«Далеко» — вот мой крест отныне
и вовеки веков.
Прощай…
Повторяется твоё имя,
Превращаясь в мой хриплый лай.
Помни Имя Своё
Я — собака.
Потому что я мчусь за тобой, бросив всё. Мчусь за тобой, покинув дом среди ночи. Мчусь к тебе, не взяв ни еды, ни воды, ни тёплых вещей — да ну их, в сумку не влезут, а я привыкла путешествовать налегке.
Собака — потому что гоняюсь за тобой по всему свету. Буквально живу в поездах и на вокзалах. Будто бы у меня нет дома. Бездомная собака.
Собака — потому что, ложась спать, не отключаю интернет и не убираю телефон с беззвучного режима. Собака — потому что, засыпая, изо всех сил сжимаю его в руке. Говорю себе: «Не спи. Не спи. Не спи». Знаю: скоро ты придёшь с работы и напишешь мне. А если я вдруг усну — я этого не дождусь. А я должна, должна тебя дождаться.
Собака — потому что готова идти за тобой, куда бы ты меня ни позвал. Готова гибнуть. Готова ждать сколько угодно. Готова терпеть что угодно. Терпеть — и не возражать. Не прекословить. Не биться, не брыкаться, не вырываться. Терпеть — и молчать. Подчиняться. Служить. Следовать за тобой — слепо, не разбирая дороги, не смея задаться вопросом, туда ли мы идём. Потому что тебе виднее. Ты лучше знаешь. Ты всегда прав. Да и какая разница? Я с тобой — хоть в омут. В бездну. В пучину. Если ещё не.
Одним словом — собака.
Я — собака. А ты — мой хозяин.
Хозяева, конечно, любят своих собак. Как правило. Однако — опять же, как правило, – хозяин может прожить прекрасную жизнь и без неё. Без собаки. Он может без неё. Есть — может, спать — может, ходить — может, дышать — да пожалуйста. Не будет собаки — ничего такого особенного с его жизнью не случится. Да, неприятненько. Но не смертельно.
А вот собака — настоящая, верная собака, та что надо, – без хозяина никогда и ни за что не сможет. Ни есть, ни спать, ни дышать, ни бегать — нет. А если и сможет, то в этом не будет никакого проку. Потому что хозяин — смысл её жизни. Она дышит — для него. Лает — для него. Улыбается во всю зубастую пасть — для него. Плачет — а собаки плачут, я знаю! – тоже. Для него.
Можно, конечно, пожить и без смысла. Так, для эксперимента: хорошо, спокойно, в изобилии и достатке, в полном комфорте и душевном равновесии. Без болезней. Без страстей. Без слёз. Без борьбы. Без мокрого холодного асфальта, без обветшавших вокзалов, без прокуренных перронов, без тесных поездов. Без затравленности. Без чернильного страха в груди. Без тоски, раздирающей в рваные клочья все твои внутренности.
Как славно и роскошно, на первый взгляд.
Это правда. Славно. И роскошно. Но — бессмысленно. Пресыщенно и мертво. И пары дней такой жизни хватит, чтобы понять: нет, лучше гнаться за тобой. Лучше тратить последнее на билет и — бегом, бегом, задыхаясь от жажды и ломки, за новой дозой. Только бы вдохнуть. Только бы подышать. Один вдох — и как-нибудь дотяну до следующей встречи.
Ты-то ко мне никогда не приедешь.
А я ведь и не помню, когда по-настоящему дышала в последний раз. Чтобы не одно мгновение — а целыми днями наблюдать, как мерно вздымается грудь, чувствовать, как воздух наполняет лёгкие, как плечи расправляются — а может, даже крылья, если у собаки могут быть крылья…
В любом случае это было точно до того, как я тебя повстречала. Потому что когда это случилось, мне перекрыли абсолютно все дыхательные пути. Кроме одного — тебя. Когда я с тобой — я дышу. В иных ситуациях — нет. Прижаться к тебе — вдох. И выдох. Вложить свою хронически ледяную ладонь в большую и тёплую твою — вдох. И выдох. Ещё раз. И ещё. Получается!
