Из цикла "Неудобные люди"
Миша боялся оставлять бабушку одну. Эка невидаль — бабушка! В пятнадцать лет каждый дурак знает, что старики скоро умрут, тем более что бабушка была старше всех бабушек Мишиных одноклассников, к тому же болела то одним, то другим. Миша всё понимал, но неизменно оставался дома по вечерам, а если был выходной, то и в магазин бегал натуральным образом — бегом. Прямо в тапочках, не переобуваясь. Даже в дождь или зимой. А потом переводил дух, долго шаркая подошвами тапок по вытертому придверному коврику, слушая успокоительное бабушкино ворчание из комнаты. Про оголтелых мальчишек, про забытую шапку, про то, что денег не напасёшься по нашим временам...
С деньгами и вправду было туго. Кроме бабушкиной пенсии, Мише полагалось пособие, но бабушка уже полгода не выходила из дома, пособие перестали платить. Сам Миша боялся идти в соцзащиту, боялся, что в детдом заберут, потому что бабушка не справляется с опекунством. Родители умерли очень давно, вместе попали под электричку, нелепо и непонятно. Мише было семь лет, на похороны его не взяли. Он сидел в пустой квартире, дышал на окно и рисовал пальцем: папа, мама, он — головоногий улыбающийся человечек. Рисовал, стирал, и снова рисовал. Бабушка пришла и вытерла окно полотенцем.
С тех пор они были вдвоём. Сперва нормально жили, Миша хорошо учился, после уроков ходил на радиотехнику, дома паял проводочки, ловил неведомые радиостанции. Бабушка готовила, стирала, убиралась, ворчала про испорченный паяльником стол, в хорошую погоду сидела с соседками во дворе. А потом заболела. Не сильно, но Миша успел испугаться, и с того времени ничего так не боялся, как оставить бабушку одну. Он даже по ночам просыпался и подолгу стоял босиком на холодном полу, сквозь дверную щель слушая, ворочается ли бабушка, похрапывает ли во сне.
А потом с деньгами стало совсем плохо, и Миша бросил школу. Поначалу он пробовал подработать на рынке, подай-принеси, но денег выходило мало, а тревоги много: бабушка же одна. Тогда он придумал подойти к председателю жилконторы, тот в соседней квартире жил. Николай Кирьяныч Мишу знал, и о жизни их догадывался, предложил оформить бабушку диспетчером в лифтёрную, а работать при этом Мише. Лифтёрная была тут же, в соседнем подъезде на первом этаже, и там был телефон, — бабушка могла позвонить, если что. Мише надо было принимать сигналы о неисправных лифтах, вызывать лифтёров, вести записи в толстом журнале. Но чаще всего просто сидеть возле батареи, стараясь не спать. Вот тогда он и начал слушать голоса за окном.
Окно располагалось не очень высоко, люди шли по тротуару, обрывки их фраз залетали сквозь приоткрытую форточку. Порой фразы казались забавными, Миша стал их записывать на последнюю страницу дежурной тетради. Например, там написано было такое:
Ой, да нам же глубоко поооофиг! (именно так, протяжно и записал).
Давайте рубль, нах, и мы пошли.
Акуна матата, поём песню.
У них раньше даже кабаны там копали.
Сперва Миша просто записывал, без всякой цели, от скуки. Не всё записывал, мат пропускал. Бабушка никогда не выражалась и внуку не разрешала, а когда слышала крепкое словцо, начинала мелко крестясь бормотать: «свят-свят-свят». На этих словах её набожность исчерпывалась, но бабушкин шёпот плотно впечатался в Мишино сознание, и чтобы его не слышать, он научился пропускать матерные слова мимо ушей. А к остальным фразам прислушивался. Ему порой казалось, что так, через окно, можно услышать что-то очень важное. А люди шли мимо и говорили всякое:
— Вчера обещали дождь, сегодня обещают...
— У тебя помимо основных планов ещё какие-то есть?
— Вот скажи мне, Андрюш, разница есть между товарными и складами?
Иногда в окно залетал кусочек чьей-то драмы:
Почему вы огорчили Елену Евгеньевну? Довели до слёз, когда...
Я ему каждый раз угрожаю, что я разведусь с тобой, а он мне не верит.
Взял и уехал. Дверь закрыл на ключ... Я рыдала-рыдала...
Моя хрустальная девочка, моя сиренис, ты должна быть самая счастливая.
Последняя фраза — женским голосом, с акцентом. Миша задумался, не записать ли акцент, но не смог его изобразить. Вот тогда ему и придумалась эта история с космическим кораблём. Как будто сам он астронавт, с другой планеты. Его корабль потерпел крушение, связь со своими осталась только в одну сторону: от него, Миши, к ним, тем, на далёкой родине. И всё, что он может, — передавать услышанное на чужой планете, надеясь, что его труд не пропадёт даром. Миша стал с нетерпением ждать рабочих ночей, боялся закрыть окно и пропустить что-нибудь важное, иногда мёрз, иногда терпел, не отходя в туалет. Дожидался голосов за окном и записывал теперь всё подряд. Ничего, там разберутся:
Пошёл, короче, с ней... А я с Максимом сзади шла. Так вот. Пошёл, короче, с ней...
Она сказала, нет. Значит для него нет.
А я так: «Господи!» А эти стоят там. Ну, дурдом, конечно.
— Ну.
— Ну.
— Не вчера, а в субботу.
— Ну.
Вот там потом должно быть «айз – цэ», вот так, послушай: «эйз-вити-айз-це»!
Мимо проходила жизнь, совсем непонятная, чужая. Миша страдал от непонимания этой жизни, от бессилия разгадать загадку. Ему казалось, нужно слушать внимательнее, тогда всё откроется, станет понятно, обретёт смысл. Потому что все люди что-то знают, только он, Миша, не знает.
