7.
На целый час опаздывала я. Заходила на почту, опустила письма в почтовый ящик, присела и написала письмо в школу, напомнила о себе, долго что-то не было ответа. Время не ожидало меня, чернилами с пера стекло.
Поднялась на кран… глядь!- в кресле за пультом управления сидел мой учитель Федя Башлыков. Вернулся! И?.. Что скажет? Говорить он не торопился. Выглядел загадочней каменного изваяния. Ясно. Это радовало и не радовало, столько лет прожил без них. Отведу к Степановым, если захочет, решать ему. Привычка – вторая натура, не торопила я события. Помалкивала.
Не выдержал он.
- Ни черта подобного! – взорвался бомбой. – Мама была у меня… моя, родная. Родила и вынянчила… До трех лет. Всё. Точка. И не будем. И не лезьте. И люди подтвердят, и документы в порядке. Всех помню с тех пор, как помню себя. Вопросы будут?
Был он весь уверенность.
- Ишь,- тряс рыжей головой, головой Павла Сергеевича Степанова, Федя,- какая добрая. Второй раз я там устроил тарарам. Столько реву… всех переполошил. Немец у нас в октябре сорок первого мужиков от шестнадцати до шестидесяти каждого третьего расстрелял. Лопнула телефонная проволока и... столько горя. Куда ни глянь -–змей, везде его следы.
Всё так же сидела я на коврике у края кабины. Клонило ко сну. Гнула усталость. Боролась я со сном и с усталостью. Пыталась взять на испуг: усну, а на причале случится что-то! Потому и случится, что усну. Боролась, боролась – и уснула. Не возразишь и против того, что, может быть, хотелось все неприятности жизни отправить в сон. Там место им, на причалах и без них тесно. Разбудила тишина С перегрузками пошабашили, припозднившиеся грузчики тянулись в столовую. Двинули туда и мы с Федей Башлыковым.
В белом халате, стройненькая, ожидала подруг Женя Коростелева, работала она медсестрой в здравпункте. Поздоровалась с нами. Наверно, было у неё дело к Башлыкову, я вспомнила о наказе Дарьи Игнатьевны обедать дома, сказала:
- Пока, учитель. Побегу я на Богудонию.
- Полетишь, если успеешь,- зло прошипела Женя.- Полетишь туда, откуда прилетела. Си-би-ряч-ка.
Ей-то чем не угодила я?
- Вы мне?- чуть не задохнулась я от такого поворота.
- Ему, что ли?- метнула она глазами на Федора.- Он, что ли, сибирячка? Да и не сибиряк он. Аристотель мой где?
- Женька,- подал голос Федор,- не накатывай, философа не было на работе.
- Не встревай, лапша, разберусь. Его и дома не было. Ты где была?- наезжала она на меня,- По роже видно, не спала. Сейчас я вот выдеру тебе…- она вцепилась в лицо моё всеми пальцами с острыми ногтями.
Два или три ногтя хрустнули, сломались. Вырваться я не пыталась, не понимала ничего. Сбегались любопытные. Спешила к нам, тоже почему-то разгневанная, Алена Башлыкова. Из окна столовой, разорвав марлю, выглядывала Таня Услинская. Выручил меня, конечно, заслонив собой, Федя Башлыков. То с правой стороны, то с левой руками взмахивала Женя. Не вдруг удалось Федору отделаться от неё. Она отскочила к подбежавшей Алене, уткнулась ей в грудь и разревелась. Слёз у неё было много. Сквозь всхлипывания, она проговаривала: «Никому не позволю пятнать честь семьи…»
- Философ был в заливе ночью, его очередь браконерить,- пояснил ошибку медицинской сестры кто-то из толпы..- Зарплату отбирают жены, на карманные расходы приходится промышлять рыбешкой.
Как из-под земли выросла Дарья Игнатьевна – и ко мне. Повела домой. По дороге без упреков, без ахов да охов вводила меня в курс дела:
- Старалась упредить тебя, но забывала. Да и с батюшкой ещё горе. Женя, я слышала, похвалялась побить тебя. И побила. Или ты завлекала кого? Слышно, и про это люди шепчутся. Зачем тебе, Клава, такая слава? Эти мужики совсем не подходящие, непутевые эти мужики из треугольника. Опасность смертельная. Трехугольник один ещё такой есть – вермутский вроде как.
Что было мне отвечать? «Вроде» я и сама когда-то напевала: «Пуэрто-Рико-Флорида-Таганрог…» Где это всё? Жизнь проходит водой сквозь сито. В чужом краю клопы и царей кусают. Дальше всё приходилось делать механически. Дарья Игнатьевна доверяла мне, это успокаивало. Не осуждала и Шурка, напротив, похваливала. Её юмор в печенках у меня. После обеда мне разрешили уйти домой, но я настояла и осталась.
Федя Башлыков развернул кран в тыл причала и, не смотря на крики грузчиков, уступил мне свое кресло.
- Перейдём к практике,- распоряжался он. – Хватит высиживать яйца на банкетке, цыплят не будет. Бери рукоятки, пусть руки привыкают к рычагам. – Пока я усаживалась поудобней, а в кресле было удобно, он объяснял: - Главное – научиться попадать в нейтральное положение. Повторяю, смотри на риски: ноль – нейтралка. Переключать рычаги, например, с «вира» на «майна», не задержав на секунду на ноле,- нельзя, погорят блокконтакты. Захват, грейфер же, слушаться тебя не будет, начнет прыгать, раскачиваться. Давай, вверх-вниз, «вира»-«майна»…
Я положила на рычаги ладони, потянула, рычаги упирались, цеплялись за что-то. Не поддавались. В машинном отделении электромоторы взвыли грустно, жалостливо. Песочный грейфер поднимался медленно да ещё и скачками.
