Зима неохотно вступала в свои права, поэтому Днепр, уснувший было под вой морозных ветров, время от времени просыпался и освобождался от ледяного одеяла. Накануне Нового 1654 года река вновь покрылась полыньями, отрезав вереницы путников от заветной цели – попадания в славный полковой город Переяслав, где на Крещенские праздники был объявлен созыв «явной рады» (т.е. собрания всех сословий малорусской громады). Среди застрявших в пути «охочих людей» было немало простого люду, пытавшегося «конно и пеше» добраться до места. Их разномастный, унылый вид сливался с пейзажем черно-рыжих холмов, кое-где укрытых снежными островками. Безрадостный фон приднепровской зимы нарушала кутерьма лагерной жизни, устроенная рядом с забытым Богом хутором. В ожерелье повозок горели костры, паслись кони, сновали взад-вперёд люди, обнаруживая некое беспокойство по поводу затянувшегося привала.
Сторонние зеваки по одному лишь виду внушительного табора догадывались, что подобный кортеж помимо короля может позволить только гетман Войска Запорожского. И по этой причине козацкий бивуак невольно притягивал взоры всякого встречного обывателя.
Действительно, Богдан уже вторые сутки куковал на берегу, ожидая милости от Мороза Иваныча, но всё напрасно оттепель не отступала. Распорядительный Выговский послал гайдуков на север, чтобы разведать состояние ближайших переправ. Однако они до сих пор не вернулись и потому напряжение росло. Батька Хмель нервничал, поскольку отдавал себе отчет, что чванливый Бутурлин может воспринять опоздание гетмана, как проявления неуважения к Его Царскому Величеству. И тогда с первых же шагов строительства союза Большой и Малой Руси возникнет атмосфера недоверия и непонимания. Хмельницкому, немало пожившему бок о бок с восточными деспотами, не нужно было разъяснять насколько важна в отношениях с ними внешняя, церемонная сторона, нарушение которой может негативно сказаться на всех последующих шагах.
Гетман, оставленный свитой в одиночестве, опустошал один кубок за другим. После женитьбы на Анне Золотаренко со столов пропала варенуха (водка на сухофруктах, настоянная горячим способом), её заменило изысканное венгерское вино, однако оно поспособствовало пагубной привычке – пить в одиночестве.
Хмельницкий может быть и не отказался бы посидеть в компании выпивох, но его раздражали боевые соратники, которые в разговорах могли бесконечно трепаться только про баб и про «славнi бiйки з панамi». Стоило гетману завести разговор о «высоких материях», пофилософствовать, как они растеряно замолкали и, пригнув шеи, слушали «мудрого батьку». В эти минуты Богдану хотелось вбить в их тупые головы мысль о том, что главным врагом для «Русской окраины» являются не ляшские паны, а местные дурни, кои горазды рушить и «не спроможнi» строить.
Конечно, всегда рядом «з батькою» был Иван Выговский. И по латыни, по-гречески во всём Войске ему равного не сыскать. Не зря его в генеральные писари гетман определил, доверив самые сокровенные тайны. Да вот беда! Учёная голова с зелёным змием дружбы не водил. Можно сказать, на дух не переносил. Одним словом, «iз пiд ляхiв»!
Заметки на полях! Иван Евстафьевич Выговский был по рождению православным шляхтичем. К козакам ни он, ни его отец отношения не имели. Ученую премудрость обрёл в стенах иезуитской коллегии и поначалу грезил быть бюрократом. Живой ум и прекрасная работоспособность позволили молодому человеку стать секретарём луцкого старосты. Для человека его звания эта должность практически была потолком, однако, после разгрома очередного козацкого мятежа, в Польше задумались о диалоге с войсковой старшиной и решили привлечь к нему ополяченных ортодоксов. В 1638 году малоизвестный волынский шляхтич становится писарем при Яцеке Шемберке, комиссаре Речи Посполитой над козацким реестром. Новый поворот в судьбе позволил ему завязать знакомства практически со всеми ключевыми фигурами, задействованными в разрешении конфликта на Малой Руси. Вероятно, тогда Выговский познакомился с писарем Войска Запорожского Богданом Хмельницким и сумел ему приглянуться. Оказалось, что они состоят в «гербовом родстве», будучи оба приписанными к символике двойного «V» - гербу «Абданк». Да и годы учебы, проведённые в иезуитских коллегиумах, обнаружили много общих тем. Впрочем, особой теплоты в отношениях между королевским чиновником и козаком, замешанным в бунташных делах, не случилось. Неблагонадёжного Хмельницкого из писарей вскоре уволят, а Выговского обвинят в утрате важных документов и по суду приговорят к смертной казни. Одному Богу известно, как безродный канцелярист сумел удержаться на краю пропасти. Говорят, что нашёлся могущественный покровитель…
Странная история, в которой слишком много белых пятен. Чтобы понять тяжесть и мотивы совершённого преступления, читателю нужно вернуться к первой главе данного повествования («Хмельнитчина. Как зрел нарыв»). Король, жаждущий единоличной власти; эгоистичные магнаты, стремящиеся к анклавной независимости; гонористая шляхта, запутавшаяся в долгах и предрассудках; католики и православные, мечтающие вцепиться друг другу в глотки; козаки, отстаивающие вольности и привилегии в ущерб здравому смыслу – вот неполный список бескомпромиссных политических игроков на просторах тогдашней Речи Посполитой. Все они отчаянно интриговали друг против друга, не брезгуя шпионажем. Выговский великолепно подходил на роль резидента для любой из этих партий: по воспитанию иезуит, по вере православный, по убеждениям посполитый. Короче, свой среди чужих, чужой среди своих. Будучи канцеляристом комиссара Шемберка, он контролировал деловые бумаги, связанные с козацкими нуждами. Их содержание представляло немалый интерес не только для магнатов, но и для русских, татарских, османских агентов. Вероятно, услуги писаря покровители ценили весьма высоко и потому не оставили его в беде, выхлопотав помилование в столь непростом деле, как госизмена.
Оказавшись на воле, Иван Выговский решил сменить цивильное платье на панцирь гусара. И тут дела у него складно пошли. Зрелого мужа, с уникальным жизненным опытом и связями, очень скоро заметило армейское начальство и стало продвигать по службе. Заботами польного гетмана Николая Потоцкого ему выдают королевский патент («лист пшиповедны»), разрешающий сформировать гусарскую хоругвь (роту). Став ротмистром, Иван Выговский влился в польскую военную элиту и наверняка дослужился бы до полковника, не случись Козацкая война.
Первое боевое крещение под Желтыми Водами обернулось для Евстафьевича
пленом. Увязнувшие в грязи гусары стали лёгкой добычей для татарских арканов. Обескураженный ротмистр никак не мог смириться со злой неволей и пытался несколько раз неудачно бежать. Строптивого пленника в расход не пустили (рассчитывая взять за него приличный выкуп), но, на всякий случай, приковали к трофейной пушке.
Хмельницкий, радуясь неожиданной виктории, подарил почти весь дуван аскерам Тугай Бея, но вскоре пожалел об этом, поскольку в грядущих сражениях ему бы очень пригодились отданные пушки. Богдан уговорил перекопского бея пустить трофейную артиллерию в дело. Получив добро, козацкий вождь сам пожаловал в татарский обоз за пушками и обнаружил там изрядно потрёпанного Выговского в обнимку с полевым фальконетом. Гетман, в молодости претерпевший все невзгоды татарского плена, проникся сочувствием к бедолаге и предложил выкуп за гусара. Денег на тот момент ни у кого не было, поэтому ордынцам была обещана жеребая кобыла. Намучившиеся с бегуном, татары не стали сильно упираться, благоразумно решив, что уступка просьбе батьки Хмеля позволит в будущем ожидать от него алаверды (ответной благодарности). Так Иван Выговский оказался под знамёнами Войска Запорожского.
Думы гетмана про трезвенника писаря нарушил протяжный скрип входной двери. В хату вошёл Выговский и доложил о безрезультатных поисках переправы через Днепр. Богдан, поморщившись от ожидаемых плохих новостей, налил в кубок вина и залпом осушил его до дна. «Завтра, Иван, двинем в сторону Козина. Там островов полно, протоки узкие – наверняка дорожка отыщется!», - сказал он и добавил: «Per aspera ad astra!».
«Audentes fortuna juvat (перевод с лат.: удача сопутствует смелым)», - парировал войсковой книгочей и подхватив покачнувшегося батьку под руки, уложил того на импровизированную кровать из двух широких скамеек, застеленную лебяжьей периною. Глядя на гетманский поредевший, седой чуб и на его испещрённое глубокими морщинами лицо, Выговский с горечью отметил, что ещё год назад козацкий вождь производил впечатление сильного духом, целеустремленного человека. Однако гибель старшего сына, предательство Ислам Гирея, бесконечные неурядицы среди войсковой старшины и конечно непомерный груз ответственности за судьбу доверившегося ему народа истощили его силы и решимость. Буквально на глазах старый Богдан стал терять те качества, которые превратили его, обычного козака, в вершителя человеческих судеб и в политического кукловода.
Предстоящая сделка с Московским царством вряд ли бы могла состояться в прежние времена, когда, даже загнанный в угол, Хмельницкий не готов был повесить себе на шею ярмо восточных деспотов. Да он клялся им в верности, кормил их призрачными надеждами на вассальную покорность Войска Запорожского, и просил, просил, просил… Однако, получив от них всё, что нужно, гетман ловко увиливал от принятых обязательств. И, на удивление скептикам и критикам, ему всё сходило с рук. Традиционно обидчивые монархи мирились с ветреностью Богдана, восхищаясь его одержимостью и везучестью. Им была нужна его мессианская сила, способная перевернуть сложившийся порядок и положить начало новому миру. У каждого был свой интерес в поддержке Козачьей «революции»: Гирей с её помощью хотел соскочить с османского кукана и превратить Крым в суверенное государство; Турецкий султан видел в козацкой смуте шанс для слома антиосманского фронта в Европе; Московский царь грезил о слиянии Большой и Малой Руси и строительстве православной империи.
Первый раз всесильного, строптивого батьку осадили козаки на Черной Раде в июне 1653 года, когда тот вознамерился пожертвовать общим делом ради молдавской авантюры старшего сына. Тогда многим стало понятно, что вожак утратил слепое доверие голоты и лишился права своевольничать. Православный электорат вынудил Хмельницкого клятвенно пообещать воссоединиться с Москвой. Слово, данное народу, стреножило Богдана. Ему пришлось попуститься своими интересами в Молдавии, перестать заигрывать со Стамбулом, а самое главное, он, как союзник России, ничего не мог предложить Ислам Гирею, давно мечтавшему переключить набеги из разорённой Польши на русские окраины.
Смерть Тимоша практически похоронила гетманские надежды на легализацию династических прав Хмельницких в отношении Козачины и Молдавии. Юный Юрась был совсем ещё ребёнком и даже в смелых мечтах в нём с трудом угадывался преемник, способный совладать с булавой. «Разве, что удастся договориться с царём о гарантиях для наследника», - подумал Богдан и озадачил Выговского - ускорить переговоры с Москвой. Впрочем, дальновидный писарь давно за спиной патрона вёл откровенные переговоры с царскими посланниками. Так на всякий случай.