— Откуда это у вас вообще в голове?
— Нам Олежа сказал.
Миша записывал и думал о каком-то неведомом Олеже, который, возможно, приблизился к тайне бытия. А люди шли мимо, понятия не имея о внимательном астронавте на разбитой ракете, плотно вогнанной в грунт. Не выбраться, только слушать и фиксировать:
Уже ничего делать не надо, уже всё сделано.
Мне тридцать восемь, и ничто во мне не дрогнет.
Не переживай, я приеду, приеду по-любому! Я — по-любому!
Миша думал, что за ним прилетят. Они же не могут бросить своего. Они прилетят, откопают Мишу и объяснят, для чего он день за днём записывал всё это странное, типа:
Прочная такая ниточка, пластмассовая.
Я ничего не могу поделать с этим. Ни одной минуты...
Ни одной минуты Миша не пропустил. Иногда он злился на глупую миссию, на непонятных людей. Иногда думал, что во всех этих фразах и обрывках фраз есть только один смысл, — принять и полюбить всех людей, вообще всех. Даже тех, что матом говорят. И тех, которые на других языках разговаривают. И тех, кто общается примерно так:
И я такой: фууу, блин...
Типа: я тебя слышу, и ты ждешь, пока я тебя перестану слышать.
Вроде и смысл есть, а уловить невозможно. Миша для себя решил, если он ничего не поймёт, то значит надо просто любить людей, не понимая их. Но как их любить, пока не решил. Для записей пришлось завести особую тетрадку, за три года столько всего услышано, записано и передумано. Разгадка была близка. Но тут умерла бабушка. Она не взяла трубку, когда Миша позвонил с работы пожелать ей спокойной ночи. И Миша почему-то сразу понял, почему не взяла. Вот про голоса не понимал, а тут понял. В этот момент под окном сказали:
Позвонить ещё раз не судьба?
Миша позвонил ещё раз. И ещё. А потом набрал Николай Кирьяныча. Тот велел жене вызвать скорую, врачи констатировали смерть и увезли бабушку. А Миша всё это время сидел на посту, его никто не догадался сменить. Да и кто пойдёт на ночь глядя из тёплого дома с телевизором и мягким диваном в неуютную контору: расшатанные стулья, облезлая софа, решётки на окнах. За окном в эту ночь молчали.
Последнюю зарплату Кирьяныч зажал. Сказал: «Я и так на свой страх и риск тебя держал, эксплуатировал, так сказать, малолетнего. Похоронные-то бабка скопила? Ну, вот и будет с тебя». Похоронных хватило впритык. Это ещё тетя Нина помогла, жена Кирьяныча. И оформить, и кому что заплатить, и даже блины напечь. Миша сидел на кухне и ел пустые холодные блины, резиновые, как кожа мёртвого человека. У него враз не стало бабушки, работы и миссии.
Когда стемнело, Миша оделся и вышел из дома. По ту сторону своего рабочего окна он еще ни разу не был. То есть, проходил много раз, но не стоял и не слушал. Он прислонился к стене космического корабля. Где-то внутри сидел маленький астронавт и тоже слушал. А может, не слушал. Мимо прошли две девушки, одна из них говорила в телефон:
— Как это она не слышит? Когда мы идём с ней рядом.
Голос её показался Мише другим, не таким, как через окно. Слишком понятным и пустым, не несущим в себе ничего осмысленного. Потом прошли какие-то гномы без возраста, озабоченно говорившие друг с другом:
— Там ещё будут всякие. Не верь никому!
— Был чуть-чуть подвох.
Жизнь по эту сторону окна была совсем не такой, какую следовало разгадывать. Не прилетит никакой корабль, как не прилетел волшебник в голубом вертолёте. А Миша когда-то мечтал о том, как он принесёт в школу пятьсот эскимо и раздаст удивлённым одноклассникам, и параллельным классам, и учителям, и даже директору. Все будут обкусывать хрустящую глазурь, ловить губами падающие кусочки и улыбаться.
Миша оторвался от стены дома и пошёл в ближайший круглосуточный магазин, с серой продавщицей за выкрашенной в жёлтое решёткой, попросил одно эскимо, нет, все эскимо. И пакет. Развернул фольгу и по дороге домой кусал мороженое большими кусками. Но глазурь почему-то была солёной, застревала в горле и щипала в носу.
Дом, такой пустой, не ждал Мишу, даже отталкивал. Лучше пойти на набережную, там можно смотреть на реку. А если залезть под мост, то и переночевать, наверное. Под мостом кто-то зажёг костёр, Миша подошёл к огню, вокруг сидели четверо бродяг не страшного вида.
— Дяденьки, хотите эскимо?
Сам Миша ел уже третью порцию, руки начали мёрзнуть, он протянул их к костру. Вдруг всё вокруг осветилось каким-то невероятным прожектором. Миша обернулся и увидел огромный космический корабль, опускающийся прямо к мосту, луч света слепил, так что деталей разглядеть было невозможно.
— Мужики, шухер, менты! — бродяги побросали недоеденное мороженое и растворились в темноте.
Молодой полицейский негромко выругался, наступив новеньким ботинком в растаявшую глазурь и быстро сказал в рацию:
— Вызывай скорую, тут парень без сознания. Наркоман, наверное.
А Миша поднялся по трапу корабля и с робостью вошёл внутрь. Его похлопывали по плечу, что-то говорили ободряюще, но в голове шумело, ничего не разобрать. Он протянул пакет с уже мягким эскимо и спросил у тех, кто наконец-то прилетел за ним:
— Хотите мороженого?