промежуток времени, с 1946 по 1949 годы, приехавшим на Сахалин советским переселенцам пришлось жить и работать совместно с японцами, перенимать их производственный опыт, встретиться с культурой и обычаями восточного народа. Это неизбежное обстоятельство сыграло значительную роль в процессе послевоенного восстановления острова.
Мирные японцы, в целом, оказались неплохими людьми. Всё, что они не могли взять с собой, когда их вывозили в Японию, оставляли русским. Японцы и корейцы учили приехавших жить на новых местах, а русские, в свою очередь, были хорошими «учениками». От местных научились сушить и вялить рыбу, собирать и готовить морскую траву – минари, ловить осьминогов, крабов и ещё многому другому. Но, не смотря на все усилия и старания, людям еще долго приходилось жить в очень трудных условиях.
Да ещё и островной климат… Проблемы возникали и зимой, и летом. Необычные, длительные, сильнейшие бураны, снежные обвалы и заносы, на три и более метров засыпающие снегом города и поселки. В распадках толщина снега доходила до 6-14 метров. Заметённые снегом пассажирские и грузовые поезда, разрушенные линии связи. Лыжные отряды, пробирающиеся с продуктами к занесенным поселкам и поездам.
А лето с ураганами, тайфунами и ливнями, с подъёмом воды в реках и затоплениями выше четырёх метров, с размытием железных дорог и заливом шахт, с затяжными, огромной силы штормами в Охотском море. Все это было в новинку людям, приехавшим с материка, из мест с более спокойным климатом. А то еще возникали и землетрясения.
Местные природные условия сразу стали делить людей на две категории. Одни действительно ехали сюда жить и работать надолго, приобретая здесь вторую родину, а другим хотелось побыстрее и побольше урвать, набить карманы деньгами, а там - хоть трава не расти.
Условия жизни действительно были крайне тяжелые, что провоцировало возврат переселенцев в родные места. За период с 1946 по 1951 годы обратно вернулись больше половины граждан. Но оставшиеся привыкали к островам...
Рыбная промышленность на Южном Сахалине занимала одно из первых мест в хозяйстве. В рыболовецких бригадах Анивского района присутствовало много специалистов-японцев, опыт которых был незаменим и востребован работниками, прибывшими с материка. Наши мужчины, став рыбаками, в первое время не имели представления об орудиях лова, технике их использования, пошива сетей.
Также, важной отраслью была деревообрабатывающая промышленность. В «Сахалинлесдреве» насчитывалось более двадцати лесопильных заводов, которые, в большинстве, представляли собой мелкие кустарные лесопилки с морально устаревшим и изношенным оборудованием. Заготовка леса, как и везде в Советском Союзе, проводилась в зимнее время. Рубка и трелёвка осуществлялись вручную, вывозка древесины - на лошадях. Все заготовки сплавлялась по ручьям и рекам с устройством весной временных плотин для подъема воды.
Интересен и тот факт, что на Сахалине не выращивали картофель, лук. Их в сушёном виде завозили с материка. Может, японцы не употребляли эти продукты в пищу? Загадка. А как русскому без картошки? У кого оставались на материке родные, тем высылали посылки с картофелинами. Весной разрезали клубень на части по количеству глазков и сажали в землю. Получив урожай, берегли до следующей весны и сажали вновь. Зато в магазинах было изобилие разных консервов.
И вот семья Смирных на Южном Сахалине. Что же они увидели? Первое – это сахалинских японок. Женщины торговали на привокзальной площади жареной соей. Они были в широких черных шароварах и носили на спине подвязанных платками малолетних детей.
