Если вы думаете, что задалось мне отрочество, то заблуждаетесь как наивная дура в красной шапке в отношении гнусных намерений насильника-рецидивиста с кликухой Серый Волк.
Трудные школьные годы я провела в невыносимых материальных условиях. Верьте, соколики, бывали дни, когда даже на «Наполеона» или вульгарную «Вдову Клико» наскрести не могла. Ну ни цента в доме лишнего. Зато Березка-шоп как жировал, вы б видели!
Папенька мой все деньги переводил на пепси, запивая спирт в морге с малахольной санитаркой тетей Фросей. Там же, на столах, и потрахивал мощеподобное туловище, накрыв халатом ее кирпично-бетонную морду. Матерь, по слухам, разлюбила свою Америку и с горя бросила курить. Травку разную. Потому что перешла на герыч. Даже открытки присылать перестала. Вы не поверите, но иногда хоть икринкой в доме покати. Вот и приходилось крутиться по жизни, как тошнотворный аттракцион «центрифуга» в Луна-парке.
В седьмом классе я была лучшей ученицей, отличницей. По физкультуре. Особенно хорошо успевала по кувыркам с физруком на матах. От уроков литературы меня отстанила директриса по доносу училки. Видите ли, когда меня вызвали к доске читать наизусть из Островского «Жизнь надо прожить там, чтобы не было мучительно больно...», на слове «там» я почесала рукой между ног... Еще я была первой скороспелкой в классе по объему бюста. Колхозница Мухиной – жалкая пародия, на меня. Вот Крачкоооовская – это да, уважаю.
Мои неординарные анатомические данные сводили с ума не только учителей с их смешной зарплатой, но и старшеклассников из профессорских и генеральских семей, равно как и отпрысков ответработников.
На большую переменку я всегда выходила с портфелем, чтобы принять подарки. Подержаться за мою ручку или коленку стоило импортных колготок или дефицитной косметики, а потрогать грудь – джинсов или туфелек, ну и так далее. Говорят, что в мужском туалете губной помадой на кафеле был написан прейскурант.
Но однажды со мной приключилось женское несчастье. Филипп из нашего двора, мажор семнадцати годков и сын посла в республике Гондурас, подарил мне цветастенькое пончо и навязался проводить до дому.
Надо бы сказануть о Филиппке. Мальчик он был пухлявый, плюгавый, с линзочками и комплексом маленького члена. По личику его блудливо разгуливали дебелая улыбка и несколько настырно-возрастных прыщиков, которые он штукатурил мамкиной косметикой, камуфлируя под родинки. В школу он часто приходил в синяках, потому что дома били за оголтелую мастурбацию вместо сольфеджио. Маман его мечтала, что станет Чайковским, ну или Газмановым на худой конец.
После школы его дородная маман приезжала на лимузине с охраной, басовито рычала на крыльце «Пилипка, сынок, съешь пирожок!» и увозила будущего композитора на дачу в Серебряном Бору, где репетиторы за немереные деньги били Филиппка линейкой по потным ручонкам, рвали порножурналы и заставляли учить менуэты. Праздник на улице придурка настал, когда маман отбыла послихой в солнечный Гондурас.
Так вот, Филипп коварно вошел вслед за мною в подъезд, где грубо прижал меня своим пирожковым животом к батарее, разорвал бретельки сарафана цвета бедра испуганной нимфы и вцепился гнилыми зубами в пубертатные соски моей невинной груди. Я девушка добрая и скромная, и все могу стерпеть, только не кариес. Со следами засосов на целомудренном бюсте я пришла домой, оскорбленная выше пояса, и позвонила мальчикам из 10-го Б. Назавтра Филиппок не появился в школе, и вообще запропал на месяц. Ему сделали кесарево сечение для извлечения из попы еловой шишки, а потом он долечивал кариес у протезиста в республике Гондурас.
Когда он вернулся, то пригласил меня в дорогой ресторан, а в знак извинения подарил новое пончито цвета свежестреляных кетцалей, которое я предпочла взять наличными в трехкратном размере. По доброте душевной я простила ему ошибку дурной юности и даже подарила почти целые ажурные колготки. Говорят, он до сих пор по праздникам надевает их, с ненавистью к анальному сексу и аромату хвои.
В восьмом классе случился мой роман с женатым членом партии с 1905 года Петром Емельянычем Квакиным. По молодости он был ***стым токарем со щетинно-щеточной фабрики, и обладал большим как партийная касса шнобелем, используемым не по назначению, а по наслаждению. В период нашей нежной дружбы он был царем Всея Ваще Ленинской комнаты при жэке.
Уставшая от однообразных кувырканий с физруком, я запойно отдалась куннилингусу с портвейном и старым импотентом. Емельяныч надоставал (уж не в закрытом ли спецмагазине для ветеранов) разных плеток, цепей, наручников, кожаного белья и даже гонконговский фаллоимитатор негритянского цвета. Каждое свидание он ползал на карачках, слезно умоляя ругать его плохими словами и больно наказывать. Он прятал от жены спецпаек из ветеранских заказов: баночку ржавой икры, шпроты, гречку и чай со слоником, и дарил все это мне, трогательный. Ну как я могла его за это не любить! А потом просил на него мочиться, а сам подставлял беззубый рот с седыми усятами.
Роман закончился, когда однажды его убогая жена Машка (парторг по образованию), вся в гневных папильотках из конфетных фантиков на завитках страсти, ворвалась в Ленинскую комнату и застала Емельяныча в наручниках, вылизывающим капли мочи на паркете, а я в это время культурно обрабатывала плетью его отвисшее от стыда седалище.
Как Машка владела матлексикой! Её трёхэтажные тирады достигали зияющих высот. На меня пасть разинуть не посмела, сообразив, что плетка в руке не для просто так. И в школу не донесла. Потому что я скромно, но безошибочно назвала номер статьи за разврат малолеток, плюс соучастие. Пожалела я Квакина, даже апельсины ему в больницу носила, где он пролежал пластом месячишко после партийно-принципиального разговора с супругой.
Вот так романтично и завершилось мое очень среднее образование, и я перенесла мою налившуюся соками желаний грудь из незадавшегося отрочества в тревожную юность.