«Судьба предателей мерзка и предсказуема»…
Крупная, отливающая зеленью муха, тяжело опустилась на щёку молодого человека, лежащего на невысоком, сбитом из пахучих кипарисовых досок ложе, старательно протёрла лапками выпуклые, радужные глаза и с громким сердитым жужжаньем улетела. Мужчина, на греческий манер называемый Аристархосом, молодой, талантливый художник из Херсонеса, недовольно вздохнул и, потянувшись всем телом, проснулся. Ярко-белое солнце торчало, словно прибитое в самом зените. Тень от старой смоковницы, плотная и спасительная поутру, сейчас усохла, уползла к самым корням дерева.
Аристархос устало приподнялся с влажной от пота простыни и потянулся к кувшину с разведённым водой вином. Кувшин на солнце нагрелся и питье скорее раздосадовало художника, чем освежило.
С отвращеньем сплюнув, Аристархос уселся на жесткую скамеечку, под усыпанным плодами гранатовым деревцем.
Последний летний месяц в Пергамоне, выдался жарким и засушливым, плоды граната лопались, выворачивая наружу переспевшие зёрна.
Если бы не спешная работа, художник, сейчас с гораздо большим удовольствием прохлаждался бы в прохладных водах бассейна, недавно обустроенного перед домом, но…
Но царь Эвмен второй, правитель Пергамона, отличался не только щедростью, но и крутым нравом. За малейшую провинность он мог собственноручно казнить даже своих соотечественников, скульпторов и камнетесов, а про приезжих, иноземных мастерова и говорить-то нечего и это откровенно говоря пугало Аристархоса.
Художник громко хлопнул в ладоши и, тотчас же перед ним появилась Глафира, с недавних пор его законная супруга.
В очередной раз, поразившись её расторопности, Аристархос проговорил с плохо скрываемым раздражением.
-Великий и прославленный царь Эвмен второй, обещал мне прислать новых натурщиков. Уже завозят белоснежный мрамор, добытый в каменоломнях Каррары на склонах Апуанских Альп, по болотам, кишащими ядовитыми гадами, уже собирают хвощ для полировки камня, а фигура Порфириона, одного из сильнейших гигантов сына Ургана и Геи, до сих пор не нарисована даже в наброске. А это один из самых главных персонажей большого фриза алтаря.
- Сорок рабов - натурщиков, дожидаются вашего пробуждения, муж мой Аристархос.
Позвать?
- Да...И еще...Позови мальчика, мухи одолели, наверно к дождю.
Глафира повернулась, чтобы уйти, но задержалась и проговорила с вызовом.
- Мой отец спрашивал меня, нравится ли мне мой супруг, художник из Херсонесa? Как часто он заходит на мою половину дома? Хороши ли его ласки?
-Да неужели?
Аристархос расхохотался, оглядывая Глафиру, её коренастую фигуру, коротковатые ноги, поросшие темным волосом, короткую сильную шею и лицо с грубоватыми чертами.
- Передай своему отцу, гетайру, что я нравлюсь его царю, великому и прославленному Эвмену второму, и что мне это кажется более значимым, чем нравлюсь ли я гетайру или его дочери.
- Я передам, обязательно передам.
С тихой угрозой бросила она и скрылась за миртовым кустом.
Неожиданно за спиной все еще смеющегося художника, раздался шорох и ему на колени, вспорхнула обнажённая чернокожая девушка, с бронзовым обручем рабыни, на шее. Тонкую в кости фигурку рабыни, можно было бы считать совершенной и лишь груди, были, пожалуй, слегка тяжеловаты.
-Зря, ты надсмехаешься над Глафирой. Она ревнивая и обидчивая женщина. К тому же её отец пользуется благосклонностью самого царя.
-Не думай о малом, Мара... Сегодня к вечеру или самое позднее завтра к обеду, я закончу рисунок исполина Порфириона, рассчитаюсь с царём, через вторые руки выкуплю тебя у Глафиры и отправлюсь в Афины.
Там меня, вернее сказать, нас с тобой, уже давно ждут. И есть с чем.
Лишь боги знают, сколько свитков драгоценного папируса с уже готовыми рисунками я позабыл отдать Эвмену второму, сколько серебряных карандашей, сколько неучтенного пергамента ждет своего часа в моем сундуке? А это все деньги, Мара, это большие деньги. Это наше счастливое безбедное житье на моей Родине, в Херсонесe...
Если б ты знала, любимая моя Мара, как мне надоел этот город, Пергамон. Город, где от женщин, как от солдат пахнет чесноком и потом, а солдаты, даже женатые, совокупляются с овцами. Город, где в платных туалетах испражняются одновременно мужчины и женщины, а прокисшей мочой стирают белье.
Как мне надоели полчища этих гнусных, навозных мух, от которых кажется, гудит сам воздух нижнего города. А крысы? И это все прославленный Пергамон!?
Который по роскоши и культуре якобы превосходит даже Александрию!?
Эх Мара, Мара…Если б ты видела Херсонес. Наши небольшие, утопающие в садах селения, где каждый знает каждого, тебе полюбятся гораздо больше, чем красивейшие города Эллады. А наши горы, наше море… Да что там говорить, скоро сама все увидишь.
А сейчас уходи. Глафира возвращается с рабами - натурщиками. Беги ради всех богов. Ночью я тебя жду. Скоро, совсем скоро я сниму с тебя этот позорный обруч. Ты будешь свободной!
…Рабы как натурщики, оказались совершенно никчемными: гладиаторы местных арен, тучные и усталые, они явно не подходили на роль исполина Порфириона. И хотя Аристархос понимал, что лишний жир спасает гладиатора от глубоких резаных ран, настроение его тотчас же испортилось.