Заметки на полях! Буквально через несколько дней после вызволения Ивана Евстафьевича из татарской неволи повстанцы одержали новую оглушительную победу над поляками под Корсунем. Нежданно-негаданно цвет коронного войска был разбит козацко-татарской армией, а его командующий – коронный гетман Николай Потоцкий попал в крымский полон. В сознании Выговского мир перевернулся. Он отказывался верить тому, что крестьянское быдло и полудикие кочевники смогли одолеть цивилизованных, обученных современным тактикам солдат. «Это против всех существующих правил!», - вслух подумал бывший ротмистр и тут же добавил: «Видимо Бог отрёкся от ляхив, наказав их за непомерную гордыню». Страдающего от душевных мук, Выговского вернул к жизни гетман, предложивший ему служить на благо Войска Запорожского.
Почему осторожный Богдан доверился человеку, который несколько недель назад призывал своих гусар не щадить «козацкое быдло»? Ответ банальный – катастрофа с образованными людьми в его окружении. Помимо полководческого бремени у гетмана хватало дел, связанных с учетом людей, их обеспечением провиантом и оружием, с организацией власти на местах. Всюду один не поспеешь, поэтому он и рискнул привлечь заблудившегося в сословных предрассудках шляхтича к повседневным заботам.
Особого выбора у Выговского не было. Во-первых, он был обязан Хмельницкому освобождением из татарской неволи, во-вторых, ему, беспоместному православному шляхтичу, практически невозможно было вернуть своё прежнее блестящее положение, поскольку в Речи Посполитой началось преследование русских «зрадников». Взвесив все «за» и «против», Иван Евстафьевич осознанно пошёл на службу к козакам. И не прогадал, поскольку к осени 1648 года он уже заправлял делами гетманской канцелярии. Правда не один, а на пару с галичанином Иваном Креховецким.
Вероятно, недоверчивый Богдан намеренно разделил писарские полномочия между шляхтичами-перебежчиками, рассчитывая получать необходимую информацию из разных источников. Впрочем, оба Ивана быстро сработались и сумели избежать ненужной конкуренции. Креховецкий взял под опеку козацкую дипломатию, а Выговский помимо повседневных Войсковых забот курировал разведку и контрразведку. Скорее всего по этой причине Богдан сблизился с ним и всё больше полагался на его советы.
Козаки народ не простой, очень болезненно относящийся к ограничению своих свобод. Поначалу, когда все лелеяли мечту припугнуть шляхту и договориться о привилегиях, особых интриг не плели. Однако после триумфов 1648 года у многих началось головокружение от успехов. Тот же Максим Кривонос не скрывал намерений оспорить авторитет гетмана, опираясь на повстанческую голытьбу. Демаршем под Замостьем он чуть было не расколол козацтво, но вовремя умер, то ли от чумы, то ли от злого умысла. И после кончины беспредельщика Кривоноса недовольства регулярно проявлялись в гетманском кругу. В апреле 1650 года один из свидетелей непростых отношений внутри козацкой старшины оставил вот такую запись: «Полковники Матвей Гладкой и Нечай и Кривонос (сын Максима), хотя с Хмельницким...едят вместе, а мысль не одну имеют, называют Хмельницкого ляхом похлебцею (прихлебателем)» [Голобуцький В.О. Соціально економічна політика гетьманської адміністрації (1648–1657 рр.) // Український історичний журнал; 1979, № 1, с. 29].
Выговский, помимо личной преданности Хмельницкому, испытывал природное отвращение к атаманщине, видя в ней угрозу тому миру, в который он надеялся когда-то вернуться. Поэтому Иван Евстафьевич безжалостно разоблачал заговоры в окружении гетмана, отправляя буйных народных вожаков на плаху. Впрочем, некоторых вечно пьяных героев устраняли по-тихому: ядом или кинжалом. За Выговским закрепилась слава гетманского пса, поэтому многие козаки к нему относились с опаской и недоверием.
Поутру, гетманская свита разделилась и отправилась в путь, надеясь наткнуться на ледовые переправы в днепровских излучинах. Перед выездом Хмельницкий указал Выговскому на печные дымы, отвесно вздымавшиеся к низким облакам, и бодро сказал: «Пан писарь, Господь на нашей стороне! Смотри, как подмораживает! К вечеру может река заледенеет.». Подбадриваемые колючим морозным ветром, козацкие ватаги разошлись в противоположные стороны. Гетман держал путь в направлении Канева, а Выговский искал счастья в нижнем течении реки.
Удача улыбнулась обоим. 6 января (16 по новому стилю) в Переяслав прибыл Богдан, а назавтра подтянулся Иван Евстафьевич. Их ждал непростой разговор с козацкой старшиной, значительная часть которой к предстоящей «злуке» с Москвой относилась враждебно. Зачинщиками розни были низовые козаки во главе с Иваном Сирко.
Хмельницкий всегда помнил о том, что именно сечевики поддержали его призыв бороться с ляхами и избрали своим наказным атаманом. Правда, многим из «лыцарей» тогда не понравилось, что Богдан связался с татарами, позволив басурманам разорять землю русскую. Громкие победы 1648 года списали эти грехи. Они вознесли козацкого гетмана на одну ступень с царями и королями, заставили мыслить масштабами правителя «русской окраины». Эти усилия, по наведению государственного порядка на Малой Руси, всё больше не нравились запорожцам, которые не привыкли к оседлой, упорядоченной жизни и видели в ней угрозу своим «привилеям».
Малороссийская (надсословная) политика Хмельницкого лишила низовых козаков многих традиционных доходов (запретила им походы на Крым, дозволила татарам хозяйничать на просторах Дикого Поля, от которого Войско кормилось рыбалкой, охотой, сборами за безопасный проезд с чумацких и купеческих караванов), привязала к компромиссным обязательствам Козачины перед соседями. Поскольку обитатели Сечи, в большинстве своём, собственного хозяйства не имели, то им жилось всё хуже и хуже. Низовая старшина, подогреваемая рядовыми козаками (сиромахами), неоднократно перечила гетману и даже демонстративно вела войну с Ордой. Когда Ислам Гирей, возвращаясь в Крым после Жванецкого стояния, вознамерился собрать ясырь и дуван с русского степного пограничья, то авторитетный в «товаристве» полковник Сирко без Богданова приказа бросился за кочевниками в погоню и не позволил им безнаказанно грабить православных хуторян.
С утра (8 января, 18 по новому стилю), в полковом курене, собрались почти все герои Козачьей войны: полковники - Иван Богун, Иван Золотаренко, Яким Сомко, Савва Сомченко; генеральный обозный Тимош Носач и его помощник Иван Волевач; генеральные есаулы - Силуян Мужиловский, Филон Джелалий, Василь Томиленко; полковник Низового Войска и знаменитый воин-характерник (т.е. «волхв») Иван Сирко. Хмельницкий и Выговский понимали насколько трудно будет договориться со своевольными атаманами, если те почувствуют слабину в их речах. Поэтому они тщательно взвешивали каждое слово, пытаясь внушить козацкому «товариству» мысль о Божественной неизбежности воссоединения православных русских народов под дланью царя Алексея. Казалось, что атмосфера Крещенского сочельника, предусматривающего строгий пост и воздержание от мирских страстей, примирит собравшихся, но первым не выдержал красавец Богун, разразившийся гневной речью: «Вот, как возьмут вас царь и Москва в руки, тогда и кабаки введут, горилки курить и меду варить нельзя будет делать всякому и в сапогах черных прикажут ходить, и суконных кафтанов носить не вольно будет; попов своих нашлют, митрополита в Киеве своего поставят, а нашего в Московщину возьмут, да и весь народ туда же погонят, а останется тысяч десять казаков, да и те на Запорожье, а те, что в городах будут, те службу станут держать под капитанами.».
Хмельницкий, тяжело переживавший любое несогласие со своей точкой зрения, вдруг встрепенулся, сверкнул глазами, но промолчал. По слышимому им гулу было ясно, что недовольных тут ещё много. Правда, не у всех хватает мужества поддержать правдоруба Ивана и открыто возразить батьке Хмелю. «Пусть поговорят. Пар выпустят!», - подумал он и вслух спросил: «Ну, что ещё скажете, панове козаки?».
Установилась тягостная тишина. Козаки почувствовали, что Богдан закипел и в большинстве своём смирились с его волей. Молчание нарушил отважный Сирко: «Хрен редьки не слаще, пан гетман! Под ляхами, под басурманами, или под царём Московским мы козаки вольной жизни не увидим. Будут все щедрыми на посулы, да скупыми на дела! В нынешней круговерти они без наших сабель обойтись не могут – вот и зовут к себе. Только сменят мечи на орала, тут же стреножат и ярмо наденут. Пан гетман, сиромахи не хотят под московского царя. Будем жить своим умом и подчиняться тем законам, которые сами, по нужде своей, установили.».
Хмельницкий, всегда с трудом переносивший строптивых сечевиков, к Сирко относился с опаской, недолюбливая его за прямоту в речах и непочтительное отношение к власти, но прекрасно понимая, что всё Войско обожает этого колючего воина, и считается с его мнением. «Криком Сирка не осадишь. Чем-то его надо уязвить!», - решил Богдан и тут же, не позволяя запорожцу завладеть душами громады, перебил его речь хитрым вопросом: «А чего ж ты, Иван, отгораживаясь от москалей, на их землях усадьбу держишь и семью свою хоронишь?» Колкая реплика гетмана попала в цель. Сирку возразить было нечего – его жена и два сына с начала Козацкой войны жили на хуторе возле Мерефы, что на Слобожанщине (территория Русского царства). Геройский козак сразу сник, махнул рукой, так и промолчал до конца рады. Спорить с гетманом не стал, потому как для сечевого козака оправдываться за дела семейные постыдно.
После гетманской холодной отповеди в адрес своевольных подолян (Богун и Сирко родом были из тех краёв) рада прошла спокойно. Богдановы родичи, свояки и кумовья горячо поддержали решение вождя, не позволив больше никому и слова поперёк сказать.
Тем временем Переяслав гудел. Тысячи козаков, мещан, пересичных селян заполнили площадь перед Успенским собором и прилегающие к ней улицы, ожидая приговора старшинской рады.
В полдень ударил торжественно колокол с соборной звонницы. Его громогласный звук эхом разнёсся по всей округе. И тут же городской морозный воздух наполнился радостным перезвоном местных храмов. Выпавший накануне снег придал площади и окружающим её домам празднично-нарядный вид.
Из соборных врат вышли архимандрит казанского Преображенского монастыря Прохор, протопопы Андреян и Григорий в парчовых облачениях, справа и слева от них выстроились хорунжие с войсковыми и полковыми хоругвями и, наконец, показался бунчужный в окружении своих помощников, несущих символы гетманской власти: бунчук, булаву, знамя и печать. Затем вынесли литавры, и барабанщики подали сигнал к началу Большой Рады. Войсковое панство и посольство Русского царя, возглавляемое боярином Бутурлиным, разместились на деревянном помосте, который позволял большому количеству людей видеть и слышать происходящее.
Появление гетмана народ встретил мощным одобрительным гулом, который оборвала пушечная канонада. Когда пороховые дымы рассеялись, Богдан вознёс булаву над головой и заговорил.