А какое же впечатление произвёл на прибывших город Маока (так назывался Холмск) и ближайшие к нему посёлки? Узкие улицы, отсутствие тротуаров и зелени, перед домами ни палисадников, ни цветов. Все площадки заняты дровами, углем, хозяйственными предметами, мусором. Здесь же женщины стирали белье, чистили овощи, мыли посуду, кололи дрова. Тут же оправлялись дети. Проходы к входным дверям с улицы узкие. Кругом грязь, вонь и миллиарды мух, особенно на окраинных улицах и в поселках. Всё было настолько убогим, мрачным, чужим – нерусским, что возникало отвращение ко всему увиденному. Странными казались и железная дорога-узкоколейка, и такие же маленькие паровозы и вагоны.
Семью Смирных подселили к японцам в «бамбуковый» домик. При ветре он трясся и шатался, и Машенька всегда боялась, что он вот-вот развалится. Позже они получили другое маломальское жилье, и стали понемногу благоустраивалась на новом месте. Глава семейства, как и планировал, устроился в рыбную артель. Но страшная беда вновь была не за горами…
Новое испытание
Фёдор лежал на кровати и смотрел в больничное окно. Ему ничего не оставалось делать, как предаваться воспоминаниям. За стеклом бушевала и злилась метель. Февраль… Ветер, замёрзший от мороза, выл и стучал в рамы, напоминая о прошлом. Вырванные памятью куски жизни, как рваные обрывки былого, всплывали живыми картинами, перемешивались между собой и кружились в больной голове какой-то адской каруселью. Тайга… Глухая, суровая, сибирская тайга. Так же беснуется метель. Он - лесоруб. Труд тяжёлый, ручной. Весь инструмент - поперечная пила и топор. Из-под пилы сыплются опилки. Они, как солнечные веснушки, покрывают белоснежную землю… Только Фёдор прикрыл глаза, как другая картина заполнила пространство – после изнурительных пеших переходов боевой расчёт остановился на ночлег на берегу реки. Решили скоренько соорудить подобие баньки – шалаш из молодых деревьев, накрытый брезентом. Только всё готово, тут взвод немецких солдат, стрельба, бой… Гул идущих на большой высоте немецких бомбардировщиков… Затем тишина… Он лежит на земле ничком, оглушённый разорвавшейся неподалёку бомбой. Казалось, это было так давно, где-то в другой жизни и даже не с ним, а с каким-то совершенно другим человеком…
Фёдор вздрогнул и пришёл в себя от голоса вошедшей в палату санитарки:
- Обед. Суп есть будете?
- Нет. Нету аппетита… Санитарка настаивать не стала, поставила тарелку на стоящую рядом табуретку и вышла. Фёдор почти не ел, две-три ложки супа. Больше организм ничего не принимал.
Больной опять провалился в забытье… Чавканье, сопение, хлюпанье… Это он с «полевиком» за спиной, еле переставляя ноги, выползает из болотистого пруда на сушу. Его колотит от холода, но он должен выполнить боевую задачу – протянуть связь на другой берег к нашей части…
Ночная мгла опустилась на землю. Свечной огарок доживал свои последние минуты, и последний уголёк в печи уже давно опал в серую золу, а Клавдия всё сидела и сидела молча без движений на лавке у окна. Она смотрела в одну, только ей видимую, точку. С некоторых пор, с тех самых, когда мужа подкосил какой-то неизвестный недуг, и началась чёрная полоса неудач. Фёдор не выздоравливал и находился в больнице уже целый год. Он даже не успел выйти на первую рыбалку на новом рабочем месте. Консилиумы врачей пытались поставить диагноз. Безуспешно. Назначались разные лекарства, антибиотики. Безрезультатно.
А в это же самое время все прибывшие вместе с ними по переселению начали уже успешно работать, получать хорошую зарплату, быстро вставали на ноги, обзаводились хозяйством. С колхозников списаны государством все числящиеся за ними недоимки по натуральным поставкам, денежным налогам и страховым платежам. Все рады и довольны. И лишь семья Смирных в бедственном положении. Фёдор на больничной койке уже год. Работы у Клавдии нет, денег нет, продукты купить не на что.