А потом — месяцы разлуки. На земле месяцы, конечно. Внутри меня — эпохи. Эпохи перманентного удушья. Как будто в грудь воткнули нож по самую рукоятку — и не вытащили. А я почему-то взяла — и не умерла. А вытащить — не могу. Так теперь и брожу по свету: с ножом в груди. И дышу — через нож. А забываю о нём лишь тогда, когда встречаюсь с тобой.
Ты не представляешь, как я устала от этого. Я бы хотела снять с себя этот груз, достать проклятый нож, гневно бросить его куда подальше — и обнять тебя. Обнять. Растаять в этих объятиях. Сойти с ума от нежности и света. Чтобы башню сорвало от одного лишь неуловимого, но опьяняющего прикосновения. Мне ничего не надо больше, честно. Просто обними. Можешь меня сразу убить, если сил достанет — так будет даже лучше. Скончаться в объятиях хозяина — о чём ещё может мечтать порядочная собака?
Мне трудно жить через рану. Я словно работаю сразу на двух работах. Или живу с каким-то неизлечимым диагнозом, который вынуждена пронести в себе до конца своих дней и затем забрать с собой в могилу. Словно все вокруг — здоровые, ходят, смеются, трудятся, отдыхают, а я — калека. Инвалид. Только без костыля. И каждый шаг — с надрывом. Каждое слово — с надломом. Каждый вдох — через нож. И — никому. Тшш.
А ведь я действительно — инвалид. Только душевно. Потому что ты нужен мне уже не просто как тот, кого я люблю самой пламенной любовью, на какую только способно моё собачье сердце, – ты мне жизненно необходим. Как людям необходим воздух, а цветам необходим дождь. Так и мне, собаке, необходим ты.
Но я держусь. Я очень-очень хорошо держусь. Если бы была какая-нибудь школа по проверкам на прочность, я была бы в ней отличницей, это точно. Я держусь. Я умница. Ты всегда мне так говоришь. А раз ты говоришь — значит, умница.
Я — собака. А ты — мой хозяин. Между нами — шестьсот с лишним километров. Проклятые шестьсот с лишним километров. Проклятые поезда, которые не ходят в твой город без пересадки. Проклятый век и проклятые технологии, позволяющие любить на расстоянии. Проклятое сердце, которое оказалось слишком хрупким. Оно разбилось от одного лишь твоего слова — причём не просто разбилось, а разлетелось на миллион мельчайших осколков, так что вместо сердца у меня теперь — россыпь крошечных мерцающих кусочков того, что им было. Пыль, можно сказать. Собрать в две горсти, подуть — и нет никакого сердца.
Но я на такое не способна. Да и как собрать, когда эти осколки разбросаны по всей моей вселенной?
В реальности я виделась с тобой всего лишь три раза. Один раз — в начале августа, когда солнце было ярким и горячим, но я всё равно не взяла с собой солнечные очки, чтобы ты мог видеть мои глаза. Потом, правда, наоборот, не снимала их — чтобы никто не видел слёз. Другой раз — в самых последних деньках лета, когда я привезла тебе небольшой подарок с севера. Помню, тогда я надела свои новые серёжки — опять же, с севера, – и любимое белое платье. Потом, правда, так и не смогла надеть его ещё раз — слишком больно. Зато была красивая. Очень красивая. Ты сам сказал. А если ты сказал — значит, правда.
И третий раз — буквально пару дней назад.
На самом деле третьего раза не должно было быть. И вообще никакого раза больше не должно было быть. Потому что тогда, в угасающем лете, мы виделись в последний раз. Я касалась тебя последний раз. Я смотрела — точнее, жадно и ненасытно всматривалась, словно через миг ослепну — в твои глаза — последний раз. Целовала твои губы — последний раз. Говорила с тобой — последний раз.
Но нет. Я вновь оказалась у твоих ног. Ибо собака не может без своего хозяина. А если и может — то недолго протянет.