«Панове полковники, ясаулы, сотники и все войско Запорожское И вси православные христиане!», – начал он: «Ведомо вам всем, как нас Бог освободил из рук врагов, гонящих Церковь Божию и озлобляющих все христианство нашего православия восточного, что уже шесть лет живем без государя в нашей земле в беспрестанных бранях и кровопролитиях с гонителями и врагами нашими, хотящими искоренить Церковь Божию, дабы имя русское не помянулось в земле нашей; что уже вельми нам всем докучило, и видим, что нельзя нам жити более без царя. Для того ныне собрали есми раду явную всему народу, чтоб есте себе с нами обрали государя из четырех которого вы хощете». [Иловайский Д. И. История России. В 5 томах. Том 5. Отец Петра Великого. Алексей Михайлович и его ближайшие преемники. М., 1905, электронная версия].
Затем Хмельницкий указал на Турецкого султана, Крымского хана, Польского короля и Московского царя, отозвавшись о каждом из них: «Первые два басурмане и враги христиан; третий действует заодно с польскими панами, которые жестоко утесняют православный Русский народ. Остается единоверный благочестивый царь восточный». Неожиданно гетман сделал паузу, от волнения и лёгкого морозца у него перехватило горло. Богдан взглядом обвёл площадь и решительно закончил: «Кроме его высокой царской руки нет для нас благотишайшего пристанища, а если кто с нами не согласен, тому вольная дорога!».
Всё время, покуда говорил Хмельницкий, на площади стояла глубокая тишина. Каждое слово батьки вселяло в сердца его народа надежду на мир и злагоду (согласие). После речи несколько секунд громада молчала, а затем возопила: «Волим под царя восточного, православного!»
Картина ликующего народа, искренне желающего воссоединиться с Большой Русью, растрогала главу царского посольства – боярина Василия Васильевича Бутурлина. Сей зрелый муж, не старый, но много повидавший на государевой службе, знал цену площадным народным восторгам и не особо их жаловал, но здесь, в Переяславе, он с удивлением обнаружил, что ни царская, ни гетманская воля, а народная стихия вершит историю. «Ни одному смертному не под силу ей противостоять!», - подумал Бутурлин и троекратно перекрестился на новый лад.
Заметки на полях! Бутурлины и Романовы происходили от одного общего предка - «мужа честна» под именем Радша. Сей славный воин вошёл в историю, как сподвижник Александра Невского. Верная служба боярского рода Бутурлиных московскому престолу в течение многих веков обеспечила всем носителям этой фамилии прекрасные шансы на успех при дворе. Не стал исключением Василий Васильевич, который к 40 годам получил боярский чин и должность дворецкого. Царь им был весьма доволен, о чем в переписке с митрополитом Никоном (будущим патриархом) писал: «Во дворец посадил я Василия Бутурлина, а слово мое теперь во дворце добре страшно и делается без замедления». [Бутурлин Е.Л., Бутурлин Василий Васильевич // Русский биографический словарь: в 25 томах. — СПб., 1900. — Т. 2: Алексинский — Бестужев-Рюмин. — С. 541—543.]
Когда Алексей Михайлович задумал присоединить Малую Русь к Большой, то в подготовку этого решения вовлёк ближний круг, куда наряду патриархом, Борисом Морозовым, Никитой Одоевским входил и Бутурлин. Молодой государь прекрасно осознавал риски от вмешательства в конфликт между козаками и поляками. Для только оправившегося от Смуты царства возвращение на западнорусские окраины означало долгую войну без надёжных союзников. Хмельницкому царь не верил, прекрасно зная о его ветреной дипломатии. Как-то в момент больших сомнений, весной 1653 года, он пожаловался дворецкому: «С гетманом следует быть постоянно настороже. Он обещает одно, думает о другом, делает третье…»
Ну уж больно велики были перспективы от возвращения Москвы на земли «государства Рюриковичей». С их присоединением открывался новый горизонт для развития русской государственности – империя. О её создании грезил Иван IV, справедливо считая, что только в таком виде у Руси есть шансы на сохранение веры православной. Тогда силёнок не хватило, и Польша была очень сильна, и вот через сто лет открылась возможность для очередной попытки утвердить Россию, как преемницу империи Палеологов (термин «Росiя» родился в XIV веке в греко-византийской политической лексике).
Идея перевоплощения Московии в Россию витала в воздухе. Она сподвигла Церковь на решительные перемены в книгах и обрядах, власть на перестройку в системе управления и военного дела, народные настроения на жертвы во имя святой Руси, отождествлённой с государством.
Перед тем как сделать решительный шаг самодержец направил посольство в Варшаву. Царский посланник князь Борис Репнин-Оболенский (между прочим, любимец покойного Михаила Фёдоровича) должен был предъявить Яну Казимиру ультиматум с требованием отступиться от «восточных окраин». Такой недипломатичный выпад объяснялся дефицитом времени. Козацкий гетман ждал ясного ответа по поводу согласия Москвы установить протекторат над Войском.
Полякам особо крыть было нечем: очередное поражение от козаков под Монастырищем потерпел Стефан Чарнецкий, на севере лязгали оружием шведы, на юге бузил трансильванец Дьёрдь II Ракоци… Однако король и сейм затягивали с ответом, надеясь на чудесные перемены в «политическом театре». Всё закончилось тем, что летом 1653 года шляхта выделила Яну Казимиру очередную сумму на войну с повстанцами. Сделанный Варшавой ход подтолкнул Москву и Чигирин к решительным действиям по заключению договора об установлении русского протектората над Войском Запорожским.
В Кремле возобновился Земский Собор (созванный заранее аж в мае!), к Белгороду выдвинулись стрелецкие полки, а в гетманской столице государевы дьяки и генеральные писари извели горы бумаги в поисках приемлемых для обеих сторон формулировок. 1 октября 1653 года чины Земского Собора приговорили, что следует «принять под высокую государскую руку гетмана Богдана Хмельницкого и все войско Запорожское с городами и землями». Полдела было сделано. Осталось закончить его на «черкасских землях».
Царь, придававший большое значение процедурным вопросам, боялся уступчивости своих бояр, которые могли поддаться на уловки ушлых малорусов и опустить некоторые важные детали в легитимизации грядущего соглашения. Патриарх Никон напомнил ему про расторопного и педантичного дворецкого. Алексей Михайлович засомневался, поскольку Бутурлин не был дипломатом. «Так ему, государь, и не придётся переговоры-то вести. Его дело в точности твои интересы соблюсти», - возразил царский любимец. На том и порешили – Василия Васильевича, стольника Алферьева и думного дьяка Лариона Лопухина направить к гетману для приведения к присяге на верность Самодержцу Российскому.
По старой вечевой традиции, хранимой в малорусской среде, полковник Переяславский Тетеря спустился с помоста и пошел в толпу, спрашивая: «Все ли так соизволяете?»
«Все!», – единодушно отозвался народ.
«Будет так!», – молвил, гетман: «Да укрепит нас Господь Бог под крепкою рукою Царского Величества!».
«Боже утверди, Боже укрепи, чтоб есми вовеки вси едино были!» – запели священнослужители. И тут же народ православный, вняв молитвенным словам, стал истово креститься.
Народное волеизъявление стало прелюдией к оформлению правовых отношений Войска с Русским государством. Во второй половине дня гетман и козацкая старшина прибыли на съезжий двор, где квартировало царское посольство. Там Бутурлин объявил о государевой воле принять в подданство на вечные времена Войско Запорожское и пожаловать ему грамоту, подтверждающую его прежние права и привилегии.
Содержание московского свитка привело в восторг даже скептиков, руками и ногами отбивавшихся от объятий москалей. Создавалось впечатление, что в новом союзе у черкас были только права, а у Белокаменной сплошные обязательства. Читающий грамоту, Выговской подумал про себя: «Слишком хорошо, чтобы быть правдой!»
Заключительной процедурой по узаконению отношений между Малой и Большой Русью стала присяга гетмана и его старшины Алексею Михайловичу. У алтаря Успенского собора московский архимандрит осенил паству крестом, прочёл молитву и положил на престол Крестоцеловальную запись для торжественного обета перед ликом Божьим. В самый ответственный момент в козачьем кругу возникла заминка. Стоявшие за гетманской спиной соратники стали нашептывать ему про надобность посольской клятвы, обязывающей царя не нарушать вольностей войска Запорожского.
Боярин Бутурлин нахмурился, спросил в чем дело. Выговский пояснил, что все предыдущие соглашения короля с козаками были скреплены присягой Его Милости. Такой ритуал гарантировал исполнение обязательств со стороны коронных властей и позволял защищать интересы в суде. Такие сомнения Василий Васильевич счёл оскорбительными для царского величества, поскольку слово самодержца укреплено Господним споспешеством.
Аргументы московского посла не подействовали. Возбуждённые козаки покинули храм и долго решали – присягать или нет. Пробовали Бутурлина уломать, ссылаясь на майданную волю козацкой громады, но тот на шантаж не повелся, заявив: «Короля польского в образец ставить непристойно, потому что он неверный и не самодержец. Царь православный слову своему верный и в милости великодушный». Гетман и вся старшина ушли совещаться. Вскоре, они воротились и объявили, что люди православные во всем полагаются на милость государя и «веру (присягу), по евангельской заповеди, великому государю вседушно учинить готовы».
Потом Хмельницкий, а вслед за ним и вся его свита целовали крест, и обязались быть «вечными подданными его царскому величеству всероссийскому и наследникам его».
Заметки на полях! Иван Сирко, представляющий запорожцев, от присяги увильнул вообще. Московские бояре в марте 1654 года по этому поводу даже специально запросили Хмельницкого. Богдану ничего не оставалось делать, как ответить отпиской: «…запорожские козаки люди малые, и то из войска переменные, и тех в дело почитать нечего».
Тем не менее в том же 1654 году запорожцы собрались на раду и принесли присягу царю Алексею Михайловичу.
Мирская Малая Русь в большинстве своём признала власть Алексея Михайловича с радостью и искренним воодушевлением. 17 января (27 по новому стилю) посольство Василия Бутурлина привело к присяге Киев «19-го послы выехали в Нежин, генваря 22-го были встречены за пять вёрст от города шурином гетманским, Золотаренком; 23 присягнул Нежин; 28 – Чернигов… Во всех селениях Малороссии священство встречало их в облачении, с хоругвями, образами и святою водою, а казаки с знамёнами, трубами и литаврами. Во всех городах, где только была артиллерия, их приветствовала пушечная пальба», – свидетельствовал историк, выходец из казацкой старшины Николай Маркевич. [Маркевич Н.А. История Малороссии. — Москва: О. И. Хрусталев, 1842—1843, том I, с.118]
Гораздо сложнее решались дела церковные. Установив протекторат над Войском Запорожским, царь Алексей Михайлович и патриарх «Всея Руси» Никон рассчитывали на естественный союз между русскими православными церквями, в котором Киев подчинился бы Москве. Однако митрополит «Всея Руси» Сильвестр Косов отнёсся к объединительной идее враждебно. Верный продолжатель пропольской примиренческой политики Петра Могилы, он «гнушался» Москвы «с её самодержавием верховной власти, с необразованностью духовенства и с грубостью нравов» [Харлампович К.В. Малороссийское влияние на великорусскую церковную жизнь. (Том I.) Казань, 1914, с.161].
В момент прибытия царского посольства в Киев высшее местное духовенство оказалось в сложном положении. Миряне в подавляющем большинстве приветствовали новую власть, зато клир отнёсся к ней настороженно и порой враждебно. Объективно противостоять объединительному договору с Россией духовенство не могло (осталось бы без паствы), поэтому на службах поминали царя, при встрече знатных московитов звонили в колокола и произносили здравницы. Однако любая попытка великорусов подключить церковь к новым мирским реалиям встречала со стороны митрополита и его адептов решительный отпор.