«На войне жили и служили на "ура"! Там всё было понятно. А теперь? Зачем сорвал семью с места? В Сибири хоть и голодно, но среди своих. А здесь чужой край, чужие люди, - думал Фёдор, - привёз их сюда на страданье и погибель. Сам умру, а им каково будет среди всего чужого? Кто их пожалеет? Нет! Нельзя умирать! Только не сейчас! Ну почему? Почему так случилось? В чём мой грех? Я крепкий, деревенский мужик, работавший, как проклятый, без сна и отдыха, прошедший три воины и выживший, столько перетерпевший невзгод и страданий, лежу сейчас вот здесь, на этой больничной койке, бессильный и немощный, чахну и хилею с каждым днём всё больше. Несправедливо это! Слёзы накатываются с неистовой силой и затрудняют дыхание. Вдруг перед глазами всё расплывается, и он теряет сознание.
Скрип двери возвращает Фёдора к действительности. В палату входит Клавдия, присаживается на краешек кровати. Увидев её, на душе Фёдора становится тепло и спокойно. Ему всегда спокойно, когда жена рядом. На улице продолжается вьюга, воет и стонет ветер.
- Такая холодная в этом году зима, - произносит тихо Клавдия. - Метель прямо до самых костей пронизывает. Фёдор смотрит на неё молча. О чём она сейчас думает? Как же ей трудно будет без него? Ей и сейчас нелегко. Бедная, бедная моя Кланюшка. За что ей, горемычной, всё это? Господи! Почему же ты молчаливо смотришь на происходящее? Фёдор пытается приподняться, чтобы поцеловать жену, но сил не хватает, и он опускается на подушку.
- Вчера Пузиковы после тебя, Клавушка, приходили и Волошины. Постояли немного в дверях и ушли. Прощаться, верно, приходят соседи-то, ей богу, прощаться. Умру я.
Исхудавший и истощённый за год болезни Фёдор высох, как трость. Халат висел на нём, как на вешалке.
- Не говори так, Феденька. Выздоровеешь ты! Обязательно выздоровеешь! Ты сможешь! Только жить начали! Я каждый день за тебя молюсь… - Клавдия осеклась, голос её дрогнул. Она опустила голову, чтобы Фёдор не увидел заблестевшие в глазах слёзы. Встала, начала торопливо поправлять одеяло.
- Как дочка?
- Машенька… ничего. Няней работает. Соседское дитя нянчит. Ничего… Кормят её там. Жалеют.
Клавдия молила бога, чтобы только никто не сказал больному мужу, как им невыносимо трудно живётся, как они перебиваются случайными заработками и соседскими подачками, что соседки, жалея их, приносят иногда миску похлёбки, а они с дочерью едят её вперемешку со слезами. Кто-то может подумать: «Какая неслыханная щедрость!» Но для русского человека – это обычное дело.
Но вертится земля, и время неумолимо движется вперёд. На улице весна, легкий ветерок колышет ветви березы. На них уже появились молодые листочки. Они ещё совсем маленькие, ярко зелёные. Через листики просвечиваются солнечные лучи. Фёдор наблюдает через оконный переплёт за возрождающейся после зимы природой. Он так любит берёзы! Они уносят его в далёкие дни детства и юности…
- Да что же это за болезнь-то такая, которую я, сибирский мужик, победить не смогу? Умирать собрался? Да нет же! Не бывать этому! Уходи прочь, проклятая! Не коснёшься больше ты меня своей костлявой рукой! Не достанешь! – со злостью и отчаянием повторял Фёдор, но голос его звучал тихо, еле слышно. Однако с каждым днём он становился твёрже и увереннее.
Говорят, мысли могут быть материальны, они творят чудеса! Наверное, так и есть! Фёдор неожиданно для всех, с божьей ли помощью, благодаря молитвам Клавдии, или ещё по какой другой неизвестной причине, стал мало-помалу выздоравливать. Начал принимать пищу, порции стало не хватать, и ему с радостью давали добавку. Через некоторое время он окончательно поправился и был выписан домой.