- Ну и кого ты мне привела, драгоценная Глафира?
С издёвкой бросил художник, осмотрев рабов.
-Где у них мышцы пресса, где мышцы спины, бедер, рук? Где всё это?
Вот разве что ты, воин ...
Сегодня до вечера и завтра весь день, если потребуется, простоишь на коленях?
– Да. Простою. Легко.
Лидийская монета из электрума, подброшенная Аристархосом, пропала в огромной ладони воина, сопровождающего гладиаторов.
— Вот только отведу их в казарму и вернусь.
…Аристархос, несмотря на свою нечистоплотность, рисовальщиком был отменным. Уже к вечеру набросок исполина был готов.
Даже мальчик, с ног до головы, измазанный мёдом, своего рода живая ловушка для мух, пчёл и ос, во множестве расплодившихся в нижнем городе и тот, отбросив опахало, застыл в немом восторге, бросая быстрые взгляды то на обнаженного воина, стоявшего на коленях, в неудобной, напряженной позе, то на рисунок исполина, выполненный на большом куске пергамента. Впрочем, наблюдая за уверенными движениями художника, хитрый мальчишка не забывал и о себе, тайком слизывая липкий мед с рук.
В эту ночь Мара была необычайно ласкова. Она принесла с собой целый кувшин неразведенного вина и в минуты отдыха, им щедро поила своего любовника. И лишь под утро, когда опьяневший художник с трудом мог произнести собственное имя, а над ним кружились уже ни одна, а целых две луны, измученная Мара поцеловала Аристархоса в живот и упорхнула из сада.
Ближе к полудню, в сад вбежала испуганная Глафира и с трудом разбудила ничего не понимающего художника.
- Вставай немедленно, Аристархос!
Вставай пьяница! Великий Царь Эвмен второй подъезжает к нашему дому. Вставай!
Едва успев прополоскать рот, Аристархос услышал со стороны дороги громкие звуки медных труб. Застегивая на ходу позолоченную фибулу, художник выскочил из дома и, спешно огибая бассейн, выложенный мозаикой, подбежал к воротам почти одновременно с малой колесницей правителя Пергамона.
Легкая пыль, потревоженная копытами пары снежно белых кобыл, запряжённых в малую царскую колесницу, полупрозрачным облаком повисло над пониклыми розовыми кустами.
В белом хитоне и белой же хламиде, с подкрашенными губами и глазами, царь Эвмен второй, был необычайно хорош собой.
-Приветствую тебя, наш басилевс.
Проговорил художник с поклоном.
- Рад, что наш скромный дом может принять такого дорогого гостя как ты, правитель славного Пергамона. Сейчас подадут вино и фрукты, и мы возляжем в тени, возле воды…
- Некогда мне, дорогой Аристархос. Некогда…
- Прервал его царь, не сходя с колесницы.
– Покажи - ка мне херсонесец , рисунок змееголового исполина Порфириона. Насколько я помню, это последний персонаж будущего алтаря? Того самого, эскизы к которому ты необоснованно долго рисуешь, самоуверенно испытывая мое терпение.
Кстати, кого из камнерезов ты мне посоветуешь нанять на изготовление большого фриза?
- Дионисад, Орест, Менекрат, Пиромах, Стратоник... Это все достойные мастера, мой государь. Пожалуй лучше их, тебе не найти на землях Мизии.
Проговорил, подумав Аристархос и протянув царю свернутый в трубку пергамент, излишне вольготно оперся о золоченый борт колесницы.…
- Да, художник, Боги живут в твоих пальцах.
Разглядывая рисунок, бросил басилевс раздраженно и вдруг, остро отточенным боевым топором, рубанул Аристархосу по пальцам.
- Воровать вздумал!? Предавать своего царя вздумал!? В Афинах ждут тебя, говоришь? С моими папирусами, моими кожами и набросками?
Зажав подмышкой изувеченную руку, художник сквозь слезы с ужасом смотрел в глаза разъяренному царю.
Только жуткий страх гнева Эвмена второго, пересилил боль Аристархоса и он молчал, отрицательно качая головой.
- Он левша, мой басилевс.
Неожиданно за спиной художника раздался мелодичный голос…
- Он Левша.
Рядом с колесницей появилась темнокожая Мара. В ионийском хитоне бледно-голубого цвета, она была очень красива.
- Мара, зачем? Ведь все это было сделано только ради тебя, ради нас…
В отчаянии простонал художник и вдруг заметил, что бронзового обруча на ее шее уже не было
- А…И ты такая же…
Скрипнув зубами, он, не глядя на царя, безнадежно положил левую руку на борт колесницы.
- Сам понял? Молодец.
Хохотнул монарх и ловко перехватив топор, тяжелым кипарисовым топорищем раздробил суставы левой кисти Аристархоса
— Это тебе из милости, херсонесeц . Если не карандаш, то хоть вилку и хлеб сможешь держать.
Все также смеясь проговорил Эвмен второй, и разворачивая колесницу крикнул громко и торжествующе:
- Proditores et fures nemo velit. fatum proditores est foeda et praedictio*.
P.S. Художник Аристархос с позором был изгнан из Пергамона, какое-то время скитался по городам Эллады, попрошайничал и пьянствовал, умер в нищете предположительно в 160 -162 годах до нашей эры, так и не увидев больше свою родину.
Чернокожая красавица Мара, ненадолго пережила художника. Где-то через полгода после изгнания Аристархоса из города, в порыве ревности, её задушил подушкой Василий, смазливый юноша, любовник великого царя Эвмена второго.
- - - - - - - - - - - - - -
* Предателей, как и воров никто не любит. Судьба предателей мерзка и предсказуема.