Заметки на полях! Западнорусское православие с времён Святого Владимира находилось под властью Вселенского патриарха, но при этом пользовалось широкой автономией: правами выбора митрополита и рукоположения епископов, судебным иммунитетом. Москва же обособилась от Константинополя в тот момент, когда византийцы заключили унию со Святым Престолом в Риме (Флорентийская уния 1439 года). С тех пор русские и греки ревностно относились к друг другу. Одни считали бывших единоверцев ренегатами, а другие отказывали дочерней церкви в праве на сбережение истинной веры, обвиняя её в невежестве на грани ереси. За двести лет обид накопилось предостаточно. Кризис Речи Посполитой, вызванный Козацкой войной, добавил в религиозные разногласия между православными архиереями мирские страсти (русофобию и полонофобию). Практически все высшие чины Киевской митрополии происходили из шляхты и в политических пристрастиях были на стороне Речи Посполитой. Кроме того, большинство церковных кафедр по-прежнему находилось на стороне коронных властей.
«К моменту созыва Переяславской Рады в состав митрополии, кроме самой Киевской епархии, входили также епархии Луцкая, Львовская, Могилевская, Перемышльская, Полоцкая и Черниговская. Лишь Киевская и Черниговская кафедры оказались на территории, контролируемой Москвой. Остальные епархиальные центры остались в Польше, находившейся в состоянии войны с Московской державой.» [Бурега В.В. Присоединение Киевской митрополии к Московскому Патриархату в 1686 году // Печерський Благовісник. Журнал Свято-Успенської Києво-Печерської Лаври. 2007. № 1 (7). С. 28]
Однако, то обстоятельство, что «козацкая революция» носила характер освободительной религиозной войны предопределило зависимость церковной жизни от политической конъектуры. Сильвестр Косов вынужден был мириться с лозунгами Хмельницкого о русском православном единстве и с навязчивой московской пропагандой о заветном возвращении «отрезанной ветви к материнскому пню».
Нерасположение киевского митрополита сильно расстроило Бутурлина и, едва дождавшись конца официальных мероприятий, он без обиняков ему заявил: «Ты, митрополит, больше бы отказов и размолвок никаких не чинил и за это на себя государевого гнева не накликал!». Косов попытался оправдаться – мол не может в полной мере быть искренним, поскольку тревожится за судьбу тех православных, которые остались под властью короля польского. Для московских «думских людей» такие отговорки мало, что значили. Они прямо намекнули, что у малорусской церкви своей дороги в новом государстве не будет (Одна страна - одна душа!).
Размолвку между боярином и митрополитом постарался замять Иван Выговский, сопровождавший посольство в поездке по городам и весям Козачины. Бутурлину нашептал про скверный характер старика, которого мало кто слушает, а его милости отцу Сильвестру напомнил о переменчивости гетманской политики (ведь Хмель и турецкому султану присягал, и крымскому царю клялся!). Учтивые речи писаря огонь страстей притушили, но ненадолго. Боярин, по возвращению в Белокаменную, предупредил царя и патриарха о противодействии «окраинских архиереев» воссоединению русских земель. Митрополит принялся писать письма Вселенскому патриарху, умоляя того заступиться за дочернюю церковь, не дать её на поругание еретикам из Московии.
Для Хмельницкого размолвка московитов с Косовым была в определённой степени выгодна. По своей переменчивой натуре он предполагал, что в случае возможного разрыва с Москвой церковный конфликт поможет ему отвязаться от вассальных обязательств – мол не он, гетман, царя надурил, а попы всему воспрепятствовали. Впрочем, о таком развитии событий Богдан наверняка думал в последнюю очередь, потому как на данный момент не видел шансов выстоять против поляков без высокого покровительства Государя Российского.
Скоро все черкасы убедятся в правоте старого гетмана. Известие о том, что Козачина приняла московское подданство всколыхнуло всю Европу. В Чигирин со всех сторон посыпались протесты от «сильных мира сего» -австрийского императора, турецкого султана, шведского короля… Громче всех возмущался польский король, который в конце февраля обратился к православным с призывом не подчиняться решениям козацкой рады.
«Верные нам милые», — взывал к своим бывшим подданным Ян Казимир: «много меж вами постоянных в вере и послушании нам… Для того, по обыклой нашей к подданным ласковости, оберегаем вас, чтоб есте загодя образумились и в природном нашем и всей Речи Посполитой жили подданстве и нам с тем, покаместа войска наши не наступят, тотчас отозвались, а мы, как всех к ласке нашей и к заступлению принять хочем та и их при давних правах и вольностях держати обещаем» [Маркевич Н.А. История Малороссии. — Москва: О. И. Хрусталев, 1842—1843, том III, с.16].
Однако за семь лет кровавой войны между русскими и поляками все добрые чувства к друг другу иссякли. Любое примирение ими расценивалось, как поражение. Обе стороны приготовились к смертельной схватке. Первыми в атаку ринулись посполитые, которым во что бы то ни стало надо было поставить зарвавшихся московитов и козаков на место. Панство хотело доказать себе и соседям, что все предыдущие поражения случились по стечению нелепых обстоятельств.
Новым спасителем Польского Отечества вызвался быть польный гетман Станислав Ревера Потоцкий. Он собрал почти 20-тысячную армию и устремился на просторы Подолья. Там магнат надеялся переманить на свою сторону винницкого полковника Богуна, отказавшегося присягнуть царю в Переяславе. Посулив ему гетманские клейноды, Потоцкий рассчитывал отколоть Брацлавщину от остального Войска, однако просчитался – герой Берестечка на роль предателя не согласился. Он отправил гонцов к Хмельницкому с предупреждением о нашествии непрошенных гостей и увёл подольские полки к Умани, закрыв полякам дорогу на Киев. Поступок хитрого козака буквально взбесил Потоцкого. Отбросив в сторону планы найти среди православных союзников для короны, он стал действовать неразборчиво и жестоко. Летописец Хмельнитчины Самуил Величко по этому поводу писал: «Разъярённый гетман бросился вслед за Богуном в Умань, безжалостно уничтожая местных украинских людей, вырезал полностью, совсем никого не щадя, всех, кто только под руку попадался. Именно тогда он по тирански выбил и вырубил основания без всякого уважения всех малых и больших, в Егупце и Христиновке, двух городах Уманского уезда, войдя туда через обман и присягу на самую светлую Пасху. Затем он пришёл и к самой Умани, застал здесь Богуна и упорно бросился на штурм города. Но за один час потерял в той сечи до семи тысяч польского войска, вернулся со стыдом от Умани, а направляясь к своему обозу в Меджибоже, от гнева и ярости своей разрушил, подвергнув огню и мечу чуть ли не всю Брацлавщину» [Величко С. Сказание о войне козацкой з поляками. Ки;в, 1926. Т. 2., раздел 4, электронная версия].
Растратив пыл в погоне за козаками Богуна, Потоцкий вынужден был отступить к стенам Каменца. Солдаты его армии требовали отдыха и жалованья за проведённую кампанию. С деньгами в королевстве было совсем плохо. Постоянные мобилизации на Козацкую войну опустошали казну, заставляя Яна Казимира брать ссуды под доходы будущих периодов (годовой бюджет Речи Посполитой достигал 12 миллионов злотых). Деньги не успевали осесть в его «скарбнице», поскольку их тратили для погашения накопленных долгов, оставляя без внимания расходы во имя будущего страны.
Крым в отличие от Польши жил в богатстве и спокойствии. Хан Ислам достиг желаемого равновесия в отношениях с ляхами и черкасами. Жванецкий договор прекращал войну в Речи Посполитой и тем самым предоставлял татарам свободу действия в борьбе с усилившейся Москвой. Известие о том, что Богдан присягнул царю Алексею привело хана в ярость. Источники сообщают о том, что хозяин Бахчисарая приказал было казнить Богдановых послов за горькую весть о крушении обманчивых надежд. Но «посланцы, не убоясь смертной казни, ответили ему, что они люди подневольные и казнить их не за что. И тем самым запорожского войска себе не вернёшь, а только врагов преумножишь.» [свободный пересказ эпизода из книги: Греков И., Королюк В., Миллер И. «Воссоединение Украины с Россией в 1654» - Москва: Госполитиздат, 1954].
Отпустив козацких послов с миром, Ислам Гирей долго не мог прийти в себя. В течение одного дня оказался перечеркнутым политический результат шести лет походов. Миссия гаранта козацкой автономии, закрепленная за Крымом Жванецким договором, оказалась аннулирована третьей стороной, которая по определению на роль полноценного субъекта не годилась. В изменившейся ситуации уже нельзя было соблюсти хрупкое равновесие в Восточно–Европейской дипломатии. Воссоединившаяся Русь в один миг превратилась в доминирующую имперскую силу, уравновесить которую можно было вечным союзом Крыма с Речью Посполитой. Для нового курса требовалось время и силы. С тем и другим у татар и поляков были проблемы: у первых закрывалось окно возможностей по мере взросления султана и растущего внимания его дивана к крымским делам, у вторых не хватало воли для преодоления разброда и шатания.
Хан вызвал писца и продиктовал ему письмо польскому монарху:
Наияснейшему, могущественнейшему, славнейшему среди королей...Яну Казимиру милостью Божьей королю польскому ...
... Казаки запорожские, пишешь, в. к. м., продались Москве и наши города отдали. Но мы этого не разрешаем. Так как мы под Каменцем дружбу заключили и поклялись друг другу, то с Божьей помощью будем ее поддерживать и не нарушим [своего] слова...
Если казаки не захотят отступиться от Москвы..., то станут большими неприятелями нам и вам. И тогда, как мы, так и вы, обрушимся на них всей нашей мощью, призвав Бога на помощь...
Я как брат ваш заявляю: хотя давно живем в дружбе с Москвой и получаем от них большую дань, однако, Москву покинем, а с вами будем жить в братстве и дружбе. Это дело немалое, и Москва — это могущественное государство...
Порвав с Москвой и соединившись с вами, оставаясь вы с той стороны, мы с этой стороны, с Божьей помощью постараемся завладеть его государством, так же, как он [русский царь] напал на наше государство...
Если Москва и Войско Запорожское узнают, что мы с вами в хорошей дружбе, Войско Запорожское так же, как и Москва, падут к вашим ногам...
Ислам Гирей, хан великих орд крымских.» [1654 г. марта. — Письмо крымского хана Ислам Гирея польскому королю Яну Казимиру с предложением заключить союз борьбы против России и Украины. / Главный архив древних актов в Варшаве, Коронный архив в Варшаве, отдел татарский, картон 62, т. 21, № 352. Электронная версия на сайте DREVLIT.RU]
«Как из курицы птицы не получится, так из русского друга не будет!», - заключил грозный повелитель Крыма, поставив на грамоту родовую тамгу, после чего резко повернулся и вышел прочь. Удачливый воин и расчётливый политик, Ислам Гирей крепко верил в свою звезду и в то, что все его начинания освящены милостью Всевышнего. Он готов был бросить вызов всем трудностям и невзгодам ради призрачной надежды на возрождение «ордынского царства». То, что эта идея фантастична хан прекрасно понимал, но не мог воспретить себе мечтать о ней.