Я приехала в твой город — снова одна, как и всегда. Приехала с целью, не свойственной здравомыслящим существам, – послушать песни. Те самые, наши, отравленные, чернильные песни, насквозь пропитанные моей кровью. Там, у себя, мне мучительно их слушать. Один звук, одна нота — и я парализована болью до конца дня. А здесь, в твоём городе, я словно бы дома. Под защитой. Как будто кто-то добрый и ласковый оберегает меня. Оберегает и говорит: «Всё, можно. Слушай. Здесь не больно». Да, точно: твой город — моё самое мощное обезболивающее.
Я гуляла, слушала песни и вспоминала.
Я помню, как ты придумал картину, а я её написала. А потом — привезла тебе! Сюрприз! Помню, как ездила туда-сюда на метро — без цели, просто так, от боли, от некуда деться — и переслушивала одну и ту же песню — ту, под которую мы с тобой гуляли по твоему городу. Помню, как лежала на полу и кричала — соседи, наверное, крутили пальцем у виска. Помню, как ничего не ела полдня и как внезапно ложилась на кровать и засыпала. Помню, как просыпалась — вскрикнув, словно от удара ножом — и не могла понять, как и зачем легла. Помню, как ходила по огромному городу совершенно пьяная — от боли и любви. Помню, как мы стояли над рекой и смотрели на воду. Помню, как ты встречал меня на вокзале — у меня тогда колени подгибались от волнения, а мир вокруг казался одним размытым светлым пятном. Помню, как ты гладил меня по голове — правильно, хозяева иногда гладят своих собак по голове. Помню, как ты подмигнул мне. И улыбнулся. И рассмеялся. Каждая твоя черта, каждый момент, каждое мгновение, всё, что было между нами — всё вырезано в моей памяти остриём ножа. Напрочь. Намертво. Навсегда. Я погрязла в прошлом. Погрязла в тебе. Я помню.
Я очень много всего помню. И это горько. Хотелось бы — меньше. Хотелось бы — вообще ничего.
А ещё — хотелось бы отключить мысли. И чувства все — тоже отключить. Хотя бы на минуточку. Ощутить это блаженство и после мечтать о нём до самой смерти — а до неё недолго осталось, наверное. Такие собаки, как я, долго не живут.
Но об этом я уже размышляла. Омертветь — не выход. Если и жить — то только со смыслом. Жить со смыслом — это больно. Но иначе — зачем?
Нагулявшись, я написала тебе. Удивительно — так просто сообщила о своём приезде в том же самом чате, где несколько месяцев назад умоляла о пощаде… И грустно, и смешно.
Ты, конечно, пока что занят. У тебя много дел. У тебя — учёба. Репетиции. Поэтому я подожду в парке.
У меня, конечно, тоже учёба. Но я же собака, а не хозяин.
В парке холодно. Я и сама не заметила, как замёрзла сильнее, чем когда-либо в жизни: зубы стучат, всё тело бьёт дрожь. Да, так я ещё не замерзала — ни ночью в горах, ни зимой, когда было за минус сорок. Ты, наверное, принесёшь мне шарф. И перчатки. Надеюсь. Пожалуйста, принеси.
Наконец ты свободен, и мы можем встретиться. Я жду тебя у того-самого кафе, нашего, где мы были летом. Помнишь, да?
Ты, ты, ты! Сейчас, через минутку! Приди же, приди же, я жду!
Ты приходишь. Мы, конечно, обнимаемся. Не крепко и не долго, чтобы не превышать дозу. Я дала себе обещание — не превышать. Однако первым отстраняешься ты.
И потом, когда я прошу разрешения ещё раз тебя обнять, – снова.
И в конце, на прощание, на вокзале — тоже.
Ты даже не представляешь себе, насколько я одинока. Нет, не внешне. У меня есть семья. И друзья. И учителя. У меня очень много кто есть. Но моя душа — одинока. Невыносимо одинока. Чудовищно одинока. Так одинока, что хочется завыть внутри себя. Даже не по-собачьи, а по-волчьи. Хрипло, горестно, душераздирающе — чтобы сердце замерло у тех, кто услышит.
Только никто не услышит. И ты — в том числе.
Сайонара.