Наступило новое время, время надежд и ожиданий! Конечно, год болезни не прошёл бесследно. Фёдор был ещё очень слаб и передвигался пока только с помощью костылька. О работе на ловле рыбы можно было забыть. Отходническую бумагу от рыбной промышленности дали сразу по предоставлению медицинской справки. Пришло время думать о другом месте работы. Тогда Фёдор решил устроиться сторожем в продуктовый магазин. Взяли! На работе показал себя с хорошей стороны. Помогали природные качества - внимательность и осторожность. Жуликов ведь хватало во все времена.
Чудеса случаются, когда их ждёшь
После чудесного выздоровления Фёдора, жизнь семьи стала каким-то дивным образом налаживаться. Клавдия тоже смогла устроиться на работу. Появились деньги. Через некоторое время семья получила по справке корову, доплатив немного за её телёнка. Корова была хорошая, молочная, только с хитроумной уловкой - «материнской коровьей хитростью». А хитрость заключалась в том, что корова не доилась без телёнка. Пока её сынок не пососёт молока, она не доится, сколько ни старайся. Вот такая заботливая мама – корова!
- Это действительно странно. Сколь лет на свете живу, а такого не видывала! Лучше и не придумать! Но ничего не поделаешь. Ладно, думаю, к этой особенности надо чутко подойти, - говорила мужу вечером Клавдия.
Эта хитрость животного женщине даже понравилась, - днём корова на пастбище, а телёнок дома пасётся где-нибудь поблизости, стоит, хвостишкой мух пугает. И вечером мать-корова не идёт, а бежит домой! И не уходит бродить, как делали некоторые другие животные. Прошло время, телёнок значительно подрос, и Клавдия решила корову продать. И продала. А телёнка оставила себе. Большой уже. Так ведь нет! Не тут-то было! Разлученная с сыном, корова опять перестала доиться! Да как же так? Новая хозяйка не поймёт, в чём тут дело. Она и так к ней, и сяк. Не даёт молока, и всё тут!
- Да шут с вами, забирайте и его, - смирилась Клавдия с большой неохотой. Ей пришлось продать и телёнка. Потом Клавдия купила другую очень хорошую корову Майку. Она давала три ведра молока! Молоко жирное. Домашние сметана, творог получались такими вкусными! Молокопродукты у Клавдии раскупались мгновенно прямо на дому.
Фёдор никогда не вмешивался в хлопоты Клавдии по покупке или продаже каких-то животных или домашней птицы. Она хорошо в них разбиралась, и муж доверял её чутью и большому жизненному опыту. Женщина сама подыскивала варианты и договаривалась. К тому же, Фёдору импонировала бережливость жены, и, если она что-то предлагала, он всегда соглашался и помогал во всём.
Фёдор понемногу окреп и стал заниматься любимым делом – плотничеством. Эта работа была весьма востребована - строилось много нового добротного жилья. И семья, как говорится, «встала на ноги».
У Машеньки тоже всё складывалось успешно: окончила среднюю школу, трудилась на «лакобанке», в порту... На предприятиях было много молодёжи. Работалось спорно и ладно. И всё было хорошо! Позже встретила свою «судьбу». Так и жили.
И стал Сахалин родным домом Фёдору с Клавдией, их дочери Евстолии (Машеньке), а также родиной их двоих внучат Владимира и Надежды (Дуняши).
- Вот и всё, мать. Прошла жизнь, - сидя как-то у телевизора, много лет спустя, произнёс Фёдор. – Мы с тобой прожили вместе без малого семьдесят лет… Хорошо, что у меня есть вы, любимые люди – ты, дочь, внуки, правнуки. Клавдия тихо подошла к мужу и положила руку на плечо:
- Мы вместе, Федя, а это главное. Ради этого стоило жить, несмотря ни на что.