Заметки на полях! Судьба пощадила ханское самолюбие, позволив ему умереть в расцвете сил. В июне 1654 года Ислам Гирей праздновал обрезание младшего сына, много пил и ел, шутил над царедворцами, а к вечеру вдруг почувствовал себя плохо и слёг в постель. Лекари, знахари и ногайские шаманы ничего не смогли сделать – хан умер. Никто, так и не понял по какой причине, но на всякий случай в его смерти обвинили молоденькую наложницу из Малороссии, которая накануне угощала падишаха прохладным щербетом. Бедняжку уморили голодом, замуровав в одной из местных пещер.
Кончина Ислам Гирея вынудила татарский юрт свернуть приготовления к большому походу. В осиротевшем дворце гадали: кому из ханской семьи отдадут предпочтение в Стамбуле. Султан долго согласовывал с визирями кандидатуру нового хозяина Бахчисарая. В конце концов решили довериться Мухаммед Гирею IV, смещенному десять лет назад в результате дворцовых интриг. Этот хан по духу для крымцев был чужаком (воспитанным, как осман), но, сохранивший при нём пост калги, Сафар Гази-ага разброда и шатания в стране не допустил, и от союза с поляками не отступил. И всё-таки, на фоне внешнего благополучия, установившегося в крымской элите, всё явственнее проявлялись признаки растущей зависимости Гиреев от Османов, грозящие навсегда похоронить крымскую вольницу.
Присягнувшие царю черкасы испытывали двойственные чувства. С одной стороны, они видели, что Московия усилила поддержку малорусских земель, снабжая их продовольствием и военными припасами, направляя в города воевод и стрельцов, а с другой, их смущало отсутствие договорных гарантий от царя. Гетман и старшина не привыкли верить словам и настойчиво обращались в Москву с просьбами подписать с Войском договор, в котором были бы прописаны все «привелеи» от новой власти.
Ещё 22 января к Бутурлину пришли генеральный писарь Выговский, войсковой судья Богданович-Зарудный и несколько полковников с требованиями выдать письмо «за своей рукой, чтоб вольностям, и правам, и имениям быть как когда-то», поскольку им, послам, даны высокие полномочия по утверждению отношений с черкасскими землями. Переговорщики пояснили, что письмо им необходимо для того, чтобы уведомить народ, на каких условиях принимается царский протекторат, «каждому полковнику необходимо будет его показать, когда он приедет в свой полк». Если такое письмо не будет выдано, то среди людей распространится сомнение, относительно справедливости договора с Москвой, и они откажутся целовать крест на верность не уважающему их государю. Бутурлин и на этот раз отказался дать письмо со своей подписью, отговорившись тем, что козаки могут выслать послов в Москву «бить челом» про свои «вольности». [ Апанович О.М. Українсько-російський договір 1654 року. Міфи і реальність. К., 1994]
Ситуация с присягой в некоторых полковых городах была непростой. В первую очередь на настроения людей повлияло высшее духовенство, которое твёрдо решило обособиться от «объятий» сестринской церкви, вместе с ним волновались магистраты, убоявшиеся утратить самоуправление, мещане и козаки, лишённые правдивой информации, тоже заметно нервничали. Кроме этого нельзя было не учитывать последствия многих лет полонизации. Практически вся местная шляхта говорила и мыслила по-польски, мечтала о примирении с Варшавой. Однако страх перед панской жестокостью, подкреплённый вторжением Станислава Потоцкого, пересилил недоверие к царским «пустым посулам» и за февраль-март все малорусы подписались под Переяславским договором.
В Белокаменной по случаю состоявшегося воссоединения «Великия и Малыя Росии» царила эйфория. Вернувшемуся в Москву Василию Васильевичу Бутурлину Алексей Михайлович пожаловал «шубу, кубок и оклад». Обласканный боярин, сделав подробный отчет о выполненной миссии, обратил внимание Государя на существующую проблему недоверия к «царскому слову». Неожиданно Алексей Михайлович к нуждам черкасов отнёсся благосклонно и дал добро на дополнительный договор к Переяславским соглашениям.
К такой перемене в настроении «Самодержца» козаки были готовы. Целый месяц в канцелярии Выговского ломали перья, переписывая варианты желаемых «привелей», а 23 марта 1654 года посольство Войска Запорожского предстало перед царскими очами. Алексей Михайлович указал Боярской Думе разобраться в «вожделениях народа малорусского». Дело было решено за пару недель – 6 апреля Войску была выдана грамота с подробным перечнем «пожалований».
Левобережная Малая Русь, включая Киев, получила широкую автономию. Гетман сохранял полноту административной власти. Количество «реестровых» козаков, состоявших в войске, возросло до 60 тысяч человек. Горожане, купцы, духовенство, шляхта получили значительные льготы. Все доходы с городов и сел, весьма разумные и отнюдь не грабительские, оставались в гетманской казне. Они шли в основном на вооружение. Россия руку в казну не запускала. Более того, из Москвы периодически отпускались средства на поддержание крепостей в надлежащем порядке. Гетману было разрешено принимать иностранные посольства (кроме польского и турецкого). [полный текст читатель может увидеть: ЦГАДА, ф. Посольский приказ, Малороссийские дела, 1654, д. 4, л. 260–272. Отпуск. Опубл. Акты ЮЗР, т. X, с. 489–494.]
Для ошеломлённых царской щедростью козаков устроили смотр стрелецкого войска и полков нового строя. Накануне войны с Польшей Москва стремилась произвести впечатление на Европу, поэтому в царской свите было немало иноземцев. Один из них, шведский резидент де Родес красочно опишет это событие в донесении в Стокгольм: «На маневрах присутствовал сам царь Алексей Михайлович; он прибыл в сопровождении своей свиты «и проехал между обоими стоящими в боевом порядке отрядами пехоты к трону, там сел на приготовленный стул и отдал приказ, чтобы стоящие друг против друга полки начали с обеих сторон наступление». Полки пехоты промаршировали мимо царского трона; царь их «внимательно осмотрел», после чего начались стрельбы — «полк за полком начал делать залпы». Царь Алексей Михайлович наблюдал за этими маневрами «с полдня до ночи»». [Текстовая компиляция на основе источника: Донесения Иоганна де Родеса о России середины XVII в. // Русское прошлое. Книга 9. СПб. 2001]
Вся эта демонстрация произвела неизгладимое впечатление на гетманских послов; они просили, чтобы эти силы немедленно отправились «на русскую окраину» воевать с ляхами. Де-факто объявленная Россией война против Речи Посполитой (на Соборе в октябре 1653 года) перерастала в реальный конфликт. В Москве уже никто не скрывал приготовлений к «Государеву походу», а обоз с артиллерией ещё с зимы располагался под боком у Смоленского кремля.
Расчет Хмельницкого на то, чтобы превратить Правобережье в главный театр военных действий не оправдался. Алексея Михайловича и патриарха Никона в первую очередь волновала судьба утраченных в Смуту земель. Действительно, в общественном мнении Земства мотивация борьбы за Смоленск была гораздо выше идеи братской помощи черкасам. Богдан поначалу заартачился, считая политику московитов изменой «общему делу», но посоветовавшись с ближним кругом, успокоился и поддержал действия царского войска на литовском направлении. Туда отрядили восемнадцатитысячный корпус шурина Хмельницкого – Ивана Золотаренко, которому поставили задачу: двигаясь навстречу Большому Царскому Полку, установить контроль над верхнеднепровскими городами, дабы в дальнейшем заявить на них права, обособив от нерасторопных северных союзников.
В конце мая началось наступление Русской армии. Сложные отношения между королём и Радзивиллами привели к тому, что коронное войско застряло глубоко в тылу и обороняющиеся литвины могли рассчитывать только на собственные силы. Сам литовский гетман, осознавая существенный перевес сил противника, отвёл свои хоругви поближе к Вильно, указав городам держаться до последнего. Если Смоленску помимо мощных стен и внушительного гарнизона помогала некая робость давно не воевавших московитов, то южным приднепровским крепостям рассчитывать было не на что. Там дерзко и напористо действовали, закалённые в боях против ляхов, козаки. За два месяца войны они практически дошли до Орши, оставив после себя горы трупов и неисчислимые бедствия. Из всех местных городов только Старый Быхов продолжал оказывать сопротивление.
Гетманский шурин обосновался в окрестностях Могилева и принялся наводить там черкасские порядки: жидов изводили под корень, ляхов, ограбив до нитки, прогоняли на запад, православных оказачивали. Такая политика не нравилась царю, но он вынужден был с ней смириться, поскольку война только началась и конфликт с «орлами Хмельницкого» грозил серьёзными осложнениями, ставящими под сомнение успех всей кампании. Противодействуя атаманщине, Алексей Михайлович настойчиво призывал Золотаренко помочь ему в осаде Смоленска, а также разрешил белорусскому шляхтичу Константину Поклонскому сформировать из местных жителей казачий полк.
Золотаренко, грезивший о белорусской гетманской булаве, воспринял в штыки новость о появлении неожиданного конкурента и отказался покидать Могилев. Впрочем, царя ослушаться он не рискнул, отправив к Смоленску тысячу «охочих людей» под началом брата Василия. За проявленное самоуправство можно было и головы лишиться, но судьба к атаману была благосклонна: вместо кары его ждала награда. Буквально через пару недель к осаждённым смолянам попробовал прийти на выручку Януш Радзивилл. Литовцы спешили и о разведке практически не думали, зато козаки, привыкшие держать ухо востро, вовремя их заметили. Наказной гетман позвал на подмогу князя Алексея Трубецкого, командующего дворянским конным ополчением. Внезапный удар союзников разметал литовские хоругви по лесам и болотам, многие полковники и ротмистры угодили в плен, а Великий гетман спасся от позора благодаря преданности своего проводника. Триумф русских в могилевских лесах предопределил судьбу Смоленска. 23 сентября 1654 года город сдался на милость победителя. По случаю долгожданной победы молодой царь закатил пир на весь мир. Особой честью был отмечен полковник Иван Золотаренко – усажен за ближним столом по правую руку от Самодержца.
Тем временем, на Малорусском направлении было затишье. Хмельницкий впервые за все годы войны с поляками на рожон не лез. Разбил лагерь на берегу реки Рось у Богуслава и стал ждать вестей от дальних дозоров на Западе и на Юге. Расчёт был верный: поляки и татары договорились синхронизировать удары (об этом донёс шпион из Варшавы), оставалось дождаться начала вторжения и бить супостатов по одиночке. Карты спутала смерть Ислам Гирея, обезглавленная Орда провела всё лето в пределах родных степей. У поляков на фоне русского вторжения нарисовался династический конфликт – Ян Казимир вновь предъявил претензии на шведский престол, не признав законности передачи трона от королевы Кристины к Карлу Густаву. Вообще, война на литовской территории не сильно взволновала польскую шляхту, которая давно мечтала приструнить зарвавшихся местных магнатов. Бездействие польских властей вызывало много вопросов, относительно того, что они задумали. «Туман войны», образовавшийся на рубежах Великой Польши, держал в напряжении и козаков, и царских «ратных людей» (корпус боярина Василия Шереметева и окольничего Фёдора Бутурлина). Алексей Михайлович поначалу нервничал, требовал немедленно начать наступление, но столкнувшись с реалиями военных действий, поостыл и стал полагаться на чутьё своих воевод.