- Смелей!- подсказывал Федор, он сидел на коврике в углу кабины, следил за мною оттуда.
Добродушие, с каким он объяснял, как надо работать, растаяло, в голосе обозначилась как бы ревность к портальному крану, вызванная чувством хозяина: кому он передал железного богатыря? Упрекал меня за то, что получалось вовсе не нарочно. Хотел он того или не хотел, но подумалось, лучше бы ты, Федя, командовал Аленой. У меня Славка – офицер, и то от него команд я не слышала. Да и подсказывать точнее было бы: сильней, а не смелей, у меня силы не хватало дергать эти упирающиеся рычаги. Про «ноль» помнить было некогда. Мерещилось, не стать никогда мне машинистом… Это врождённое.
Закончив смену, пошли мы с ним к Павлу Сергеевичу. Жил Павел Сергеевич Степанов в коммуналке на первом этаже. За окном рос молодой тополь, ветки его тянулись к телевизору. Старая, железная кровать стояла у одной стены, напротив красовалась неразобранная диван-кровать, скорее всего для гостей. Шифоньер с зеркалом. Стол. Стулья. Еду он готовил на керосинке – спрятанная, она выдавала себя угадываемым запахом. На подоконнике цвел калачик – красивый, красивый комнатный цветок.
- Для холостяка сойдет,- Павел Сергеевич заметил, как рассматривала я обстановку.
Сложное чувство испытывала я к нему. Старика в общем-то было жаль. Жаль было и потому, что не могла я помочь его горю. Хотя… могла и хотела и сдерживалась. И у него на стене висел написанный дочерью портрет Сережи со Славкиными глазами. Рядом со Славкой отец выглядел совсем стариком – седой, бледный, широкоскулый, с ненужными рыжими усами.
Нагрянула и Дарья Игнатьевна.
- Надо вставать, гостей лежа не встречают,- засобирался он подняться. – Гвардию недавно выпроводил, собрался отдохнуть было.
- Отдыхай,- Дарья Игнатьевна присела у изголовья.
- Вот и Клава, дочка, наведалась. Какая у нас она красавица, но что с лицом у неё непонятное, зятек?- потянулся он ко мне рукой.
Я пожала руку. Лицо, лицо… не рассказывать же про лицо. Я умылась, на царапины положили бинтики, все те же - здравпунктищница с помощью Алены, Алене ли помогала хозяйка здраввпункта... Лицо как лицо. Поцарапанное.
- Отдыхай, чего там.
- Нет, Дарьюшка, дочку надо защитить. Что за дела, весь «богудонский трехугольник» нападает на неё? Не-ет, передайте вертихвосткам.
- Сам и передай своей Алене.
- Надо чтоб было хорошо хорошим людям.
- Не получается. В дурдоме тоже хотят, чтоб всем было хорошо.
Пришла и Алена, бесшумно и незаметно. Перебесилась? В здравпункте она прижигала царапины йодом. Дома она преобразилась, не узнать. Смотрела ли я на неё раньше? Своими ли глазами? У неё каштановые волосы – до колен. Густющие. Глаза большие, цвета яблоневых тонов, постоянно в них плавал огонек. Искринка. Если у красоты, доброты, независимости есть цвет, то это цвет капельку грустных Алениных глаз. Она улыбнулась и в комнате с раскрытыми окнами при вечерней духоте стало свежей. Походка у нее легкая, станом она стройная. Если и по ошибке запишут такую в дочери, никто не откажется. Она поцеловала отца, поправила подушку и ладонями, прикасаясь к плечам, помогла лечь, как ему было удобней.
- Лечащим доктором прописано что?- спросила она и напомнила: - Покой! Спокойствие
– бесценное лекарство.
Меня удивило, дочь обращалась к отцу на «вы»! Это такая редкость. Ямочки играли на её щеках, она готова была рассмеяться, но не смеялась из уважения к присутствующим. Почему они жили раздельно? Вопрос это семейный, они и сами не ответили бы коротко, мне оставалось ограничиться общеизвестным: есть где жить, они и пользовались тем, что имели.
- Что там с Васильком? Без сознания его увозили, это я видел…
Видел – не означает, не соответствует сути того, что видел. Павел Сергеевич придавил в трюме Ваську Кривоноса ковшом. «Скорая помощь» вывезла их одновременно, одного в больницу, другого домой. Вина крановщика была очевидной, но… со стороны – да, на самом деле – нет. Лохматый Кривонос, пьяный в дупель, спал на песке, а менее пьяный философ стоял на сигнале и показывал, куда смайнать захват. Он не видел Ваську, он показывал в трюм. Увидели грузчики, подняли шум. Васька не проснулся от того, как прогладило его грейфером, поэтому и подумали, что он мертвый, но в больнице он пришел в себя и… и ночевал дома… Отойдёт ли Павел Сергеевич? Вопрос на засыпку, кому ни задай.
- Павел Сергеевич, вам пора и привыкнуть,- неудачно острил Федор,- вы уже опускали на него один раз грейфер, пронесло, пронесло и в этот раз. Дома Васька, живой и здоровый. Трезвый или нет, сказать не берусь…
- Едят его мухи…
(Продолжение. Глава 8.
http://proza.ru/2023/03/09/154).