Нерастраченная энергия войск на южном фланге пригодилась зимой 1655 года, когда татары, получив добро от нового-старого хана Мухаммеда Гирея, ринулись на черкасские окраины за ясырем и дуваном. Одновременно началось наступление коронного войска под началом гетманского дуумвирата (Станислава Потоцкого и Станислава Лянцкоронского). Основной ударной силой и у ордынцев, и у ляхов была конница. Вихрем она пронеслась до Умани, где её встретили объединённые силы козаков и московитов. Непривычные к манёвренной войне русские стрельцы с трудом отбивались от наседающего врага. Всё могло закончиться печально, но к ним на выручку подоспел Иван Богун. В жестокие сечи русских выручил старый тактический приём – санный Гуляй-город. Поляки, рассчитывающие на лёгкую победу, после нескольких атак сникли, а их союзники – татары, почуяв неладное, предпочли покинуть поле боя в поисках более лёгкой добычи. Потоцкому, потерявшему численный перевес, пришлось прекратить битву и отступить.
Тяжёлая победа козацко-стрелецких полков на Дрожжи-поле позволила пресечь реваншистские планы польской шляхты в отношении русской «Окраины» (kresy – пол.). Основные события в противостоянии между хворающей Речью Посполитой и набирающей силу Россией вновь переместились на территории Белоруссии и Литвы. Там активные действия продолжались всю зиму. От войны прежде всего страдало местное население. Каждая из воюющих сторон подозревала его в сочувствии к врагу. В целях самообороны крестьяне и мещане создавали партизанские отряды и пытались отбиться. Царские чиновники, ответственные за положение дел на местах, постоянно сталкивались с беспределом козаков Золотаренко и собственных ратников. Если им удавалось доказать вину мародёров, то приговор приводили в исполнение в соответствии с инструкцией Разбойного приказа: «А деревень бы не жечь, для того что те деревни вам же пригодятся на хлеб и на пристанище; а кто учнет жечь, и тому быть во всяком разорении и в ссылке, а холопу, который сожжет, быть казнену безо всякой пощады» [Акты Московского государства. / под ред. Н. А. Попова. СПб.: Тип. Имп. Акад. наук, 1894. Т.2., №692]
Весной 1655 года фронт на Литовском направлении треснул. Победа следовала за победой. В наступательных действиях особенно преуспели козаки Ивана Золотаренка. В июле 1655 года они вместе с государевым войском заняли Минск и Вильно. Отчаявшийся Януш Радзивилл пошёл на крайнюю меру – нарушил присягу Его Королевской Милости Яну Казимиру и подписал унию с шведским королём Карлом Густавом. Предательство Великого гетмана Литовского повергло Польшу в шок, который историки потом назовут «Потопом». Шведы, соскучившиеся по войне, в короткий срок оккупировали остатки Великого Княжества Литовского и бодрым маршем направились к Варшаве. Ян Казимир попытался встретить врага на подступах к столице, но неудачно. Пришлось отступать в Краков, поскольку сил для дальнейшего сопротивления не осталось.
Большая часть коронного войска в этот момент обороняла подступы к предместьям Львова от наступающей русско-козацкой армии Василия Бутурлина и гетмана Хмельницкого. Коронный гетман, полагаясь на городские укрепления и мужество львовян, решил отвести хоругви подальше к реке Верещица. Не помогло. Дерзкая атака московитов и черкасов застала шляхтичей врасплох. После недолгого, но ожесточённого боя жолнеры побежали. Эта победа обеспечила свободу действий для войск Хмельницкого и Бутурлина. Армии Речи Посполитой на южном театре военных действий больше не существовало.
Царь потребовал от Бутурлина и Хмельницкого ускорить захват Львова. Все условия для успеха были налицо: победное настроение, мощная артиллерия… Однако дело застопорилось из-за нежелания гетмана штурмовать город.
Историки до сих пор спорят по поводу Богданова саботажа. Одни высказывают мнение о том, что гетман был встревожен известиями о готовящемся набеге крымских татар, другие кивают на недостаточность ресурсов для успешной осады крупного города, третьи усматривают причину расстройства данного предприятия в конфликте между Хмельницким и Бутурлиным. Если поставить задачу «докопаться до истины», то у каждой гипотезы есть серьёзное обоснование. Однако автору кажется, что глубинной причиной гетманской самодеятельности является старая привычка извлекать пользу из многовекторной дипломатии. Заключив союз с Москвой, он обязался прекратить отношения с Варшавой и Стамбулом, но запрета на общение с другими иностранными государствами прописано не было. Недосмотр Посольского приказа позволил Богдану возобновить диалог с Трансильванией и Швецией. Вмешательство шведского короля в дела Речи Посполитой серьёзно повлияло на настроения малороссов, которые смекнули, что Карл Густав гораздо удобнее для них, чем восточный сатрап Алексей. Год крепких московских объятий изрядно попортил гетману крови. Своевольные и не всегда компетентные воеводы совали нос куда не следует, писали жалобы государю, отбирали у митрополита епархии… Чем дольше Богдан жил при новых порядках, тем труднее ему было мириться с ними.
Перемену в настроении гетмана почувствовал Выговский и возобновил отношения с окружением Карла Густава. Ответная реакция не заставила себя ждать. Молодой король, несмотря на занятость в польской кампании, нашёл время и написал письмо, в котором намекнул Богдану о своей готовности помочь козакам в освобождении от московской тирании. Он предлагал гетману покровительство (протекторат), гарантирующее сохранение религиозных и сословных свобод на подвластных ему территориях. В то же время Карл Густав советовал Хмельницкому снизить поддержку царской армии на западном направлении, поскольку захват Львова отрежет Козачину от Европы и похоронит надежды на интеграционные планы.
Богдан крепко задумался над предложением шведского монарха. Его заманчивость подкрепляли новости из Литвы, где Януш Радзивилл буквально вернулся из небытия после заключённой унии со шведами. Угрызения совести по поводу предательства интересов царя не слишком волновали его. Знал гетман, что Алексей Михайлович на него прогневается, но злость сорвёт на своих – такая уж у москалей привычка: бить своих, чтобы чужие боялись. «А поделом ему чванливому кацапу!», - подумал Хмельницкий про Бутурлина и, выпив венгерского, распорядился начать тайные переговоры с львовскими магистратами.
О сумме откупных денег стороны договорились быстро. Богдан согласился на мизерные 60 тысяч злотых, чтобы покрыть расходы по содержанию войска. Затем состоялось объяснение с растерянным от черкасской перемены в настроении Бутурлиным. Хмельницкий, посетовав на «подлый татарский удар» в спину (мол сам Мухаммед Гирей в гости пожаловал!), заявил о своём священном долге защищать православный народ. Все аргументы боярина, относительно дисциплины и слова данного царю, на гетмана не подействовали. Назавтра малорусы ушли, оставив союзников в одиночестве. Воевода, наговорив вослед козакам немало гадостей, всё же не решился на самостоятельную осаду и приказал полкам отступать.
Обе армии (царская и козацкая) встретились возле переправы на Озёрной Стрелке. Место коварное, удобное для засады, поэтому Хмельницкий предложил московитам первыми переправиться на левый берег, всё-таки у них и обоз побольше, и опыта поменьше. Будто, как в воду глядел запорожский гетман, татары налетели в тот момент, когда по наведённому мосту черепашьим шагом двинулась вереница телег. Тотчас, черкасские возницы развернули свои повозки в круг, а козаки, укрывшиеся за ними, взяли на прицел ордынскую тулгаму.
Справка! Тулгама — тактический прием, предусматривавший охват фланга (флангов) противника с выходом в тыл и нанесением массированного лучного удара по его построениям. Название приема происходит от тюркского глагола «тулгамак», то есть «окружить». [Бобров Л.А. Тактическое искусство крымских татар и ногаев конца XV - середины XVII вв.// Электронный ресурс. История военного дела: исследования и источники. Вып.V, с.247]
Манёвр татар был рассчитан на то, что черкасы не успеют замкнуть круг обороны и позволят коннице хозяйничать внутри табора. Не получилось: залп козацкой пехоты отогнал крымцев, заставил перестроиться в «хоровод».
Справка! Главная задача «хоровода» заключалась в нанесении максимального урона противнику в дистанционном бою. Оригинальный строй из проносящихся конных лучников позволял обеспечить непрерывный «дождь стрел», о котором с содроганием писали хронисты оседло-земледельческих народов. Благодаря тому, что степные военачальники раскручивали кольцо конных лучников в непосредственной близости от вражеского строя, стрельба велась с минимальной (или средней) дистанции и приводила к чудовищным потерям среди обороняющихся воинов и их боевых коней. [Бобров Л.А. Тактическое искусство крымских татар и ногаев конца XV - середины XVII вв.// Электронный ресурс. История военного дела: исследования и источники. Вып.V, с. 238]
Для ветеранов Козацкой войны эти басурманские хитрости особой сложности не представляли. Запорожцы укрылись под телегами и, переждав «смертоносный ливень», ответили дружным огнём. Тут ещё Бутурлинские стрельцы подоспели и добавили свинцу. Татарская конница дрогнула и побежала. Обрадованные московиты собрались было преследовать врага, но козаки вовремя их остановили. В прошлых совместных походах с Ордой, они много раз были свидетелями татарского коварства – притворного отступления.
Справка! Притворное отступление - самый известный тактический прием в арсенале кочевников Великой степи. Он представлял собой провоцирующую атаку с последующим контролируемым (притворным) отступлением, сопровождаемым лучной стрельбой по преследователям и завершающимся массированным контрударом. [Бобров Л.А. Тактическое искусство крымских татар и ногаев конца XV - середины XVII вв.// Электронный ресурс. История военного дела: исследования и источники. Вып.V, с. 256]
После нескольких бесплодных атак на козацкий табор хан Мухаммед Гирей IV поостыл и предложил гетману личные переговоры на своей территории. Хмельницкий, заручившись гарантией безопасности в виде заложников из числа ордынских князей, прибыл к нему в шатёр с намерением расставить все точки над «I» в расстроившихся отношениях между Чигирином и Бахчисараем. Эпизод разговора гетмана и хана хорошо описан в «Истории Малой России» Дмитрием Николаевичем Бантыш-Каменским.
«Хан принял с великим гневом Хмельницкаго, поднесшаго ему, по восточному обычаю, дары, и бросив оные на землю, начал упрекать его в учиненном им с московитянами, а не с крымцами, союзе против поляков. Хмельницкий с своей стороны напоминал хану о Берестечском и Жванском сражениях, на которых татары столь постыдно изменили козакам. Хан присоединил тогда к гневу угрозы и ссылался на великую силу татар, под предводительством Батыя приведших в трепет Россию, Польшу и Германию. «Ужели, отвечал на сие хладнокровно Хмельницкий, ты думаешь меня, хан, подобно хлопца малоумнаго, устрашить. Ведаю, что татарския царства: Сибирское, Казанское, Астраханское и иныя многия, откуда безчисленныя войска ордынския на войну исходили, вам уже помощи не дадут, находясь под скипетром Российским. Что не упомянул ты о Батые, славнейшем Вожде вашем, то помысли: война подобна мечу обоюдному; снисканное вам Батыем потеряно было Мамаем.»» [Бантыш-Каменский Д.Н. История Малой России: От водворения славян в сей стране до уничтожения гетманства/ Часть 2. М.: Типография С. Селивановского, 1830, с.7]
Выпустив пар, потомок Чингисхана стал уговаривать бывшего союзника оставить московское войско без поддержки, взамен обещал «золотые горы» от вечной дружбы с Крымом. Чем дольше продолжался разговор с ханом, тем очевиднее для Богдана была новая реальность: с этим Гиреем каши не сваришь – хлипковат, будущего не видит.
Расстались, затаив обиду друг на друга, но договорились об обмене пленных и возвращении ясыря за небольшие деньги. Поутру на месте татарского лагеря остались лишь угли от костров. Хмельницкий и Бутурлин, раненный в суматохе сражения у переправы, повели свои полки на зимние квартиры.
При возвращении в Чигирин Богдана настигла горькая весть о смерти шурина Ивана Золотаренко. Герой литовской войны пал от руки фанатичного польского католика в тот момент, когда козакам удалось сломить сопротивление жителей Старого Быхова. Уподобляясь героям-триумфаторам римской истории, наказной гетман в сопровождении свиты въехал на рыночную площадь под звук колоколов и салюты пушек. В суматохе праздника победы никто по началу не понял, почему лихой атаман вдруг повалился с коня. Бросились к нему на помощь и с удивлением обнаружили, что прославленного командира сразила мушкетная пуля. Стрелка долго искать не пришлось – им оказался органист кафедрального собора, которого местный клир благословил на жертвенный подвиг во имя всех «добрых католиков». Подтверждением того, что убийство Золотаренко организовывалось «гелиарами» («воинами-света») стала добытая при вскрытии серебряная пуля с буквенной аббревиатурой. Под пытками стрелок признался, что пуля была сделана из священной чаши, ибо, по преданию, демона, вселившегося в человека, можно сразить только серебряной пулей.
Заметки на полях! Приведённую выше историю о гибели прославленного полковника изложил классик украинской литературы Евгений Павлович Гребенка в 1842 году. Однако во всех ныне доступных источниках этот факт не подтверждается. Все хроники Козацкой войны (в том числе и «Летопись Самовидца») сообщают о ранении Ивана Золотаренко в момент штурма Старого Быхова и его смерти от воспалившейся раны.
Поминая душу погибшего Золотаренко, Иван Выговский вслух сказал, то о чём старшина шепталась по углам: «Берегись, Богдан Михайлович, кабы тебе наши враги или не дай Бог союзники свою пулю не приготовили!» Хмельницкий недобро глянул на писаря и произнёс: «Нет, Иван, ихние пули мне не грозят! Разве, что яд из добрых рук… Они там давно поняли, что без меня на Неньке порядка не будет. Это среди нас козаков гетманов хоть пруд пруди, а у них у кормила помазанники стоят. Те сумятицы не любят!». Тяжело вздохнул, помолчал, раскурил трубку и продолжил: «Некому, Иван, тут булаву передать. Все хороши только горло драть, да горилку пить! Вот ты, муж ученый, во всём меру знаешь, а гнезда своего не свил, при мне живёшь. Из рук кормишься. И остальные пока за моей спиной гарцуют – герои, а дай им волю хозяина будут искать. Кто больше злата даст тому и покорятся!»
Выслушав обидные речи Хмельницкого, Выговский губы надувать не стал, наоборот, извлёк урок из сказанного, решив, что гетман прав в одном – перед грядущей схваткой за власть ему не помешало бы жениться. Во-первых, к женатому козаку в Войске всегда относились с уважением и доверием, «ибо через семью проявляются Божьи дела», в которых муж «опустошает себя для других». Во-вторых, благодаря семейным узам козак становится близким человеком для жениной родни, может рассчитывать на её поддержку (Иван Евстафьевич сам извлёк немалую выгоду из женитьбы своего брата Данилы на любимой гетманской дочери Екатерине). Для изворотливого дипломата Выговского второй аргумент был весьма значим. Только он родню свою желал не козаков, а ясновельможных панов. Понимал генеральный писарь, что в недалёком будущем, после смерти Богдана, у козаков опять начнутся дебаты, относительно того, с кем будущее строить. Тогда и пригодились бы новые связи с гонористыми шляхтичами.
Заметки на полях! Буквально через год Выговский осуществит задуманное: посватается к панне Елене Стеткевич из сенаторского рода – родственнице князей Четвертинских, Сангушек, Огинских и ещё Бог весть кого. Чванливые родичи дадут худородному шляхтичу от ворот поворот, но засидевшаяся в невестах пани Елена согласится быть украденной. Чтобы избежать скандальной огласки, бросающей тень на весь родственный клан, дядья и тётки, отбившейся от рук панёнки, благословят неравный брак.
Здоровье гетмана действительно существенно пошатнулось, особенно после летнего похода на Львов. Он всё чаще стал позволять себе проводить дневное время в кровати. Даже за столом, в кругу ближних людей, Богдан почти ничего не ел, только пил подслащённое, подогретое венгерское вино и безучастно слушал разговоры. Образовавшая вокруг него тягостная обстановка держала весь двор в напряжении. Внешне всё происходящее было похоже на неизбежное угасание обессиленного человека. Однако, зная характер деда, никто не спешил его хоронить, поскольку в жизни он неоднократно опровергал все прогнозы насчёт своей персоны.
Самым большим оптимистом по поводу самочувствия гетмана был Выговский. Он не то чтобы не верил в болезнь старика, а как-то интуитивно чувствовал, что тот всего лишь позволил себе отдохнуть от тяжких трудов. Ощущения не обманули. В декабре, перед Рождеством, из Литвы пришла весть о смерти Януша Радзивилла. Великий гетман Литовский был подло предан своим новым сюзереном – Карлом Густавом, который позволил польско-литовским патриотам запереть его в Тикотинском замке. Оставленный без помощи сюзерена, магнат то ли принял яд, то ли стал жертвой заговорщиков.
Новость потрясла Богдана. Он был возмущен безразличием молодого короля к судьбе своего подданного, доверившего ему свою жизнь. «Как таракана! Как таракана раздавил!», - причитал, вдруг оживший гетман: «А ведь пан Януш тёртый калач! Несколько десятков битв за его плечами и … Эх не пойму я этих лютеран. Им хоть ссы в глаза - всё Божья роса!»
Через несколько дней в Чигирин пришли поразительные новости. Победоносные шведы, рассредоточенные на просторах Речи Посполитой, потеряли кураж и стали терпеть одно поражение за другим. Воодушевлённый такими переменами в ходе войны, Ян Казимир прибыл из Силезии во Львов и призвал шляхту встать под его знамёна. Шведский король, узнав об этом, решил упредить сборы польского войска и в несколько быстрых переходов достиг Галиции. Молодой лев надеялся на лёгкую победу. Однако поляки, вкусив радость первых успехов, действовали бесстрашно и дерзко. Пришлось Карлу Густаву спасаться отступлением в сторону Варшавы.
«Ну и поделом ему!», - заключил Хмельницкий и, обращаясь к Выговскому, задал вопрос: «Может, Иван, с султанскими визирями нам списаться и прощупать их на предмет протекции!» Генеральный писарь усмехнулся, в его бритой голове промелькнула мысль о том, что рано ещё батьку списывать со счетов.
Тем временем Москва ждала возвращения из Литвы Алексея Михайловича.
К приезду царя под личным наблюдением патриарха Никона в Кремле был отлит огромный колокол, весивший от 10 до 12 тысяч пудов, который подвесили на громадном бревне, и как только дозорные просигналили о приближении самодержца и его свиты - дюжие звонари раскачали било и на всю округу разнёсся раскатистый гул Благовеста.
Вступление в столицу Самодержца – победителя и завоевателя, обставлено было всевозможной торжественностью, т. е. пушечными салютами, колокольными перезвонами, крестным ходом, расставленными вдоль всего пути войсками и густыми народными толпами. Несмотря на холод и мороз, не только народ стоял с непокрытыми головами, но и сам царь, которого у Земляного вала встретили патриархи (Никон и Макарий Антиохийский).
Никон после молебна сказал длинную витиеватую речь полную сравнений деяний царя с подвигами Моисея, Гедеона, Константина, и пр. Алексей Михайлович отвечал патриарху, что победами своими обязан его святым молитвам. Потом продолжалось шествие. Уже стемнело, когда царь прибыл в Успенский собор, где приложился к иконам и мощам и снова принял благословение от патриархов.
После победных торжеств в столице царь и патриарх уединились в Коломенском, где без суеты возможно было обсудить насущные проблемы. Никон, оставленный царём на хозяйстве, отчитался перед нежданно возмужавшим Самодержцем о борьбе с моровой язвой, о ситуации с поволжскими недородами, о взыскании пошлин и налогов. Затем перешли к делам посольским. В отсутствие Алексея Михайловича наведывался в Белокаменную цесарский посол иезуит Аллегретти и хлопотал за Яна Казимира. Дело в том, что польский король приходился через свою мать двоюродным братом австрийскому монарху Фердинанду III и, оказавшись в отчаянном положении из-за агрессии шведского родича, он слёзно просил его заступиться за бедную Польшу. По словам посла, в военной помощи брату цесарь отказал, зато вызвался помирить Варшаву с Москвой. Цесарь выражал беспокойство по поводу шведского коварства, подорвавшего могущество соседнего королевства, которое на протяжении века противостояло главным врагам христианства османам.
Австриец предложил Алексею Михайловичу помириться с Яном Казимиром, чтобы прекратить кровопролитие среди истинных, добрых христиан и направить их общие усилия на борьбу с исламской экспансией и лютеранской ересью. Залогом союза двух государств, по мнению венской дипломатии, должно бы стать обязательство Яна Казимира о поддержке кандидатуры царя на польский трон. Никон озвучил австрийское предложение, как дело решённое. Молодому и полному сил Самодержцу буквально снесло голову. Как же! Стать правителем крупнейшей державы Восточной Европы – несбыточная мечта Ивана Грозного!
Наивность самого царя и его советников позволила венскому посланнику затянуть интригу. Аллегретти не скупился на обещания от имени цесаря, добавляя к ним обнадеживающие слухи из окружения польского короля. Попавший под власть Химеры, Алексей Михайлович поручил одним боярам готовить мир с поляками, а другим сорвать переговоры со шведами о продлении Столбовского мира. Как результат, выгоднейшая конфигурация в борьбе за воссоединение Руси была разрушена Москвой. Не обременив Польшу никакими обязательствами, летом царь развернул свои силы против шведов.
17 мая 1656 года Россия объявляет войну Швеции и во второй половине августа русские войска осаждают Ригу. Карл Густав вынужден был отвести большую часть армии на Север, что позволило Яну Казимиру начать наступление и 29 августа освободить Варшаву.
Для гроссмейстера дипломатических шахмат – Хмельницкого неуклюжий разворот в Московской политике был подобен катастрофе. Богдан никак не мог поверить, что царь своими руками перечеркнул надежду на разгром экзистенционального врага для всего русского мира – Речи Посполитой. Он чувствовал, что сохранённая в любом виде Польская держава будет мутить воду и сеять раздор на козацкой земле.
Тревоги гетману добавил и шведский король, вмиг превратившийся из самоуверенного конунга в растерянного ландскнехта накануне неотвратимого разгрома. Его Величество беспокоился по поводу того, что Мухаммед Гирей решил отправить на помощь полякам тумен (10 000) загорелых парней из солнечного Крыма, поэтому он просил Хмельницкого отговорить хана от союза с Яном Казимиром и уверить его в монаршем расположении.
Богдан читал письмо и с трудом верил в случившуюся перемену в настроениях преемника великого Густава Адольфа:
«…уж давно есмя назначили посланника до земли татарской, но страшные везде дороги и далность места и мало тех, которые б язык их умели, нам з тому помешкою были; для чего по велможности твоей милостиво хотим, чтоб ты, по излученыо и коли тебе прибылно покажетца, объявил народу татарскому, от которого над надежею нашею и заслугою и ожиданью противно подлинного татарских послов обещанья, на прошлом бою помочь поляком против нас послана и дана была, и будет нечто противного татаром на ономедниншой битве прилучилось, и то не нам но тем, которые с неприятели нашими случилися, приписать надобно, и надежны есмя, что они от товарыщства полского отлучатца и вперед того додерживать станут, что они нам в Свее именем хана через послов своих татарских пространно обещались. А потом велможность твою в оброну и в сохранене Божие желательно вручаем. Писан в городе в Яздове, при Варшаве, месяца июля 27-го числа по старому календарю, лета 1656-го.» [Документы эпохи Богдана Хмельницкого 1656 и 1657 гг., извлеченные из главного московского архива министерства иностранных дел. Киев. 1911. Электрон. версия/ Дела польские за 1656 г., св. 105, л. 181, № 8]
«Эвон, как заговорил свейский лев, когда хвоста то накрутили!», - вслух сказал гетман, и понимая, что письмо хоть и запоздало, всё равно распорядился отправить гонца с весточкой в Бахчисарай. Так на всякий случай – вдруг эта услуга на будущее пригодится. Consuetudo est altera natura! (Перевод с лат.: «Привычка – вторая натура!»)
А тем временем шведам приходилось непросто. Огромная армия Алексея Михайловича взяла Ригу в кольцо и методично стала громить город снарядами из больших орудий и мортир. Осадные работы был поручены европейским инженерам под общим руководством генерала Лесли. Казалось, что до триумфа остаются считанные дни, но гарнизон под началом графа Габриэля Делагарди и не думал о капитуляции. Шведам и рижским бюргерам удалось наладить снабжение города морским путём, так что провизии и военных припасов было вдоволь. Напротив, русские полки обеспечивались с перебоями: ближние городки и сёла оскудели, дороги развезло, всюду активничали партизанские засады.
Заминка повлияла на настроения иностранных наёмников. Они разуверились в успехе и, опасаясь, что их могут сделать крайними, стали искать контакты с противником. Измена командиров отразилась на дисциплине в войске: солдаты стали дезертировать сотнями. Генерал Лесли каждый день советовал царю снять осаду. 2 октября 1656 года Алексей Михайлович приказал идти на штурм, но чуда не произошло. Встречный бой защитников Риги привёл к большим потерям среди ратников и вынудил царя дать приказ об отступлении.
В то же время в Вильне происходили переговоры московских и польских посланников. Во главе первых стоял ближний боярин князь Никита Иванович Одоевский, а во главе вторых полоцкий воевода Ян Казимир Красинский. Посредничал в этих переговорах старый знакомый - австрийский посол Аллегретти. Он явно защищал интересы польской стороны. Самый принципиальный спор шёл о границах и контрибуциях: русские требовали уступки всего Великого княжества Литовского и уплаты военных издержек, поляки, в ответ, желали восстановить довоенное положение и намекали на возмещение ущерба.
Уставший от бесплодных дебатов, боярин Одоевский перестал церемониться и в лоб спросил оппонентов о шансах Алексея Михайловича занять польский престол. Иезуит Аллегретти отпёрся от своих прежних авансов и заявил, что вопрос наследования короны Пястов находится в компетенции цесаря, у которого очень большая семья. Никита Иванович здорово психанул, всем стало жарко. Поляки, испугавшись проснувшегося медведя, стали убеждать Рюриковича в своей лояльности к претензиям царя на Вавельский замок.
По итогам переговоров, 27 октября, было заключено предварительное соглашение. Первая статья этого договора обязывала польский сейм произвести избрание Алексея Михайловича преемником Яну Казимиру, в свою очередь, царь брал обязательство защищать в Речи Посполитой права и привилегии равно как Католической, так и Греческой веры. Но главным результатом договорённостей были статьи о прекращении всяких враждебных действий русских войск в Польше и Литве, и их взаимодействии с поляками против шведов.
Шила в мешке не утаишь. О тайном сговоре Москвы с Варшавой скоро узнали в Чигирине. Постельничий Яна Казимира исправно поставлял информацию Ивану Выговскому. Тот преподнёс новость Хмельницкому, не пожалев тёмных красок. Иван Евстафьевич давно понял, что московиты ему не доверяют и при выборе нового гетмана поддержат конкурентов. По этой причине писарь решил разрушить отношения между Большой и Малой Русью руками Хмельницкого, а потом извлечь выгоду из случившегося кавардака.
Измученный болезнью, а потому и злой Богдан, прознав о союзе москалей и ляхов, был в бешенстве. Ему казалось, что опять повторяется Зборовская история и монархи ищут выгоду в ущерб интересам Войска и единству Малороссии. «Эта верёвочка будет виться до тех пор, пока существует ляшское королевство!», - подумал гетман и распорядился: «Слушай, Иван, засылай своих хлопцев к свеям и к угорцам. Надо подсобить им в нелёгких трудах по разрушению шляхетского Карфагена!»
Предложение Хмельницкого начать новый поход на Польшу понравилось трансильванскому бану (князю) и шведскому королю. В начале 1657 года их представители встретились с генеральным обозным Иваном Ковалевским в местечке Шамос-Уйвара, где они договорились о разделе Речи Посполитой. Шведский король брал Великую Польшу, Ливонию, Гданьск, Жемойтию, Дьёрдю Ракоци назначалась Малая Польша, Великое княжество Литовское, Мазовия и Червоная Русь, а Хмельницкому доставались все русские воеводства.
В январе 1657 года трансильванцы вторглись в Польшу. К войску Дьёрдя Ракоци численностью 24 тысячи солдат присоединились 12 тысяч казаков под командованием полковника Антона Никитича Ждановича. Союзники заняли Львов и Краков. В то же время из Пруссии с 17 тысячами вышел Карл Густав. Общими усилиями войска Тройственного союза захватили Варшаву (9 июня 1657 года) Польская столица была разграблена и сожжена, а шляхта, духовенство и многие горожане перебиты.
Повторный разгром Речи Посполитой встревожил Вену. Имперские дипломаты атаковали Копенгаген и вынудили датского короля начать войну против Карла Густава. Одновременно армия Леопольда Габсбурга выдвинулась в Трансильванию. Шведам пришлось покинуть Варшаву, чтобы спасти Пруссию от датского разбоя. Оставшись без скандинавского прикрытия, войско Ракоци на глазах стало разваливаться. Пребывание в городе деморализовало армию. Пресыщенные богатой добычей мародёры больше не хотели воевать.
Властолюбивый Дьёрдь II пребывал в состоянии фрустрации: он и его отец всю жизнь стремились покорить польский трон, задабривали посулами и деньгами шляхту, строили интриги против более удачливого семейства Ваза (Васа)…наконец, ему покорилась Варшава, и в этот момент всё стало рушиться. Опытный Жданович, видя, что тучи сгущаются, попытался уговорить князя на отступление. Тот накинулся на козака с бранью и кулаками. Пришлось полковнику махнуть рукой на заветы Хмельницкого (служить союзникам верой и правдой) и готовить черкасов к отходу.
Сборы козацких полков вынудили Ракоци покинуть польскую столицу и пуститься в путь к границам Трансильвании. Обоз, гружённый трофеями, сковывал войско по рукам и ногам. А поляки тем временем пришли в себя и устремились в погоню за интервентами. Их реваншистские настроения подогревала спешащая на помощь орда (крымский хан оказался верен договору с Яном Казимиром и лично вывел юрт на границы Речи Посполитой). Под Меджибожем лагерь трансильванцев и козаков был окружён. До многих запорожцев дошло, что Хмельницкий и старшина опять их использовали. Война против поляков оказалась борьбой за чуждые интересы соседних государей, которые с презрением относились к русским людям. Козаки заставили Ждановича держать ответ, но тот предпочел сбежать от греха подальше, укрывшись среди венгерских повозок. Предоставленные сами себе запорожцы выбрали атаманов и покинули обречённый лагерь. Поляки препятствовать им не стали, поскольку главным виновником своих бед считали венгерского князя.
Примерно в то же время разыгралась трагедия в Чигирине. Гетманские шпионы при Яне Казимире донесли Богдану про шашни Выговского с поляками. Дескать, хлопотал он по поводу гетманской булавы, предлагая себя, вместо малолетнего Юрия, а взамен клялся порвать отношения с московитами и присягнуть Его милости. Эта новость заставила Хмельницкого собраться с силами, встать с постели и напоследок всем напомнить: кто в Войске хозяин! Верные гайдуки повязали сонного генерального писаря и заковав его в колодки доставили в гетманские покои. Почувствовав холодное дыхание смерти, Иван Евстафьевич каялся в грехах и молил о пощаде. В иные времена Богдан бы его не простил, но понимая, что силы уходят, а семью нельзя оставить без сведущих людей, решил помиловать шельму, взяв с него крестоцеловальную клятву соблюсти наследные интересы Юрия.
Теперь все надежды Хмельницкого были связаны с царским словом сохранить булаву за наследником. Однако авантюра, связанная с походом на Варшаву, изрядно испортила отношения гетмана с Москвой. Он попытался оправдаться за самодеятельную поддержку шведов тем, что прознал про измену Яна Казимира и пожелал её своевременно предотвратить.
Заметки на полях! Еще 13 марта 1657 года Хмельницкий написал Алексею Михайловичу длинное письмо, в котором категорически отрицал толки о его намерении отпасть от Москвы. «И мы вам, великому государю… и в прошлых грамотах о тех хитростях Ляцтких объявляли, — писал гетман, — что они с вами, великим государем… поступают хитро и не по правде, и что они того договору в совершенье никогда не приведут».
Относительно посылки Ждановича гетман писал: «А мы не на посилок Ракоцу то войско послали, чтоб есмя его на королевство Польское имели становить, токмо мы послали для того, чтоб есмя неприятелей наших, где ни есть объявятся, за счастьем вашего царского величества и помощию божиею громили» [Акты, относящиеся к истории Южной Западной России, т. III, СПб., 1861, стр. 598]
Слухи про угасание козацкого вождя подтолкнули царя и патриарха к решению направить в Козачину миссию из доверенных лиц, чтобы те лично допросили гетмана по поводу нарушения клятв, данных в Переяславе. Окольничего Фёдора Васильевича Бутурлина и дьяка Василия Михайлова Богдан встретил в постели. Снисхождения к болезни старика думные чины не проявили, сразу предъявили ему вину в тайных переговорах с врагом Его Царского Величества – шведским королём. Хмельницкий запираться не стал, сославшись на давнюю дружбу с Карлом Густавом и обиды от Алексея Михайловича, замирившегося с ляхами помимо воли козаков. Окольничий и дьяк возразить толком не смогли.
Всё-таки Богдан был великий переговорщик! Находясь на смертном одре, он заставил царских послов оправдываться. Развернув разговор в свою пользу, Хмельницкий заручился поддержкой государевых людей в избрании сына Юрия, причём без предварительных клятв. Это была последняя выигранная битва Богдана Михайловича.
27 июля 1657 года он скончался.
Симферополь. 23.02.2023.